Антология еврейской прозы литвы

АНТОЛОГИЯ ЕВРЕЙСКОЙ ПРОЗЫ ЛИТВЫ

СОДЕРЖАНИЕ 1

Элияху бен Шломо Залман (1720 — 1797) Совершенная мера
Беньямин Мандельштам (1805—1886) Долорес Иткина. «Из рода...»
Айзик-Меер Дик (1814 — 1893)  Джозеф Шерман. «Айзик-Меер Дик»
Леон Мандельштам (1819 — 1889) Лев  Бердников. «Учёный еврей»
Михл Гордон  (1823 — 1890) Моё время
Менделе Мохер Сфарим (1836  — 1917) Фимка Хромой
Эльякум Цунзер (1835 — 1913)  Цви Прейгезон. «Эльякум»
Абрам Израилевич Паперна (1840 — 1919) Из Николаевской эпохи.
Авраам-Ури Ковнер (1842 — 1909) Ахува Шалер «Авраам-Ури Ковнер»
Иехуда Лейб Кантор (1849 — 1915) Э.Гетманский «Заметки по еврейской истории»

 
Николай Минский (1855 — 1937) В. Черепица «Один из вождей русского декаденса и символизма»
Яков Жижмор (1856 — 1922) Залман Рейзен «Яков Жижмор»
Пётр Марек (1862—1920) 
Шлойме-Зайнвл Раппопорт (1863 — 1920)
Йосеф Клаузнер (1874 — 1958) Древний иврит современный иврит
Давид Херман (1876 — 1954)
Лейб Яффе (1876 — 1948)
Шмуль Нигер (1883 — 1955)  Маркус Мозли. «Шмуль Нигер»
Бен-Цион Динур (1884 — 1973) Мир, которого не стало
Алтер-Шолем Кацизне (1885 — 1941)  родился в Вильне
Давид Эйнхорн (1886 – 1973)
Залман Рейзен (1887 — погиб в период между 1939 или 1941)
Марк Шагал (1887 — 1965)
Даниэлюс Дольскис (1891 — 1931)
Осип Мальдештам (1891 — 1938)
Перец Маркиш ;;;; ;;;;;;;; (1895 — 1952)
Моше Кульбак (1896–1940?) 
Самуил Эстерович (1897 — 1985)
Палтиель Каценельсон (1898 год — ?)






Элияху бен Шломо Залман
(1720 — 1797)
;;;;; ;; ;;;; ;;;;

Родился в семье раввина в окрестностях Бреста в городке Селец. В 1748 году поселился в Вильно. Всю свою жизнь провел в уединении, углубленно изучая Тору. Осуждал зарождавшееся хасидское движение за измену еврейской традиции.
Книга «Совершенная мера» составлена раби Шмуэлем Мальцаном, учеником и знатоком сочинений Гаона.
Виленский Гаон скончался вскоре после введения российских войск на территорию Литвы. Был похоронен на еврейском кладбище в предместье Шнипишкес, в связи с закрытием кладбища в 1930 году и  ликвидацией в 1949—1950 годах прах Виленского Гаона был перенесен в склеп на новое еврейское кладбище в Шяшкине.
Имя Гаона носят Государственный еврейский музей и одна из улиц в Вильнюсе и установлен памятник на месте, где стояла Большая синагога, разрушенная во время Второй мировой войны и снесенная после войны.

СОВЕРШЕННАЯ МЕРА
ГЛАВА 1

ИСПРАВЛЕНИЕ ОТРИЦАТЕЛЬНЫХ КАЧЕСТВ —
СУТЬ ВСЕГО СЛУЖЕНИЯ ВСЕВЫШНЕМУ

1. Служение Всевышнему зависит от исправления качеств характера. Они, эти качества, подобны облачению для заповедей и для основ Торы. И корень всех грехов — качества характера. А качества характера основываются на четырех основных элементах: огне, воде, земле и воздухе. Имеются в виду духовные первоосновы всех этих явлений нижнего мира.
2. Основа жизненности человека — постоянное преодоление и исправление своих дурных качеств. И если человек этого не делает, то зачем он живет?!
3. Желающий покинуть дурной путь должен взвесить свои качества на весах истины и справедливости. Ибо сначала необходимо поразмыслить о своих дурных качествах и хорошенько их исследовать. И приучать себя перетягивать каждое плохое качество к его противоположности. Например, от гнева — к состраданию, а от гордости — к предельному самоуничижению. Но не следует сразу перескакивать к противоположности, а нужно понемногу двигаться от одного уровня к другому. После этого следует вернуться в среднее
умеренное положение, к золотой середине, как предписано Торой, и удерживаться в ней, пока она не станет для человека его естеством. Ибо если человек сразу же направится по средней дороге, то впоследствии, не дай Б-г, может вернуться к прежним привычкам. Ведь на этом пути влечение к злу уже пересилило его прежде.
4. Каждый человек должен строить себе ограждение от грехов в соответствии со своим характером, даже если его путь не кажется верным другим, не знакомым с его нравом (Мишлей 14:2). Однако человек не должен полагаться на свой разум, если его выводы противоречат Торе. Например, нельзя поститься в шабат.
5. Качества характера соответствуют природе тела и низшей души (нефеш) и меняются в зависимости от их деяний в первом воплощении. А дела человека соответствуют его духу (руах). И как всадник, приложив усилия, может заставить идти прямо даже строптивого коня, так и для того, чья низшая душа обладает по своей природе плохими качествами, первостепенным и определяющим является дух (Тикуней Зоар 109, 157; см. Мишлей 11:22).
6. В отношении тела и низшей души человек низменнее всего живого. Но в отношении духа и высшей души (нешама) он — величайшее из творений.
7. Даже тот, чья натура дурна, не должен во всем идти против своей природы, ибо это у него не получится. Но следует приучать себя идти прямым путем в соответствии со своей природой. Например, тот, кто родился под знаком Марса, непременно прольет кровь. Но он может стать резником (шохетом) — путь среднего человека (бейнони) или специалистом по обрезанию (моэлем) — путь праведника, и не стать грабителем. И об этом сказано: «Воспитывай юношу в соответствии с его путем, и даже когда он состарится — не свернет с него» (Мишлей 22:6).
8. Бывает, что душа человека по своей природе обладает положительными качествами, но, несмотря на это, он — нечестивец. Такому человеку дают всю его награду в этом мире, чтобы иссякла его доля в мире грядущем. Ведь ему было очень легко делать добро, но он не хотел, и о нем сказано: «Горе их душе, ибо воздали им злом» (Йешаягу 3:9). А если душа человека дурна, но он постоянно борется с побуждением ко злу, тогда «соответственно страданию и награда». И даже если он иногда оступается и грешит, не дай Б-г, Всевышний судит его со снисхождением (лифним мишурат адин), как сказано «Обещание, данное женщинам, значительнее данного мужчинам...» (Брахот 17а), потому что они связаны с «левой стороной», которая ближе к греху. «Левая сторона» — совокупность аспектов Творения, относящаяся к Атрибуту Суда. И об этом же сказано: «Притча о царе, который приказал своим рабам: «Завтра поутру явитесь ко мне». Когда назавтра он поднялся с постели, его уже ждали и мужчины, и женщины. Кого он хвалил больше? Тех, кто не привык рано вставать» (Хагига 12б).
9. Все добро и зло в этом мире человек получает, по большей части, согласно качествам своего характера (Тикуней Зоар 109).
10. Есть в человеке такие недостатки, от которых он избавляется, исполняя заповеди; есть такие, от которых может избавиться только благодаря изучению Торы; а есть и такие, от которых он может избавиться, только если следит за тем, чтобы исправить свои качества с помощью этических наставлений, чтобы отделить пути добра от путей зла (Мишлей 22:5).
11. Тора для души — как дождь для земли, взращивающий все посеянное в ней, будь то полезные или ядовитые растения. Так и Тора взращивает то, что в сердце человека. Если у него доброе сердце, она увеличит его богобоязненность. Если же в его сердце «корень, начиненный ядом и горечью», возрастет в нем недоброжелательность. Как сказано: «Прямы пути Б-га, праведники пойдут по ним, а злодеи оступятся на них» (Ошеа 14:10). И как сказано: «Для стремящихся вправо — эликсир жизни, а для уклоняющихся влево — смертный яд» (Шабат 88б). Т.е. для тех, кто трудится над Торой изо всех своих сил, она — эликсир жизни; для тех же, кто относится к ней как к чему-то второстепенному, — смертный яд (Раши).
Поэтому необходимо каждый день перед началом учения и после него освобождать свое сердце от плесени неправильных мнений и дурных черт характера с помощью боязни греха и с помощью добрых дел, и это — своего рода «отхожее место». И на это намекнули Мудрецы, сказав: «Отхожее место — предпочтительнее всего» (Брахот 8б), а также: «Тому, кто проводит много времени в «отхожем месте», удлиняют дни и годы» (там же, 55а) и: «Встань утром и выйди, дождись вечера и выйди» (там же, 62а). Имеется в виду — в юности и в старости не отдаляйся от Творца на большое расстояние, а то не помогут никакие усилия. И человеку необходимо тщательно проверять, какое дурное качество усиливается в нем, и после этого очиститься от него. Не так, как вожделеющие плотских наслаждений, которые постятся, и от того их страсть только многократно возрастает. Дабы избежать искушения хитрого змея, нужна большая мудрость в богобоязненности. Тому же, кто ленится разыскивать в себе отрицательные качества, не помогут никакие ограды и межи, которые он возводит, так как «всякая хворь, которая не вылечена внутри, снова проявится снаружи». И даже ограждение Торы, которое защищает и спасает от греха, разрушается ленью (Мишлей 24:31, 19:15, 25:4).
12. Качества характера коренятся в низшей душе, сопряженной с телом, и они — облачения для разумной души. И как человек пользуется почетом и завоевывает расположение окружающих благодаря своей одежде, так и Тора лишь тогда дает изучающим ее милость в глазах людей и удостаивает их почета, когда они отличаются хорошими чертами характера, и об этом сказано:
«Раби Йоханан называет одежду почетом» (Шабат 113а).
13. Несмотря на то, что сказали мудрецы: «Не следует человеку расхваливать товарища, так как от похвалы он придет к хуле» (Бава батра 164б), того, кто известен своими хорошими качествами, наоборот, подобает прославлять, поскольку в этом случае невозможно «от похвалы перейти к хуле» — ведь все прославляют его. И даже если кто-нибудь скажет о таком человеке худое, ему не поверят.
14. Мудрец Торы должен предъявлять к себе повышенные требования (лифним мишурат адин) в большей степени, чем другие люди. Например, многие люди прощают наемному работнику нанесенный им ущерб. Но мудрец Торы, кроме прощения ущерба, должен еще и заплатить ему за работу, выполняя которую, он причинил ущерб, как поступил Раба бар Бар Хана (Бава меция 83а).

