Чехов (А.П. №2) и женщины
Часть 8
Свод фрагментов из текста об итогах исследования Дональда Рейфилда «Жизнь Антона Чехова», не стибритого (на Тибре) в сети (места знать надо!), а полученного из частной баварской биб-ки в цифровом формате
Справка об авторе и идее материала – см. часть 1
1886-1887
Антон тратил больше, чем зарабатывал, – ему пришлось заложить часы и золотую турецкую монету, полученную в подарок от семейства Яновых за врачебную помощь. В рассказах, написанных в тот период, проступает озабоченность автора собственным статусом: в «Пассажире первого класса» посредственная актриса, любовница построившего мост инженера, становится центром внимания на церемонии открытия моста.
Посетительницы дома-комода были фривольно обольстительны, однако, судя по переписке, завлечь Антона им не удалось. Лишь Мария Киселева удостоилась его внимания: она упрекала Чехова в моральном разложении и растрате таланта по пустякам. В письме к ней от 21 сентября он пытается развеять ее иллюзии относительно своего разгульного житья: «Во-первых, жизнь хмурая… Работы от утра до ночи, а толку мало…<…> у меня угарно и холодно…<…> Папиросы невозможны! Прежде чем закурить, я зажигаю лампу, сушу над ней папиросу и потом уж курю, причем лампа дымит и коптит, папироса трещит и темнеет, я обжигаю пальцы… просто хоть застрелиться в пору! <…> Пишу много и долго, но мечусь как угорелый: начинаю одно, не кончив другое… Докторскую вывеску не велю вывешивать до сих пор, а все-таки лечить приходится! Бррр… Боюсь тифа!»
Чехов хандрил да ипохондрил . Его не увлекали даже распутные и не очень путные дамы и просто женщины «с дыркой». 29 сентября в Бабкино полетело письмо: «Живется серо, людей счастливых не видно. Николай у меня. Он серьезно болен (желудочное кровотечение, истощившее его до чертиков). <…> Всем скверно живется. Когда я бываю серьезен, то мне кажется, что люди, питающие отвращение к смерти, не логичны. Насколько я понимаю порядок вещей, жизнь состоит только из ужасов, дрязг и пошлостей, мешающихся и чередующихся…»
На литературу он по-прежнему смотрел как на блудодеяние и представлял себя этакой несвятой троицей: «Антоний и медицина Чеховы, жена-медицина, литература-любовница».
Вернувшись из Петербурга, Антон с удовольствием окунулся в новогодние празднества. В гости к Чеховым наведался Григорович. Опьяненный женским весельем, он повел провожать домой актрису Дарью Мусину-Пушкину. Вспомнились грехи молодости – пикантная история о том, как он соблазнил на качелях будущую жену поэта А. К. Толстого. В Петербурге Григорович поделился впечатлениями с женой Суворина: «Анна Ивановна, голубушка моя, – если бы вы только знали, что там у Чеховых происходило! Вакханалия, душечка моя, настоящая вакханалия!»
К Антону тянулись не только женщины, но и мужчины. Билибин писал ему: «Должен сообщить Вам по секрету, что я Вас люблю», но, как подкаблучный «муж ученой жены», был постепенно вытеснен из чеховского круга. Новым учеником Чехова стал Александр Лазарев, писавший под псевдонимом Грузинский. Бывший преподаватель провинциальной духовной семинарии и начинающий писатель, он появился в доме Чеховых в первый день 1887 г. С собой он привел близкого друга Николая Ежова, тоже учителя, мечтающего о писательской славе и столь же восхищенно отзывающегося о Чехове.
Приехала погостить и бывшая чеховская пассия: Саша Селиванова, таганрогская ученица Антона, теперь учительствовала в Харькове. Вернувшись домой, она писала Антону, Ване и Мише: «Сердце мое разрывается на части от тоски по вас. Нельзя, впрочем, сказать, что оно разорвалось ровно на три части. Одна из них больше. Угадайте, кто из вас причиной этому? Вот вы все отлично выполнили роль дачного мужа» . В ответ полетела телеграмма Антона: «Ангел, душка, соскучился ужасно, приезжай скорее, жду ненаглядную. Твой любовник».
Пик январского веселья пришелся на двадцатисемилетие Антона: был устроен «бал с жидовками, индейками и Яшеньками». Двоюродный брат Алексей Долженко пожаловал со скрипкой и цитрой. За новогодние праздники Антон написал лишь один рассказ, «Враги», отличающийся и литературными достоинствами, и мастерским использованием личного опыта
Чехов больше не чувствовал зависимости от Лейкина. Он все старался не отпускать от себя Антона, заманивал в поездки то по северным озерам, то по южным краям – Антон на протяжении десяти лет уклонялся от этих приглашений, – обещал ему щенков, надоедал своей ипохондрией. Особенно тяготил Лейкина его большой живот. Антон в шутку посоветовал ему выдержать двухнедельный пост. Терпение его лопнуло через год, и в ответ на бесконечные жалобы Лейкина он выписал ему рецепт: «Найдите себе бонну-француженку 25–26 лет и от скуки тараканьте ее во все лопатки. Это хорошо для здоровья. А когда приедут к Вам Дальхевич и Билибин, то и они займутся бонной». Лейкин, один из самых плодовитых русских юмористов, был далек от понимания подобных шуток, однако Антону это сошло с рук и гонорар ему был повышен до 11 копеек за строчку ….
