Люксембургский гамбит

Люксембургкий гамбит

Повесть
Опубликована:
УДК 821.161.1-3
А23 Агеенко, А. А. Философия жизни : повести и рассказы / Анатолий Агеенко. — Омск : Издатель-Полиграфист, 2018. — 536 с.

ISBN 978-5-98236-090-8
                ББК 84(2Рос=Рус)6-44


Выйдешь, бывало, на улицу и, пока дойдёшь, куда тебе надо, столкнёшься с сотней, а то с двумя – с тремя сотнями людей. Идёшь, занятый своими мыслями, разумеется, никого не замечаешь. Тебе все эти встречающиеся люди неизвестны, и никакой охоты нет ни единого из них знать и ни единого слова знать об их судьбах, как им до тебя тоже нет никакого дела.
Живёшь так среди определённого круга знакомых людей и за целые годы, бывает, не вклинится в твою жизненную историю никакой другой человек. Конечно, тут от тебя немало зависит, сам виноват, что никого к себе не подпускаешь. Что касается меня, то я, по крайней мере, не запросто схожусь с людьми и с кем свыкся, тоже не запросто расстаюсь.
Но как ни живи в привычном круге, порой в этот круг вторгаются иные люди, и вовсе не из родства. Чего вдруг они появились в твоей жизни? Ладно родственник хоть далёкий, всё равно, что чужой — однако ж родственник! А коли совсем чужой?
Если уж случилось так, всегда интереснее, когда вовсе незнакомый человек даётся тебе в ближнее окружение. Меня это больше всего занимает, разумеется, со стороны субъективности, отчего так случается: с тем, с иным, со мной? Особенно, бывает, ты не хочешь, а уличный человек таки залазит в твою жизнь. И тут уже не разберёшь: или случай был, или предопределение свыше. События, так или иначе, с этим новым человеком разворачиваются, и не каждый, как правило, озадачен этим вторжением. Он начинает думать, что так и должно было быть. А между тем следить за этим весьма интересно.
Вот я и хочу рассказать об одном таком случае в моей жизни. Поскольку начало моего уличного знакомства не предвещало мне развития событий, затем повлиявших на мою судьбу, то и начну я свой рассказ с диалога, который случался между мной и моей милой женой Наташей. Я имел обыкновение делиться с ней своими впечатлениями. Кому-то это может показаться в диковинку, так я оговорюсь, мы совсем недавно поженились и о детях только мечтали. Правда, хорошее жильё нам предоставили Наташины родители, так что часть забот, свойственных молодым семьям, не волоклась за нами.
Так я, пожалуй, после такого вступления начну мою повесть.


Глава первая

— Ну как там твой Степан Андреевич… или как его?
— Степан Артемьевич, Наташа, Сте-пан Ар-темь-евич. Сколько раз тебе говорить! Никак не можешь запомнить.
— Мне он нужен, твой Степан Артемьевич! Вот скажи, зачем ты туда ходишь? ведь совершенно! ну, совершенно незнакомый тебе человек.
— Ты мне жена или не жена?! Нет, ты скажи? И не смотри на меня так, будто видишь первый раз.
— Ну, жена.
— Вот! самый любимый человек для меня. Должен же я делиться с тобой тем, что у меня на душе?
— Прости, это твоя новая дружба мне совсем непонятна. Нашёл себе какого-то старика…
— Да и для меня, надо признаться, неожиданное знакомство. Я никогда не сходился с людьми намного старше меня. И знакомство-то уличное. Вижу, на меня идёт человек с палочкой, высокий, статный такой старик. Смотрю, а у него ноги подкашиваются! не я, так он упал бы. Я подбежал, он и оперся о моё плечо.
«О, как вы кстати, — говорит, представляешь! — спасибо, молодой человек. Не сочтите себе за труд, — говорит, — помогите дойти, не рассчитал, думал, справлюсь».
Стал говорить со мной таким тоном, будто мы с ним не один год знакомы.
«Да какие проблемы», — говорю.
Довёл его до квартиры, тут бы проститься, так нет, он возразил, говорит:
«Заходите, молодой человек, непременно заходите, выпьем по чашечке кофе».
Он так запросто предложил, что я подумал: почему бы в самом деле не выпить чашечку кофе, уважить старика, ему, наверное, скучно одному. У него просторная двухкомнатная квартира, комнаты большие, кухня просто огромная — прямо-таки замечательная планировка! я таких квартир ещё не видел. Квартира со вкусом обставлена дорогой мебелью. Сели мы в зале за круглым массивным столом. Смотрю, напротив окна стенка с богатой резьбой и встроенным телевизором. Диван тоже красивый — не нашего производства. По стенам картины, я заметил, все авторские, не какие-то там репродукции. Тут он мне и говорит:
«Давайте знакомиться, молодой человек. Меня звать Канский Степан Артемьевич. Вас?..».
Я поспешил представиться: «Серёжа», — говорю. Степан Артемьевич разместился на диване, палочка у него между ног, сидит, поглаживает, массируя свои коленки, и меж этим занятием стал мной руководить: то на кухню пошлёт, то к стеночке, где что взять и что на стол поставить.
— Серёжа, он поработил тебя с первых минут, а ты даже не заметил, ну какой ты у меня!
 — Наташа, скажи, что в том оскорбительного для меня или странного?! У него коленные суставы болят, а мне ведь ничего не стоило. Меня лично поразило, что он с первых минут доверился мне. Представляешь, говорит:
«Осваивайтесь, Серёжа, запоминайте, где что».
 Я ему: «Да как-то неудобно, Степан Артемьевич, любопытство проявлять — человек я с улицы, и знакомство наше по пустому поводу».
«Так это ж, когда было, Серёжа, теперь мы с вами друзья. Пустой повод, говорите, другой бы прошёл, а вы вот подставили своё плечо, проявили человеческое достоинство, довели меня до квартиры. Для меня это лучше всяких рекомендаций».
«Будем откровенны, Степан Артемьевич, сегодня столько мошенников развелось, — возражаю ему, — зарабатывающих на чувстве сострадания».
«Да разве я не откровенен с вами? Что мне вас опасаться? Я ещё на улице увидел вас насквозь, в душу вам поглядел и нашёл там подтверждения вашей порядочности», — и улыбается мне ласково и приветливо.
В общем, через полчаса я ориентировался в его квартире не хуже самого хозяина. Представляешь, как всё у него просто. Мне показалось, что я уже в который раз в гостях у Степана Артемьевича.
Попили кофе, я встал проститься.
«Рад был нашему знакомству, — говорю, — не болейте, живите долго, бог даст, может, когда-нибудь увидимся».
Он, не обращая внимания на мои слова, говорит:
«Послезавтра, Серёжа, я жду вас. Приходите запросто, звонить и договариваться не обязательно. В моём положении я всегда дома».
Я так удивился его словам, растерялся, опустив в пол глаза и соображая, что ответить ему.
«Не знаю, — говорю, — получится ли у меня, да и беспокоить…».
«Когда будете идти, — перебил он меня, — купите мне хлеба, молока и фруктов на свой выбор, а я с вами после сочтусь, или хотите, я вам сразу дам деньги», — и достаёт из кармана тысячу рублей.
Как я не отказывался, а деньги он всё равно мне всунул. Так мы и познакомились со Степаном Артемьевичем.
— Вот ты, Серёжа, во всём такой… нерешительный. Взял бы и отказался, чтобы не было для тебя поводов ходить туда. Смотри-ка бесцеремонный какой, ловко же он тебя окрутил.
— Наташа, ты преувеличиваешь! Когда я нахожу нужным, я могу оградить себя. Вот с ним, правда, всё иначе. Знаешь, с ним как с закадычным приятелем. Я поприглядывался к нему, он мне показался одиноким, неприкаянным… и таким приятно-приятно хорошим.
— Все одинокие старики и старухи выглядят жалкими и неприкаянными, и «приятно-приятно хорошими», когда вокруг них пляшут, ты этого не знал?
— Возможно. С первого взгляда про него этого не скажешь: ухоженный, и общее выражение без налёта старческой тяжести. Вот когда мы оказались у него дома, мне, знаешь, прямо до боли в сердце сделалось жалко его. Сам не знаю, с чего вдруг. Наверное, от мысли, что при всей своей самодостаточности и устроенности — он один. Я было затревожился, что он воспользуется мной, начнёт жаловаться, изнывать мне про свою безжалостную судьбу, но он оказался таким скрытным. Меня расспрашивает, что я? как я? Слушает меня и молчит. Глаза за него говорят, что увлечён моей болтовней. У нас все разговоры обо мне. Только соберусь под молчание спросить про него – он ловко уйдёт в сторону. Меня одна из картин заинтересовала, на ней портрет молодой девушки. Мне и подумалось, что эта девушка ему в каком-нибудь родстве.
«Красивая девушка, — говорю, — но мне кажется, она не русская».
Он посмотрел на меня внимательно и говорит:
«Почему вы так решили?».
Я говорю: «Ну, мне, положим, так подумалось».
А он: «Правильно вам подумалось, проницательный вы, Серёжа. Она француженка».
Я встал и принялся внимательно рассматривать француженку.
«Кто она вам?» — спрашиваю.
А он говорит: «Это длинная история, Серёжа. Поговорим как-нибудь в другой раз».
— Ты захотел, Серёжа, за один присест все истории выведать. Это даже неприлично было с твоей стороны – лезть в душу незнакомого человека.
— Да нет, конечно. Я надеюсь, что он как-нибудь откроется мне. Степан Артемьевич пока что человек-загадка для меня. Он… такой замечательный старик, прямо красавец…
— «Прямо красавец!». Извини, конечно, за язвительный тон, так я тебе и поверю! Когда старость была красивой? Посмотришь на этих стариков: лысые, сгорбленные, сморщившиеся — что в старости красивого?! А твой старик ещё и с палкой.
— Степан Артемьевич исключение, у него импонирующая внешность, на него хочется смотреть. Если б не его ноги, он бы ещё хоть куда! Я как-то сопровождал его в магазин, так ты бы видела, как на него женщины смотрели… и молодые, и всякие. На меня молодого не смотрели, а на него смотрели…
— Это кто на тебя смотрел? И куда это вы ходите?
— Наташа! ты что, не слушаешь меня? Я говорю: на него смотрели! не на меня. Ты бы сама в него влюбилась.
— Слава Богу, уже влюблена.
— Хотелось бы знать в кого?
— Ба-а! он ещё спрашивает. Ты разве не чувствуешь моей любви? Кого-то он замечает, что на него смотрят, а моей любви не замечает!
— Наташа! замечаю. Только я хочу, чтобы от нашей любви результаты были.
— Опять ты начинаешь… Давай лучше говорить про твоего старика, если он такой импозантный.
— Вот-вот! ты правильно заметила — импозантный. Это лучше всего ему подходит — импозантный старик.
— Ни за что не поверю, что у него никого нет! Кто-нибудь да есть! просто он скрывает от тебя. Овладел тобой и повелевает: туда сходи, сюда сходи, то принеси, это купи.
— Мне ведь не трудно. Да и не так часто он просит. Ты опять преувеличиваешь, Наташа. Вот сегодня был у него, он попросил купить хороший бинокль.
— Это зачем ещё?
— Ну, он же с трудом передвигается по комнате, в основном проводит время в кресле возле окна. У него, знаешь, такое мягкое удобное кресло с высокой спинкой и подлокотниками. Он сидит в нём, а перед ним лежит книга. Читает. Как устанет, в окно смотрит. Из его окна видна часть проезжей дороги, дом через дорогу и дом напротив.
— Он что, подглядывать собирается? Вот я тебе сколько говорю на ночь зашторивать окна! Может, он и за нами подглядывает?
— Наташа, ты меня удивляешь, он живёт в двух остановках от нас!
— Подумаешь, две остановки! он же в бинокль смотрит.
— Твой юмор в данном случае неуместен. И почему сразу подглядывать?.. просто хочет получше видеть лица людей, их улыбки. Говорит, что по лицам можно понять, о чём они думают, чем озабочены. Утром он смотрит, как дети идут в школу, и говорит, что о каждом может рассказать, как тот учится, и по походке предсказать его судьбу. Я ему говорю:
«Вы, наверное, смотрите на детей и вспоминаете свою жизнь?».
«Нет, — говорит, — не вспоминаю, не люблю вспоминать. Жизнь, какой она ни была, осталась в прошлом, что о ней вспоминать, — говорит, — прошла и прошла. Я смотрю на жизнь, которая мне впереди. И хоть конец мне ясен, а всё равно интереснее вперёд смотреть, чем оборачиваться назад. Там поправить уже ничего невозможно, тогда как оставшейся жизнью можно ещё порулить. Хотя, — говорит, — теперь событий немного выпадает: книга, телевизор, окно. В окно, правда, интереснее смотреть — там живая жизнь. Да вот вы теперь, Серёжа, для меня событие, даёте мне счастье говорить с вами».
— И хочется тебе проводить время со стариком? Думаешь, он как-то тебя отблагодарит.
— Наташа, как тебе не стыдно! Мне от него ничего не нужно. Знаешь, у тебя вот есть отец…
— Ну, есть, так что с того?
— А у меня нет отца… никогда не было. Я не знаю, что такое отец. Ты не смейся… к Степану Артемьевичу у меня безотчётная симпатия. Мне легко с ним. Он мне, Наташа, вот как отец… понимаешь?