ГЛАВА 2.
ДЕТАЛИ ГЛАВНЫХ ОТРИЦАТЕЛЬНЫХ КАЧЕСТВ — ГНЕВА, ВОЖДЕЛЕНИЯ И ГОРДЫНИ

1. Отрицательные качества делятся на три основные группы: гнев, вожделение и гордыню, проистекающие из зависти, страсти и жажды почета (Авот 4:28). Каждое из этих качеств состоит их двух. Гнев — из зла (ра) и обмана (мирма). Зло — явно, а обман — когда на устах одно, а в сердце другое.
Вожделение состоит из страсти (таава) и желания (хемда).
Страсть (таава) — это влечение к непосредственным телесным удовольствиям, например к еде, питью и т.п., а жeлание (хемда) — влечение к деньгам, золоту, одежде, недвижимости и т.п.
Гордыня состоит из собственно гордости (геа) и высокомерия (гаон). Гордость заложена в сердце, т.е. гордость — это состояние, а высокомерие — проявление этого состояния в желании вознестись над людьми.
Все это включено в молитву «Элокай нецор», которой завершается «Шмоне Эсре». «Мой Б-г, храни мой язык от зла… и перед проклинающими меня пусть моя душа хранит молчание» — против гордости. «И душа моя пусть будет как прах пред всеми» — против высокомерия. «Открой мое сердце для Своей Торы» — против страсти к телесным удовольствиям (таава), охваченный которой, человек желает пребывать дома в покое, удовлетворяя свои прихоти. Для изучения Торы тоже необходим душевный покой. И сказано в Мидраше: «Прежде, чем ты просишь, чтобы Тора вошла внутрь тебя, проси, чтобы еда и питье не входили внутрь тебя» (Тана девей Элияу раба 26). «И к Твоим заповедям пусть стремится душа моя» — против желания материальных ценностей (хемда), ибо охваченный страстями человек в глупости своей постоянно вожделеет их, ведь «даже когда человек приходит ко дню смерти, он не достигает еще и половины того, чего желал».
2. Хотя Всевышний судит человека с присущим Ему милосердием, отступая от буквы закона в сторону прощения, гордецу Он ничего не снимает со счета и судит его в прямом соответствии с его качествами. Ибо тот, кто заносчив в своем сердце, отвратителен и презираем перед Всевышним (Мишлей 16:5).
3. В самом зле содержится добро и зло. А именно: страсть (таава) — это доброе во зле, а гнев — злое во зле. И доброе во зле — страсть — хуже, чем злое, потому что добро, которое есть в силах нечистоты, совращает человека.
Таково же и соотношение между телесными страстями (таава) и желанием наживы (хемда) — страсти тела хуже и требуют большего отдаления, поскольку они сладкоречивы, убеждают человека, что любят его и хотят одарить удовольствиями этого мира. Этого нельзя сказать о желании наживы, которая лишает человека сна и от которой он не получает реального удовольствия даже в этом мире.
То же самое относится к злу и обману — обман хуже.
И также следует сказать, что прихоти труднее победить, чем гнев, поскольку они укореняются в человеке с рождения.
Кроме того, от них получают наслаждение все органы человека, чего нельзя сказать о гневе, который укрепляется только в печени. И еще: телесные удовольствия в какой-то мере необходимы для существования тела, и нужно мысленно взвесить, что нужно для поддержания существования тела, и отобрать только необходимое. Эта задача напоминает задачу военачальника, который хочет захватить город и оставить в живых его защитников, для чего нужны хитроумные приемы и способы. С другой стороны, борющийся с гневом подобен человеку, который хочет убить своего ненавистника — для этого нужна только сила (Мишлей 16:32).
4. Тому, кто не может удержать свои страсти и гнев, лучше жить в пустыне (Мишлей 21:19).
5. Изучение Агады (повествовательной части Талмуда) и Мидраша способствует покорению телесных вожделений. А изучение Галахи (Закона), которое требует разгорячения — ведь слова закона уподоблены огню — хорошо для обуздания гнева. Но уничтожить злое начало (ецер ара) можно только посредством изучения Торы.
6. Тот, кто тянется к телесным вожделениям, портит даже добрые качества, свойственные ему по природе, называемые «одеждами», а стремящийся за желанием наживы теряет хорошие качества, к которым он приучил себя с молодости, поскольку занятость не позволяет ему следить за собой, а тем более, заниматься совершенствованием себя (Мишлей 6:27-28).
7. Да не скажет человек: «Последую немного за прихотями тела и материальными желаниями, а потом оставлю их», потому что раз начав тянуться за ними, человек, в конце концов, совершенно изгоняется из вечной жизни, ибо покинуть материальные вожделения очень тяжело (Мишлей 2:19, 5:6). И даже человек, обладающий богобоязненностью, соблюдающий Тору и заповеди, следуя за телесными вожделениями, теряет все (Мишлей 21:20).
8. Да не скажет человек, что он следует телесным вожделениям и материальным желаниям «во имя Небес», ибо истинные меры — у Всевышнего, и ими Он определяет, насколько намерения человека были во имя Небес, и насколько — для удовлетворения своего вожделения (Мишлей 5:21).
9. Служение Б-гу возможно только после того, как человек искоренит в себе вожделения и стремления к удовольствиям этого мира, и тогда он называется «ненавидящий корысть» (Дварим 1:13). Невозможно ощутить сладость Торы иначе, как с помощью самоограничения и отдаления от прихотей (Мишлей 27:7).
10. То, чего сластолюбец достигает после больших усилий порочным путем, чистосердечными достигается праведно и без труда (Берешит 2:9). Как мы видим в отношении почета: если человек бежит от него — почет преследует его, и то же самое происходит с остальными желаниями человека (Йешаягу 7:22).
11. Злое начало сначала подстрекает человека учить Тору и одновременно потакать своим прихотям. Если оно будет побуждать человека не учиться совсем, тот его не послушает. Когда же человек приучит себя к телесным удовольствиям, то и сам перестанет учиться, ибо будет постоянно занят удовлетворением своих прихотей. А злое начало говорит ему, что отказ от старых привычек вредит здоровью. После этого человек ленится усердствовать в Торе и заповедях, если они мешают его вожделениям, а затем уже не хочет их выполнять, даже если ему представится возможность сделать это без труда и усилий.
12. Все удовольствия, которые человек получает в этом мире, обернутся для него горечью после смерти. Мозговые центры, затронутые вожделением, наказываются «муками могилы» (хибут акевер). Так же судится каждый орган, получивший удовольствие в этом мире не в процессе исполнения заповеди, и его будет жечь, как змеиным ядом. Праведники тоже наказываются хибут акевер за их недостатки. Но праведнику, получающему удовольствие только во имя Небес, это наслаждение, напротив, засчитывается как исполнение заповеди и приношение жертвы.
13. За телесным вожделением не следует идти ни в малейшей степени, но на желание заработка и обогащения не наложен абсолютный запрет, как сказано: «Чтобы благословил тебя Б-г во всех делах рук твоих» (Дварим 14:29). Только зарабатывание средств должно быть честным, чтобы человек не касался того, что ему не принадлежит (Мишлей 2:16).

Литература:
;;; ;;;;
Еврейская община Литвы, Вильнюс, 2012
ВИЛЕНСКИЙ ГАОН
Биография
Совершенная мера
Издатель ЕОЛ
Ответственный редактор р. Хаим Бурштейн
Редактор Наталья Хейфец
Макет и обложка Виктора Томбака
Корректор Арина Мамаева



Беньямин Мандельштам
(1805 — 1886)
;;;;;; ;;;;;;;

Писатель, сторонник религиозной реформы обучения евреев. Родился в селении Жагоры, Шавельский уезд, Виленской губернии (Жагаре (лит. ;agar;, устар. рус. Жагоры) — город в Йонишкском районе Литвы. Административный центр Жагарского староства. Самый северный город страны).
В Вильне пользовался авторитетом в местных прогрессивных кругах. В 1876 году издал книгу M. "Chazon la-Moed", написанную в форме писем и мемуаров.

ИЗ РОДА МАНДЕЛЬШТАМОВ:
литераторы, ученые, врачи, а также юристы и революционеры.
Приложение. Генеалогическое древо О. Мандельштама

Юрист

Мое увлечение родословной Осипа Мандельштама началось с того, что выпускником рижской еврейской гимназии, историей которой я занимаюсь много лет, оказался Беньямин Мандельштам, двоюродный брат поэта. На это мне указал рижанин Марк Иоффе, с которым мы ведем сайт, посвященный гимназии. Марк высказал предположение, а я обратилась к Интернету и, конечно, нашла множество ссылок, в частности, сайт JewAge, подтвердивший это родство. Но, главное, что «наш» выпускник оказался героем одной из глав «Второй книги» Н. Я. Мандельштам, причем безымянным.
У деда в Риге жил родной брат, вполне благополучный коммерсант. Он звал к себе деда в гости…
Изредка деду приходили из Риги подарки, и он ими очень гордился.
В 1932 году к нам на Тверской бульвар пришел двоюродный брат Мандельштама. Он прослышал, что у нас в Советском Союзе люди благоденствуют…
Это, конечно, был он, и, поскольку город Рига небольшой, где все друг друга знают, то через некоторое время на это имя отозвалась семья Элины Фалькенштейн, дочери преподавателя математики гимназии Михаила Фалькова. Б.М. много лет работал в юридической консультации №1, был общительным человеком, но о своем родстве с опальным поэтом ни с кем особенно не делился. В 1972 году он с семьей эмигрировал в Канаду. А я сообщила об этом родстве и о переставшем быть безымянным герое рассказа Н.Я. на одной из встреч Мандельштамовского общества и неожиданно получила поддержку и интерес мандельштамоведов.
Разумеется, я нашла много материалов и статей на тему родословной поэта. Но чаще всего это что-то локальное (связь с носителями знаменитой фамилии в Риге или в Литве), или специфическая направленность, как у Леонида Кациса, доказывающего потомственную связь поэта с раввинами и даже с царем Давидом.
Я же попыталась встать на твердую почву документов или свидетельств, имеющих документальную силу, и пошла вслед за сайтом JewAge, созданным Тель-Авивским институтом Am Ziharon. К сожалению, авторы сайтов часто не раскрывают свои источники, и тем более, не приводят на сайте документы. Поэтому, когда я, поначалу полностью доверившись JA, добралась до легендарного родоначальника Манделя Мандельштама (р. около 1700 г.), и от него перешла к разделению его потомства на ветви его сыновей, Хаскеля (р. 1730) и Гирша (р. 1732), то столкнулась с обоснованным недоверием нашего современника Виталия Арнольда, потребовавшего документального доказательств этих далеких от нас дат.
К величайшему сожалению, подтверждение этих и многих других дат случилось уже после гибели в автокатастрофе замечательного, (49-летнего!) Арнольда, который, будучи представителем 10-го поколения мандельштамовского древа, скрупулезно собирал документы, относящиеся к генеалогии семейства Мандельштам-Арнольд.
По версии, изложенной Н.Я. Мандельштам, родоначальник Мандель, часовщик и ювелир, был выписан из Германии Бироном в только что полученное под его управление Курляндское герцогство. По словам Н. Я., при переезде в Курляндию ювелир еще носил древнееврейскую фамилию, которую она видела на генеалогическом древе жены ялтинского часовщика, но не запомнила ее.
Оба сына Манделя родились в Жагорах (ныне Литва), но их потомки расходятся географически. Ветвь Хаскеля остается в Прибалтике вплоть до 6 поколения (отец и дяди Осипа Эмильевича), а дети и внуки Гирша, хотя и рождены в Жагорах, но постепенно с середины XIX века перемещаются в тогдашнюю Украину (Полтава, Киев, Могилев)[2].
На основании сайта JA я составила генеалогическое древо Мандельштамов, включив в него только потомков по мужской линии, и довольно быстро добралась до Осипа Эмильевича и его кузена. Они оказались в 7-м поколении. И если в этой ветви, которую Н.Я. назвала худосочной, я поначалу не увидела каких-либо заметных, т. е. известных личностей, то в ветви Гирша его внуки «ученый еврей» Леон (Арье-Лейб, 1819;1889) и писатель Вениамин (1806;1886) (4-е поколение) и два правнука — врач-окулист Макс Эммануил (1839;1912) и профессор Гельсингфорсского университета, статский советник Иосиф (1846;1910), 5-е поколение), уже известны в России настолько, что включены в Еврейскую энциклопедию Брокгауза и Ефрона.

Писатели:

Леон Иосифович Мандельштам

Леон был первым евреем, учившимся в Московском, затем в Петербургском университетах, окончил историко-философский факультет в Петербурге в 1844 году со степенью кандидата философии по разряду общей словесности, защитив диссертацию под названием «Библейское государство». В 1846 г. он был привлечен министром народного просвещения С.С. Уваровым к разработке проекта школьной еврейской реформы и назначен ученым евреем при министерстве, руководил осуществлением проекта Уварова и Макса Лилиенталя по созданию в черте оседлости казенных еврейских школ.
В статье Льва Бердникова «Ученый еврей» приводится выдержка из письма попечителя Виленского учебного округа ректору Московского университета:
«По вторичному испытанию Мандельштама совет Виленской гимназии, хотя и не признал за ним сведений соответствующими полному гимназическому курсу, но нашел их, однако же, достаточными для дозволения поступать в университет… Основываясь на этом заключении и приняв в соображение природные способности помянутого Мандельштама, составляющего необыкновенное среди единоверцев своих явление, его любовь к наукам и особенные дарования к языкам и словесности…, я решился отправить его в Московский университет вольным слушателем».
По поручению министерства он составляет ряд катехизисов и учебных пособий на иврите, немецком и русском языках. В 1847 г. издает «Опыт руководства к практическому упражнению евреев в русском языке», с подстрочными переводами на иврит фрагментов из «Медного всадника» и «Бориса Годунова». Ему принадлежат 5-томный труд «Извлечения из Маймонида» (1848) на древнееврейском и немецком языках, а также «Еврейско-русский словарь» (1859) и «Русско-еврейский словарь» (1860).
Еще из статьи Л. Бердникова:
«В часы досуга он деятельно трудился над составлением сравнительного словаря еврейских корней, вошедших в европейские языки, в том числе и в русский».
В 1862 г. он издает в Берлине «в пользу русских евреев» свой перевод Пятикнижия на русский яз. Перевод не был допущен к обращению в России (из-за запрета пользования книгой Священного Писания на русском, а не на церковнославянском языке). Но в 1869 г., на основании именного повеления Александра II, доступ этой книги в империю был разрешен с условием, что русский перевод будет напечатан параллельно с еврейским текстом.
Старший брат Леона — Вениамин был суровый сторонник религиозной реформы евреев. В 40-х годах Вениамин жил в Вильне и перед приездом в Вильну Макса Лилиенталя отправил ему докладную записку с указанием главных причин печального положения евреев:
1) незнание государственного языка,
2) отличие в одежде от других народов,
3) пренебрежение науками,
4) презрительное отношение к ремеслам,
5) отсутствие промышленных предприятий у евреев,
6) отсутствие земледелия.

С такой же запиской Вениамин обратился к посетившему тогда Вильну Мозесу Монтефиоре, в которой просил его ходатайствовать перед правительством о разныом облегчение в области законоположений o русских евреях и о запрещении вступать в брак необеспеченным евреям. В 1876 г. опубликовал книгу «Chazon la-Moed в форме писем и мемуаров, с программой преобразования быта русского еврейства. Он сторонник решительных мер, считает, что только «властной рукой» можно повести «глухих и слепых по пути жизни». Для поднятия культурного уровня евреев предлагаются радикальные меры, например, запрещение на известный срок печатания Талмуда.

Долорес Иткина
«Еврейская Старина, №2» 16.07.2020









Айзик-Меер Дик
(1814 — 1893)
;;;;;;-;;; ;;;

Родился в Вильне, получил традиционное еврейское образование. Признан первым профессиональным автором бестселлеров на идише. Так же писал научные статьи на иврите. Переписывался с министром образования России графом Сергеем Уваровым, призывая к реформе еврейского образования. С 1841 года 13 лет преподавал в Вильне в еврейской школе. Лучшие рассказы  появились в период между 1860 и 1875 годами в сотрудничестве с известным еврейским издательством Romm.
В последние годы своей жизни Дик был серьезно болен и практически нищ, похоронен на еврейском кладбище в Вильно.