Мария Киселева упрекнула Антона за писании о навозных кучах. Антон написал длинное ответное письмо в защиту своего права рыться в навозной куче: «Литератор должен быть так же объективен, как химик; он должен отрешиться от житейской субъективности и знать, что навозные кучи в пейзаже играют очень почтенную роль, а злые страсти так же присущи жизни, как и добрые». И все-таки Мария Киселева своей цели добилась: мрачная чувственность чеховских рассказов, писанных им для «Нового времени», заметно пошла на убыль.
В феврале Чехов напечатал совсем немного, а вслед за тем открыл в своем творчестве новое направление. Один из новых рассказов, «Верочка», пришелся по вкусу и Киселевой, и Суворину: его герой не находит в себе морального мужества ответить на признание в любви молодой девушки. Традиционная сцена расставания в саду еще не раз будет возникать в чеховских сочинениях вплоть до «Вишневого сада». Тонко переданное горькое чувство напрасной потери относит рассказ «Верочка» к одному из устойчивых чеховских архетипов.
Восьмого марта Антон отправился в Петербург ночным поездом. Из гостиницы на Невском проспекте он докладывал в письме членам семьи: «Ехал я, понятно, в самом напряженном состоянии. Снились мне гробы и факельщики, мерещились тифы, доктора и проч… Вообще ночь была подлая… Единственным утешением служила для меня милая и дорогая Анна, которой я занимался во всю дорогу. <…>».
Лет восемь не расставался Антон столь надолго с сестрой и матерью. Он взялся вести дневник своего сентиментального путешествия, который отправлял по частям в Москву. Интересовался бывшими подружками – у одной был слишком ревнивый муж, другая сбежала с актером. Влюбленную в него актрису отверг. Побывал у жен московских коллег, Савельева и Зёмбулатова, пил вино с местными докторами, озабоченными тем, чтобы превратить Таганрог в морской курорт. И всячески старался не попадаться на глаза полицейскому осведомителю Анисиму Петрову, который теперь вошел в члены Митрофаньевского братства. От грязи и всевозможных огорчений у Антона расстроился желудок и обострился геморрой, а сырой воздух спровоцировал бронхит. Вдобавок на левой ноге разболелась варикозная вена – ему то и дело приходилось обходить стороной вездесущего Анисима Петрова. А с одноклассником Еремеевым, теперь уже врачом, было выпито так много вина, что стало не до таганрогских красавиц.
Две недели находился Антон в центре внимания таганрогской публики. Этого ему показалось достаточно, и он отправился шафером на свадьбу сестры доктора Еремеева в степной Новочеркасск. По дороге остановился у Кравцовых в Рагозиной балке. Катание на лошадях, охота, простокваша и кормежка по восемь раз на дню могли бы, по его словам, излечить 15 чахоток и 22 ревматизма. На свадьбе, фигурируя в чужой фрачной паре, он кокетничал с девушками, распивал цимлянское и объедался икрой. Дорога заняла немало времени – на пересадке пришлось восемь часов дожидаться поезда и спать на запасных путях: «Вышел ночью из вагона за малым делом, а на дворе сущие чудеса: луна, необозримая степь с курганами и пустыня; тишина гробовая, а вагоны и рельсы резко выделяются из сумерек – кажется, мир вымер…» А в Рагозиной балке за почтой надо было ездить за двадцать с лишним верст.
К 17 мая Антон без гроша в кармане вернулся в московские холода. Он вызвал к себе Шехтеля для откровенного разговора о сестрах Яновых, пожаловался на сексуальную неудовлетворенность, а также попросил в долг 30 рублей.
Чеховский неприкаянный еврей замыкает вереницу «лишних людей», населявших русскую литературу от Пушкина до Тургенева. Публика воздала должное попыткам Чехова воскресить эту отжившую свой век традицию, однако наивысшее признание на сей раз пришло к нему от музыкантов, которые оценили гармонию чеховской прозы, ее ритмику, а также сонатную стройность – разработка экспозиции во второй части и ее реприза в финале. Церковный рассказ «Миряне» так глубоко поразил Чайковского, что тот написал автору письмо (к сожалению, до него не дошедшее). О своем впечатлении композитор писал также брату Модесту, через которого он впоследствии и познакомится с семейством Чеховых[129] .
В то лето Антон лишь раз ненадолго выбрался в Москву на встречу со своими почитателями Ежовым и Грузинским. Кстати, Грузинский – единственный, кто сохранил в своей памяти, каков Чехов «в гневе». «Будильник» тремя номерами печатал чеховскую юмореску «Из записок вспыльчивого человека». Когда Антон обнаружил, что в ней без его ведома сделаны сокращения, он, под стать своему герою, вспылил и наговорил неприятных вещей выпускающему редактору. Ежову же запомнился куда более спокойный человек: «У него был голос слабоватый <…> Смех Чехова, приятный и задушевный, говорил о том, что Чехов вообще не склонен сердиться. В нем было что-то тихое и чистое. <…> Он положил перо, задумался и вдруг… улыбнулся. Эта улыбка была особая, без обычной доли иронии, не юмористическая, а нежная и мягкая. И я понял, что это была улыбка писательского счастья».
Антон пробыл в Бабкине до сентября, гулял по лесам, собирая крыжовник, малину и грибы. Все еще находясь под впечатлением от поездки в южные края, а также нуждаясь в деньгах, писал для «Нового времени» степные рассказы. Занятия иного рода исключались: «В Бабкине по-прежнему тараканить некого. <…> Съел бы Яшеньку ****ишку <…> Работы много, так что бзднуть некогда», – жаловался Антон Шехтелю .
В сентябре московские писатели вернулись к письменным столам. Пальмин делился с Лейкиным (а тот – с Антоном) своими невероятными любовными похождениями. Антону в этом смысле похвастать было нечем.