Глава вторая

— Ну что, купил бинокль своему Степану Андреевичу?
— Артемьевичу, Наташа.
— Ну, пусть Артемьевич, какая разница.
— Как ты можешь, Наташа! Если ты будешь продолжать в таком пренебрежительном тоне, я больше не буду тебе рассказывать… и рассержусь. Мы же с тобой во всём откровенны, ведь так?
— Ну, ладно, ладно… так купил?
— Неделю назад ещё купил. Он доволен. Говорит: «Как мне раньше в голову не пришло». Он теперь при деле, за одной женщиной наблюдает…
— Подглядывает за ней?
— Наблюдает, Наташа! при чём здесь подглядывает? Она живёт в доме через дорогу. Дом Степана Артемьевича расположен перпендикулярно дороге, а этой женщины – параллельно, так что ничего не увидишь, если бы и захотел. Он наблюдает за ней, когда она выходит на улицу. Да и заметь, эта женщина в годах.
— Нашёл себе развлечение: сам неприкаянный и жизнь наблюдает неприкаянную.
— Почему ты решила, что она «неприкаянная»?
— Так при годах, какая уж там жизнь, смотрел бы на что-нибудь повеселее, на воробьёв, например, или голубей.
— Вот и я ему говорю: чем она могла задеть вас? Лучше уж вам за детьми, за их беззаботной жизнью наблюдать. А он мне возразил – стал рассказывать про неё с таким участием, с такой теплотой, чего я никак от него не ожидал, будто она ему свой человек.
«Я почувствовал её жизнь, — говорит, — как бы влез в её кожу. По моим ощущениям, неуютно ей, много переживает. Губы как бы улыбаются, а в глазах непреходящая грусть».
«Зачем же вам помещаться в чью-то жизнь, тем более что она неуютная? Разве вам мало мыслей о самом себе?».
В общем, я понял, что проговорился. Он так пронзительно на меня посмотрел, мне прямо неловко сделалось.
«Ах, вот как вы смотрите на мою жизнь!.. жалеючи. Думаете: мало ему своего несчастья, так он притягивает чужое, так вы думаете?».
«Отпираться не стану, Степан Артемьевич, где-то так, извините».
«Спасибо, за откровенность… надо признаться, вы правы, Серёжа. Но уже поздно, я проникся её жизнью. У меня появилось желание вмешаться, дать ей совет, понудить её подумать о самой себе. Она бедненькая бьётся-бьётся, хочет, чтобы у неё было не хуже… как у людей. Я читаю по ней и вижу, каких сил ей это стоит. Ей сейчас шестьдесят или шестьдесят три, она почувствовала, что жизнь прошла, и всей силой материнского сердца смотрит в жизнь сына. Я проник в её душу. Она попалась в силки беспокойства, и оно гнетёт, не даёт ей покоя. Я всё думал, отчего это с ней? отчего грусть на её глазах?».
«У неё есть сын? — спрашиваю я. — Как вы это узнали?».
«Видел уже несколько раз этого молодого человека, очень похож на свою мать. Ему лет тридцать, может, моложе. Видно, поздний и единственный ребёнок. Должно быть, его успехи не сильно радуют её. Я видел, с какой печалью она смотрела ему вслед. Она вся в нём. Смотрю в бинокль на её уходящего сына и думаю: обернётся — значит, благодарный сын. Не обернулся, не почувствовал материнского взгляда. Знаете, есть дети, привыкшие жить на готовом, видя в родителях нескончаемый источник, из которого можно брать, брать и никогда не задумываться, чтобы дать самому. Это потребители, они как саранча, нацелены только на потребление. Матери платят за их образование, потому что хорошо учиться у них нет охоты, затем их отмазывают от армии, потом женят, обставляют их квартиры и нянчат их детей. Он такой, её сын… потребитель. Она, бедненькая, теперь это понимает, но видит, что исправить ничего невозможно. Вы, Серёжа, не из потребителей?».
— Ну, ты же знаешь меня, Наташа. Надеюсь, ты так не думаешь. Я принял вид человека, несправедливо обиженного.
«А говорите, увидели меня насквозь, — возразил я ему. — Но если вы спросили, я отвечу. Я сам делаю свою жизнь. Мне не на кого повеситься, не знаю, это мое достоинство или недостаток. Да мне и стыдно было бы брать».
«Я услышал ответ мужчины, — подошел и похлопал меня по плечу. — Ну, полноте вам, не сердитесь… Слышите, Серёжа, не обижайтесь».
«Да я не обижаюсь… Зачем вы вставали, вам же трудно, — сказал я, а самому мне так мило, так оно хорошо, что он потрудился встать ради меня, точно погладил. — Послушайте, Степан Артемьевич, — с поспешностью продолжил я, — а что если вы ошибаетесь?.. все не так, как вам представляется через бинокль. Вы себе черта в стуле нажили, — говорю. — Ну, скажите же мне, зачем вам принимать на себя тревоги этой женщины? Она ведь вам никто. Да и помочь вы ей никак не сможете, коли захотите, только раззадорите бедную женщину укоризненным взглядом со стороны. Человек привыкает к своему горю, маскирует его, так что чужие укоры скорее раздражат её, она не пожелает принять здравого смысла, который вы собираетесь ей внушить. Да и не поймет она вашего намека, что её сын неблагодарный потребитель. Матери все такие».
«Весьма философично звучит, Серёжа, дабы разубедить меня в заблуждении. Однако про чёрта вы метко выразились. Право же мне этот чёрт в стуле зудит и зудит. Теперь вот уже мучусь я желанием остановить её, пожалеть и развернуть к самой себе, чтобы она пожила для себя остаток жизни. А когда бы она захотела так думать, я бы помог ей и деньгами».
«У вас есть такая возможность?.. простите за вопрос».
«Я веду скромную, уединенную жизнь, но я не бедный человек, как вы, вероятно, заметили. Однако для присосавшегося к ней сыночка мне одной копейки жалко. Я постиг по ней, если она не изменится, жизнь покинет её. Она словно под злыми чарами, её бы встряхнуть, пробудить от той зачумленной жизни, открыть глаза на саму себя. Серёжа, — говорит, — она всенепременно нуждается в помощи. Я в воображении легко проникаю за стены её квартиры и нутром зрю, как она тяжело вздыхает. Смотрит телевизор и вздыхает, пьет какие-то таблетки и опять вздыхает. Эти таблетки ей не помогают. У нее давление. Она, бедненькая, привыкла к этому давлению, не замечает. А высокий ток крови и тоски сгубит её раньше отпущенного века».
«Вы этого никак не можете предвидеть!» — возразил я ему.
«Нет, — говорит, — я как никогда в ней ясно это предвижу».
— Сережа, мне вот совсем не интересно слушать эти бредни. Он что, бог?.. Кто может знать, кому сколько отпущено?
— Вот и я сказал ему то же самое.
— Вот что, Сережа, хватит мне этих разговоров, да ещё на ночь.


Глава третья

— Опять был у Степана Артемьевича?
— Слава богу, запомнила наконец. Почему ты решила, что я был у него?
— Вид у тебя озадаченный.
— Был.
— И как он? Все ведёт свои наблюдения за этой женщиной? Вот неуёмный.
— Ты себе представить не можешь, я был у этой женщины!
— Серёжа, ты спятил! Ладно, старик, но ты-то ведь у меня предсказуемый. Я так и знала, что он начнёт тобой помыкать.
— Нет, Наташа, всё не так. Я нисколько не жалею… что ходил… и потом, он так просил. Ну, что ты так на меня смотришь! в твоих глазах неподдельный ужас.
— Конечно, ужас! Чего мне делать вид. Мне страшно за тебя. Разве можно, Серёжа, наматывать на себя чужую жизнь! Дай мне слово, что больше не пойдёшь по таким вот его поручениям!
— Я не могу, Наташа, дать такого слова… и не проси.
— Ты меня не любишь! Только я люблю тебя, а ты не дорожишь моей любовью. Все, Серёжа, мы срочно заводим детей! двух девочек и одного мальчика, ты же столько хотел детей? Видишь, я во всём иду тебе на уступки.
— Наташа, только без слёз. Спасибо, конечно, но пока у нас нет детей. Ты переживаешь из-за пустяков.
— Вот поэтому их надо скорей заводить, чтобы тебя целиком поглотили собственные заботы, а не чьи-то шутовские прихоти. Тогда, Серёжечка, у тебя не будет времени на проблемы чужих людей.
— Мне, конечно, приятно, Наташенька, что ты подумала о детях, но всё не так страшно, как тебе кажется. Я ведь ничем не пострадал. Зато мне сегодня представилась возможность убедиться, как этот импозантный старик всё прочитал через расстояние… Хочешь, расскажу?.. если, конечно, тебе интересно.
— Серёжа, я же женщина, конечно, мне интересно, рассказывай, чего ты медлишь.
— Я думал… мы сначала детей начнём заводить…
— Прежде чем детей заводить, Серёженька, мы должны подготовиться. Я разработала систему питания и продукты закупила для этого необходимые. Наши детки должны родиться здоровенькими и красивенькими.
— Я всегда знал, что ты у меня большая умница.
— Нет, ты не всё сказал.
— А! и что бы я без тебя делал.
— Вот теперь всё. Вот сейчас я готова тебя слушать. Итак, ты пошёл к этой женщине?
— Да, пошёл. И мне не пришлось её искать. Степан Артемьевич сказал, на какой этаж подняться и в какую дверь позвонить. В общем, звоню и с первого раза угадал.
— Как же ты узнал, что она – это именно она?
— Степан Артемьевич мне раньше её показывал, правда, через бинокль. Наташа, что за неуместные вопросы? Как бы я пошёл, не зная наружности человека? В общем, открывает мне женщина…
— Извини, что перебиваю, и какая она? я уверена, ты пропустишь эту важную деталь.
— Какая?.. Не толстая и не худая, приятная, располагающая внешность. Вблизи, она мне показалась даже лучше, чем издали. Никакого болезненного, вымученного лица… глаза только грустные. Так у многих глаза грустными иногда бывают, ведь так? Поглядел я на неё и подумал, что Степан Артемьевич что-то лишнее себе навоображал. Женщина как женщина, при своих летах и при своих заботах.
«Здравствуйте, — говорю; она несколько удивилась, но ответила на приветствие. — Меня зовут Серёжа, но я не от себя, — говорю, — я по поручению к вам от Степана Артемьевича. Простите, — говорю, — вы не скажете, как к вам обращаться?».
«Катерина Ильинична, — отвечает, — и что за поручение у вас ко мне? не знаю такого человека».
«Его, — говорю, — вы, конечно, не знаете, но он очень желал бы с вами познакомиться».
«Так почему бы ему самому не прийти?» — возражает мне.
«Да он бы с радостью, кабы ноги ему позволяли, он сам кое-как по комнате передвигается. Он из окна своего за вами наблюдает и очень беспокоится за вас, – сказал я, как есть. – Я — знакомый его, вот он послал меня сходить к вам и сказать, что желает с вами по одному важному вопросу поговорить. Может, вы все-таки пойдёте со мной?».
Глаза у женщины и правда задумчивые, посмотрела на меня и говорит:
«Вы не шутите, молодой человек?».
«Как вы могли так подумать, Катерина Ильинична! — отвечаю. — Я серьёзный человек! отвечаю за свои поступки. Так вы пойдёте со мной?».
«Говорите, не ходит?.. хочет поговорить со мной?» — я на её вопросы утвердительно киваю головой.
«Да, — говорю, — именно так, Катерина Ильинична, очень хотел бы с вами поговорить».
«То-то чутьё мне подсказывало, чувствовала на себе чьи-то взгляды. Хорошо, — говорит, — сама хочу посмотреть на этого соглядатая. Подождите меня внизу, я сейчас спущусь».
Приходим мы, а Степан Артемьевич нас у порога встречает, приоделся, такой величавый с палочкой в руке. Смотрю, Катерина Ильинична смутилась, на меня посмотрела укоризненно, мол, обманул, совести у меня никакой. Я покраснел под её взглядом, мне сделалось ужасно стыдно, будто я в самом деле с нею злую шутку сыграл.
Она иронично и говорит:
«Это вы хотели со мной поговорить?».
 «Я!» — с улыбкой отвечает Степан Артемьевич.
Тут я опомнился, стал их знакомить, тогда как надо было это сделать с самого начала, пока они не заговорили.
«Катерина Ильинична, познакомьтесь, это тот самый Степан Артемьевич! — говорю, на ходу вспоминания правила этикета. — Степан Артемьевич, это Катерина Ильинична».
«Очень приятно, Катерина Ильинична, — сказал Степан Артемьевич и величественно так поклонился. — Мне бы самому, да ноги не пускают. Простите великодушно. Проходите, Катерина Ильинична, и если не возражаете, чай попьём».
Смотрю, внешность и обхождение Степана Артемьевича вовсе сбили с толку Катерину Ильиничну. Она почувствовала, думаю, кавалерские ухаживания и настроилась тут же всё пресечь.
«Чай пить я с вами не стану, — возразила она, — а что вы мне хотели сказать, то говорите. А как сказать нечего – так я пойду».
Тут, вижу, Степан Артемьевич потеряно смутился, заторопился.
«Я за вас беспокоюсь, Катерина Ильинична, ваш сын…» — с деликатностью начал он.
«Что мой сын?! — резко с надрывом в голосе перебила она его, — что он ещё натворил?».
Я смотрю, у неё слёзы заблестели на глазах, так явно выступила на её лице вся гамма чувств, что сын заноза в сердце, боль для неё ни на минуту не замолкающая.
«Успокойтесь, Катерина Ильинична! — подвинулся к ней с участием Степан Артемьевич, — мне он лично ничего не сделал, а вот вы в опасности, вот вас я бы хотел предостеречь…».
Но сочувствие Степана Артемьевича лишь испугало несчастную женщину, она непримиримо отшатнулась от него.
«Обо мне вам нечего беспокоиться! — перебив, воскликнула она. — Кто вы такой?! Если вам он ничего не сделал, тогда зачем вы меня позвали? надсмеяться надо мной?.. как вам не стыдно!» — и заплакала.
«Что вы! Катерина Ильинична, я готов пасть перед вами на колени! Я только хочу помочь… снять с вашей души камень… посоветовать вам, о себе побеспокоиться! Вы в вашем таком душевном смятении сгорите как свечка!» — в отчаянии проговорил он.
А у Катерины Ильиничны подозрения на кавалерские притязания, должно быть, ещё сильнее утвердились.
«Вам какое дело!» — вскрикнула она.
«Я вам помочь хочу, милая Катерина, да поймите же это, ради бога, вот вся моя выгода! Не знаю, чем вы проняли меня, вы истинной души человек… Катерина Ильинична, ну присядьте! Давайте спокойно поговорим! Вы совсем не бережёте себя…».
«Никто мне не может помочь! — резко, всё в том же непримиримом тоне, возразила она. — Никто мне никогда не помогал!.. всегда одна. И сейчас не нуждаюсь ни в чьей помощи!».
«Я и знаю, что вы бьётесь, но никто не ценит вашего самопожертвования…».
«Вы что, мучить меня сюда позвали, о господи! — пошла было, но приостановилась и зло выкрикнула: — Не смейте больше следить за мной!.. не знаю, как вы это делаете. Оставьте меня в покое!».
И вся в слезах выбежала. Степан Артемьевич побледнел, хотел за ней последовать, но ноги вовсе ему отказали. Я подхватил его и с трудом усадил на банкету в прихожей. Уж не знаю, чем он руководствовался, что себе такого в голову взял, но, видно, все пошло не по мыслям его. Вместо того чтобы войти к ней в приятное расположение, приголубить, он растревожил эту самую занозу в её сердце. А всё, наверное, оттого, что умные, практические женщины редко кому доверяют, видя в сердечности скорее фальшь, чем искренность. Катерина Ильинична, мне думается, как раз из тех женщин, придерживающихся крайних принципов практичности. Она и почувствовала негодование к выходке Степана Артемьевича, увидев в нём сомнительный дух, вылезший из какой-то бездны.
Я затем помог ему добраться до дивана, уложил его и подложил подушки. Он закрыл глаза и замер, будто умер. Минут так пятнадцать лежал с каменным лицом, а потом говорит: «Вы, Сережа, идите, мне одному надо побыть».
— Что ж, ты его в таком состоянии и бросил?
— А что я мог?.. помялся, да и пошел домой. Не нашлись у меня какие-то слова, чтоб взаправду утешить. Я и Катерину Ильиничну не осуждаю… вполне понимаю её предсказуемую реакцию.
— Вот! вот! Я говорила! я говорила, как не безобидно вмешиваться в чужую жизнь. Не каждый пожелает, чтобы в неё кто-то вторгался. Своя боль милее, и кажется, никто не в силах ослабить или заглушить её. А если человек чувствует, что сам был причиною несчастья, то вообще нож в сердце, в особенности, когда кто-то желает прикоснуться к этой ране, хоть бы и с целью врачевания.
— Наташенька, я и не знал, что ты у меня такая мудрая. Но с другой стороны, люди любят поплакаться в чьё-то плечо.
— Это, Серёженька, когда слабые люди, а сильные и замкнутые к себе никого не допускают. Вот и вышел апломб… Это когда было?
— Вчера было.
— И ты молчал? Представляю, в каком состоянии он находится. Надо поехать к нему, Серёжа, и немедленно. Я накрашусь, и мы пойдём вдвоем.
— Может, Наташа, я всё же один?.. всё узнаю, а потом уж, как всё успокоится, я тебя с ним познакомлю.
— Ну ладно, возможно, ты прав, поезжай к нему скорее, и если нужно, Серёжа, можешь заночевать у него.