Dik, Ayzik Meyer
(перевод с английского)

Айзик Мейер Дик (более известный под псевдонимом Амад) родился в Вильне, получил традиционное еврейское образование, рано женился и поселился в литовском городе Зупраны (деревня, ныне агрогородок в Ошмянском районе Гродненской области Беларуси, административный центр одноименного сельсовета. Прим. Сост.), где вел шумную жизнь. (Хотя, вероятно, Дик родился в 1807 году, сам Дик назвал 1814 год, возможно, чтобы избежать призыва в армию.) Когда его первая жена умерла бездетной, он женился на дочери богатого хасида из Несвижа (Nezyvius), который поддерживал пару, несмотря на отвращение Дика к хасидизму. Дик считал хасидизм и отсутствие западного образования наиболее разрушительными факторами, влияющими на продвижение евреев Восточной Европы.
Преподавал немецкий язык католический священник, Дик также выучил польский и русский языки. В конце 1830-х годов он вернулся в Вильно, где вместе с другими маскилимами основал культурный кружок и собственную синагогу под названием Тохорат ха-Кодеш. Он публиковал научные статьи на иврите и переписывался с министром образования России графом Сергеем Уваровым, призывая к реформе еврейского образования. Когда в 1841 году в Вильне разрешили открыть первую современную еврейскую школу короны, Дик преподавал там следующие 13 лет.
В 1843 году Дик вместе с другими маскилим обратился к Уварову с петицией о запрете традиционной еврейской одежды. В 1846 году Дик был среди тех, кто представил Мозесу Монтефиоре доклад, в котором обвинял репрессивное российское правление в еврейской бедности. После жалоб строго ортодоксальной общины Вильно Дик ненадолго попал в тюрьму, пока влиятельные друзья не добились его освобождения. Затем Дик горячо поддержал либеральные реформы Александра II (р. 1855-1881). К 1860 году он объявил, что будет писать на идише, чтобы предложить необразованным людям мораль, альтернативную той, что содержится в древних романах и хасидских сказках. Выступая против движения Хибат Цион, Дик в полной мере оценил значение массовой еврейской эмиграции в Америку и призвал многих своих друзей уехать, особенно после жестоких репрессий, последовавших за убийством Александра в 1881 году.
Честный, приветливый и наблюдательный, Дик пользовался большим уважением в еврейской общине Вильно, но когда школа, в которой он преподавал, была закрыта в 1864 году, испытывал большие материальные трудности, эмоционально усугубленные фактом, что не был счастлив в браке. Он был вынужден сводить концы с концами, полагаясь на ломбардную контору своей жены и сочиняя рассказы, которые продавал варшавским издательствам за мизерную оплату.
Писатели на идише начала девятнадцатого века столкнулись не только с противодействием ортодоксов, но и с издателями, которые отказывались печатать их тексты. Дик был первым маскилем, чьи работы были приняты известным еврейским издательством Romm, которое подписало с ним контракт в 1864 году, после того как он потерял работу преподавателя. Это было мудрое издательское решение, поскольку работа Дика стала и на протяжении десятилетий оставалась основным источником дохода компании. За каждую из множества книг, которые Дик впоследствии опубликовал под своим именем, Ромм платил ему фиксированную ставку в четыре рубля без учета авторских отчислений, хотя эти издания разошлись сотнями экземпляров. В последние годы своей жизни Дик был серьезно болен и практически нищ. Когда он умер в 1893 году, его похоронили на новом еврейском кладбище в Вильно. Только надгробная плита, установленная позже, свидетельствовала о его литературном вкладе.
Лучшие работы Дика появилась между 1860 и 1875 годами. Некоторые из самых ярких рассказов этого периода - “Йекеле Гольдшлагер, или Йекеле Мазлтов” (Yekel Goldmine или Yekele Good-Fortune; 1859); “Реб Шмайе дер гут-йонтев кусачий” (Reb Shmaye Праздничный доброжелатель; 1860); “Der shadkhn” (Сваха; 1867); “Реб Трайтль дер клейнштетлдикер ногед” (Reb Traytl the Крез из маленького городка; 1867); “Ди нахт фун тес-вав Кислев” (Ночь на 15 Кислева; 1868); “Дер ерштер наборъ” (Первая [царская] вербовка; 1871); и “Реб Шимен Барбун дер рабинер фун Майнц одер дер драйфакер тройм” (Реб Шимен Барбун, раввин Майнца, или Трехсторонний сон; 1874).
На простом идише и в нравоучительном тоне ранних сборников Дик ниспровергал традиционные формы посредством пародии и сатиры. Он ввел немецкие и русские слова и словосочетания, подробно объясненные в скобках, поддерживая интерес читателей захватывающими сюжетами. В своих вступлениях, а иногда даже в середине рассказов, он нападал на то, что считал устаревшими и разрушительными традиционными практиками, включая выдачу замуж несовершеннолетних детей и принуждение жен становиться кормильцами семьи, пока мужья проводят время в учебе. Знакомый с повседневной жизнью простых людей, знающий народные обычаи, обладающий острым зрением и цепкой памятью, Дик оказал большую помощь в социокультурном пробуждении литовского еврейства.
Книги Дика, напечатанные современным квадратным шрифтом под названием ивре-тайтш и озвученные, были легко доступны не только его “дорогим читательницам”, но и образованным людям, которые ценили их за использование этнографии, фольклора, новаторскую интертекстуальность и продуманные повествовательные стратегии — все это оказало сильное влияние на последующую художественную литературу на идише. Шолом-Алейхем назвал Дика “самым богатым беллетристом” на идише, а Шмуэль Нигер отметил, что Дик “иногда забывал, что он реформатор, и рассказывал историю ради нее самой”.

Joseph Sherman
(Джозеф Шерман. Вулф Короб, научный сотрудник по изучению идиша Оксфордского центра иврита и еврейских исследований, преподаватель-исследователь Оксфордского университета)

The VIVO Encyclopedia of Jevs in Eastern Europe
Перевод с английского Валентины Карпаевой 





































Леон Мандельштам
(1819 — 1889)
;;;;; ;;;;;;;;

Российский общественный деятель, поэт, переводчик, публицист. Один из первых евреев-студентов Московского университета. Первый еврей-выпускник Санкт-Петербургского университета, окончив в 1844 году историко-философский факультет со степенью кандидата философии. Разрабатывал проект реформы еврейских школ. Перевел Танах с еврейского на русский язык и до 1857 года состоял «учёным евреем» при министре народного просвещения.

УЧЕНЫЙ ЕВРЕЙ ЛЕОН МАНДЕЛЬШТАМ

Он был первым евреем, окончившим российский университет, издавшим сборник своих стихотворений на русском языке и ставшим первым переводчиком А. С. Пушкина на иврит. Поэт Осип Мандельштам приходился ему внучатым племянником.
Этот еврейский юноша cовершил беспрецедентный по тем временам поступок: он покинул отчий дом и отправился в Москву, чтобы учиться в тамошнем университете. По пути в Первопрестольную он встретил кантора, который, узнав о цели его путешествия, спросил: «Зачем Вы едете? Вы могли бы быть первым в своем народе, а оставляете все, чтобы быть последним среди ученых христиан». — «В Талмуде сказано: будь лучше последним у львов, чем первым у зайцев!» — парировал наш герой. Звали его Леон (Арье Лейб) Иосифович Мандельштам (1819–1889).
Впрочем, кантор был отнюдь не единственным в иудейской среде, у кого поступок этого молодого человека вызвал, мягко говоря, недоумение. О Леоне сокрушались, прежде всего, его домочадцы, воспринявшие сей его шаг как отступничество от еврейства. «Отец дал тебе платье, ты его переменишь, — взывал к беглецу его брат, — мать играла твоими кудрями, ты их срежешь. Ты станешь говорить языком, для нас непонятным, и будешь писать рукою, для нас незнакомою…».
Между тем, Леон происходил из семьи далеко не самой ортодоксальной. Он родился в городе Жагоры Виленской губернии, что располагался на границе с Курляндией (ныне между современными Литвой и Латвией). То был важный тогда торговый город на берегу реки Швети с населением в 3 тысячи человек, половина из коих была иудейского происхождения. Благоприятную почву нашли здесь идеи Гаскалы и ее основоположника Мозеса Мендельсона, ярко и боевито изложенные в программе германского журнала на древнееврейском языке «Ха-Меасеф» («Собиратель»). Общий лозунг авторов сего издания — «Тора и мудрость, вера и разум», они стремились доказать совместность истинной религии и еврейского просвещения, свято веря в свой идеал.
Отец Леона, Иосиф (Иосель) Мандельштам (1776-) был человеком эрудированным и весьма энергичным. Видный купец, он исколесил по торговой надобности Россию, Польшу, Германию и, хотя поднаторел в изучении Талмуда и иудейской книжности, был не чужд просветительских идей. Между тем, борьба еврейских фанатиков старины против новых веяний принимала тогда подчас средневековый характер — «зловредные» книги они сжигали на кострах. Одно только хранение Библии в переводе Мендельсона почиталось подвигом самопожертвования; людей сживали со света, сдавали в солдаты за малейшее прегрешение против религии. Однако Леон благодаря родителю получил, по счастью, не только традиционное еврейское, но и общее образование, изучал иностранные языки и европейскую литературу. Вот как об этом вспоминает он сам: «Денно и нощно занимался Талмудом и в 12 лет получил эпитет "илуй" (отличный) и симптомы чахотки. Много читал, благодаря отцу и старшим братьям, из учеников Мендельсона, потом философию Маймонида, Спинозы». Он жадно поглощал знания, «как прародитель наш, библейский Авраам, вкушая сок небесного плода — просвещения». Это о Леоне и его единомышленниках, видевших национальные злоключения в изоляционизме и жестоковыйности, рассказал еврейский публицист: «В какой-нибудь уединенной каморке, вдали от стариков, при слабом освещении сального огарка, собирались все эти юные искатели света; здесь делились они впечатлениями прочитанного, обменивались книгами, горячо спорили о судьбах своего народа. Сколько тут созрело упований, сколько в них билось самоотверженной любви и какой горячей верой в предстоящее обновление были переполнены их юные сердца. Никто до них и после них не заглядывал так глубоко в застарелые язвы народа; никто, даже самый лютый враг еврейства, не был проникнут, как они, горячей ненавистью к порокам и слабостям своих единоверцев; никто так нещадно не бичевал их, как они».
Мандельштам, наряду с древнееврейским, латинским, овладел также немецким и французским языками и даже пробовал свои силы в сочинительстве на сих наречиях в духе модного тогда романтического направления. Стал углубленно заниматься и русским языком. О том, как постигали в ту пору язык Пушкина и Гоголя молодые евреи из местечек, рассказывает Ан-ский в повести «Пионеры»: «А как мы учились? Разве мы знали, с чего начать? Разве у нас были книги?! В полночь, прячась в подвалах и погребах, с риском для жизни учились мы русской грамоте. И как учились! Товарищ, умерший от чахотки, выучил наизусть русско-немецкий словарь, — русско-еврейского тогда еще не было, и таким образом выучился по-русски. Другой товарищ выучил наизусть "Свод законов", чтобы сразу и по-русски научился и законы узнать». Впрочем, Леон освоил русский язык настолько, что по прошествии нескольких лет, хотя не всегда правильно выговаривал слова, но легко мог писать на нем не только прозу, но и поэзию. При этом он проявил столь завидное владение версификацией, что мог справиться с прихотливой рифмовкой русского сонета. Из своих стихотворных опытов он составил целую рукописную книгу, которую всегда держал при себе.
Судьбоносной оказалась встреча нашего отрока с заезжим русским офицером (военные часто столовались в корчме отца), с которым они сошлись в шахматной баталии. В той партии Леон одержал победу, но он выиграл вдвойне, поскольку проигравший, под впечатлением от его интеллектуальных способностей, насказал много лестного об «образованном русском обществе», о «новом, свободном, изящном», что дало новый стимул к изучению наук. Известно, что он продвинулся в изучении логики, общей и частной риторики, математики (алгебры, геометрии, стереометрии), получил общие понятия по предмету всеобщей истории и некоторые сведения по общей и русской статистике.
Самообразование нашего героя оказалось, однако, на время прерванным из-за ранней женитьбы. Избранница шестнадцатилетнего Леона (точнее, его отца, ибо на раннем браке настоял именно Мандельштам-старший) принадлежала к совсем иной среде. В доме тестя, в еврейском местечке Кейданы (ныне г. Кедайняй) Ковенской губернии, куда после свадьбы переселился юный Леон Мандельштам, царила воинствующая ортодоксальность; занятие любыми «посторонними» предметами, такими, например, как чтение какой-либо неталмудической книги, воспринималось здесь как богохульство. Долго оставаться в этом доме Леон не мог; он вернулся под отцовский кров, а вскоре и развелся с женой, хотя у них родилась маленькая Гитель. Боль расставания с любимой дочерью он увековечит впоследствии в «Колыбельной Гители»:

Спи, малютка мой родимый,
Не знай пока, что слезы лью,
Что, как огонь неугасимый,
Печаль снедает грудь мою;
Я все снесу, все утаю!..

Главное то, что Мандельштам, как ему мнилось, угадал свое призвание — стать защитником и просветителем своего народа, в большинстве своем — увы! — далекого от европейской культуры того времени. Вот какие сокровенные чувства поверяет бумаге двадцатилетний Леон: «Так я стою теперь — дикий, сильный, свободный сын природы, любящий свое отечество и язык родимого края, но несчастный несчастием моих единоверных братьев. Я разгневан на их ожесточение, губящее их способности, но я привязан узами родства и чувства к их бедствиям. Цель моей жизни есть оправдать их перед светом и помочь им удостоиться этого оправдания».
Жажда самых разносторонних знаний возбуждает в нем желание получить систематическое образование, что было возможным только вдали от родных Пенатов, в столичном университете. Невольно вспоминается рассказ Шолом-Алейхема «Выиграшный билет», где еврейский юноша тоже покидает местечко и едет учиться в большой город. Финал рассказа, однако, трагичен: образованный еврей, дабы преуспеть, отказывается от веры предков, за что родные его проклинают и хоронят заживо. Не то Мандельштам! Он не только не изменяет своей религии, но обращает к еврейству все свои помыслы, делает заботу о соплеменниках смыслом всей жизни. Позднее, подводя итог своим трудам и дням, он скажет: «Три идеала управляли доныне моим духом и сердцем: образование, родина и моя нация!». А тогда, накануне отъезда из Жагор, он посвящает родному местечку вот какую «Прощальную думу»:

Cпи, отчий дом, уж бдит твой друг,
Уж бдит твой гений над тобою;
Лишь за тебя ушел он вдруг
В чужую даль, борясь с судьбою;
За вас пошел он в дальний путь,
За вас открыл стрелам он грудь;
И только вы — его награда,
И честь, и слава, и отрада…

По счастью, «стрелы судьбы» пролетели мимо нашего героя: русская Фортуна к нему явно благоволила. Он приехал в Вильно, чтобы сдать экстерном экзамены за курс губернской гимназии. И не беда, что первая попытка оказалась неудачной, зато вторая дала свои плоды. Попечитель Виленского учебного округа пишет по сему поводу ректору Московского университета: «По вторичному испытанию Мандельштама совет Виленской гимназии, хотя и не признал за ним сведений соответствующими полному гимназическому курсу, но нашел их, однако же, достаточными для дозволения поступать в университет… Основываясь на этом заключении и приняв в соображение природные способности помянутого Мандельштама, составляющего необыкновенное среди единоверцев своих явление, его любовь к наукам и особенные дарования к языкам и словесности… я решился отправить его в Московский университет вольным слушателем». По приказу министра народного просвещения графа Сергея Уварова Мандельштам «без дальнейшего испытания» был допущен к слушанию университетских лекций.
Не правда ли, странно: еврей показывает на экзамене не слишком блестящие познания, а чиновник тем не менее выдает ему аттестат да еще снабжает рекомендательным письмом; сиятельный же министр немедленно зачисляет его в студенты. Как-то не вяжется такой «режим наибольшего благоприятствования» с процентной нормой приема евреев в вузы, традиционно ассоциирующейся с царской Россией!
В дальнейшем Мандельштаму суждено будет дожить и до этих ограничительных (если не сказать, юдофобских) мер. Но тогда, в 30–40-е гг. XIX века, иудеи вовсе не рвались в университеты — они были заперты в местечках, полностью отгороженных от русской жизни, языка и культуры. А потому и образовательная политика правительства по отношению к ним была совершенно иной. Объявив Талмуд и «фанатизм» раввинов виновниками сепаратизма сего народа, власти провозгласили тогда главной своей задачей нравственное и религиозное преобразование еврейской нации, ее сближение с христианским населением империи. А для этого надлежало создать сеть школ и казенных училищ, в коих наряду с иудаизмом (впрочем, модернизированным, ибо из программы всячески стремились вытеснить Талмуд, зато настоятельно рекомендовалась Библия в немецком переводе и с комментариями Мендельсона), преподавались бы предметы общеобразовательные: математика, физика, риторика, география, иностранные языки (и, прежде всего, русский), отечественная история, литература и т. д.
Проводить сию реформу в жизнь и стал министр народного просвещения Уваров. Именно при нем возникло полуофициальное деление евреев на «полезных» и «бесполезных». К числу «полезных» относились «маскилим»: на них-то и делало ставку правительство Николая I. Министр Уваров, не найдя в Отечестве «русского Мендельсона», привлек к делу просвещения немецкого еврея Макса Лилиенталя и вел переписку с иудеями Европы, чтобы выписать из-за кордона учителей для будущих еврейских школ. И можно себе представить, какой музыкой для его ушей стало неожиданное известие о появлении здесь, в Вильно, своего русского еврея, стремящегося к высшему образованию! Именным приказом он санкционирует зачисление Мандельштама в Московский, а затем и в Петербургский университет, причем внимательно следит за его академическими успехами.
Впрочем, соученики Леона были озадачены тем, что еврей оказался в русском учебном заведении. «Еврей, — следовательно, не могу иметь желание образовываться, чистого желания, без какой-то корыстной цели», — передает он их логику и продолжает: «Они меня спрашивают, к чему мне учиться… Я сначала не понимал этого вопроса и глупо глядел спрашивающим в глаза; потом я хотел было отвечать, что желаю сделаться поэтом, что было бы еще глупее, но в моем недоумении я слышал другой вопрос, что, может быть, я хочу быть учителем, — и он мне служил ответом на первый вопрос». Впрочем, для Леона мотивы университетского образования были самоочевидны: он искал просвещения, знания и самосовершенствования и хотел лишь «слушать скромно и покорно, как младенец, беседы и рассказы о науках и поэзии». Он будет вновь и вновь повторять: «Если рок, лишавший меня до сих пор радости домашнего счастья, позволит мне способствовать правительству в образовании и просвещении русских евреев, я не буду жаловаться на судьбу, создавшую меня сыном этой нации».
Будучи натурой сложной, Леон совмещал в себе склонность к наукам с поэтической мечтательностью. По прибытии в Первопрестольную он вскоре дебютирует и как сочинитель: издает за счет неизвестного благотворителя книгу «Стихотворения Л. И. Мандельштама» (М., 1841). Это издание интересно уже тем, что является первым поэтическим сборником на русском языке, написанным еврейским автором.
Сохранилось письмо Мандельштама некоему Александру Васильевичу (не он ли спонсировал это издание?), где Леон раскрывает творческий замысел книги, ее цель и читательское назначение. Он говорит здесь о несовершенстве своего творения и просит критиков указать ему на «ошибки в выражениях, в размере, в слоге» и т. д. Но исключительно важен и значим пафос этого произведения. Вот что говорит об этом сам Мандельштам: «Я смотрю на свои стихи как на перевод с еврейского, перевод мысленный и словесный…; мрачный мученический призрак духа без тела, так же, как иудаизм, вьется по ходу моего сочинения… Вы найдете [здесь] ту пылкую страсть, те болезненные стоны, свойственные "несчастным изгнанникам мира"».
Создатели современной «Краткой Еврейской Энциклопедии» восприняли эти слова в буквальном смысле и заключили, что стихотворения и переведены с древнееврейского языка На самом же деле Мандельштам, владевший русским вполне свободно, имел в виду совсем другое: речь шла об особом еврейском духе, коим проникнуты произведения сборника (автор так и называет их «плодами моего духа»). Он тем самым подчеркивает, что книга его — не столько достояние русской словесности, сколько часть русскоязычной еврейской культуры. В этом смысле он не мог не ощущать себя преемником писателя-еврея Льва Неваховича, автора сочинения «Вопль дщери иудейской» (1803), написанного на русском языке в защиту соплеменников. «Это [мое] сочинение, — резюмирует Мандельштам, — как редкость со стороны русского еврея, может подать повод к разным беседам о моей нации, и если б можно было одолжить моих единоверцев несколькими словами защиты и утешения!» Он гневно порицает здесь тех русских романистов и сатириков, которые стремятся «унизить евреев перед глазами света». Достаточно вспомнить карикатурное изображение иудеев в произведениях Николая Гнедича, Фаддея Булгарина, Ивана Лажечникова, да и Николая Гоголя, чтобы понять, что подобные обвинения имели под собой серьезные основания.
Но обратимся к самой книге. Ее предваряет предисловие «К читателям», где также делается акцент на том, что «сочинитель, родом из Русских Евреев, не имел счастья получить воспитание пластически-Русское». Отмечается, что стихотворения извлечены из рукописи автора (причем, это только малая толика его трудов!), и что в самом порядке их напечатания в книге «видна какая-то связь, знакомая, может быть, вполне, его родственникам и ближайшим друзьям». Совершенно очевидно, что таким связующим звеном между текстами выступает здесь сам сочинитель. Так, под пером Мандельштама впервые в русской культуре иудей становится лирическим героем книги, обретает эстетический статус. Названия произведений («К Родине», «К певцу», «Действительность», «Мечта», «Стремление» и т. д.) подчеркивают их исповедальный характер. И речь ведется здесь исключительно от первого лица:

Не счастлив ли здесь я, любовью родных
И дружбой знакомых, средь отчаго дома?
Зачем же душа моя, будто влекома,
Несется все в страны людей мне чужих?
О родине милой, о детских цветах
Горючие слезы в чужих краях канут;
Пока возвращуся, не все ли увянут
Любимые розы в родимых местах?

Переживания героя, оторванного от еврейской среды, естественны и глубоко прочувствованны, поскольку поверены жизнью самого автора. В то же время в стихах явлена и драма еврея-интеллигента, одинокого, чуждого новой Родине, коей несет он весь свой пыл. Вот как живописует он свои душевные борения:

Вот стоят друзья и братья, —
Милый круг родных,
Простираю к ним объятья,
Чтоб оставить их.
Там вдали я одиноко
Свету чужд всему,
Руки к ним простру далеко —
Их не обниму.
Что ж вы, чувства в вечном споре,
Рвете, рвете грудь, —
Выберете в тяжком горе:
Родину иль путь.
Одному мне плавать в море,
С братьями ль тонуть

Подчеркнуто биографичны и стихи, навеянные прибытием в Москву:

Столица России! Мечта моей жизни! —
Изгнанника мира, как сына отчизны,
С любовию матери примешь ли ты?..
Глядит он, глядит на твои красоты, —
И сердце в нем ноет, и рвется, и скачет, —
Он вспомнил о доме, — и плачет и плачет!

Порой автор поражает читателей неожиданными образами, явно опережая свое время. В своем программном стихотворении «Поэт» он, развивая традиционную тему о творце и невежественной черни, вдруг восклицает:

Не для торгов эдемский крин!..
Толпе не внятен запах цвета,
Толпе не внятен вздох поэта,
И чужд земным небесный сын!