Глава четвёртая

— Ну что? что ты так скоро?
— Хорошо, что я тебя не взял. Он не в настроении. Я пришёл, а он лежит на диване, глаза в потолок, вставать не хочет. Говорит, что не ложился в постель, так и пролежал всю ночь на диване, не раздеваясь. Я и так, и сяк к нему, чтоб поднять ему настроение. Говорю, может, сходить куда нужно? купить что-нибудь, так я мигом.
Он: «Ничего не нужно, Серёжа, спасибо», — и больше ни полслова. Я тогда прямиком к той заботе, которая у него в голове.
«Да вы, Степан Артемьевич, не переживайте, — говорю, — вы же с хорошими побуждениями. Видно, не ко времени мы к ней сунулись. У каждого ведь настроение, вот мы с вами и попали не под совместительство. Вы томитесь, а она может сейчас корить себя за строгость».
Смотрю, он зашевелился, стал подниматься с дивана. Ну, думаю, слава богу, пронял его. Он сел, помог самому себе положить ногу на ногу, сложил руки на колене и немножко посидел, о чём-то размышляя, а потом и говорит:
«Я вчера с ней разговаривал».
Меня прямо оторопь взяла, смотрю и ем его глазами, дескать, и вы помалкиваете, представляешь!
«Да, когда ж вы успели? Вы что, — спрашиваю, — ходили к ней?».
«Нет, не ходил. Как бы я мог в моём состоянии, ноги совсем отказали, сами подумайте. Мы по телефону… поговорили. Я по инстанциям прошёлся и разыскал её телефон. Она не бросила трубку. Сказала: «Хорошо, что вы позвонили. Извините меня, — говорит, — я разнервничалась, думала, что сын мой что-то натворил, потому и пошла к вам уже вся на нервах». В общем, она и я с души камень сняли. Пока говорили, она и посмеяться себе позволила. У меня сразу на душе посвежело. Она, правда, от меня потребовала больше не звонить, но я подумал — это женские причуды: раз заговорила, мы с ней поладим, растопим ледок недоверия. Только я в своём сердце эту радость взлелеял, поздно вечером, часов так в одиннадцать, замечаю, к их подъезду скорая подъехала… Вот я всё думаю, не к ней ли?.. Как вы думаете, Серёжа, не к ней?», — и пристально на меня смотрит.
«Так позвонили бы!» — говорю.
«Она догадается, что это я».
«Так давайте я позвоню».
«Вас она тоже знает, Серёжа».
«Так что гадать, Степан Артемьевич, можно ведь сходить и разведать, вы же этого хотите? — он покивал головой, а я и говорю: — Да разве ж это препятствие? Сейчас сбегаю и проясню ситуацию».
«Вы там как-нибудь похитрее, Серёжа, не выдайте меня. Не хочу показаться ей настойчивым старым ловеласом», — и первый раз за всё время засмеялся.
Однако я задумался и говорю:
«Сходить-то я схожу, Степан Артемьевич, только стоит ли вам продолжать эту историю, раз она воспротивилась? Посмотрите, — говорю, — какую вы себе печаль на пустом месте нажили, даже по ногам как вам долбануло. Это все происки чёрта».
«Теперь уж поздно говорить: чур меня. Я и не думал, — отвечает, — что так закиплю. Не знаю, какая сила повлекла меня за ней наблюдать. Жалость, наверно, Серёжа... Да, жалость взяла непреоборимая. Я воспылал желанием утешить бедную, затурканную сыном мать. Мне показалось по силам ей помочь. Я не то, что вы можете себе помыслить, там вместе жить или деньгами… нет-нет! мне представилось, что ей сердечного слова недостает. А она вот, признаюсь, неожиданно для меня, видимо, по своему одиночеству, отвергла мою сердечность. Привыкла рассчитывать только на себя, видать, подумала, что и за сердечность надо платить или того хуже — отзывчивость с подвохом. Только бы не к ней скорая! Мне поздно выпал случай через бинокль приблизить к себе жизнь Катерины Ильиничны. Нам времени, Серёжа, не хватило. Я как-то вдруг оказался возле неё, она, бедненькая, испугалась меня».
«С чего вы взяли, что она испугалась? Во всем вашем облике одна сердечность была. Возможно, она неправильно вас поняла».
«Вот именно! Она приняла меня кой за кого. Наше общество, Серёжа, дорого заплатит за утрату искренности и доверчивости душ. Посмотрите, сколько мошенников по стране взнуздали добросердечность себе в услужение ради алчности и наживы. Государство не замечает размахов и циничности мошенничества».
А как он эти слова горько вымолвил, то мне говорить больше не захотелось. «Так я побегу?» — сказал я.
«Идите, Серёжа».
Ну и пошел я под впечатлением от нашего разговора. Иду и думаю дорогой: сколько уж знакомы, а я ничего не знаю, кто и что импозантный старик, кроме того, что он добросердечный, наблюдательный и вдумчивый человек; он всё в себе и в себе. Ключи от квартиры доверил, показал, где деньги на похороны лежат, а душу свою передо мной не открыл. Я, само собой, не первого круга ему человек, но всё же.
Подхожу к нужному подъезду, гляжу, на скамейке старушка отдыхает, думаю, спрошу, – обычно те всё про всех знают. Я и спросил, случаем, не знает ли она Катерину Ильиничну.
«А, — говорит, — вчера на скорой увезли Катерину… ночью увезли. Первый раз приехали, укол поставили, а во второй раз, как приехали, с собой забрали».
Про себя подумал: «А не зря забеспокоился Степан Артемьевич, работает у него интуиция». Спрашиваю старушку, а не знает ли она, куда увезли Катерину Ильиничну.
«Как не знаю, — отвечает, — знаю, в сердечную увезли, что на такой-то улице. Тут её сын утром был, за вещами для неё приходил, так сказал, вовремя её доставили. Повезло Катерине, быстро во второй раз приехали. Да, слава богу, и ночь была, чего не поспеть-то».
Чувство, с которым я подался от старушки, сделалось у меня таким муторным. Думаю, что за чёрт, едва начало хорошо складываться, как наскочили серьёзные последствия, о которых не знаю, как сказать Степану Артемьевичу.
— Так ты ещё не был у него?
— Не был. Я сразу домой, думаю, с тобой посоветуюсь. Прямо не знаю, как ему сказать, примет всё на свой счет. Он и так плохо выглядит.
— А если он за тобой наблюдал?
— Об этом я как-то не подумал. Что-нибудь придумаю… скажу, что в больницу поехал.
— Вот и поезжай! Узнай всё, и тогда уж, как все узнаешь, к нему пойдёшь. А как с ней всё в порядке, так и успокоишь его.
— Ну, так я поехал.
— Постой, Серёжа, всё спросить тебя хочу: ты как к нему попадаешь? он что, сам тебе открывает? Если он такой немощный, так ты бы лишний раз не беспокоил человека.
— Наташа, никакого беспокойства. У меня ключи…
— Он так тебе доверяет?
— Да. Он мне показал, где все… на тот случай… у него договор с похоронной кампанией… и место на кладбище…
— Вот этого мог бы не говорить… зачем сказал? Сейчас расстроюсь и буду думать.
— Потому и не говорил, знаю, какая ты впечатлительная. Я тоже три дня ходил под впечатлением, когда он мне сказал.
«Как вы могли, Степан Артемьевич, — говорю ему, — этим заниматься при своей жизни?».
«А кто за меня похлопочет, Серёжа?» — ответил он мне.
Я и замолк, нечем возразить… Так я поехал?


Глава пятая

— Что с тобой, Серёжа?! На тебе лица нет, что-то со Степаном Артемьевичем?
— Я ещё не был у него. Я из больницы… Наташа, о господи!.. она умерла… Катерина Ильинична… лучше бы я туда не ездил… лучше бы я ничего не знал. Что я ему скажу? И как я ему это скажу? Пусть бы он как-нибудь сам узнал… не от меня. Боже мой, вот я вляпался! Корю теперь себя, что не слушал тебя.
— Серёжа! опомнись, вот тебе валерьянка, выпей и успокойся, милый. Как ты хотел?! Ты ведь не в детском неведении — жить среди людей и не знать, что они умирают? Неужели ты воображаешь, что твой Степан Артемьевич вечен? Если ты собираешься с ним встречаться, когда-нибудь и его час придёт.
— Какой ужас, Наташа! Тебе ли говорить об этом! Не хочу даже думать. Не люблю, когда люди умирают!
— Кто любит! Надо пойти и сказать ему всё, что ты узнал. Как раз, Серёжа, ты — никто другой – и должен сообщить ему эту печальную весть. Ты проявил в нём столько участия, так наберись мужества исполнить всё до конца.
— Прости меня, Наташа, я так не люблю, когда умирают люди…
— А кто любит, глупый. Хватит тебе повторять одно и то же.
— Я ведь только вчера… или позавчера… господи, я запутался, с ней говорил, и вот уже нет… человека. Мне кажется, я будто как-то причастен…
— Не смей этого брать себе в голову! Сам рассказывал, что Степан Артемьевич чувствовал эту женщину, хотел предостеречь её… он был ей как вестник от Бога. Откуда известно, по какому поводу приезжала скорая?.. кстати, два раза!.. надо было в первый раз забрать бедную женщину. Так что вы тут совсем ни при чём. Там, может быть, таилась застарелая болезнь. Вот что, Серёжа, поедем вместе к Степану Артемьевичу, пора мне наконец с ним познакомиться.


Глава шестая

— Ну, как тебе, Степан Артемьевич? впечатлилась?
— Я себе представляла! но он, конечно, превзошёл мои ожидания: выглядит… просто величественно! Импозантный старик, ничего не скажешь!
— Я видел, какими глазами ты на него глядела.
— Заметно было? как дура, наверно, выглядела. Женщине, Серёжа, простительно: не каждый день видишь таких шикарных мужчин.
— Он такой! Умеет производить впечатление. Он к даме в чём попало не выйдет. Пока я ходил к Катерине Ильиничне, он успел переодеться, выглядел так же элегантно, как сегодня.
— Представляю, какое впечатление он мог произвести на бедную женщину! Тут есть отчего подскочить давлению.
— Хотел бы я представить его эдак лет в сорок.
— Интересно, сколько ему лет?
— Не знаю, Наташа. Я как-то этим вопросом не задавался.
— А как он представился!.. «Степан Артемьевич Канский». А как ручку поцеловал! Как приятно чувствовать себя дамой. Поучись, Серёжа, как у дамы ручки целовать. Мне было очень приятно. Я сожалею, что раньше не была с ним знакома.
— Тебе не показалось, что он как-то спокойно воспринял мое известие?.. или он уже знал, или готов был, что это неизбежно с ней произойдёт… или виду не показал при тебе. Наташ, ты, о чём задумалась? Ты об этой женщине думаешь? Да, как-то непостижимо быстро случилось… кровоизлияние в мозг. Врачи думали, что спасли её, но у неё оказалась плохая свертываемость крови. Пока это поняли – человека уже нет.
— Да нет, Серёжа, что мне о ней думать, царствие ей небесное, я не знаю её. Каждый день в городе по нескольку человек умирает. Я о Степане Артемьевиче думаю… Я вот к какой мысли пришла… что если нам его к себе забрать?
— То есть… как забрать?!
— Как… как, что тут непонятного, Серёжа!.. Какой ты прямо тугодум. К нам забрать!.. пусть с нами живет… хватит ему в бинокль смотреть, а то снова отыщет себе какую-нибудь неприкаянную жизнь от нечего делать.
— Ты это серьёзно?.. так где у нас?.. всего-то трёхкомнатная.
— Маленькую комнату отдадим ему. Ты же сам так думал, боялся только, как я к этому отнесусь. Серёжа, ну что ты на меня так смотришь?
— Ну да, как-то раз подумал, но я даже помыслить не мог, что…
— Да! вот такая я непредсказуемая.
— Наташа, дай я тебя обниму.
— Серёжа, перестань, мы же на улице, люди смотрят.
— Пусть смотрят! Пусть все знают, какая ты у меня умница, какая ты у меня добрая-предобрая жена. И когда же мы объявим ему о нашем решении?
— Послезавтра. Завтра мы сделаем уборку в квартире, а послезавтра пойдём за ним.
— Как ты думаешь, он согласится?.. согласится ли отказаться от своей привычной шикарной обстановки?
— Ну не скажи! у нас тоже не так уж плохо. Я думаю, Серёжа, согласится. Мы так его пригласим, что ему будет невыносимо трудно отделаться от нас. Ему будет весело с нами.
— Серёжа, что ты замолчал?
— Знаешь, Наташа, меня не покидает дурное предчувствие. Ты вышла, а я задержался, он посмотрел на меня такими глазами, словно попрощался со мной. Никак не выходит из головы этот его взгляд.
— Серёжа, отбрось свои дурные мысли, давай думать о хорошем. А что будет завтра, послезавтра, – так то когда ещё будет?! сам подумай. Ведь не человек решает — Бог!.. Он хорошо всё обдумает, прежде чем решить: что, как и чему быть…


Глава седьмая

Степан Артемьевич Канский, конечно же, отказался от нашего с Наташей предложения, но был весьма тронут, когда мы пришли за ним. Он был столь взволнован, что мы забеспокоились за его сердце.
Импозантный старик после смерти Катерины Ильиничны к биноклю больше не прикасался. Он до самой своей смерти в любимом кресле, с которого вёл свои наблюдения, больше не сидел.
Мы с Наташей стали чаще бывать у него, но он, я заметил, любил, когда я приходил один, при Наташе он чувствовал себя скованно и неуютно в своём собственном доме. Наташа это женской интуицией почуяла и без обиды сказала мне: «ну вас!». Степан Артемьевич запереживал, забеспокоился, не обидел ли он чем, но я все объяснил – и… старик успокоился.
Вот чем, могли бы вы думать, мы занимались?.. А-а, не догадаетесь. Мы пили чай с печеньями или пирожными. Степан Артемьевич, как выяснилось, обожал пирожные. А после чая молчали: Степан Артемьевич разбирал свои бумаги и надолго задумывался, а я сидел неподалёку с какой-нибудь книгой в руках. Подходило время, я вставал проститься: «Пойду, Степан Артемьевич, Наташа там заждалась». Он мне: «Идите, Серёжа. Завтра придёте? Приходите, мы поговорим». И опять всё раз за разом повторялось.
Я снова как-то в минуты молчания подумал, что обстановка в самый раз, и напомнил ему про портрет. Он посмотрел задумчиво на портрет и на меня и сказал: «Это длинная история, вы узнаете о ней, Серёжа». Я ему, конечно, не посмел возразить, так как уже не единожды слышал эту фразу.
Однажды Степан Артемьевич позвонил мне на домашний телефон, чего никогда с ним не бывало, и сказал, что ждёт меня завтра. К слову будет сказано, старик не пользовался мобильной связью — не принял её душой. Сказал мне как-то: «Как же люди торопятся жить без души, ни одной минуты не хотят побыть в ожидании, томлении, душевном напряжении. Хотят жить только позывами плоти, а не души».
— Серёженька, — сказал он по телефону, обратившись ко мне необычайно ласково, и очень тем удивил — никогда Серёженькой он меня не называл, — вы непременно должны быть к четырём. У нас с вами будет важный разговор.
Я, разумеется, смутился от такой официальности, на всякий случай поинтересовался, здоров ли он, на что получил ответ: «Здоров и в самом хорошем расположении духа». Однако неспроста мне показался этот неожиданный звонок.
На следующий день я явился точно к обозначенному часу и ни минутой раньше, ни минутой позже. Степан Артемьевич был не один. Мне навстречу поднялся высокий, худой, с узким лицом черноволосый человек. Поздоровались за руки.
— Серёжа, познакомься — Борис Глебович. Он юрист, Серёжа, хороший юрист, — юрист изобразился в благодарной улыбке. — Он по моему поручению подготовил бумаги. Нам необходимо с ними ознакомиться и подписать.
Я в душе, безусловно, обиделся, что старик всё это время в тайне от меня что-то готовил, готовил и вот сообщает мне эту новость при постороннем человеке, но потом, собравшись с мыслями, виду не подал.
— Серёжа, давайте выйдем. Простите, нам нужно посекретничать, — сказал он Борису Глебовичу.
Вышли в кухню, я – с немым вопросом на лице: «Как это понимать, Степан Артемьевич? может, объясните».
— Серёжа! — сказал он строго, — так надо. Если бы я заговорил с вами заранее, вы не дали бы мне возможности поработать с документами… так как вы пытались бы на меня влиять, ведь так?.. Поймите, решение принято, мне необходимо ваше согласие. Заметьте, это я буду премного вам благодарен, коль вы снизойдете до прихоти старика. Я умоляю вас без сцен и без вопросов подписать бумаги. Вы — молодец! не выдали себя перед юристом, надеюсь, и дальше сможете держать мину.
— Степан Артемьевич, то, о чём вы просите… я должен подписать не глядя?
Он утвердительно кивнул головой.
— Вы знаете, как я к вам отношусь и, несомненно, мне трудно вам отказать. Надеюсь, щепетильность моя никак не будет затронута?
— Я всё понимаю, Серёжа. Снимите с меня груз… подпишите бумаги… вы ничем не рискуете. Серёженька, некогда читать… Даже не в этом дело, вы начнете читать, я уверен, не совладаете с собой. Так что… да, Серёженка, нужно подписать, не читая, а потом у нас с вами будет куча время посвятить вас во все детали.
Я посмотрел продолжительно в глаза старику и увидел в них лишь отеческую заботу.
— Хорошо, Степан Артемьевич. Что ж мы стоим, пойдёмте! я подпишу, как вы просите.
Мы вернулись в комнату, юрист времени не терял, разложил по экземплярам бумаги на столе.
Степан Артемьевич бегло их просматривал лист за листом, подписывал и передавал мне. Я расписывался, не глядя, и по мере того как я ставил свои подписи под документами, страшное напряжение возрастало у меня в душе: «Что я делаю?! Видела бы меня Наташа: она бы сказала, что я с ума сошёл».
Наконец все экземпляры были подписаны, Борис Глебович встал проститься, протянул мне руку, многозначительно посмотрев на меня, сказав очень тихо: «Ну, до встречи». Но эти слова показались мне такими громкими, что я невольно нахмурил лицо и покраснел.