В словах «запах цвета» заключен весь своеобычный художественный мир поэта, недоступный для понимания непосвященных. Так и кажется, что сия метафора взята из арсенала поэзии символистов начала XX века!
Вообще, стихотворения Мандельштама отличают метрическое разнообразие, как правило, богатые точные рифмы, что позволяет видеть в нем умелого версификатора. И хотя его опыты не обходятся без натужностей и поэтических штампов, для автора, пишущего стихи на неродном языке, это совсем неплохой результат.
Книга вышла в свет, когда Леон был уже студентом. Интересно, что Уваров никак не желает выпускать нашего героя из поля своего зрения. Вот знаменательный факт: в мае 1843 г. он приглашает Мандельштама для участия в работе Раввинской комиссии (в качестве переводчика и писаря). Не правда ли, забавная картина: зеленый студент заседает за одним столом с признанными религиозными лидерами (среди коих рабби Ицхак из Воложина знаменитый Менахем-Мендл Шнеерсон, а также некоторые влиятельные лидеры западноевропейского еврейства) и участвует в решении важнейшего вопрос о просвещении русских евреев!
В 1844 г. Леон с блеском заканчивает Петербургский университет и представляет на соискание степени кандидата философии диссертацию «Библейское государство». Речь идет в ней о политико-экономических основах и государственных учреждениях пророка Моисея, оказавших спасительное влияние на развитие человечества. Отмечается, что именно в Ветхом Завете впервые явлены такие универсальные ценности, как права народа и права личности, свобода земли и свобода лица; во главе государства поставлено право, а индивидуальная независимость граждан есть гарантия для сохранения правительственной власти; религия должна идти рука об руку с наукой; учение необходимо сделать общенародным, а вовсе не уделом касты избранных, поддерживающих деспотию над темной бессмысленной толпой; для защиты Отечества следует ввести всеобщую воинскую повинность. Мандельштам касается важных аспектов становления древнееврейского государства, иллюстрируя рассказ живыми картинами Священной истории о быте, отношениях, связях, стремлениях своих древних пращуров. Важно и то, что слова его обретают здесь остро современное звучание. Вот что он напишет впоследствии, в публикации своей диссертации 1871 года: «Прогрессивные меры к освобождению крестьян, к введению публичного суда, к введению общей воинской повинности, принятые ныне в России, вполне соответствуют Закону Божию, издревле в Израиле служившему главною основою общественного строя».
После блистательной защиты наш герой под патронажем того же Уварова направляется за границу в серьезную научную командировку для изучения клинописи, где не только овладевает тайнами письма древних шумеров, но и несколькими европейскими языками (в том числе английским, на котором весьма бойко пишет газетные фельетоны!). В 1846 г., по возвращении из чужих краев в Петербург, он, по примеру «Меассефа», намеревается издавать для своих соплеменников просветительский журнал на древнееврейском языке. Издание, однако, не состоялось, возможно, потому, что петербургская еврейская община находилась тогда в младенчестве и не располагала необходимыми средствами. Сыграло роль и то, что вскоре после приезда Мандельштама в столицу Уваров назначил его «ученым евреем» при Министерстве народного просвещения — должность, которая требовала от Леона полной отдачи и не оставляла времени для других дел. Ведь ему было вменено в обязанность осуществить на практике уваровский проект еврейской школьной реформы, а также курировать работу около полутора сотен открывшихся казенных училищ. На месте он не сидит — ездит с инспекцией то в Виленский, то в Киевский, то в Дерптский учебные округа…
Помимо таланта организатора и администратора, востребованным оказалось и литературное дарование Мандельштама. По поручению министерства он составляет ряд катехизисов и учебных пособий на иврите, немецком и русском языках. Страстный пропагандист русского языка и культуры, он в 1847 г. издает «Опыт руководства к практическому упражнению евреев в русском языке», куда включает (первые в истории!) подстрочные переводы на иврит фрагментов из поэмы «Медный всадник» и трагедии «Борис Годунов» А. С. Пушкина.
Из-под пера Мандельштама выходит и пятитомный труд «Извлечения из Маймонида» (1848) на древнееврейском и немецком языках. Текст средневекового гебраиста подвергся, однако, модификации, был приноровлен к условиям российской жизни. Прежде всего, это касалось вопроса об отношении евреев к неевреям. Пренебрежительное слово «гоим» (так в оригинале) он заменяет на нейтральное «акум» и подчеркивает, что иудеи, находящиеся под властью и покровительством христиан (читай: русских), обязаны не только уважать иноверцев, но и любить их, как своих братьев. Именем Торы он призывает евреев неукоснительно подчиняться законам России и воле ее августейшего монарха. Как отмечает американский историк Майкл Станиславский, «все русские маскилим выражали полную преданность государю и свои патриотические чувства, однако это неправомерное уравнивание предписаний Торы с законами царя, а также заявление, что евреи будут жить в России вечно, свидетельствуют о том, что Мандельштам был наиболее радикальным маскилом своего времени».
В числе подготовленных ученым евреем изданий мы находим и руководство по изучению иврита «Хиннух неарим» («Воспитание подростков»), напечатанное в 1849 г., и очерки о гражданских обязанностях «Шней праким» («Две главы»), увидевшие свет в 1852 г.
Поистине неоценимы и составленные Мандельштамом «Еврейско-русский словарь» (Т. 1–2, 1859) и «Русско-еврейский словарь» (1860), сыгравшие важнейшую роль в эмансипации русского еврейства. Целые поколения иудеев знакомились по ним с основами русского языка.
Чтобы дать представление о том, какие идеи внедрял Мандельштам в еврейские умы, обратимся к его «Учебнику иудейской веры», переизданному затем в 1870 г. Вот как комментирует он слова пророка Моисея «Люби ближнего, как самого себя»: «Кто такой наш ближний? Ближний наш — всякий человек, без различия народа, состояния и веры, каждый нуждающийся в помощи нашей и которому мы можем помочь… Наша любовь к ближнему должна простираться… даже на врагов наших». А ведь эта заповедь, особенно в части о врагах, традиционно связывается не столько с иудаизмом, сколько с христианством! Речь идет здесь, таким образом, об общечеловеческих ценностях, сближающих обе религии. Примечательно, что главным занятием иудеев он объявляет не столь распространенную среди них торговлю и промысел, а гораздо менее популярные земледелие и ремесло (тут он весьма к месту цитирует 128-й псалом Давида: «Если ты питаешься ручною работою, счастлив ты и благо тебе»). Тем самым он настаивал на приобщении евреев к производительной деятельности, что вполне отвечало программным заявлениям российского правительства, политику которого он как государственный чиновник неуклонно проводил в жизнь. Особое внимание он уделяет отношению евреев к их родине: «Мы должны любить наше Отечество, то есть стараться споспешествовать по силам и всеми средствами благоденствию его».
Учебники Мандельштама, введенные Министерством народного просвещения в обязательную программу, встречали неприятие главным образом тех еврейских староверов, кто не желал выходить за рамки традиционного образования. Они распространяли нелепые слухи, что новые школы якобы склоняют учеников к перемене религии, а сам ученый еврей, издававший одно пособие за другим, жирует на кровные денежки своих единоверцев. Ортодоксы превратно толковали тот досадный факт, что пособия сии были непомерно дороги и печатались на средства так называемого «коробочного сбора» — обязательного налога с иудеев. «Покупателей на эти книги не оказалось, — сообщает современник, — их навязывали меламедам [учителям — Л. Б.]. Но так как плата за них (около 20 руб.) превышала иногда весь семестровый заработок меламеда, то ее должна была взять на себя община, в виде экстреннего налога».
Находились и лица, которые самого Мандельштама обвиняли в жажде наживы на своих изданиях. Между тем, сохранившиеся о нем воспоминания современников рисуют Леона личностью недюжинной с неукротимым авторским самолюбием, ощущением значимости собственного труда, чуждой своекорыстию. Вот что говорит о его изданиях очевидец: «Когда Мандельштам приступал к печатанию какой-либо книги, он не справлялся, сколько экземпляров может быть продано в течение такого-то количества лет, а давал распоряжение — отпечатать пять, десять, двадцать тысяч экз. И если книги затем лежали без покупателей в книжных магазинах, то это вызывало в нем не раскаяние, а лишь чувство презрения к современникам, неспособным воспринять добро в большом количестве; и принимаясь за печатание следующей книги, он поступал по-прежнему. Неужели из-за того, что эти невежды не умеют разбираться в том, что есть добро, он станет вдаваться в грошевые расчеты, подобающие лавочникам?»
В 1857 г. Мандельштам оставляет службу в Министерстве. Причину сего историки усматривают в его ярком, независимом характере, противостоявшем автократическим замашкам некоторых бюрократов от просвещения. Но, перестав исполнять должность ученого еврея де-юре, Леон продолжал оставаться им де-факто, и это вызывало в нем законную гордость. «Обязанный своим исключительным положением первого еврея, удостоенным университетской степени кандидата, себе одному, своим способностям, энергии и трудолюбию, — замечает его биограф Саул Гинзбург, — соединяя в себе огромную еврейскую эрудицию с обширною и разностороннюю ученостью в области филологии и исторического знания, овладев в совершенстве большинством европейских языков, Мандельштам не мог не сознавать своего превосходства над поколением "маскилим" 30–40-х гг., не сумевшим выйти на широкую дорогу европейского образования, не сумевшим даже в область своих еврейских знаний внести необходимую систематичность, дисциплинированность… Он вносил во все, за что ни брался, широкий размах, крупный аллюр».
И оказавшись в отставке и проживая за границей, Леон Иосифович не оставляет своей просветительской деятельности, Он публикует, преимущественно на немецком языке, капитальные труды по методике изучения Библии и Талмуда. Мандельштам также сотрудничает в ряде немецких, английских и русских периодических изданий. В 1862 г. он издает в Берлине «в пользу русских евреев» свой перевод Пятикнижия на русском языке (в 1872 г. вышло 2-е издание, дополненное переводом книги Псалмов). И здесь он выступает пионером, ибо это — первый перевод книг Ветхого Завета на русский язык, выполненный евреем. Перевод не был допущен к обращению в России (из-за запрета пользования книгой Священного Писания на русском, а не на церковнославянском языке). Это издание, напечатанное за счет автора в большом числе экземпляров, существенно подорвало материальное положение Леона. Лишь в 1869 г., на основании именного повеления Александра II, доступ этой книги в империю был разрешен.
Леон не уставал отстаивать интересы своих соплеменников и откликаться на злободневные темы современной ему жизни. Он решительно доказывал несостоятельность обвинений евреев в отсталости и фанатизме, выдвинутых против всего русского еврейства и Талмуда. Мандельштам выступал и как ревностный поборник прав иудеев. Так, в полемике вокруг евреев, развернувшейся в русской печати конца 1850-х годов, он («Санкт-Петербургские ведомости», 1858, 14 мая) опровергал расхожие антисемитские клише о косности и жестоковыйности иудеев, якобы их извечных неискоренимых пороков. Нет, парировал он, черты эти не национальные, а случайные, привнесенные извне, а потому могут и должны быть преодолены. Народность, пояснял он, заключает в себе историю, законотворчество, литературу, религию, духовное единение, что бережно сохраняется как источник животворной силы. Евреи же вправе гордиться своей историей, столь же древней, как цивилизации Индии или Китая. А всеобъемлющий Еврейский Закон по своей детальной разработанности сравним разве только с кодексом Юстиниана. Еврейская литература охватывает все области знания, так что наука в Европе в значительной мере базируется на раввинских произведениях. Что до религии, то именно она одушевляет в еврее чувство причастности к своему народу.

* * *
Под старость Леон, разорившийся на собственных изданиях, жил жизнью нелегкой. Он пробавлялся поденщиной в некоторых русских и заграничных печатных органах и не гнушался никаким заработком — писал то о работе почт, то о питейном сборе, то о государственном кредите, то о железных дорогах и т. д. Обширная библиотека, любовно собираемая им в течение всей жизни, была подвергнута описи и с согласия кредитора оставлена не во владении, а лишь на хранении у Мандельштама. Бодрость духа, однако, не покидала нашего ученого еврея. В часы досуга он деятельно трудился над составлением сравнительного словаря еврейских корней, вошедших в европейские языки, в том числе и в русский. Леон, по словам очевидцев, и на склоне лет отличался редкой отзывчивостью к чужому горю и обостренным честолюбием. «Его хлебосольство, радушие, предупредительность по отношению ко всем, кто обращался к нему, — сообщает его биограф, — напоминают собой черты родовитого барина старого времени, и с этим впечатлением гармонировала и внешняя осанка, исполненная достоинства, которая не покидала Мандельштама и в последние годы, когда он, одинокий и всеми забытый, доживал свой век в нищете, никому не жалуясь на свое положение».
Превратности судьбы, дававшие о себе знать при жизни Мандельштама, преследовали его и за гробовой доской. Так уж получилось, что он, всецело посвятивший себя еврейству, был поначалу похоронен на православном кладбище. А произошло это так: 31 августа 1889 г. Леон скоропостижно скончался на пароходе, переплывавшем Неву. А поскольку никаких документов при нем найдено не было, тело его было отправлено в покойницкую при Выборгской части, а затем и захоронено на Успенском кладбище. И только когда его хватились, и дворник дома, где он проживал, по приметам, платью и ключу от квартиры опознал усопшего, бренные останки Мандельштама были отрыты и 6 сентября перевезены на Преображенское еврейское кладбище…
Поэт Осип Эмильевич Мандельштам (1891–1938) приходился Леону Иосифовичу Мандельштаму внучатым племянником. Дедом же О. Э. Мандельштама был родной брат нашего ученого еврея, Биньямин Иосифович Мандельштам (1806–1886), о котором скажем вкратце. Он также был уроженцем города Жагоры, но в то время, когда его ученый брат пекся об образовании и изучении языков, Биньямин Мандельштам занимался коммерцией. Правда позднее он тоже стал еврейским писателем, причем писал исключительно на иврите. Впрочем, он был тонким стилистом, и сочинения его отличались яркой образностью, сочным и колоритным языком. Но главное внимание уделял не формальным ухищрениям, а содержанию. Своим оппонентам, которые, по его разумению, проводят свое время, играя фразами и подыскивая остроумные метафоры, он обращал монолог: «Пастухов становится все больше и больше, однако все они увлечены своей главной любовью — поэзией и риторикой, а овцы отбиваются от стада! Вместо того, чтобы направлять стадо овец звуком своих рожков, они поют им песни о любви, наигрывают на флейтах, перебирают струны арф, не обращая внимания на самих овец, которые уходят туда, где их ждут враги и несчастья, под сень смерти, а не спокойствия». Он видел своей задачей не праздное литературное творчество, а конкретные действия, направленные на устранение невежества и суеверий в народе.
В книге «Хазон ла мо’эд» («Еще не время», 1876), составленной в форме писем и мемуаров, он представил правдивую картину быта русского еврейства 30–50-х гг. XIX века. Сторонник религиозной реформы иудеев, он предлагал здесь радикальные меры, с помощью которых «властной рукой» можно повести «глухих и слепых по пути жизни». В повести «Париз» («Париж», 1878), написанной по свежим впечатлениям его поездки в сей город, он сосредоточивается на правовом положении евреев во Франции. Его перу принадлежит и собрание притч и афоризмов «Мишлей Биньямин» («Притчи Биньямина», 1884–1885). Он так же, как и его брат, выступал ревностным сторонником приобщения евреев к русской и европейской культуре.
А что же потомок братьев Мандельштамов, поэт Осип Эмильевич Мандельштам? Думается, что генетическая память о предках-литераторах материализовалась у него в виде книжного шкафа, составившего одно из самых сильных впечатлений детства: «Нижнюю полку помню я всегда хаотической: книги не стояли корешки к корешку, а лежали, как руины: рыжие Пятикнижия с оборванными переплетами, русская история евреев, написанная неуклюжим и робким языком говорящего по-русски талмудиста. Это был перевернутый в пыль хаос иудейский…».
Но разве не символично, что гениальный российский поэт, работавший на русскую читательскую аудиторию, Осип Мандельштам чтим и читаем в современном Израиле?! В 2007 г. в Иерусалиме в издательстве «Филобиблон» (издатель Леонид Юниверг) вышел его сборник «Времена года в жизни и поэзии», где в приложении 20 стихотворений даны в переводе на четыре языка, включая иврит (автор ивритских переводов — Петр Криксунов). Так «хаос иудейский» обретает вдруг свой смысл и значение, подтверждая известную истину: История возвращается на круги своя.

Лев  Бердников. «Учёный еврей Леон Мандельштам»
Книга «Евреи России в ливреях и без них. (Том 1)»








Михл Гордон   
(1823 — 1890)
;;;; ;;;;;;;;
 
Поэт и писатель, родился в Вильне, получил там традиционное воспитание: учился в хедере, в бейт ха-мидраше. Не ограничивая миропонимание только иудаизмом, стал приверженцем Гаскалы и ратовал за более светское приобщение к окружающему миру. Вёл скитальческий образ жизни.
Дебютировал в литературе в 1846 году элегией на смерть писателя М.А.Гинцбурга. В 1868 году анонимно издал сборник стихотворений («Die Bord, un derzu noch andere scheine idische Lieder»); более полное собрание вышло в Варшаве за подписью Гордона в 1889 году («Idische Lieder»). Лучшие стихотворения - «Борода», «Развод», «Мой последний день» и др.
Поэт собирался издать на идиш серию научно-популярных книг, но из-за тяжелого материального положения успел опубликовать в 1869 году только первую часть  «История России» «Di Geschichte vun Russland». На древнееврейском языке Гордон издал «Tiferet Banim» (1881, катехизис для юношества) и, совместно с И. Вейсбергом, полемический труд «Gaon we-Schiwro» (1883).