Глава восьмая

— Теперь-то уж вы можете мне объяснить, Степан Артемьевич, что всё это значит? — подступил я с вопросом, когда юрист ушёл.
— Вы мой наследник, Серёженька, — весьма довольный собой, проговорил Степан Артемьевич, — вот что это значит. Тянуть мне больше нет возможности. Спасибо, что согласились, и спасибо, что выдержали с честью испытание неведением. Да я в вас и не сомневался. Как же я рад, что Бог подарил мне вас.
— Разве нельзя было со мной поговорить заранее? — с упрёком возразил я.
— Вы очень щепетильный молодой человек, Серёженька. Тратить время, а самое главное переступать через чувства было бы мучительно для вас и для меня. Теперь мы можем говорить сколько угодно, соблюдя человеческое достоинство. Понемногу я введу вас в дела моего хозяйства. Кстати, Серёжа, я придумал вам работу. Деньги вы уже унаследовали, а вот имущество, квартира эта и всё, что в ней, вы приобретёте спустя пять лет, пока не разберётесь с моим архивом.
— Да-да, я вижу, архив у вас приличный, — проговорил я рассеянно. — Но всё равно: почему пять лет, так много… простите, я не это имел в виду.
— Никаких извинений, всё в порядке. Нет, Серёженька, это не долго. Ни вам, ни мне торопливости не нужно. Я хотел, чтобы вы не торопясь разобрались с моими папками. Я в вас увидел человека способного, и, что немаловажно с совестью, выполнить то, что я вам поручу. Так что никакой халявы, Серёжа, нужно будет попотеть.
— Скажите, Степан Артемьевич, вы уверены, что у вас нет законных наследников?.. которые, скажем, вдруг объявятся… начнут оспаривать? Мне бы не хотелось попасть в эту неприличную историю… будто бы я обманным путём втёрся вам в доверие.
— Можете не продолжать. Абсолютно точно… никто… не объявится… и не предъявит, — проговорил он с расстановкой. — Это не вы «втёрлись» — это я «втёрся», Серёженька, если уж зреть в корень.
— Но так не бывает! — воскликнул я, — кто-нибудь да должен быть.
— Бывает! Я — перед вами. Мой отец пропал без вести во Второй мировой войне. Мать моя умерла, когда мне исполнилось двадцать пять лет. С тех пор я один — и, сколько помню себя, всегда один. Я во всём привык полагаться на самого себя. Вот потому, наверно, я почувствовал Катерину Ильиничну, привыкшую полагаться во всём на себя. Вы, Серёжа, удивляетесь, как создаётся одиночество? О, это легко в жизни получается. Тысячи жизненных ручейков исподволь сносят тебя в реку одиночества. Тебе кажется, что ты в полноводной людской реке, но на поверку — один! Друзья — их-то было один… два — теперь умерли. Так что ни одна душа не вспомнит обо мне…
— Неправда! — горячо перебил я, пряча глаза. — Мы с Наташей будем помнить о вас.
— Спасибо, Серёженька! Поверьте, я тронут словами, сказанными от души… дайте мне вас обнять.
Степан Артемьевич трепетно заключил меня в объятия.
— Вот мы и родственники, Серёженька, — сказал он, когда мы сели друг подле друга на диване. — А вы ещё смели мне возражать, на кого мне бумаги составлять... ну, возражали бы, согласитесь же?
— Вы же можете понять моё состояние. Вашим архивом я и без этих удостоверительных бумаг посчитал своим долгом заняться, как бы на то была ваша последняя воля.
— Одно другому, Серёженька, не помеха.
— И всё же, мне думается, Степан Артемьевич, есть ещё одна душа, которая могла бы помнить о вас.
— Вы меня удивляете, Серёжа.
— А я не нахожу ничего удивительного. Эта девушка на портрете… возьму на себя смелость предположить, что она помнит о вас. Вы упорно молчите, не хотите поведать о ней, несмотря на все мои попытки разговорить вас.
Степан Артемьевич не возразил мне, спустил глаза в пол и задумался. А я, видя это движение души, лишь утвердился в своей мысли допытаться до тайны портрета.
— Эта француженка… да, пожалуй, могла иной раз вспоминать меня… ведь я дал ей вторую жизнь.
— Вот!.. я так и знал, что этот портрет много значит для вас! — восторженно проговорил я. — Степан Артемьевич, я не глядя подписал бумаги и до сих пор в неведении, под чем я подписался. Вы обязаны рассказать мне об этой девушке. Кстати, как её звали?
— Её звали Викторина, Серёжа. Викторина… как давно я не произносил этого имени. Она могла изменить мою жизнь. Мне нужно было сделать один ход, после которого моя жизнь могла пойти по иному сценарию. Кто знает, род Канских имел бы шанс на продолжение. Знаете, Серёжа, в шахматах есть такой термин — гамбит, когда ради развития партии жертвуют фигурой. Мне необходимо было тоже решить, чем пожертвовать… Так и быть, я расскажу вам эту историю. Как видите, время настало. Викторина, Викторина, тебе должно икнуться. Я вспоминал о ней без причины позавчера, а сегодня вы мне опять о ней напомнили.
— Может, это она к вам взвывает, вспоминает о вас?
— Могу смело думать, что маловероятно. Не знаю, Серёжа, жалеть или не жалеть о том ходе в жизненной партии с люксембургским гамбитом.
— Так это было в Люксембурге?! Но вы говорили, — она француженка? Я думал, это скорее парижская история.
— И, тем не менее, маленькое государство — Великое Герцогство Люксембург. Что было, то было, на то, значит, воля господа Бога была прожить мне так, а не иначе. Хотя как будто бы мне никто не мешал совершить и другой ход в открывшейся партии, даже немало тому многое способствовало.


Глава девятая

Возможно, предназначение моей жизни было устроено ради мадемуазель Викторины. К нашей встрече с ней я был уже как перст один. Друзья, знакомые по работе не в счёт, я легко мог поменять город и завести без ущерба для себя новое окружение. Как можете заметить по мне, у меня была броская внешность, особ женского пола она притягивала, а мужского — отдаляла, но, как вам не покажется странным, я был ярый противник шумных компаний.
Я был самолюбив и тщеславен. Мой один и непреложный принцип заключался в триаде — чистота, порядок в душе и независимость. Так что слова «дом — моя крепость» были не пустым звуком для меня. Душа — мой внутренний дом, где тишина и порядок. Всё это цементировалось независимостью.
Я с любовью и тщанием создавал свои крепости. Несколько раз бежал от прокравшихся в них женщин и начинал всё сначала. Этот принцип, пожалуй, был самый свирепый страж моего одиночества, в конечном счёте бережно и уверенно доведший меня до старости. С триадой этой и захоронюсь.
Стоило мне заметить малейшую неряшливость в женщине, как уже ничто не могло сблизить меня с ней. Отсюда многие полагали, что я без меры горд и бездушен.
К моим недостаткам следует отнести и меланхоличную задумчивость, которую если замечали, то относили к мечтательности холодного гордеца. Эта черта бог весть от кого мне досталась. Возможно, в отце подобная склонность имелась иль в деде, коих я никогда не знал. В матери я мечтательности не замечал. Я мог подолгу находиться в этом расслабленном состоянии. Сам я этим состоянием души нисколько не тяготился, когда этому способствовала обстановка. Но вот если меланхолия захватывала меня на людях, я нервничал, стремился уединиться, закрыться в себе; я в таком состоянии легко мог быть груб и несдержан. Нечасто меня посещали подобные состояния, но достаточно, чтобы навредить мнению обо мне.
И, тем не менее, моей благосклонностью, к кому я питал её, дорожили, а кто её не имел, потакали мне или пригнетались передо мной. Ходившее обо мне мнение передавалось и начальству, что я находил естественным отношением ко мне и естественным их желание завладеть моей благожелательностью. По этой причине мне выпадали выгодные командировки. Надо отдать дань справедливости, мне это нравилось, да и справлялся я с блеском, будет замечено без хвастовства.
На то время мне было двадцать семь лет, я работал, скажем для туманности, в одном внешнеторговом ведомстве, в котором зарубежные командировки были не редкость. Мой французский язык, которым я овладел по личной инициативе и из большой любви к Франции, дал мне вкупе с английским языком преимущество перед коллегами по командировке в Люксембург.
Вся моя жизнь, как шахматная партия, была приготовлена для того, чтоб я в обозначенный день и нужный час оказался на красивом и мощном мосту Адольфа, названного в честь герцога, правившего Люксембургом в первые годы ХХ века, собственноручно заложившего в грандиозное сооружение первый камень.


Глава десятая

Кто не дорожил, впервые оказавшись за рубежом, каждой минутой пребывания в стране? Вот и я не хотел терять ни единого часа. Уже в день приезда мне было не до отдыха. Встретивший меня Поль Грандье с удовольствием предоставил меня самому себе. Я сказал, что хочу почувствовать город первым впечатлением, а потом уж пройтись по нему с гидом и сравнить оставшееся послевкусие с новым восприятием.
Была середина мая, день стоял чудесный. Статный и красивый, настроение преотличнейшее, что ещё нужно? вышел я на улицы Люксембурга с уверенностью, что не потеряюсь в городе-государстве. Поль уверил меня, что хоть мой французский и оставляет желать много лучше, но понять меня можно.
Я решил не обращать внимания на то, как на меня посмотрят — белое моё лицо и славянская внешность сразу выдавали во мне новоприезжего. Я только-только начал осмотр города, а уж был приятно задет один из моих непреложных принципов «чистота и порядок»: красота архитектуры, обилие клумб с цветами и зелёными насаждениями, продуманный строй в городе — ошеломили меня. Пройдясь по городу и не раз оказываясь неожиданно за пределами его, я обнаружил, что крохотное государство всеми своими символами ухоженности неоспоримо демонстрирует процветание и независимость.
Начав с моста Адольфа, где я долго любовался красотой долины реки Петрюсс, я решил закончить знакомство с городом на том же мосту, посмотреть на его ночное освещение. К десяти часам вечера город опустел. Поль Грандье успел мне сообщить, что в Люксембурге нет традиций ночной жизни и безлюдье в вечерние часы естественное состояние государства.
Разумеется, я устал, а идти в гостиницу мне не хотелось. Где-то на самой середине моста я присел за колонной на ограждение парапета. Оказавшись за тысячи километров от своего пыльного и грязного города, после всех впечатлений я спросил себя: смог бы я отречься от провинциальной жизни в родной стране ради жизни в блистательно-уютном городе? Но тут же подумал: «Хорошо, чудо свершилось — что ждёт меня? А ждёт меня такое положение, что буду я ниже всех социальных и общественных возвышенностей чужого города-государства».
Моим размышлениям не суждено было продолжиться, так как моё внимание привлекли скорые шаги. Я выглянул и увидел в свете разноцветных фонарей приближающуюся ко мне девушку с распущенными волосами, лица девушки я не смог разобрать. Не заметив меня, она остановилась в метрах пяти от меня. Девушка плакала, уронив голову на перила моста.
Я затаился, не зная, как мне поступить: выдать себя или подождать, пока девушка, проплакавшись, не решит уйти с моста. «Вот тебе и сказочная страна! — подумал я. — Оказывается, и в таком благостном городе люди тоже горько плачут». Плач неожиданно прекратился, я высунулся из-за колонны: девушка, свесившись на перила, упорно смотрела вниз. «Вот чёрт, — с досадой я подумал, — сам себе устроил ловушку. Угораздило же меня тут рассесться!».
Я снова выглянул и был поражен открывшимся мне видением. О Боже! девушка каким-то чудом, уж думаю, не без помощи дьявола, взобралась на парапет и стояла на нём. Какие тут сомнения, что задумала эта несчастная!
Я мгновенно сообразил: если подам голос, хуже того, неожиданно появлюсь — напугаю девушку и отправлю её на тот свет раньше времени. В решительные минуты человек иногда действует поразительно чётко и уверенно. Именно такие действия неосознанно совершил и я, схватив уже было подавшуюся навстречу пропасти девушку. С невероятной силой я стащил её с парапета на себя и, отступая вместе с ней, упал на землю, ударившись головой, при этом крепко держа самоубийцу и прижимая её к своей груди. Бедняжка была без сознания. Я бережно уложил её на землю, беспомощно оглядываясь по сторонам. Хоть бы одна душа! – сколько ни смотри во все стороны. Я приложил ухо к её груди, сердце девушки, слава богу, билось. Я вспомнил, как поступают в таких случаях, осторожно пошлепал её по щекам, но это не привело к желаемому результату.
— Да приходи же ты в сознание! — воскликнул я и уже не церемонясь стал бить её по щекам.
Эти мои решительные действия наконец дали тот результат, к которому я стремился — девушка открыла глаза и смотрела на меня недоуменно, как бы с того света. И по мере того, как она смотрела на меня, глаза её всё более округлялись, наполняясь ужасом.
— Ну, слава богу! — проговорил я по-русски, — вы живы. Господи, милая, да что вы такое задумали совершить с собой?! Давайте, поднимайтесь, — сказал я уже по-французски. — Она молчала, всё также с ужасом смотря на меня. — Что вы на меня так смотрите?
— Вы кто? — наконец подала она голос, вымолвив по-французски.
«Слава богу, — подумал я, — она понимает по-французски».
— Я ангел твой, — сказал ей, мягко улыбаясь, касаясь её волос, пытаясь её приласкать.
Девушка была в юбке, блузке и поверх неё в лёгкой кожаной курточке на застежках, ухватившись за которую, мне и удалось вырвать бедняжку из разверстой пасти пропасти. Я решительно поднял девушку с асфальта и посадил на пешеходной дорожке, бывшей намного выше самой дороги. Потом достал платочек, при мне всегда был платочек — отглаженный и спрыснутый духами, можно сказать, фишка моя, и стал прочищать ей лицо. Она не противилась, будучи без жизни на грешной земле, полагая, что находится в неком ином измерении.
— Где я? — спросила она, сделав попытку осмотреться.
— К сожалению, всё ещё здесь, на этом проклятом мосту, поманившем тебя в бездну.
Кажется, до неё дошла суть сказанного, а беглый осмотр дал проблески сознания, голова её упала на колени, и прекрасные каштановые волосы свесились на лицо… она разрыдалась. Я про себя решил, что это весьма кстати, так сказать, полезно для снятия стресса и разрядки нервной системы, и приготовился подождать, пока она успокоится. Но девушка вдруг вскрикнула, вскочила и со словами «Я не могу жить!» бросилась к парапету, вновь силясь на него взобраться, но ноги и руки плохо слушались её. «Да что это такое!» — воскликнул я и бросился вслед за ней.
— Чокнутая мадемуазель! — вскричал я, — или как вас там! Я что, всю ночь должен бегать за вами! ограждать вас от попытки попасть в ад!
Но она, невзирая на мои слова, продолжала упорно лезть на парапет, нисколько не стесняясь задирать юбку и отбиваясь от меня. Тогда я грубо сгреб её в охапку и оттащил от парапета.
— Да приди же ты в себя! — и раза два наотмашь ударил её по лицу. — Злись! на меня… злись! Давай, подерись со мной!
Видели бы вы, какими вдруг глазами она стала на меня смотреть.
— Ну что, глупая девчонка, вижу, это намного лучше на тебя подействовало. Если будешь продолжать в том же духе, я опять тебя отхлещу по щекам, и на этот раз милосердия от меня не жди.
Слёзы побежали по щекам девушки, но теперь она сквозь слёзы внимательно смотрела на меня, а я на неё – смеясь и ласково улыбаясь. Честно говоря, мне смешно стало, как она в плаксивой гримасе портила красоту своего лица.
— Кто ты такой?
— Я же говорю — ангел! Мимо пролетал, смотрю, девушка на парапете стоит и дурью мается.
— Что делает?
— Дурью мается! разве не так? Такое обворожительное создание!.. — воскликнул я, жестикулируя руками, — что за глаза! что за губки! все так божественно. Природа во всю старалась, старалась, и для чего! Я спрашиваю тебя, как ангел — для чего? Коль я тебя спас, имею право… вот возьму и поцелую тебя, злись! тебе полезно.
Мой французский давал о себе знать, она с напряжением вслушивалась в мою речь. Не давая ей опомниться, я взял в руки её голову и поцеловал девушку в губы. Широко распахнув глаза, она безучастно смотрела на меня.
— Так ты будешь злиться на меня или нет? Значит, я ещё раз тебя поцелую, — и опять прильнул к губам девушки теперь уже продолжительным поцелуем.
Поцеловал и прижал бедную ошарашенную девушку к своей груди, гладя по волосам.
— Ты сама-то понимаешь, в какой беде ты находилась, девочка ты моя глупенькая?
— Я устала… — едва-едва прошептала она.
— Вот и хорошо, что устала, значит, на парапет больше не полезешь. Вот что, давай-ка мы уйдём подальше от этого ужасного места.
Смотрю, ноги под ней подкосились, делать нечего, я взял её на руки и с ней пошел по мосту, и так с отдыхом дошли мы до первой скамейки, где и сели.


Глава одиннадцатая

Девушку била мелкая дрожь, я накинул ей на плечи свой пиджак и приобнял. Друг подле друга мы просидели с час, наверное, в полном молчании.
Наконец она зашевелилась, повернулась ко мне и продолжительно душевно на меня посмотрела, потом порывисто и крепко обняла меня и расплакалась. Я обрадовался. Это были другие слёзы — слёзы радости и жизни. Мне уже не стоило бояться за девушку, что, высвободившись из моих рук, она вновь помчится к коварному мосту. По-видимому, до неё стало доходить, что каким-то невероятным чудом ей удалось вырваться из лап смерти. И этот чудо-спаситель, называвший себя ангелом, сидел с ней рядом.
Я в душе ликовал. На моем лице тихо светилась улыбка, никогда ещё во мне не было столько кроткой нежности и ангельского сочувствия к чужестранке. Пока она плакала, я, гладя её по голове, приговаривал: «Плачь, плачь, моя милая. Это слёзы очищения, это слёзы благодарения Богу». Дав ей наплакаться, я сказал:
— Теперь, мадемуазель, позвольте ангелу утереть ваши слёзки и посмотреть в ваши глаза, чтобы понять, навсегда ли в них вернулась жизнь.
Лицо девушки пришло в движение, она сама ещё не могла придумать, что сказать, однако за неё говорила мимика лица: «милый ангел, как я тебе благодарна!». Так ничего и не сказав, она прильнула ко мне и поцеловала в губы, вероятно, решив повторить меня самого, а потом после поцелуя стыдливо заулыбалась.
— Спасибо… я тронут… Я — Степан.
— Стипьян, — певуче на французский манер повторила она за мной.
— Сте-пан, понимаешь, Степан.
— Сте-пьян, — старательно произнесла она нараспев.
— Ну бог с тобой, не буду возражать, Степьян так Степьян. Я и в самом деле, что пьян от тебя.
Она засмеялась каламбуру.
— Викторина.
— Что викторина? А! тебя зовут Викторина?
— Да, Викторина.
— Что ж, прекрасно, Викторина, вот и познакомились.
Я посмотрел на часы и сказал:
— Однако поздно, Викторина. Несмотря на все ваши протесты, Викторина, я намерен вас проводить, чтобы быть в полной уверенности, что с вами больше ничего такого не случится. Позвольте предложить вам руку, не знаю, насколько это в ваших обычаях.
Девушка с удовольствием взяла меня под руку. По дороге она спросила:
— Кто вы?.. мой спаситель.
— О! Викторина, — я решил всё представить без трагических ноток, приправить поэтическим соусом, — знали бы вы, с какого далека я прибыл сегодня, как точно выбрал место, час, спрятался и затаился, трепетно поджидая ту отчаявшуюся душу, чтобы затем спасти её, чтобы не свершилось святотатство… — остановился, посмотрел ей в глаза. — Викторина! — воскликнул я, — я только сейчас осознал… вас бы уже не было! — и обнял её. — Скажи! — вскричал я, взяв в руки голову девушки, — что заставило тебя пасть в такое отчаяние?
— Я не хочу…
— Что не хочешь, Викторина?.. я не понял.
— Я не хочу домой. Останься со мной.
— Мы что, пришли уже?
Я осмотрелся и увидел, что мы находимся на улице с похожими друг на друга двухэтажными домами, идущими по обеим сторонам дороги.
— Да, пришли. Но я не хочу, чтобы ты ушёл, пожалуйста, останься, побудь ещё со мной.
— Хоть вечность!.. могу и навсегда остаться с тобой, только прикажи! — воскликнул я, понимая, как это важно в эти минуты для девушки. — Знаешь, я тоже не хочу домой. Тогда, может, мы погуляем? Викторина, тебя не ищут?
— Кто должен был искать… не ищет.
— Значит… любовь.
— Она умерла на том мосту… вместо меня умерла.
— Ну и шут с ним! Плюнь на него! — и, взяв руками её голову, нежно поцеловал. — Вот так мы его накажем.
Девушка покорно прижалась ко мне, обхватив меня руками за талию, потом прошептала:
— Пойдем в Нотр-Дам, я помолюсь Богоматери.
Мы отправились в собор Люксембургской Богоматери, также называемым Собором Нотр-Дам.
Пока мы шли, я удовлетворил её любопытство, из какого «далека» прибыл, чтобы спасти её. Это, несомненно, поразило впечатлительную девушку. Она никак не могла поверить в невероятное стечение обстоятельств, предотвративших её погибель. Смотрела на меня, действительно, как на живого ангела. В ней попеременно сменялась вся гамма чувств: печаль, задумчивость, страх, изумление, улыбка и нервный смех. Отчасти я сам был тому причиной, шутливо-серьёзным тоном говорил:
— Жил-был в тридевятом царстве, Советском государстве один человек и думал: «что бы ему такое совершить» – и придумал. «А поеду-ка я в крохотное королевство, — решил он, — и на сказочно красивом мосту спасу девушку, околдованную злыми чарами». Ну и, не мешкая, отправился в долгий путь. Сначала летел, летел на самолетах, потом ехал, ехал на машине, а затем взял и спас девушку, да такую красивую! да такую прекрасную! что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Она слушала, слушала меня и наивно мне говорит:
— Я не знаю такого тридевятого царства Советского государства, ты, наверное, шутишь?
— Да какие шутки, Викторина! есть такое государство. Я же оттуда, а то как бы я тут появился? Может, мой французский меня немного подводит, а в остальном всё правда. Только там, моя милая, ангелы-спасители живут.
Внутрь собора мы, естественно, не попали, но Викторина, уединившись, долго шептала какие-то слова. Я потом узнал, что она католичка. На обратном пути, проходя мимо моей гостиницы, я сказал: «А здесь я живу».
Мы расстались около четырёх часов утра. Я ушел только тогда, когда за ней затворилась дверь. Оставшись один, двигаясь к гостинице, я в конце концов сам с удивлением подумал, каким же невероятным образом я успел поймать девушку, и она не ускользнула из моих рук. «Это и в самом деле чудо, верно, небесный ангел дежурил возле меня. А что если бы мне не удалось?.. — и холодный страх пронзил меня. — Вот так приключение мне выдалось в первый же день командировки».
Уходя от Викторины, взяв её за плечи и проницательно смотря ей в глаза, я сказал: «Пообещайте мне, что никогда этого с вами не повторится, и тогда я пойду со спокойной душой». Она обняла меня и жарко прошептала мне на ухо: «Обещаю, мой ангел!».
— Я буду помнить о вас, Викторина, и буду помнить всю жизнь, — сказал я ей на прощание.
Я уже знал, что Викторина француженка, живет в Париже, что здесь она со своим парнем из Люксембурга, с которым якобы дело близилось к помолвке.
Идя, я думал, что как бы там ни было, дела у девушки поправятся, недавняя безысходность отступит, сердце отмякнет, и пойдёт у неё опять своя какая-то французская жизнь.


Глава двенадцатая

Весь день я провел с Полем Грандье – французом по рождению, несколько грузноватым, коротко стриженным, лет пятидесяти. Вечером, не заезжая в гостиницу, он повез меня в маленький ресторанчик, где мы поужинали. Поль, само собой, поинтересовался моими впечатлениями. Я ему сказал, что больше всего меня поразил ночной Люксембург, чему он немало удивился, поскольку сам никогда таких прогулок не совершал. «Рискните, Поль, займите у сна часа два-три – и получите незабываемые впечатления».
Я не стал говорить о своём ночном приключении, сказав, что на новом месте долго не мог уснуть и почел бы за счастье сегодня составить кампанию всем жителям Люксембурга лечь спать пораньше. Это послужило Полю сигналом, и уже к восьми часам он отвёз меня в гостиницу. Я в самом деле чувствовал себя жутко утомлённым.
Портье, подав мне ключ, присовокупил к нему и письмо.
— Это для вас, господин Канский, от одной молодой особы. Она вас ожидала некоторое время, но потом оставила это письмо.
Сна моего и усталости как не бывало, сдуло словно ветром.
— Вы уверены, что мне? — спросил я несколько удивленно, но в тайне догадываясь, от кого может быть это письмо.
— Судя по сделанному описанию — да! — ответил портье. — Вы же из тридевятого государства? — добавил он с улыбкой.
— Тогда, безусловно, — сказал я с достоинством, — ошибки быть не может.
Невозмутимо приняв письмо, я прошел на второй этаж в свой номер. Я, почти не сомневаясь, предположил, что письмо не более чем слова благодарности.
Однако к моей радости Викторина писала:
«Милый ангел Степьян! Мне необходимо видеть вас. Как только прочтёте, позвоните мне. Викторина». Ниже был начертан длинный номер телефона.
Возбуждение и радость охватили меня. «Она хочет видеть меня! Это хорошо. Я тоже был бы не прочь взглянуть на спасённую, — и вспомнил её пышные волосы и по-детски живое, наивное личико. — Но зачем ей я?.. Выдавить из себя слова благодарности, чего ещё?». Как-то несколько грустно мне сделалось после этих мыслей.
Я спустился к портье и спросил: «Давно ли эта молодая особа была?», мне ответили, что она была около четырёх часов дня. Тогда я задал ещё один вопрос: «Уместно ли по люксембургским обычаям звонить в это время?» – на что он ответил: «Люксембуржцы в это время спят».
Как меня ни подмывало нарушить правило, я таки устоял от искушения.
Уже в постели я воскресил в памяти ночной образ девушки. «Сколько же ей лет?.. выглядит довольно юно. А я позволял себе вольности, объятия и поцелуи. Нет, лучше бы уж без этих последующих чувственных встреч». С этими мыслями и заснул.
На другой день, поутру, я подумал, что неприлично тревожить ранним звонком молодую девушку, и на всякий случай оставил у портье свой номер телефона, который мне подсказал Поль, приехавший за мной.
А потом я целиком погрузился в дела, нам с Полем предстояла одна из главных встреч с торговыми представителями из Парижа и Люксембурга — это и составляло цель командировки, ради чего я прибыл сюда. К нашей обоюдной радости, переговоры завершились самым благожелательным для нас образом. Отправляя меня в Люксембург, начальство рассчитывало на длительный процесс подготовки соглашений, и даже предполагался выезд в Париж.
Поль Грандье удивлялся моей сообразительности и хваткости, расточал мне комплименты, польстил, что был бы рад иметь такого сотрудника в своём ведомстве. Я, вспомнив свои размышления на мосту Адольфа, в свою очередь подумал: «Почему бы вот таким образом не зацепиться в этом сказочном королевстве и подняться выше люксембургской социальной пыли? Однако не стоит обольщаться, — прервал я сам себя, — я слышал всего лишь слова лести, не больше. А дойдёт дело до случая – предпочтут худшего из своих, чем лучшего из чужих».
Наконец я вспомнил о Викторине, но во мне уже не было того вчерашнего энтузиазма, я рассудительно подумал: «Может, и не стоит звонить? Ну, спас и спас. Все, что можно было сказать, — сказано. Стоит ли снова подвергать девушку мучению: извлекать из души слова благодарности?». Поговорив таким образом с самим собой, я с чистой совестью решил: не буду звонить. Поль Грандье выделил мне маленькую комнату, где я и погрузился в подготовку документов.
Но не прошло и часа после моего решения забыть про Викторину, как вошёл несколько удивлённый Поль и позвал меня к телефону.
— Как это ни странно, — сказал он с улыбкой, — но это вас. У нас в офисе только один Степьян.
Изобразив недоумение на своём лице, я быстро сообразил, кто бы это мог быть, взял трубку и тихо сказал: «Алло».
— Степьян, это вы! — услышал я возбуждённый голос Викторины.
— Викторина, здравствуйте! Да, это я, — проговорил я сдержанно.
— Мой ангел! почему вы мне не позвонили вчера? я всю ночь не спала! Почему ваш голос такой серьёзный?
Ну что мне оставалось делать? Было бы преступлением не сойти на дружелюбно-сердечный тон.
— Викторина, милая, когда я пришел в гостиницу, было девять, мне сказали, что я своим звонком разбужу всё государство.
Она весело засмеялась.
— Я сама к ним не могу привыкнуть, они так рано ложатся. Почему же вы днём медлили, мучили меня?
— Что ты, Викторина! — воскликнул я, так что Поль с ещё большим изумлением посмотрел на меня. — Ты дала мне такой длинный номер, что я в нём заблудился, — на что девушка опять рассмеялась. — Прости, если можешь, я готов понести любое наказание.
— Я хочу тебя увидеть, мой ангел, — сердечно проговорила Викторина, — это возможно?
— Конечно, возможно! Сегодня в шесть… как? Правда, время такое, когда Люксембург уже готовится ко сну.
— Я буду счастлива снова увидеть моего ангела. Я заеду за тобой.
— Ты будешь на машине?
— Что тебя удивляет?
— Да собственно… ничего… значит, в шесть.
Когда я положил трубку, Поль заметил:
— Вы во всём отличник, я гляжу, времени не теряете.
— Вы себе представить не можете, Поль, сколь странной оказалась эта встреча, — проговорил я загадочно-серьёзным тоном. — Это девушка, которой я помешал добраться до врат ада.