МОЕ ВРЕМЯ

Из чрева матери родной
Пришел кричащим и в слезах,
А в вечный дом в земл сырой
Безмолвным унесут мой прах.

Как в дверь открытую иду
И никому не удержать,
Так в яму темную сойду,
Оставив навсегда кровать.

Жизнь слишком быстро пронеслась,
И недалек последний час, —
Казалось, только началась,
А смерть уж поджидает нас.

Прошли мильоны долгих лет
До появления моего,
Еще миллион пройдет им вслед,
Я не увижу ничего.

Как море каплею одной
На миг под солнцем заблестит
И унесет ее с собой,
В своей пучине растворит.

Так жизнь подобна капле той,
На миг из вечности мелькнет,
Случайно всплыв на свет земной,
И навсегда в нее уйдет.


Перевод с идиша М. Шатуновскаго.
«Стихи поэтов народов дореволюционной России (XIX — начало XX века)». / Сост. и коммент. Н. И. Куприяновой... М.: Дет. лит., 1987. С. 118. (Б-ка мировой литературы для детей, т. 16.)









Менделе Мохер Сфарим
(1836  — 1917)
;;;;;;; ;;;;;; ;;;;;;;;

Основоположник современной светской литературы на идиш. Признан классиком литературы на идише и на иврите. В 1850–52 учился в иешивах Слуцка и Вильны. Работал учителем в еврейском училище г. Каменец-Подольский (1856–58). В 1858–69 жил в Бердичеве, а затем – в Житомире, где окончил раввинское училище (1881). В 1881–1917 с перерывом с 1905–1908 года когда скрывался в Женеве от еврейских погромов на Украине,  заведовал еврейской школой в Одессе.

ФИМКА ХРОМОЙ

Моему любимому, дорогому другу Мен  Аше Марголису  приносит эту книгу в дар от всего сердца
Автор
Дорогой друг!

Печален мой напев в хоре еврейской литературы. В моих сочинениях дан образ еврея со всеми его характерными чертами, если он иной раз и поет что-нибудь веселое, издали кажется, что он плачет, заливается слезами. В его песнопениях слышатся траурные ноты. Смеется, а на глазах у него слезы. Хочет повеселиться, а из груди у него вырывается тяжкий вздох, и всегда только и слышишь: «Ох, горе горькое!»
Я очень далек от спесивого самомнения, от мысли, что я, мол, соловей в нашей литературе. Но в одном отношении я все же очень похож на него. Этот меланхолический певец поет свои песни и заливается на грустный лад как раз в весеннюю пору, когда весь мир словно вновь рождается, когда все цветет, благоухает, сияет и светится и у каждого радостно на душе.
Оба мы, дорогой друг, начали нашу работу в еврейской литературе как раз в весеннюю пору жизни евреев в нашей стране. От шестидесятого года нашего века для евреев начинается новая жизнь — жизнь, полная добрых надежд на будущее. Оба мы в то время были еще очень молоды и горячо взялись за перо, работая с увлечением каждый на свой лад. Ваши произведения пользовались большим успехом у народа. Люди восхищались, читая ваши замечательные книги и статьи по многим важным вопросам еврейской жизни, слушая ваши прекрасные речи в защиту народа и дружеские поучения, призывающие познать самих себя, познать жизнь, не ронять своего достоинства и держать себя наравне со всеми. Из уст ваших сыпался жемчуг, сверкающий, переливчатый, навсегда оставшийся украшением еврейской литературы.
И я со своей стороны в ту радостную весеннюю пору подтягивал, писал, играл на свой лад. В моей игре одна струна обычно звучала грустно и отчасти наводила на слушателей меланхолию. Одни слушали меня охотно, с болью в душе, другие морщились и поеживались, были недовольны тем, что я задеваю их за живое и напоминаю о невеселых вещах. Но как бы то ни было, я играл и делал свое дело.
Та прекрасная пора миновала. Горе отшибло у меня охоту к писанию. Я надолго лишился дара речи.
И если я сейчас снова взялся за свое высохшее перо и снова заговорил, то это благодаря вам, только вам, чье общество придало мне новые силы. Ваши умные речи, ваша постоянная работа на пользу нашего народа приободрили меня и внушили желание тоже приняться за работу. От священного огня, постоянно пылающего в вашем сердце, и в мое сердце залетела искра, оно воспламенилось и горит сейчас, как никогда в годы юности.
Да, оба мы начинали свою работу в литературе в одно и то же время, но участь наша не одинакова: вы забрались высоко, вы имеете дело с бриллиантами и алмазами еврейской истории, вы демонстрируете прекраснейшие драгоценности прошлого нашего народа, лучшее и самое дорогое в его жизни. Вы имели дело с Гилелем, рабби Меером, рабби Акибой и другими корифеями, достойными представителями людей высшей категории. Мне же было суждено спуститься на нижнюю ступень езрейской жизни, в подвалы. Мое достояние — тряпье, гниль. Я постоянно вожусь с нищими, с бедняками, с обездоленными, а также с никудышными людишками, с комедиантами и тому подобными существами, ничтожными и низкими. Мне снятся только попрошайки. Перед моими глазами вечно носится сума, исконная огромная еврейская сума… Куда бы я ни повернулся, всюду мне мерещится сума, о чем бы я ни вздумал рассказать, мне приходит на ум сума!
Везде и всюду — сума, еврейская сума!
Да, дорогой друг, благодаря вам во мне снова вспыхнуло желание писать, и вот перед вами — грехи наши тяжкие! — снова сума: Фишка Хромой, с которым я выступаю после столь долгого молчания. Я сознаю, что мой Фишка Хромой не такой уж ценный дар, которым я мог бы отблагодарить вас за вашу дружбу. Но, зная ваше доброе сердце и расположение к людям, я надеюсь, что вы моего бедного Фишку примете приветливо. Возможно, что вы даже пригласите его к себе в гостиную, познакомите с вашими домочадцами и гостями. Фишка расположится у вас со своей сумой, будет вам рассказывать истории и доставит вам удовольствие.
При мысли об этом улыбается от радости и благодарит вас от всего сердца автор.

1

Едва пригреет солнце и в стране нашей настанет лето красное, когда люди как бы рождаются вновь, а сердца их ликуют при взгляде на прекрасный божий мир, — как у евреев начинается самая унылая пора, пора скорби и слез. Вереницей тянутся печальные дни постов, самоистязания, стенаний и плача — от самой пасхи и вплоть до осенней слякоти и промозглых осенних холодов. И для меня, Менделе-книгоноши, наступает тогда самая страдная пора: я тружусь, день за днем разъезжаю по городам и весям и снабжаю сынов Израиля всем необходимым для плача: скорбными песнопениями, покаянными молитвами, специальными молитвами для женщин, всякого рода причитаниями, молитвенниками на будние и праздничные дни. Словом, евреи все лето рыдают, слезами заливаются, а я тем временем дела делаю… Но не в этом суть.
Разъезжая таким образом, я однажды ранним утром, в день Семнадцатого Тамуза, сидел на облучке своего фургона. На мне, как и полагается, был талес, филактерии, а в руках — кнут. Глаза мои были закрыты, чтобы не отвлекаться во время молитвы созерцанием божьего мира. Но словно назло, она, эта так называемая природа, была удивительно хороша, и меня как зачарованного тянуло полюбоваться ею. Я долго боролся с собой. Дух добра твердил мне: «Фу! Не полагается!..» Но лукавый, приоткрывая мне один глаз, не переставал подстрекать: «Глупости! Наслаждайся, чудак этакий!»
Перед моим взором открывалась изумительная панорама: поля, расцвеченные белоснежной гречихой в цвету, перемежались золотисто-желтыми шелковыми полосами пшеницы и высокими матово-зелеными стеблями кукурузы; в прекрасной зеленой долине, заросшей по обеим сторонам орешником, струился хрустально-чистый ручей, и солнечные лучи, окунаясь в нем, вспыхивали сверкающими золотыми блестками. Стада овец и коров на пастбище казались издали то темными, то красными, то пестрыми пятнами… «Фу, фу!» — укорял меня дух добра, напоминая талмудическое назидание: «Если еврей, находясь в пути, прерывает изучение Священного писания и произносит: «Как красиво это дерево, как прекрасно это поле!» — он уподобляется самоубийце». Но в тот же миг лукавый обдает меня опьяняющим благоуханием стогов свежего сена, пряностей и кореньев, он заливается дивными, за душу хватающими трелями птиц, ласкает мое лицо теплым ветерком, нежно шевелит волосы и шепчет на ухо: «Любуйся, наслаждайся, пользуйся жизнью, глупец этакий!»
Я бормочу что-то невнятное, сам не слыша, что именно. Все мысли, все чувства мои взбудоражены, так и подмывает выругаться: «Дохлые вы существа!.. Нет в вас ни капельки жизни!.. Затхлые души, застывшие, черствые… Высохшие прутья!..»
Раскачиваясь в притворном усердии, я пытаюсь отогнать от себя эти мысли, а в это время слышу произносимые мною помимо воли известные слова молитвы: «…возвращающий души мертвым телам…»
— Что такое? Это насчет кого? — спохватываюсь я, устыдившись своих непристойных мыслей. И дабы загладить свою вину перед всевышним, я пытаюсь сделать вид, что слова мои относятся вовсе не к людям, а к моей лошаденке… Стегнув ее легонько, я произношу: «Ну, ты, дохлятина!..»
Недурная увертка! Но на сей раз это не подействовало, меня больше всего огорчало то, что подобные мысли пришли мне в голову именно сегодня, когда нужно плакать, рыдать от великого горя, постигшего сынов Израиля: полчища Навуходоносора, царя вавилонского, вторглись в Иерусалим и превратили город в развалины. Я корчу жалостливую гримасу и плаксивым голосом принимаюсь читать приуроченные к нынешнему дню покаянные молитвы. Голос мой становится все громче и печальнее, особенно когда я произношу горькие слова:
— «И гремучий змей, коварный злодей с полуночных морей, словно бурной волной, занес меня в край чужой, а разбойник лихой властной рукой хватает со зла и козу и козла…»
Стоит еврею излить душу в песнопении или вдоволь наговориться, читая покаянные молитвы, как ему кажется, что он выполнил все, что от него требуется, и он, как только что наказанный ребенок, поплакав, снова чувствует себя вполне довольным. Я сижу, облокотившись на облучке, поглаживаю бородку. Настроение у меня хорошее. «Я сделал все, что полагается. Долгов за мной нет. Теперь, господи, твоя очередь. Прояви, отец, милосердие твое!»
— Ступай, ступай, милая! — обращаюсь я к лошаденке ласково, извиняясь в душе перед ней за прозвище «дохлятина». Моя кляча опускается на колени, бьет мне челом и стонет, словно хочет сказать: «Господин мой! А как же насчет еды?» — «Умница, честное слово!» — говорю я, подавая ей знак, что можно встать с колен. Недаром в молитве сказано: «У тебя, Сион, всякая скотина умом одарена…» Но не в этом суть.
Это изречение снова наводит меня на мысли о народе. Я погружаюсь в размышления о его мудрости, о его нравах, о его заправилах и злосчастном его положении. Голова у меня мотается из стороны в сторону. Мне мерещится гремучий змей, Навуходоносор с его полчищами, ужасная война, бои, драки. Полчища рушат стены, вышибают двери, стекла. Волоча за собою старую рухлядь, какие-то узлы, евреи бегут и голосят… Хватаю палку, кидаюсь вперед и… грохаюсь наземь, растянувшись во весь свой рост.
Очевидно, во время молитвы, не во грех мне будь зачтено, я малость вздремнул. Гляжу — мой фургон попал в лужу, — на извозчичьем языке она называется «чернильницей». Заднее колесо зацепилось за ось какого-то другого фургона. Моя несчастная лошаденка стоит, переступив одной ногой через оглоблю, она запуталась в вожжах и сопит, как гусь. Из-за фургона доносятся ругань и проклятия на еврейском языке, часто прерываемые хриплым кашлем. «Еврей, — думаю я, — ну, это не так страшно!» И сам тоже уже разгневанный направляюсь к нему.
Под фургоном, запутавшись в упряжи, лежит какой-то еврей, облаченный в талес и филактерии, — не разберешь, где у него кнут, где ремни от филактерий.
Он барахтается и изо всех сил старается выкарабкаться. «Как это так?!» — кричу я. А он в ответ: «Что это значит?» Я вымещаю на нем всю свою злобу. Он тоже в долгу не остается. Друг на друга мы не глядим. Я кричу: «Что это за манера спать во время молитвы?» А он мне: «Как это еврей позволяет себе дрыхнуть?!» Я чертыхаюсь, а он и того пуще. Я хлещу его лошаденку, а он, еле выпутавшись, подбегает и начинает стегать мою конягу. Обе они встают на дыбы, а мы, разъяренные, готовы уже, как петухи, кинуться и вцепиться друг другу в пейсы. С секунду мы стоим, молча пожирая один другого глазами. Замечательное, надо полагать, было зрелище: два еврея-«богатыря», облаченные в талесы и филактерии, стоят нахохлившись, готовые помериться силами и подраться в чистом поле, точно в синагоге, не будь рядом помянута!.. Стоило полюбоваться на эту картинку. Мы стоим, смотрим, и кажется — вот-вот раздадутся звонкие оплеухи, как вдруг мы отскакиваем друг от друга и оба, изумленные, восклицаем в один голос:
— Ой, реб Алтер!..
— Ой-ой, реб Менделе!..
Алтер Якнегоз — человек коренастый, упитанный, с брюшком. Лицо у него заросло грязновато-рыжими волосами, которых с лихвой хватило бы на пейсы, бороды и усы не только для него, но и еще для нескольких человек. Среди моря волос островом выступает широкий, мясистый нос, большую часть года безнадежно заложенный и совершенно не используемый по назначению. Лишь изредка, перед пасхой, когда все кругом тает, реки вскрываются, а хозяин налегает на него всей пятерней, нос Якнегоза трубит трубой на всю Тунеядовку и заводит концерт заодно с индюками. Изумленные жители местечка наперебой предлагают Алтеру понюшку табаку, со всех сторон сыплются пожелания: «На здоровье!», «Будьте здоровы!».
Вообще в эту пору в еврейских местечках носы начинают проявлять усиленную деятельность: на них, должно быть, влияет благовонье, наполняющее воздух… Таков обычай, установившийся еще исстари, точно так же, как спокон веков козы плодятся в начале марта… Но не в этом суть.
Алтер Якнегоз — тунеядовский книгоноша, мой давнишний приятель. Человек он замкнутый, не чересчур умен, не слишком красноречив, вечно нахмурен, точно сердится на весь мир. Однако по натуре своей он человек неплохой.
После обоюдного радушного приветствия мы принялись выпытывать друг у друга, или, как у нас говорят, «прощупывать, что у ближнего на возу лежит», разнюхивать, что на свете слыхать.
— Куда изволите путь держать? — спросил я у Алтера.
— Куда мне путь держать? Так… — ответил он в свою очередь вопросом по еврейскому обыкновению не отвечать прямо, а говорить полусловами, намеками: — Еду! Несет нелегкая… С головой в пропасть… А вы, реб Менделе, куда направляетесь? — попытался он «прощупать» меня.
— Туда!.. Куда обычно езжу в эту пору.
— Догадываюсь. Туда, значит, в Глупск, куда и я сейчас еду! — сказал Алтер и скорчил гримасу, точно опасаясь, как бы это не повредило, не дай бог, его делам. — Но почему же, реб Менделе, вы на этот раз едете как-то стороной, проселками, а не прямой дорогой?
— Да так уж на сей раз вышло! Кстати, давно по этой дороге не ездил. А вы, реб Алтер, как очутились здесь? — поинтересовался я. — Откуда изволите ехать?
— Да так уж на сей раз вышло! Кстати, давно по этой дороге не ездил. А вы, реб Алтер, как очутились здесь? — поинтересовался я. — Откуда изволите ехать?
— Откуда? Черт его знает!.. С хваленой ярмарки. Вот вам и Ярмолинцы! Чтоб им провалиться!
Пока мой Алтер проклинал Ярмолинцы с их ярмаркой, на дороге показалось несколько крестьянских возов. Еще издали крестьяне подняли крик: почему загорожена дорога? А подъехав поближе и увидев меня и Алтера облаченными в талесы, с огромными филактериями на лбу и длинными, широкими ремнями, болтающимися на шее, они грубовато, с насмешкой закричали:
— Бачите, яki фанаберii цяцi… Егей, трясця вашiй матерi дайте дорогу! Ей, швидче, жидки, лапсердаки!
Мы с Алтером тотчас же с жаром взялись за наши фургоны. Несколько крестьян, надо правду сказать, хоть они и не евреи, великодушно стали нам помогать. От их толчка мой фургон сразу выскочил из «чернильницы». Не будь их, мы бог весть сколько времени провозились бы тут да еще вдобавок могли позорно порвать свои талесы. А с мужичками дело сразу пошло на лад: они толкали по-настоящему, крепкие руки дали себя почувствовать; мы же, не в пример им, больше кряхтели, чем на самом деле толкали… Но не в этом суть.
Как только путь освободился, мужики уехали своей дорогой, не переставая, однако, все время оборачиваться в нашу сторону и издеваться над тем, как мы в длинном «поповском» одеянии возимся с лошадьми и возносим молитвы богу с кнутом в руке… Кое-кто из них, свертывая кончик полы «свиным ухом», кричал: «Жид, халамей!» Но Алтера это не очень задевало.
— Тоже мне господа! — заметил он с гримасой. — Есть кого стесняться!..
Меня, однако, их насмешки глубоко задели: за что? Господи, за что?..
— Боже всемогущий! — заговорил я языком причитаний. — Отверзи очи твои и обрати свой взор из Еышнего чертога своего на сынов твоих. Взгляни, как богобоязненные евреи твои стали посмешищем лишь за то, что честно и благоговейно блюдут заветы твои! Обрати на нас милосердие твое, и да обрящем мы милость и любовь в глазах твоих и в глазах всех людей на земле. Защити излюбленное стадо твое и простри над ним милосердие свое. Воззрись и на меня в награду за то, что восхваляю и прославляю имя твое днесь. Пошли мне, рабу твоему Менделю, сыну рабы твоей Гнендл, и всем евреям хлеб наш насущный, и прибыльные дела, и душевный покой. Аминь!