Глава тринадцатая

Я попросил Поля завезти меня в гостиницу за час до встречи, чтобы успеть принять душ и переодеться. Ещё вчера, в обеденный перерыв, я пробежался по магазинам и купил себе кое-что из одежды, и по моим прикидкам, должен был соответствовать европейской моде.
Когда я спустился в фойе, портье мне сказал, что меня ожидают у красного «пежо». Викторина стояла у автомобиля в тёмном брючном костюме, с красным шарфом, перекинутым через плечо. Я подошёл к ней, и мы, молча и продолжительно, смотрели друг на друга, словно вспоминая и сопоставляя. Я с трудом в ней признавал девушку-самоубийцу, а она во мне – спасителя.
— Здравствуй, Викторина, — сказал я, протягивая ей руки ладонями вверх.
Она, просияв глазами, вложила свои руки в мои ладони и сказала:
— Здравствуй, мой ангел.
— Ты очень красивая. Когда ты успела так похорошеть?
— Разве я была так плоха?
— Была ночь, были уличные фонари. Сегодня я вижу на щеках румянец и сияние солнца в глазах. Тебе очень идёт день и солнце, нежели ночь.
Я почувствовал, что говорить и вспоминать о дьявольской ночи тяжело для Викторины, мне и самому не хотелось вновь ворошить и переживать приступы нервической чувствительности. Мои слова вызвали радость и весёлость в девушке.
— А ты мне сегодня больше представляешься земным человеком… не ангелом, — призналась она.
— Вот и замечательно! — сказал я. — Быть ангелом, поверь мне, тяжёлая работа, лучше уж быть грешным смертным. Правда, есть преимущества: можно безнаказанно целовать девушек, пока они не в себе.
— И бить их по щекам. У меня до сих пор горит лицо.
— Однако румянец тебе к лицу, прими это как лечебный массаж. Викторина, я читаю в твоих мыслях, что нам лучше не вспоминать о вчерашней печали.
— Это правда. Мне не хочется вспоминать… ту ночь. Ты умеешь читать чужие мысли?
— Легко!
— Может, скажешь, о чём я сейчас думаю?
— Сколько он ещё будет держать меня за руки. Не пора ли нам сесть в машину и куда-нибудь поехать поужинать.
— У-у, какой ты, — засмеялась она.
— Какой?
— Славный… и коварный.
— Отчего же коварный?
— Прочитаешь меня всю – и мне станет стыдно.
— Вот и славно, договорились. Я буду прочитывать только то, что хозяйка мыслей мне позволит.
 За этим щебетанием, явно симпатизируя друг другу, мы сели в машину.
— И куда же мы едем, в то время как добропорядочное королевство укладывается спать?
— Давай договоримся, Степьян, ты мой пленник, и позволь мне быть хозяйкой вечера. Мой план таков: мы едем в Трир, где ночная жизнь только начинается. Не больше часа, и мы там.
— Слушаюсь и повинуюсь, хозяйка-королева. Как мне ни стыдно признаться, Викторина, ты сняла с моей души груз нравственной щепетильности: подданному из страны Советов сложно быть рыцарем положения.
Мы поехали. В машине я почувствовал себя слугой девушки. Меня изумило насколько раскованно сидела за рулем эта красивая француженка, уверенно ведя машину, порой разгоняясь до ста пятидесяти километров. В моей родной стране видеть женщину за рулем дорогой машины, да ещё такую молодую и обольстительную – несбыточная экзотика.
Лёгкое чудное настроение не покидало нас весь вечер. Я был очарован девушкой, не мог наглядеться на неё. В короткие проблески здравого сознания чувствовал, что влюбляюсь в свою спасённую и упиваюсь павшим на меня наслаждением. Поразительно было то, что Викторина сама потеряла голову, проявляя ко мне безрассудно нежные чувства. Мы беспрестанно взглядывали друг другу в глаза, подолгу не отрывая наши взоры, наслаждаясь источаемой нежностью и чарующим блеском глаз.
Мы ели, пили прекрасное лёгкое вино, танцевали. Сквозь объявшее нас безумие я раза два Викторине заметил, что она за рулем, на что она беззаботно отвечала: «Положись на меня».
Когда же, по моему разумению, необходимо было ехать, она мне сказала:
— Я разрешаю тебе прочитать меня всю!
— О, нет! Викторина, — простонал я, но прозвучало как «о, да!».
— Мы снимем номер, — продолжила она сквозь смех, — хотя, если ты читаешь, он уже заказан.
— Я полагаю, что за руль ты не сядешь, по крайней мере, я этого не допущу.
— В этом нет необходимости, тут недалеко. Мы чуть-чуть пройдёмся по Триру, а потом… Нет, ты сам должен покопаться в моих мыслях.
— Викторина милая, на какие бы там безумные идеи я не натолкнусь — знай! я ни от чего не откажусь, что тобой приготовлено. В противном случае мне будет одно имя — глупый дурак и невежа.
— Как же ты легко меня читаешь, о-о, Степьян!..
Была ночь… и эта ночь – пожалуй, самое чудное, самое незабываемое воспоминание из всей моей жизни.
Когда на следующий день мы возвращались в Люксембург, она спросила меня:
— Степьян, о чём ты задумался?
— Извини, мне пришла одна не совсем подходящая мысль спросить тебя… что с твоим возлюбленным?
— Анри?
— Можешь не отвечать, если я переступил грань приличия.
— Он вымаливает у меня прощение.
— Насколько я понимаю женское сердце… может, сердце француженки имеет сокровенные изгибы, неизвестные мне, скажи мне, Викторина, наша ночь… это же было не мщение?
— Это было бы слишком дешевой платой для него, — несколько подумав, ответила она. — Мы договорились… вернее, он об этом просил… о разрыве отношений объявить позднее.
— Что он за человек?.. богатый, наверное, то есть, я хочу сказать… потеря для тебя.
— Анри, подающий надежды банкир. Степьян, оставим этот разговор… с ним покончено.
— Последний вопрос… сейчас… ты едешь к нему?
— Нет, Степьян, я еду в Париж… Я хочу, чтобы и ты поехал со мной в Париж. Однако я вижу, ты запутался в моих мыслях.
— И это немудрено, Викторина, там столько нагромождений. Мне хотелось бы дать тебе один совет… принимай решение на холодную голову. А по поводу Парижа, милая моя Викторина, я же в командировке, и Поль Грандье наверняка потерял меня.
— Я скажу папе, он уладит дела с этим Полем Грандье. У меня отличный папа, я от него без ума.
— Вот что, Викторина, с Полем я как-нибудь сам разберусь, это мои проблемы. Ну, а побывать в Париже – это заманчивое предложение, я поговорю с Полем, он славный, думаю, не будет возражать.
— Значит, мы сегодня уже не увидимся?
— Пожалуй, что так, Викторина.
— Я без тебя не поеду, я закажу себе гостиницу, и вечером ты придешь ко мне. Степьян, не прогоняй меня, — последние слова особенно искренне и трогательно прозвучали из её уст.
Естественно, я спорить с девушкой не стал, с тем мы и расстались до вечера. Она обещала позвонить Полю и сообщить о себе, где она остановится, поскольку я жил в очень скромной гостинице.


Глава четырнадцатая

Поль Грандье был мало удивлен моим отсутствием и встретил меня словами «Не сомневаюсь, что вы удачно провели время». Я тут же, не мешкая, высказался ему про Париж.
— Было бы неумно не воспользоваться возможностью, — заметил он, — впереди три дня: пятница, суббота, воскресенье.
— Поль, вы золотой человек! — воскликнул я на радости.
— Хочу только вас предостеречь… вы хорошо уверены в своей девушке?
Вопрос Поля я понял в том значении, в каком он был задан, потому и ответил: «Как в самом себе».
— Я… почему спрашиваю… некий господин сегодня интересовался вами. Я вот и подумал… что вы кому-то больно наступили на хвост… это не навредит вам?.. — и он продолжительно на меня посмотрел.
У меня тем не менее хватило выдержки не стушеваться, потому я весьма невозмутимо заметил ему, даже с некоторой ноткой угрозы:
— Мне и самому было б любопытно взглянуть на этого молодца.
— Если так дело обстоит, тогда вам действительно не стоит беспокоиться.
— Раз всё так замечательно решено, займёмся делами, — и пошёл в свою комнатку, несколько озадаченный тем, что мною кто-то заинтересовался.
Выдержка выдержкой, а «молодец» меня встревожил. «Это банкир — кому ещё быть, как не ему? — подумал я, — не только вымаливает прощение, но и следит за Викториной. Интересно, что ему от меня нужно?». Меня меньше всего радовала перспектива образовать собой угол пресловутого треугольника.
Поль Грандье приготовил для меня на столе кучу документов, и я мало-помалу в них погрузился целиком и к своему удовольствию успел много сделать. Когда Поль вошёл ко мне, я стал показывать и рассказывать ему, что необходимо напечатать или перепечатать к понедельнику и прочее и прочее.
— Вы не перестаете меня поражать: как вам удаётся сохранять такую высокую работоспособность?
— Поль, увлеченность, не более того. Мне действительно интересно было выстроить работоспособную схему. Рад, что вы оценили.
— А вот вам в награду и адрес гостиницы. Голос вашей девушки просто обворожительный. Вас подвезти?
— Спасибо, Поль, я пройдусь. Мне нужно немного проветрить голову.
Прежде чем отправиться по указанному адресу, я решил зайти к себе. Взойдя в фойе гостиницы и получив ключ, я услышал вопрос, произнесённый по-французски: «Этот русский?». А потом прозвучал голос, явно обращённый ко мне:
— Эй ты, русский! — сказано было вызывающе и враждебно-недоброжелательно. — Нельзя ли остановиться?
Оборачиваюсь и спрашиваю:
— Это вы мне?
Вижу перед собой парня лет двадцати пяти, спортивного телосложения, коротко стриженного и круглолицего. Черты лица миловидные, и если бы не грубый окрик, он бы мне показался приятным на вид.
— Тебе, тебе говорю, — в том же пренебрежительном тоне продолжал незнакомец.
«Голову даю на отсечение, если это не Анри! — подумал я. — Выследил, чертёнок! Решил со мной поквитаться. Однако у него ничего не выйдет, я могу дать и отпор. В студенческие годы я ведь неплохо боксировал».
Портье в это время с напряжением наблюдал за нами, переживая, видимо, как бы разворачивающаяся сцена не переросла в нечто худшее.
— Что вам от меня нужно?
— Мне нужно, русский, чтобы ты оставил в покое мою девушку!
— Может, мы выйдем? — предложил я, — что шуметь на людях, — сказал я, взглянув на портье.
— Я у себя дома, а вот тебе пора бы убираться!
— Я уберусь тогда, когда в этом появится необходимость, и если тебе сказать больше нечего, то – мерси, таинственный и грозный господин.
— Ты ещё и разговаривать умеешь! — воскликнул он как будто бы с угрозой, но внезапно сник. — Вот что оставь мою девушку, а то…
— Что «а то?», врежешь мне? — сказал я по-русски и добавил по-французски, — бить будешь! — он удивленно вскинул на меня глаза, никак, видимо, не рассчитывая на отпор. — Ну, давай! начинай! — спокойно говорил я, наступая на него, выжидающе на него смотря. — Слушай, господин, ты тут достаточно громко и грозно начал, делай что-нибудь или я пошёл. Мне, знаешь, совершенно некогда. Кстати, кто ты такой?
— Мое имя Анри Реваль.
— Приятно познакомиться, Анри Реваль. Так что тебе от меня надо?
— Я хочу, чтобы ты оставил Викторину.
— Ах, вот в чём дело! Викторина… — во мне вдруг заговорила злость и проявилась агрессия. — Ты чуть не погубил девушку, теперь у тебя зачесались руки, да вижу, ты способен только на слова.
Смотрю, банкир окончательно спёкся, потерял инициативу и переминается с ноги на ногу. Я развернулся и пошёл прочь, подумав, как бы мне не переборщить: «Иностранец как-никак, да и не в своей стране нахожусь. Прав этот Анри, не в родной России, а то бы я ему врезал. Интересно, как будет по-французски «врезать»? Надо бы поинтересоваться у Поля, что тут у них в таких делах приимчиво?».
— Стойте! — догоняет меня. — Вы не представляете, какая она взбалмошная и невыдержанная… она… она истеричка! Всё не так поняла, возомнила себе… Вот возьмите.
— Что это?
— Деньги.
Вот мерзавец! он всё просчитал, как настоящий банкир, и риски на неудачу даже высчитал.
— И сколько?
— Десять тысяч. По вашему курсу это большие для тебя деньги. Бери и оставь Викторину.
— Дёшево же ты её ценишь…
— Двадцать бери! Я знал, что ты жадный и дорого запросишь, все вы русские жадные до денег…
Бывают моменты, когда оскорблённое чувство затмевает рассудок и включает в действие отпор возмездия. Так и у меня получилось. Я с наслаждением влепил такую звонкую пощечину по этому круглому холёному лицу, что голова банкира едва не оторвалась от шеи, и с гневом проговорил:
— Это тебе за русского, это тебе за оскорбление чести и моего достоинства и это тебе за Викторину. Ты — мразь! — сказал я по-русски, — ногтя её не стоишь, — продолжил по-французски.
Реваль был ошеломлён и беспомощно смотрел то на меня, то на растерявшегося портье, будто ища в нём защиты.
— Я… вызову… полицию… Вызывайте полицию! — крикнул он портье.
— Вы тут разбирайтесь, а я пойду к себе в номер, — сказал я портье. — Вы же видите, он совершенно невменяемый, — и пошёл было, но тут же остановился. — А хотя, — обратился я к портье, — вызывайте полицию. Я сделаю заявление об оскорблении в общественном месте гражданина другого государства и дачи мне взятки. Я думаю, ваша банкирская карьера может зашататься, господин Анри Реваль, так? Или, полагаете, вам всё дозволено? Нет, друг, не на того напал! — и, глянув на растерявшегося портье, приказал почти грубо: — Что же вы медлите, звоните!
Мои решительные слова возымели на Анри сокрушительное действие. На наше счастье был поздний час и в фойе никого не было. Однако разыгравшаяся сцена для степенного и благовоспитанного Люксембурга попирала все приличия и смахивала на буйство диких нравов. Я, конечно, не мог полагать, на какой тонкой психической настроенности держалась жизнь этого Анри — он вдруг разрыдался. По всей вероятности, он понимал, до каких непозволительных пределов взлетело его желание попугать русского двумя-тремя грубо сказанными фразами.
— Да ну вас! — сказал я по-русски, — делайте что хотите.
Развернулся и пошёл на свой этаж.


Глава пятнадцатая

Войдя к себе в номер, я сел на кровать, занимавшую почти всю комнату, и, устремив глаза в одну точку, задумался.
«Вот чёрт! — думал я, — что мог сделать такого этот разрыдавшийся Анри, чтобы заставить Викторину броситься с моста? Да у них нервы из тончайшей паутины — чуть тронь, и вот они уже напряжены запредельно. Выходит, мои нервы — стальная проволока. Однако, — задумался я, — все это никуда не годится, кроме как на смех. Да плевать я хотел на этого Анри!».
Я вспомнил, как тонко и чувственно Викторина отзывалась на мои малейшие ласки, заводившие француженку до умопомрачения. За одно это, я русский парень, мог восхищаться и любить Викторину беспредельно. Вся восторженность предстоящей встречи с Викториной была изгажена выходкой Реваля, он украл у меня очарование и будто бы уже случившуюся любовь, взамен кинув мне в ноги стыд и угрызения совести. Именно это сейчас меня мучило: этот хлыщ намекает мне, что я вторгаюсь в чью-то ломающуюся жизнь. Но, подумав так, я вскочил с кровати и воскликнул:
— Чёрта с два! — вспомнив слова Викторины: «Моя любовь умерла». — Я не отдам никому эту спасённую жизнь. Она будет моей.
Сказав так, я вдруг почувствовал, что устал и физически, и душевно. Забыться бы сейчас, протянувшись на кровати, и поспать часа два. «Хоть на один час нужно расслабиться и забыться, — подумал я. — Но сначала душ, надо смыть с себя грязные эмоции этого гадкого Анри».
После душа я лёг в постель и с наслаждением закрыл глаза: «Всего один час… один час…» – и не заметил, как погрузился в сон.
Когда я открыл глаза, мне сразу же почудилось, что на меня кто-то смотрит. На меня смотрела обворожительная Викторина, это было так неожиданно, что я подумал: а проснулся ли я? – видя словно наяву прекрасный сон, и снова закрыл глаза. Но чудное видение не пропало. Открыл глаза и, приподнявшись в постели, не веря самому себе, я действительно увидел сидящую в кресле Викторину.
— Ты?! Это невозможно! Или я всё ещё сплю?
Она тихонько смеялась, наслаждаясь моим пробуждением и моим изумлением. Она, видно, ждала этих отзвуков просыпающейся души и вознаграждена была сполна кротким выжиданием. Я вскочил, пал перед ней и положил на колени свою голову под её нежные руки.
— Какое сказочное пробуждение, — проговорил я. — А говорят, не бывает сказок — вот она! Ты давно сторожишь мой сон?
— Минут тридцать. Дверь была не заперта, так что я беспрепятственно проникла к тебе. Ты наградил меня возможностью тобою полюбоваться. Я никогда не видела спящих мужчин. Оказывается, на них забавно смотреть.
— Не думаю, чтобы это зрелище заслуживало внимания.
— Нет-нет, Степьян, я застала спящего ангела.
— Я хоть не храпел?
— Ты был сам ангел.
— Ну что ж, придётся взаправду переродиться в ангела, очень мне понравилось им быть. Дай мне несколько минуток, я оденусь, — и вышел со своей одеждой в коридорчик.
— Ты такой стеснительный.
— Ангелы тоже стесняются. Меня больший стыд гложет принимать тебя в таких апартаментах, прости. Но вот как я заснул! Всего лишь на минутку хотел прилечь, видно, сказалось нервное напряжение. Знаешь, Викторина…
— Я всё знаю, — прервав меня, сказала она. — Я всё знаю!
— Что ты знаешь, Викторина?
— Мне портье рассказал. Он сказал, как благородно ты себя держал. Даниель тобою восхищён.
— Это кто ещё, Викторина?
— Портье зовут Даниель. Он мне сказал, что ни за что бы не стал вызывать полицию, сколько бы ни требовал от него разгневанный господин из Люксембурга.
— Викторина, можешь представить себе, в каком состоянии я был. Я счастлив, что ушёл в сон, вместо того чтобы доканывать себя пережевыванием этой отвратительной сцены, устроенной Анри. Господи, Викторина, ради кого ты собиралась лишить себя жизни!
— О, Степьян! не знаю, смог ли ты разгадать, какой он искусный мастер разыгрывать дьявольские сцены. На тебе он обломался. Даниель мне сказал, что ты дал ему пощёчину, это правда? Он много тренируется, кичится своей силой и ловкостью.
— Ну, если Даниель говорит, значит, правда.
— О, как я счастлива, Степьян, ты отплатил ему за меня, — Викторина бросилась ко мне, обнимая и целуя меня. — Едем ко мне, я заказала ужин в номер. А завтра, Степьян, мы едем в Париж.
— Ты что… уже всё знаешь?
— Прости, да, знаю. Я разговаривала с Полем Грандье. Милый, всё складывается, как я задумала. Едем же скорее ко мне.
В фойе, отдавая ключ портье, я задержался и, признательно посмотрев в глаза Даниелю, сказал:
— Вы честный человек, Даниель. Поверьте, я тронут и никогда вам этого не забуду. Если вы не возражаете, я был бы рад пожать вашу руку. У русских так принято в знак признательности и благодарности.
Даниель сам с чувством сжал мою руку.
— Этот господин долго ещё здесь находился? — поинтересовался я.
— Он ушёл сразу после вас. Они с мадемуазель Викториной не виделись.
 Поблагодарив его сердечной улыбкой и сказав ему ещё раз «спасибо», я направился за Викториной к красному «пежо».


Глава шестнадцатая

На другой день уже в восемь часов утра мы были в машине и мчались в сторону Парижа. Викторина удивила меня тем, с какой лёгкостью она поднялась с постели и, разбудив меня поцелуем, порхнула в ванную под душ.
Спустя пять часов, с небольшой остановкой у придорожного кафе, где выпили по чашечке крепкого кофе, мы были в Париже, и я во все глаза с восхищением смотрел на великолепные по убранству и архитектуре улицы города.
— У нас целых три дня, Степьян, всё увидишь.
— Уже два с половиной, — возразил я. — Первым делом в Лувр! Хочу в Лувр! Давай прямо сегодня в Лувр?
— Прямо сегодня — папа, Степьян.
— А потом мама.
— Нет… мама в Америке. Папа и мама вместе не живут, но они ради меня поддерживают отношения.
— Извини, такое у нас тоже бывает.
— В качестве кого же ты меня ему представишь?
— В качестве моего спасителя, милый Степьян. Ты не волнуйся, всё будет отлично, знакомство с папой не будет тебе в тягость.
— Надеюсь, ты пошутила. А если честно, признаюсь — да, я в самом деле волнуюсь. У нас, когда девушка приводит в дом парня, означает о серьёзности их отношений.
Викторина промолчала. Мы свернули с главной улицы, проехали метров двести узкой улицей и, повернув направо, остановились.
— Мы приехали. Папа дома, это его машина.
Всё, что представилось моему взору внутри, походило на небольшой дворец. Я и не предполагал, что Викторина могла жить в такой роскошной по моим меркам обстановке, и оробел, почувствовал, как вся эта роскошь и великолепие, подавили меня, легли на меня пригнетающим грузом. Викторина мне вдруг показалась королевой, а я недостойным её малозначительным человеком. Если бы я заранее знал, с чем мне придётся столкнуться, я бы, наверное, воспротивился, а возможно, и вовсе отказался от поездки в Париж. «Вот тебе и разница, — подумал я, — Анри, должно быть, чувствовавший себя здесь как рыба в воде, и я — бедное дитя страны Советов».
— Что с тобой? — удивилась Викторина, заметив на моём лице перемену настроения. — Что тебя смутило?.. это? — и повела взглядом. — Чепуха! Пойдём, папа в кабинете.
— Викторина, может, вы… сначала как-то вдвоём… потом уж я.
— У меня от папы нет секретов, пойдём же, — и она, взяв меня за руку, чуть ли не силой потащила за собой.
Пройдя коридором, стукнув в дверь, Викторина тотчас вошла, я следом за ней. Посредине комнаты стоял человек в выжидательной позе. Как выяснилось позже, он увидел нас в окно. Это был поджарый среднего роста человек, лет пятидесяти, с просторным лбом, внимательными зоркими глазами; он был в костюме и галстуке. Я невольно ощутил над собой его обаяние. Скользнув по мне пристальным взглядом, стал смотреть на дочь полным любви и ласки взглядом. Викторина бросилась к нему на шею, целуя его в щеки и лоб.
— Если б ты знал, сколько всего со мной приключилось. Папа, познакомься, мой ангел-спаситель — Степьян. Степьян, это мой обожаемый папа, — отец на слова дочери признательно улыбнулся, — господин Симон Авуалье, — добавила Викторина.
— Рад познакомиться, господин Симон. Я — Степан Артемьевич Канский, нахожусь в командировке по делам внешнеторговой фирмы, — представился я, не решаясь подойти и подать руку. — Весьма редкий случай дал мне счастье познакомиться с вашей дочерью. Простите, ради бога, за вторжение.
Господин Симон стоял неподвижно и пристально разглядывал меня.
— Я, как мне кажется, мало имею прав быть вам представленным, — решил я добавить, — но Викторина настояла, извините.
— Папа, у него оснований больше, чем у кого бы то ни было, — он мой спаситель.
— Что же Анри? Ты как будто бы была увлечена им.
— Папа, Степьян открыл мне на него глаза. Он предал меня, не погнушался целоваться с какой-то блондинкой, я случайно застукала их. Папа! я была в отчаянии, я готова была от унижения и гнева, назло ему, броситься с Адольфа вниз головой на асфальт. Папа, я даже не представляла, на какие низости он способен, он угрожал и Степьяну.
Я со своей стороны поразился, с какой откровенностью и детской искренностью говорила Викторина о произошедшем с ней несчастье. Я бы себе такого никогда не позволил и потому проговорил:
— Простите. Викторина, может, мне выйти?
Викторина подбежала ко мне, обняла и проговорила:
— Нет-нет! Извини! Папа должен знать, какой негодяй Анри.
— В самом деле, Викторина, мы поговорим об Анри потом. А сейчас давайте пройдём в столовую и пообедаем, вы же с дороги.
— Папа, мы с дороги, но сначала душ. Папа, как я рада, что дома. Папа, ты никуда не торопишься, ты же наш?
— Конечно, милая, твой. Только вот… — он кинул быстрый взгляд на меня, — так уж я вам нужен. Ты иди, а мы пока поговорим с молодым человеком.
Викторина убежала, оставив нас вдвоём. Я почувствовал себя неловко.
— Присаживайтесь, — предложил мне Симон, указывая на кресло.
Я сел. Сам же он остался стоять, пребывая в понурой задумчивости, потом стал прохаживаться взад и вперёд, ступая мягко по ковру. Наконец он остановился напротив меня и сказал:
— Я никогда не думал, что Викторина способна на такое. Мне казалось, у неё устойчивая психика. То, в чём она призналась… будучи ещё в Люксембурге… и теперь, не укладывается в моей голове. Вы представляете, что творится в моей душе? Очень прошу вас, Степан Артемьевич…
— Можно просто Степан, — прервав, попросил я.
— Хорошо… Степан, я прошу вас, расскажите мне, как это произошло, — и принялся внимательно на меня смотреть.
Я поднялся с кресла и сказал:
— Мне самому непросто об этом говорить. Я теперь, когда уж немного узнал Викторину, сам прихожу в ужас, к какой непоправимой беде она могла себя привести.
— Вы сядьте, — сказал он тихо и, подойдя ко мне, даже принудил сесть, уже в этих моих словах почувствовав доверие ко мне. — Не обращайте на меня внимания: я, когда волнуюсь, хожу. Говорите же!
Я и рассказал ему, как всё было, многое, конечно, опустив.
 — Сам не знаю, господин Симон, волей чьего провидения оказался я в Люксембурге… у этого злосчастного моста, — и, говоря эти слова, поднялся с кресла. У меня невольно проступили на глаза слёзы. — Я обожаю вашу дочь, господин Симон. Простите, ради бога, меня, что я не отстранился от Викторины. Я думал, что нужен ей какое-то время… для равновесия в её душе, но всё как-то переросло в нечто большее.
Симон подошёл ко мне и порывисто меня приобнял.
— Вы вернули мне дочь. Мне не нравился Анри, самонадеянный и самовлюбленный павлин, много возомнивший о себе, да и пошловатый.
— Он и трусоватый вдобавок, — добавил я.
— Там, где пошлость, там и трусость.
— Знаете, господин Симон, он не оставит Викторину, будет пытаться обелить себя.
— Так и есть. Он уже звонил, давая мне понять об излишней впечатлительности дочери.
— Вот негодяй! Жаль, что отделался от меня только пощёчиной. — И поскольку Симон посмотрел на меня с удивлением, я продолжил: — Он и ко мне приходил, требовал… хотел, чтобы я оставил Викторину.
— Это весьма деятельный господин, в этом ему не откажешь. Возможно, с годами у него больше появится порядочности. Однако ж расскажите о себе. Садитесь, я тоже присяду.
Я и начал говорить, что русский, что из России, страны Советов, в социальном положении обыкновенный человек и к своим годам уже сирота.
— И какие у вас планы?
— Да какие у меня планы?.. успешно завершить здесь дело… и домой, что мне ещё остаётся делать?
— Ну, да, — задумчиво проговорил Симон. — Виза у вас когда заканчивается?
— Через две недели.
— Я вижу, дочь к вам искренне привязалась, — проговорил с некоторой тревогой отец.
— Викторина мне обещала, что ничего подобного с ней больше не случится.
— Да, конечно… конечно… это самое важное. А вот и Викторина наша! — просиял отец, увидев дочь.
Викторина переоделась, была в красивом воздушном платье и необычайно весела.
— Быстро я? Папа, как вы здесь? не устали друг от друга, нет? — она внимательно пытливо поглядела на нас обоих. — Позволь мне ненадолго забрать Степьяна, принять с дороги душ. Пойдём, я покажу тебе твою комнату.
Я заметил, как отец озабоченным взглядом поглядел нам вслед. Как мне был понятен этот его тревожный взгляд: один люксембуржец, вселявший как бы доверие, чуть не погубил его прекрасную дочь, тут вдруг появляется благородный русский… и что же ждёт его несравненную дочь? Не возьмёт ли она себе на голову ещё большую горечь и боль?
Мы прошли по коридору, у одной двери Викторина остановилась, раскрыла её, вошла сама и потянула за собой меня. Толкнув ногой дверь, она нетерпеливо обняла меня и прошептала мне на ухо:
— Как я счастлива! Ты понравился папе, я это по глазам его видела. Какой ты у меня милый, Степьян. Вот твоя комната, я распорядилась, чтобы тебе всё приготовили.


Глава семнадцатая

Оставшись один, я огляделся: мои апартаменты состояли из двух комнат — гостиной и спальни; более чем шикарно для меня. Я находился в маленькой гостиной, меблированной светлых тонов диваном и креслами. Дополняли обстановку два столика: один, совсем маленький с телефоном в стиле ретро, располагался меж кресел, другой — на тонких изящных ножках с красивой настольной лампой – стоял у окна. На полу лежал мягкий ковёр цвета кофе с молоком. Ведомый любопытством, из гостиной я попал в просторную спальню с большой роскошной кроватью, картинами на стенах и богатыми портьерами на окнах. Светлая резная дверь вела в ванную, великолепно отделанную светло-розовым мрамором.
Представьте себе мое положение. Тут я немного оробел и в душевном смятении подумал: «Куда я попал!.. Однако поздно рвать на себе волосы… уже предстал взору, смерили с головы до ног и оценили. Хотя папа, справедливости ради, мне понравился… да и я ему. Я бы мог ценить и уважать такого папу, и, представляется мне, мы бы с ним могли поладить… боже, о чем я думаю!».
Ну и что, что я ему понравился? Это ещё ни о чём не говорит, если принять во внимание, какими грустными глазами он меня проводил, уж очень грустным взором. Его бесценное создание — дочь! вновь оплошала, привела в дом человека, который ещё больше далёк от неё, чем Анри. Такая вот безотрадная картина представилась мне в глазах бедного француза-отца.
«Да что я о себе возомнил! — воскликнул я в душе, — будто любит меня Викторина… — и возразил сам себе, — тогда что заставляет её быть со мной? везти меня в Париж?».
И вот с такими невесёлыми мыслями я стал под душ. «Зачем я вообще поехал?.. купился на Париж. Да ведь мог ли я предполагать, что Викторина что-то задумала… А ведь задумала, теперь я это нутром чувствую».
Одевшись, я уселся в гостиной в кресле и стал ждать Викторину. А в эти самые минуты, я нисколько не сомневался, у отца с дочерью идет горячий разговор… они говорят обо мне. Викторине пора бы быть, но её всё нет и нет. Мне сделалось грустно, очень грустно и очень одиноко в этой шикарно обставленной гостиной, где я почувствовал себя существом, не сочетающимся с этим миром.
Тут тихо вошла Викторина, и я, не успев переменить взгляда, и на неё перенёс взор, в котором отразился печальный ход моих мыслей.
— Ты почему на меня так посмотрел?
— Как?
— Ты грустный… будто прощаешься со мной.
— Да? Прости. Я заждался тебя и несколько задумался, — и тут же, поднявшись с кресла, попытался придать себе беззаботный вид.
Она не продолжила этого разговора.
— Пойдём, папа ждёт нас, — тихо проговорила она.
Я почувствовал, что Викторина смущена разговором с отцом, похоже, он открыл ей глаза, и она вдруг прозрела. И это прозрение оказалось для неё настолько ошеломительным и неприятным, что она не в силах была скрыть своей растерянности.
За обедом разговор больше протекал между мной и Симоном, как бы живо интересовавшимся тем, что происходит в моей стране. Я старательно отвечал. Потом мы переключились на цель моей командировки, и тут обнаружилось больше живости в разговоре и больше единства взглядов. Симону тема оказалась близкой, он задавал мне немало глубоких вопросов и был удовлетворён моими обстоятельными ответами.
— Во Франции с такими знаниями вы, безусловно, нашли бы себе применение. Вам не приходила в голову мысль поработать в другой стране?
— Я с подобным никогда не сталкивался. Насколько я знаю наши порядки… то есть, я хочу сказать, трудовая миграция не естественна для нашей страны.
— Разве в стране нет свободы выбора своей жизни и работы? — удивилась Викторина. — Во Франции нет никаких препятствий, я правильно думаю, папа?
— Да, моя милая. Но в случае с господином Степаном и правда могут возникнуть проблемы, насколько мне известно.
— Вы так говорите, господин Симон, будто меня кто-то ждёт во Франции и жаждет заполучить мои знания.
Дочь и отец переглянулись между собой.
— Если бы вы захотели, — начал осторожно Симон, — применение вашим знаниям можно было бы легко найти… по крайней мере, я мог бы в этом поспособствовать… — и он посмотрел на дочь.
Я опустил глаза и не знал, что ответить.
— Это столь неожиданно для меня, господин Симон. Поймите меня правильно, я привык самостоятельно прокладывать свою жизнь… это мой принцип… Стать кому-то обязанным… Боюсь, ваша услуга может лечь тяжёлым бременем на мою совесть.
— Неужели ты и от меня не захочешь взять, я ведь…
— Викторина! — прерывая, требовательно воскликнул я, — выпало бы мне хоть десять раз совершить то, что сделано не без божественного участия, разве я вправе на что-то рассчитывать!.. я и так вознаграждён тобой на всю жизнь.
Всем сделалось весьма неловко, слишком уж откровенно прозвучали предположения на мой счёт, да и я был достаточно резок. Прервала молчание Викторина.
— Папа, Степьян хотел побывать в Лувре, мы успеем ещё сегодня? — спросила она, лишь бы разрядить тяжёлую паузу.
— Если отправитесь немедля, часа три-четыре у вас будет.
— Тогда мы отправляемся в Лувр! — оживленно воскликнула она и потянула меня за собой.
Я был немало смущён таким скорым поворотом события.
— Простите меня, господин Симон.
— Вам не за что извиняться, я нахожу ваши слова достойными мужчины… Это мы… несколько форсировали свои мысли, стали давить на вас. И тем не менее я рекомендую подумать вам, не всегда жизнь предоставляет шанс. Говорите, вам помогало Божие участие. А не кажется вам, что Божие участие имеет под собой место продолжения? Подумайте, стоит ли сопротивляться Божьей прозорливости? Тут, может быть, нужно довериться… а не сопротивляться, дать послабление своим принципам, правильно я говорю, моя милая дочурка?
— Папочка, милый, ты моё очарование.
— Да, господин Симон, будет ли у меня ещё случай вам сказать… вы потрясающий отец!
Вечером, после Лувра, у нас с Викториной случилось продолжение разговора.
— Кто я для тебя? — вдруг спросила она, когда мы лежали в постели.
— То есть… как кто? — я сел на кровати. — Я так понимаю… нам необходимо поговорить. Но вот так… лёжа в постели… я не могу. Давай сядем в креслах в гостиной и там поговорим.
— Ты не ответил, — с большою серьёзностью промолвила Викторина, когда мы сели, накинув на себя халаты.
— Если бы мы находились в России, я бы тебе сказал: «Милая моя девочка… Викториночка, я люблю тебя! будь моей женой», — проговорил я, подавшись к ней и глядя на неё пламенным взором.
— Ты бы так сказал? — сияя блестящими глазами, воскликнула Викторина. — О, Степьян, неужели ты бы так сказал?! Повтори! повтори! ещё раз.
— Я люблю тебя, Викторина, как никого ещё не любил!
Она выпорхнула из своего кресла и легко вспрыгнула ко мне, пропустив мои ноги между своих ног, крепко обняв меня, целуя и приговаривая:
— Я тоже, Степьян, тебя обожаю!.. я тоже люблю тебя! Я согласна быть твоей женой, — и тут же ласково меня пожурила: — Зачем ты отгородился от меня на этом кресле? Я останусь у тебя на коленях, — и продолжила: — Степьян, ты покорил меня! Если бы ты знал, как я без ума от тебя. Ты такой милый, умный, сильный… ты такой лев в постели… о, боже мой! мне ещё не выпадало столько наслаждений, которые ты мне даёшь.
Держа мою голову в своих руках и смотря на меня, она говорила:
— Я так рада, что мы все сказали друг другу. Я гордая, ты же понимаешь, я не могла признаться первой. Папа спрашивает, а я и не могу сказать, в каких отношениях мы. Как хорошо, что я уговорила тебя поехать в Париж, правда? Но что тебя беспокоит?
— Викторина, я сказал… что сказал, и это было бы, если бы мы были в России.
— Степьян, почему Франция тебе мешает?.. Возьми мою любовь, останься со мной! Это же так просто.
— Викторина! будто стена стоит в моей голове из принципов и нагромождений моего государства. Я чувствую, что оно меня не поймёт, оно меня осудит… это моё государство… Самое страшное, я не могу плюнуть на эти принципы, они въелись в мою душу… не понимаю, какой силой они меня держат, но держат, Викторина!.. Так сильно держат, что я не знаю, как преодолеть эти могучие силы. Я всем сердцем к тебе хочу стремиться, думать о тебе, как о возлюбленной на всю мою жизнь! но эта сидящая во мне сила государства не позволяет мне даже думать об этом. Ты меня понимаешь?!
— Нет, милый, ты меня пугаешь своими словами!.. страшишь!.. Они мне предстают чем-то ужасным, грозящим отнять тебя у меня. Разве нельзя разрушить, ослабить эту противную силу? Я готова тебе помочь, только не отгораживайся от меня этой стеной… силой твоего государства. Я не понимаю государства, идущего против любви и препятствующего любви.
— Я вижу, Викторина, только один способ решения проблемы, и он мне кажется реальным выходом из положения… без нарушения законов.
— Говори же! Подай мне надежду!
— Я думаю, мне в моей стране необходимо будет обратиться в соответствующие органы, я ведь не какой-нибудь преступник… Думаю, меня могут отпустить из страны. Зачем я ей нужен? чтобы меня понапрасну держать.
— Да, да, ты им не нужен, ты мне очень-очень нужен! И потом, Степьян, причём здесь страны?! это мы друг другу нужны, хотят того или не хотят наши страны.
— К чёрту политику, Викторина, голова кругом идёт. Будь уверена, я что-нибудь придумаю. Лучше пойдём в постель…