Эльякум Цунзер
(1835 — 1913)
;;;;;;; ;;;;;;

Поэт и драматург Эльякум Цунзер (псевд. Бадхен) родился в Вильне в семье столяра.  После смерти отца вынужден был оставить учебу в иешиве, заниматся самообразованием и ремесленником. В 1853 году  написал на иврите первую песню «Сион, исполненный красы». Певческий талант привел в синагогу Бобруйска. В это время он написал свою первую песню на идиш «Странная мольба». В 1861 году Цунзер вернулся в Вильну и стал профессиональным  бадхеном, исполняя на праздниках и свадьбах песни на собственные стихи и музыку, некоторые из них - «Спасение», «Цветок», «Часы», «Паром» стали народными.
В 1862 году Цунзер издал первый сборник текстов песен «Новые песни». После погромов 1880-х годов поэт поддерживал палестинофильство, он написал ряд палестинофильских песен, которые включил в свой «свадебный репертуар», среди них «Соха», «Что я вижу за окном» и «Земле отцов».
В 1889 году Цунзер откликнулся на приглашение выступить с песнями в США и больше в Россию не возвращался.  В США поэт писал новые песни на американскую тему, в том числе о Х. Колумбе и Дж. Вашингтоне, но они не имели прежней популярности. Выступал в синагогах кантором, и в 1893 году открыл типографию, где издал несколько сборников своих песен и биографию. До сих пор Цунзер считается непревзойденным автором еврейских песен в народном стиле.

Ольга Кешельман-Калашникофф
Эльякум Цунзер

Жизнь Цунзера пришлась на нелегкие, во многом переломные для русского еврейства времена. И большинство тех испытаний, что выпали на долю его поколения, отразились и в его личной биографии. Но «личная биография» каждого человека начинается задолго до его рождения – немаловажно, кем были его предки! Так вот, прадед Цунзера был любимым учеником Виленского гаона – феноменального ученого и выдающегося раввина. Впрочем, ученость – плохая защита от бедности. Мать Цунзера после смерти мужа осталась с тремя детьми в нищете. Эльокум, как старший (он родился около 1835 г.), вынужден был прервать учебу и поступить подмастерьем к ремесленнику. Это не мешало ему заниматься самообразованием, но привело к ссоре с хозяином. После этого юноша пешком уходит в Бойск (ныне – г. Бауска, Латвия), где опять же нанимается подмастерьем, но в то же время учится у местного раввина. Тогда же Цунзер пишет первую песню на иврите и ощущает огромное желание посвятить себя поэтическому творчеству и пению. В XIX столетии еврейский юноша мог в подобном случае стать либо клезмером – народным музыкантом, либо кантором, что считалось более почетным. В иудаизме пение канторов – важная часть богослужений и общественных молитв. Цунзер и стал помощником кантора, но в… Бобруйске, где появилась на свет первая его песня на идише, моментально принесшая славу автору. Впрочем, известность сыграла с Цунзером злую шутку: его было пригласили домашним учителем в ближнюю деревню, но предприимчивый хозяин нашел способ не платить вознаграждение. Вместо этого он за 25 рублей продал молодого человека как якобы беспаспортного «хаперам». Так в середине позапрошлого века называли охотников за рекрутами. Эта отвратительная профессия возникла оттого, что среди евреев было мало желающих служить в российской армии: там их не просто унижали, но и всеми мерами старались заставить сменить вероисповедание – и так в течение двадцати пяти лет!
К счастью, в 1856 г. император Александр II издал указ, принесший Эльякуму освобождение. Он успел пробыть в казармах всего несколько недель, и в память о пережитом написал песню «Пойманник», сразу же ставшую модной. А автор песни перебирается в Ковно, становится ремесленником и посещает кружок р. Исроела Салантера – основателя этического учения «Мусар» («Мораль» – иврит). Сегодня историки философии видят в нем чуть ли не одну из предтеч экзистенциализма. Впрочем, Цунзер о таких вещах вряд ли задумывался, он работал и писал все новые песни на идише, которые раз от раза становились все популярнее.
В 1861 г. Эльякум Цунзер возвращается в Вильно и женится. Через год выходит первый сборник его стихов – «Новые песни». Это делает автора еще более известным, но отнюдь не приносит ему достатка. Чтобы прокормить семью – а к этому времени появились и дети, – Цунзер становится профессиональным бадхеном.
Бадхен (или бадхан, от древнееврейского слова «бдиха» – «шутка») занимался увеселением гостей на еврейских свадьбах. В отличие от современного тамады, песни, которые он пел, как правило были его собственного сочинения, часто – импровизированными. На новом поприще Цунзер оказался весьма востребованным: его приглашали на самые богатые свадьбы и платили по 100 рублей за вечер – фантастическую по тем временам сумму.
Но вскоре Цунзер разделил судьбу библейского Иова. В Вильне вспыхнула холера, и в считанные дни унесла жизни всех четверых его детей. Убитые горем родители переехали в Минск, где скончалась и жена Цунзера Рохл.
Спустя несколько лет Цунзер женился снова и оказался счастлив в браке. Вторая жена, Фейгл, сумела сделать его дом привлекательным местом встреч для людей самых разных взглядов и мировоззрений, хотя компанию друзей, образовавшуюся при этом, и прозвали «Кружок Эльокума». Сам Цунзер продолжал сочинять, но после погромов начала 1880-х в его песнях зазвучали новые мотивы. В полном согласии с чувствами тех, кто не предавался отчаянию, а искал конструктивный выход из положения, Цунзер стал воспевать жизнь и свободный труд еврейских переселенцев в Святую землю. Конечно, их образы Цунзер сильно романтизировал. Однако, как много лет спустя метко заметил историк еврейской культуры Ш. Нигер, «Песни Эльокума Бадхена сделали для распространения определенных идей много больше, чем известные статьи, которые народными массами мало читались и еще меньше понимались».
В 1886 г. отмечалось 25-летие литературной деятельности Цунзера. Но тот решил сменить род деятельности и вложил все заработанные деньги в мануфактурный бизнес. Очень скоро он разорился. А тут еще и власти стали преследовать немолодого поэта, «припомнив» ему палестинофильские идеи, столь романтично выраженные в его песнях. Под влиянием всех этих обстоятельств в 1889 г. Цунзер принял приглашение уехать на гастроли в США и более не возвращался в Россию.
Цунзер объездил с концертами всю Америку, пел в синагогах в качестве кантора, открыл собственную типографию, печатался в еврейских газетах и даже написал ряд новых песен на «американские» темы – например, о Христофоре Колумбе и Вашингтоне. И все же достичь былой популярности Цунзеру уже никогда не удалось, даже при том, что его семидесятилетие в 1905 г. было торжественно отмечено выходом в свет автобиографии на идише и английском языке. Ровно сто лет назад, в 1913 г. Цунзер скончался – совершенно ослепший и почти одинокий.
Чтобы не заканчивать рассказ на грустной ноте, вспомним о том, что личная биография каждого из нас словно бы продолжается в потомках… Правнук Цунзера, Аба Ковнер, тоже жил в Вильно и тоже был поэтом. Прославился же он тем, что в годы Второй мировой войны встал во главе еврейского Сопротивления и командовал партизанским отрядом.
Свои «потомки» были у Цунзера и в литературе. Замечательный еврейский поэт Ицик Мангер, с чьим творчеством читатель сегодня может познакомиться в достаточно хороших русских переводах, всю жизнь называл себя «внуком Эльякума-бадхена».

 

Источник:


Цви Прейгезон
ЭЛЬЯКУМ 1

Я с толпой не ходил гуртом,
От речей и знамён пунцов,
Равно чужд и голодным ртам,
И сиянью златых венцов.

Я успеха в любви не знал –
Длинноносый смешной горбун –
Зубы кривы, косят глаза,
Имя странное – Эльякум.

Ни греха не знал, ни поста,
Ни стигматов, ни медных труб –
Моя пища, как жизнь, проста –
Хлеб да лук, да бобовый суп.

Но в тот день и в ту ночь, когда
Моя скрипка рождает стон,
Замирают и боль, и гвалт,
И болтливая явь, и сон.

 1 По-видимому, стихотворение посвящено Эльякуму Цунзеру (1835-1913), знаменитому автору и исполнителю песен на идише.

Цви Прейгезон.
Стихи разных лет
Перевел с иврита Алекс Тарн
Опубликовано в «Иерусалимском журнале», № 36, 2010 г.




Абрам Паперна
(1840 — 1919)
;;;;;;;; ;;;;;;

Писатель и педагог; родился в Копыле Минской губернии. Получил обычное иудейское воспитание исчерпавшееся изучением Талмуда. В 1862 году поступил в Житомирское, а затем перешел в Виленское раввинское училище, в котором в 1867 году закончил курс обучения по педагогическому отделению. С 1868 - 1909 г.г. преподавал еврейское вероучение в гимназиях Плоцка и заведовал местным еврейским училищем.
С 1862 года стихотворения и статьи Паперна стали помещать местные газеты «Гакармель», «Гамелиц» и «Га-Кохабим». В 1867 г. выпустил критический этюд «Канкан Хадаш Моле Иашан». «Воспоминания», появившиеся в сборнике «Пережитое» (т. II и III), представляют  картину еврейской жизни Николаевского времени и начала царствования императора Александра II.

ИЗ НИКОЛАЕВСКОЙ ЭПОХИ. ВОСПОМИНАНИЯ

В описываемое время Копыль мог иметь около 3000 душ населения, состоявшего из трех различных, по народности и вероисповеданию, групп: евреев, белорусов и татар. Эти три группы, объединенные одною территорией и одним, пекущимся о них начальством, были совершенно чужды одна другой по языку, обычаям, верованиям и историческим преданиям, были как по внешнему виду, так и по духу представителями трех различных миров и тем не менее жили между собою мирно. Сближали их неизбежные соседские и экономические интересы. Не было между ними зависти, потому что нечего было им друг другу завидовать: все с большим трудом снискивали себе скудное пропитание, а главное потому, что не было между ними конкуренции, ибо каждая из этих групп, как бы по уговору, отмежевала себе особое от других поле деятельности, и таким образом они скорее дополняли друг друга, чем соперничали между собою.
Евреи, составлявшие большинство населения, занимались лавочничеством, торговлею хлебом, шерстью, пенькою, льном и прочими земледельческими продуктами, которые они осенью покупали на базаре у привозивших их крестьян, а зимою на санях отправляли в м. Столбцы, – пристань на Немане, где продавали эти товары богатым купцам, сплавлявшим их затем большими партиями в Кенигсберг или Мемель. Как лавочники, так и хлебные торговцы оперировали незначительными суммами, так как крупных капиталов в Копыле не было; зато этих торговцев было сравнительно много и они страшно конкурировали между собою во вред себе, как при купле, так при продаже. Другие занимались продажею питий, корчмарством, извозом, учительством и ремеслами. Ремесленников разного рода было тоже слишком много, и многие из них, не находя работы в городе, уходили в деревни, где работали на крестьян и шляхтичей. Ростовщиков в Копыле не было; наоборот, копыльцы сами, для ведения своих торговых дел, часто брали в долг деньги у помещиков и ксендзов под залог ожерелий своих жен, платя значительные проценты.
Татар-магометан было в городе немного, всего около 15-ти семейств. Занимались они огородничеством, и овощи их славились в окрестности. Трудолюбивые, трезвые и чистоплотные, они были всеми уважаемы. Сказывалась ли тут общая азиатская кровь или некоторое сходство религиозных понятий и традиций, но магометане держались ближе к евреям, чем к местным христианам.
Мещане-белорусы занимались хлебопашеством и ткачеством. Город и окрестности принадлежали тогда графу Витгенштейну, наследнику князя Радзивилла, и все дома стояли на помещичьей земле на чиншевом праве; на этом же праве владели и мещане своими небольшими участками пахотной земли. Ввиду недостаточности доходов от землепашества, мещане в зимнее время занимались тканьем холста и тонких белых покрывал, употреблявшихся в то время еврейскими женщинами, как часть головного убора. Работали они по заказам местных еврейских торговцев, которые давали им нужный для этой работы сырой материал, платили еженедельно за исполненный труд и в обработанном виде продавали этот товар на ярмарке в Зельве. Копыльский холст, а в особенности копыльские покрывала (Kopulier Schleier) пользовались большою славою на литовском рынке.
Расселились упомянутые группы населения отдельно одна от другой: христиане и магометане в боковых улицах по уступам горы и под горой, евреи же занимали самую лучшую часть города на вершинах горы, где находились базарная площадь с примыкающими к ней улицами и синагогальный двор (Schulheif), или площадь, на которой концентрировались все специально-еврейские духовные и общественные учреждения. Ввиду такого видного места, занимаемого евреями, а также вследствие их сравнительной многочисленности и свойственной торговому люду вообще и евреям в особенности подвижности, Копыль на первый взгляд производил впечатление чисто еврейского города.


Литература: Паперна А. И. «Из Николаевской эпохи. Воспоминания // Пережитое» Сборник, посвященный общественной и культурной истории евреев в России. При ближайшем участии С.А. Ан-ского, Н.Р. Ботвинника, А.И. Браудо и др. Т. 2. СПб, 1910. С. 1-53. Т. 3. СПб, 1911. С. 264-364






Авраам-Ури Ковнер
(1842 — 1909)
;;;;; - ;;;; ;;;;;

Публицист, литературный критик, писатель. Родился в Вильне в бедной семье, получил обычное религиозное воспитание в иешивах Литвы, по переезде семьи на Украину занимался самообразованием. С 1862 года выступал с литературно-критическими статьями в еврейской периодической печати России, в которых призывал еврейских литераторов посвятить творчество только распространению естественнонаучных и исторических знаний, считая литературу на иврите и идиш лишь переходным этапом на пути обращения еврейских писателей к основному языку страны проживания.
Статьи Ковнера на иврите собраны в книге «Исследование вопроса» (1865) и «Букет» (1868). Ковнер оставил мемуары «Записки еврея» (1903).

Ковнер, Авраам Ури

Аркадий Григорьевич Ковнер; (1841/42–1909), литовский маскиль и родоначальник современной еврейской литературной критики. Уроженец Вильно, учился в нескольких ешивах, а достигнув совершеннолетия, открыл для себя еврейскую маскилическую литературу. После личного и интеллектуального кризиса он бросил жену и дочь и переехал в Киев, где познакомился с радикальными течениями русской и западноевропейской культуры и начал писать на иврите, взяв имя Альберт Ковнер. С 1862 по 1868 год его эссе на социальные и литературные темы публиковались в основном в Ха-Мелитсе, но также в Ха-Магиде и Ха-Кармеле. Некоторые из этих эссе были позже перепечатаны в "_WBR_erEker davar" ("Расследование"; 1865) и "Tseror pera;im" ("Букет цветов"; 1868).
Самые ранние труды Ковнера на иврите отражают взгляды умеренного маскиля, который поддерживал политику правительства по русификации. Однако к тому времени, когда он выпустил свое эссе "Давар эль софре Исраэль" (Обращение к писателям Израиля; 1864), он пытался внедрить радикальные принципы русской литературной критики, сформулированные школой Виссариона Белинского, в литературную критику на иврите. Таким образом, он рекомендовал применить новую иерархию ценностей к области человеческих знаний, где точные науки находятся на вершине шкалы, история - в середине, а эстетическая литература - в самом низу. Литературные произведения, по его мнению, должны относиться к реальному миру и быть написаны простым языком, без цветистых фраз. Проза в целом и роман в частности, по мнению Ковнера, были бы предпочтительнее поэзии. Роль критики заключается в указании на социальную пользу, которую можно получить от литературного произведения; в случае Ковнера критика измеряла бы степень, в которой произведение автора улучшило статус российского еврейства. В соответствии с “утилитарным принципом” от иврита отказались после выполнения его временной миссии по представлению Хаскалы более широкой еврейской общественности.
Эссе Ковнера были противоречивыми. Оппоненты критиковали его взгляды в своих собственных работах; например, "Шореш давар" Цеви Дан ха-Бавли ("Корень вопроса", 1866) и "Игерет цаар баале хаим" Авраама Бер Готтлобера ("Письмо о жестоком обращении с животными", 1868) выявили связи между Ковнером и нигилистами Писарева (последователями Д. И. Писарева требовали критического мышления вместо того, чтобы полагаться на авторитеты). Шолом Янкев Абрамович утверждал, что духовная вселенная Ковнера страдает от внутреннего противоречия: в то же время, когда Ковнер активно создавал литературные произведения на иврите, он ставил под сомнение ценность иврита в целом. Одним из немногих, кто поддержал его, был Йосеф Иегуда Лернер, написавший "Дореш эль ха-метим" ("Проповедник мертвым"; 1868) в защиту Ковнера.
В 1866 году Ковнер переехал в Одессу и начал писать по-русски для журналов, которые читала еврейская интеллигенция. В 1871 году он прибыл в Санкт-Петербург, где опубликовал критическую статью на антологию рассказов Иегуды Лейба Гордона "Олам ке-минхаго" ("Путь мира"; 1868 и 1873) и "Переца Смоленскина" "Ха-Тоех бе-дархе ха-хаим" ("Сбившись с жизненных путей"; 1871-1872) в русско-еврейском журнале "Еврейская библиотека. В этом эссе, Современная еврейская литература (Current Jewish Literature; 1973), он перечислил элементы идеального романа, используя в качестве источника концепцию социального романа Белинского.
Между 1872 и 1873 годами Ковнер публиковал фельетоны в российской либеральной газете "Голос", редактором которой был Андрей Краевский. В 1874 году он поссорился с Краевским и пошел работать клерком в банк Авраама Зака в Санкт-Петербурге.
В апреле 1875 года Ковнер подделал подпись своего работодателя на чеке и был арестован, и суд над ним, который проходил в Москве, вызвал большой резонанс  и пересуды в общественной и в еврейской прессе. Он был признан виновным и приговорен к тюремному заключению сроком на четыре года.
Из своей тюремной камеры в Москве в 1877 году Ковнер начал переписываться с Федором Достоевским. Они обсуждали богословские вопросы, и Ковнер осудил антисемитские предубеждения писателя. В то же время он попросил Достоевского помочь ему с публикацией его тюремных сочинений. Достоевский ответил положительно и даже обратился к взглядам Ковнера на “еврейский вопрос”, опубликовав серию статей в своем собственном периодическом издании "Дневник писателя" (Дневник писателя; 1877). В том же году приговор Ковнеру был смягчен, и он был сослан в Сибирь, где мог “свободно поселиться”. С 1881 по 1893 год он работал бухгалтером в государственном цензурном бюро в Томске. Хотя он восстановил свои гражданские права, ему было запрещено возвращаться в центр России. На тот момент он написал роман и трактат об атеизме “Почему я не верю?” (Why Do ia ne veriu?).
В 1893 году обручился с православной невестой и принял христианскую религию жены, сменив имя на Аркадий Григорьевич Ковнер. Несмотря на обращение в православие, оставался убежденным атеистом. В 1894 году вернулся в центральную часть  России, с 1897 года работал в контролируемом правительством бюро цензуры в Ломже.
Ковнер был похоронен в Провославном участке католического кладбища этого города.
Хотя Ковнер, казалось бы, покинул еврейскую общину, в 1903 году он озаглавил раздел своей автобиографии “Из записей еврея’ (Impressions of a Jew). В 1904 году он написал ответ на иврите на рецензию Реувена Брайнина на критическое наследие Ковнера. В этот период он вступил в переписку с русским писателем-антисемитом Василием Васильевичем Розановым, который начал проявлять интерес к иудаизму. В 1908 году он опубликовал “Язык фактов” (The Language of Facts), посвященный "Еврейскому вопросу", в котором он проанализировал все более тревожные проявления антисемитизма и проблему эмансипации российского еврейства, делу, которому он был предан до конца своей жизни.

Автор
Ахува Шалер
Перевод с иврита на английский Дэвида Фахлера
Перевод с английского Валентины Карпаевой










Иехуда Лейб Кантор
(1849 — 1915)
;;;;; ;;;; ;;;;;

Еврейский публицист, переводчик, редактор, прозаик, поэт, раввин, журналист и общественный деятель; доктор медицины.
Родился в Вильно в семье кантора большой виленской синагоги. Получил обычное религиозное воспитание в иешивоте. Под влиянием  матери, хорошо знавшей еврейский язык, рано увлекся светской еврейской литературой, учился в виленском раввинском училище, а затем в житомирском по окончании которого переехал в Берлин изучать медицину. Параллельно изучал философию в университетах Гейдельберга  Фрайбурга, был делегатом первых трех Сионистских конгрессов, выступая с отчетами в печати и с лекциями о конгрессах перед евреями Гродно, Вильны и Киева, был членом Исполнительного комитета Сионистской организации. Получив в 1879 году звание доктора медицины переехал в Санкт-Петербург, где стал редактором «Русского еврея», в которой писал публицистические статьи, фельетоны и критические обзоры. В то же время помещал в «Еврейской Библиотеке» и «Восходе» обзоры еврейской литературы и критические статьи. В 1884 году редактировал журнал «Еврейское обозрение». В 1886 году основал первую древнееврейскую ежедневную газету «Гаиом», которая пользовалась большой популярностью благодаря содержанию и стилю. С 1890 по 1904 годы занимал должность общественного раввина в Либаве, Вильно и Риге.
В 1919 прибыл в Вильну и был избран председателем Сионистской организации Литвы, редактировал три еврейские газеты на иврите и идиш, был арестован польскими властями и освобожден после вмешательства дипломатических кругов Великобритании и США.
Умер и похоронен в Риге.

ЕВРЕЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ

Журналист Иехуда Лейб (Лев Осипович) Кантор (1849-1915) учился в Житомирском раввинском училище, изучал медицину в Берлинском университете. Жил в Петербурге, редактировал еженедельник «Русский еврей» (1879-1884), печатал в «Еврейской библиотеке» и «Восходе» обзоры еврейской литературы и критические эссе. В феврале 1886 года основал первую ежедневную газету на иврите «Га-Иом», сыгравшей важную роль в развитии журналистики. По ее примеру стали ежедневными газеты «Га-Мелиц» и «Га-Цфира», их конкуренция привела к закрытию «Ха-Иом» в марте 1888 года. В 1888-1889 годах Кантор редактировал «Га-Мелиц» и еженедельник «Дос идише фолксблат», где публиковал политические обзоры и фельетоны, став одним из создателей этих жанров в журналистике на идиш. В 1890 году из-за болезни сердца покинул Петербург и отошел от литературной деятельности. Был казенным раввином в Либаве, Вильне и Риге.

Эдуард Гетманский «Заметки по еврейской истории, №4» 21.05.2016