Глава восемнадцатая

На следующий день Викторина показывала мне свой дом, и, ходя за ней по залам и комнатам с застывшей улыбкой восхищения, я увидел вот этот самый портрет Викторины и остановился возле него.
— Мне здесь восемнадцать. Я выгляжу на нём совсем как наивная дурочка, правда?
— Нет, неправда. Ты здесь прелесть! само очарование. Удивительно, как точно художник подметил. Знаешь, ему удалось заглянуть тебе в душу. А глаза! — восхищался я, — что за прелесть эти глаза. Ты тут, в самом деле, по-детски наивно смотришь, твой взор всех любит и не верит в суровость открывающейся тебе жизни. Я всё думал, что могло заставить девушку взобраться на перила Адольфа?.. теперь я понимаю. Викторина, никогда бы не подумал, что во Франции могут быть столь искренне чистые души!
— Степьян! ты превозносишь меня. Это фантазия художника… я… ты не обманывайся на мой счёт – всё же сложная, во мне столько всего женского и французского и ещё чего-то понемножку, ты себе представить не можешь.
— Думаю, ты во многом мало себя понимаешь. Подари мне этот портрет.
— Зачем он тебе! Возьми лучше меня, живую, тёплую, познавшую твою любовь, о, Степьян! лучше меня возьми, — жалостливо, чуть не со слезами проговорила Викторина.
— Ты можешь со мной поехать? Или приехать потом в Россию?
— Это невозможно, Степьян. Папа мне сказал, что визу так скоро не подготовишь… а я одна так далеко боюсь ездить. С тобой и за тобой — я хоть на край света.
— Значит, ты могла бы поехать в Россию? — обрадовано воскликнул я.
— Только с тобой, Степьян, хоть я и боюсь твоей страны. Она меня пугает, кажется мне очень далёкой, снежной и холодной.
— Чепуха! Кто тебе это вбил в голову? У нас всё есть: и красивое жаркое лето с лугами и полями, и прекрасная осень в царственно важном одеянии, и зима есть белая-пребелая! Снежная и тёплая бывает, но и люто холодная. Но как дышится зимой! В нашей русской зиме мороз, солнце и здоровье: вдыхаешь и наполняешь грудь бодростью, только не ленись — дыши! Вот какая наша Россия! Глупенькая ты моя, что её бояться?!
— Я слышала, у вас много нехороших и злых людей… так говорят, Степьян.
— Где их нет, Викторина. Разве Анри не злой человек?
— Не знаю… — неуверенно произнесла Викторина.
— Вот как!.. значит, не злой… а какой?.. хороший?
— Скорее человек выгоды… выгоды во всём, человек, не выпускающий своего: богатства или удовольствия, всё, что подвернётся.
— И тебя это не страшит?! — вскричал я, — а Россия, ничего тебе не сделавшая, страшит тебя?
— Степьян, я не хочу больше говорить об Анри.
— Он тебя не оставит в покое, Викторина.
— Оставит… когда я этого захочу и потребую…
— Значит, ты ещё не захотела и не потребовала?! — грубо и вызывающе вырвалось у меня.
Ревность и собственническая психология проклюнулись во мне. Викторина повернулась и пошла от меня. Я, ещё раз глянув на портрет с наивно глядящей на меня Викториной, пошёл в свою комнату. Так произошла наша первая размолвка, единственная, но показавшая мне, сколько невидимых подводных рифов может нас поджидать в совместной жизни. Слава Богу, у меня хватило здравого рассудка не настаивать на принципах мужского самолюбия, минут через десять я пошел к Викторине.
Навстречу мне из комнаты Викторины вышел господин Симон.
— Здравствуйте, Степан. Как вам Париж?
— Здравствуйте, господин Симон. Он мне будет сниться. Но ещё больше мне понравился портрет Викторины, однако меж нами умудрился пробежать злой гений Анри, вот иду просить прощения.
Симон наградил меня тёплым взглядом, выразив им признательность и одобрение.
— Да, да, идите к ней, она расстроена. Она собиралась сама пойти к вам… простите, что задержал её, — естественно, господин Симон льстил моему самолюбию.
Затем он пронзительно глянул на меня и проговорил:
— Если надумаете, я готов оказать вам деятельное участие.
— Спасибо, господин Симон. Мы с Викториной договорились, что в России я приму меры, какие в этом случае необходимы, возможно, Бог будет милостив. Однако вы добры ко мне, я и не надеялся на ваше расположение.
На том мы раскланялись с господином Симоном, в памяти от него у меня остался его глубокий задумчивый взгляд с едва уловимой ироничной улыбкой. Видно, с высоты своего положения он видел проникновенно глубже и дальше.
Едва я переступил порог комнаты, Викторина бросилась мне на шею, и размолвки как не бывало. И вот с этого часа, с этой минуты Викторина ничего от меня не требовала, была предупредительно мила и трогательно нежна.
Часа два спустя, проходя мимо стены, на которой висел портрет Викторины, я поразился тому, что его уже нет на прежнем месте. Видя моё недоумение, она сказала:
— Ну, ведь ты же хотел его взять с собой? Вот я и распорядилась его упаковать.

Глава девятнадцатая

Викторина была убийственно права, когда воскликнула: «Зачем тебе мой портрет! Возьми меня живую, тёплую». Только этот портрет сошёл со стены, как он стал собой замещать Викторину.
Когда мы собрались вечером в воскресенье выезжать в Люксембург и было поехали, Викторина вспомнила: «Кажется, мы забыли портрет», — сказала она с улыбкой.
— Это плохая примета, сказали бы у нас в России, — хмуро проговорил я.
Викторина пошла за картиной, а вернувшись, проговорила:
— Будем надеяться, что эти приметы во Франции не действуют.
— Надо плюнуть три раза через левое плечо, — сказал я.
— Как все сложно у вас в России, — но она повернула голову влево и поплевала. — Я ещё Россию не знаю, но поплевывать уже научилась.
В Люксембурге, когда я заикнулся Полю Грандье, что собираюсь везти в Россию портрет ненаглядной Викторины, он мне заметил, что потребуется разрешение на вывоз произведения искусства.
— Какое искусство! — возразила Викторина. — Это всего лишь мой портрет.
Поговорив с отцом, она меж тем засобиралась и помчалась в Париж за разрешением, папа обещал ей такой документ подготовить. И в этот день, и в этот вечер, и на эту ночь я остался один, без Викторины.
Кто бы мог думать, что в этот вечер своего одиночества я вновь столкнусь с Анри Ревалем. Он словно выжидал момент или хорошо был осведомлён. Около семи часов вечера он постучал ко мне в дверь. Я открыл, надеясь на чудо: «Неужели Викторина?!». Но это был Анри.
— Вы?! что вам надо? Разве мы не всё выяснили?
— Может, вы разрешите мне войти?
Я посторонился, пропуская его в комнату. Он протиснулся, сел в кресло, единственное в комнате, смерив презрительным взглядом мою комнату. «Весьма независимо себя ведёт, — подумал я, настороженно поглядывая на него. — Совсем другой Анри».
— Во-первых, я хочу извиниться перед вами, — сказал он, закинув ногу на ногу.
Поскольку я стоял, то мне показалось, что выгляжу нелепо, и присел на кровать. Я продолжал молчать, упорным взглядом сверля непрошенного гостя. Он отвёл глаза.
— Это что у вас упаковано?
— Вы только за этим сюда пришли, чтобы спросить? Это вас не касается.
— Собираетесь?.. — продолжил он, я молчал. — Напрасно вы на меня сердитесь. Я извинился уже перед вами за своё несносное поведение. Сам не понимаю, как вам удалось вывести меня из равновесия. Я, будет сказано, возможно, к вашему удивлению, выдержанный человек. Однако говорю ж вам… извините.
— Я что должен расшаркаться перед вами?
— Как вам будет угодно. Пожалуйста, не злитесь на меня. Я готов вам помочь… ради Викторины, разумеется. Вас удивляет? Да, мне хочется загладить свою вину. Я смею предположить, вы хотите перебраться из России во Францию, разве не так? Что вы молчите?.. иначе зачем вам тратить столько сердца на Викторину, это будет непонятно ни ей… никому.
— Вот об этом, Анри Реваль, я меньше всего хотел бы с вами говорить.
— Вы — гордый русский, с достоинством, я это заметил. Вы бы могли у нас развернуться, о, да! могли бы. Сколько бы вы недружелюбно не смотрели на меня, я буду выше вашего презрения ко мне, я помогу вам. Во Франции без средств делать нечего, да и не дадут вам въезд без наличия этих средств, которые так презирает доктрина равноправия вашей страны. Вы ещё с благодарностью вспомните обо мне…
— Чёрт возьми! — вскочил я с кровати. — Да кто вы такой! — воскликнул я.
— Вот я вас и задел, как вы меня задели в тот раз. Надеюсь, вновь до рукоприкладства дело не дойдёт!
— Хотите поиграть передо мной в благородство?! Я понимаю, для чего вам это нужно. Вы тонкий интриган. Собственно, не заигрыванием с белокурой девицей вы довели Викторину до смертельного отчаяния, а своим иезуитством. У вас в душе только лёд, всего лишь сделки с совестью. На самом деле вы паук с каплей яда…
— О, как красноречиво: «паук с каплей яда». Мне понравилось, в вас пропадает поэт.
— И всё, что вы задумали, вам нужно только для того, — продолжал я, пропустив мимо ушей его иронию, — чтобы иметь повод обелить себя перед Викториной: вот какой я благородный, вот я какой бескорыстный, с необъятной широтой души.
— А хоть бы и так, ты мне в этом не помешаешь.
— Вот что, мне от вас ничего не нужно! Сделайте милость, покиньте мою комнату, — и я распахнул дверь. — Прошу, господин Реваль.
Он неторопливо поднялся с кресла, надо отдать ему должное – с достоинством, – на этот раз он вполне владел собой. Выходя, повернулся ко мне и тоном сочувственного изумления спросил:
— Она действительно была в такой опасности?..
— Вы что, до сих пор ни черта так и не поняли?! — кинул я ему враждебно.
— Это так непохоже на Викторину… выходит, я совершенно её не знал.
— Где уж вам знать, коль вы больше печётесь о собственном достоинстве и благе.
— Вот мы и посмотрим, на что вы способны, чтобы преодолеть препоны и занять место возле Викторины, — и с этими словами вышел.
Признаюсь, эти его слова я принял, как возвращённую мне пощёчину. Я это не сразу сознал, со временем, когда действительно столкнулся с препонами, достаточно скоро на них напоровшись.
Анри Реваль высказался передо мной о якобы намерениях… как я ошибался! он всё это время действовал. Я, сам того не подозревая, попал в точку: он воистину оказался пауком с каплей припасённого мне яда.
Я и не предполагал, с какой стремительностью будут развиваться события вокруг меня. На другой день в два часа Викторина позвонила, сказав мне, что необходимая бумага у нее на руках, и она немедля мчится в Люксембург.
— Степьян! — говорила она мне с тревогой, — я еду… и я еду за тобой. У меня плохое предчувствие. Пока я в пути — решись! мы с папой всё продумали, предусмотрели. Я так счастлива, милый, что сказала тебе самое главное… до встречи, мой милый Степьян. Как я тебя люблю, мой милый Степьян!..
Это были последние слова, которые я слышал от Викторины: «Как я люблю тебя, мой милый Степьян». Они и сейчас звучат у меня в душе.
Через час после звонка Викторины в офисе Поля Грандье появился человек в сером костюме и в шляпе, заговоривший со мной по-русски. И только он представился, сердце у меня оборвалось. Он назвался представителем посольства, что летит в Россию, что по просьбе моего ведомства с удовольствием берёт меня с собой и что мне необходимо немедленно собраться. Я сказал, что вылет моего самолета только через три дня, на что он сказал: «Это не имеет никакого значения, по дипломатической линии всё будет сделано без препятствий».
Поль Грандье с растерянностью смотрел на человека, назвавшегося Николаем Семёновичем. «А документы?.. бумаги?» — сказал Поль. «Что у вас готово, давайте, мы заберём, остальное вышлите обычным порядком», — спокойно ответил Николай Семёнович.
Я хотел скрытно улучить хоть одну минутку и переговорить с Полем наедине, чтобы передать через него несколько слов для Викторины: что прошу у неё прощения, что буду действовать, как договорились, что люблю, что буду помнить о ней всегда… Однако представитель посольства не отступал от меня ни на шаг. Я понял, в какой опасности нахожусь и что сопротивляться уже бесполезно, и решил покориться выпавшей мне судьбе.
— Я жду девушку, — сказал я спокойно этому Николаю Семёновичу, — она должна скоро появиться и привести мне из Парижа документ на вывоз картины.
— Что за картина? — с грубым любопытством поинтересовался он.
Я объяснил. Он подумал и сказал:
— Вам придётся картину оставить, — и, видя мой сокрушённый вид, добавил: — К сожалению.
Николай Семёнович, меж тем чем-то озадаченный, оставив меня в комнате одного и сказав: «Я на минутку», – вышел, а когда вернулся, на его безучастном лице просияла улыбка.
— Вам не стоит расстраиваться, — сказал он мне, пристально смотря на меня, — берите свою картину, мы вам поможем.
Я в душе с горькой иронией ухмыльнулся: «Всё понятно — посоветовался. Думают, что я везу что-нибудь по их линии. Чёрта с два вам!».
Господин в шляпе вызвался вместе со мной подняться в номер и выжидал, дымя сигаретой, пока я собирал вещи. Николай Семёнович даром времени не терял, хотел разговорить меня, вёл себя нарочито любезно-холодно. Я избрал в моём положении единственно правильную тактику — молчание! – чем меньше я скажу, тем лучше для меня. Лицо у меня приняло мертвенно-безучастное выражение.
На шоссе до аэропорта, Николай Семёнович, сидя за рулем, разговорился. Я до сих пор помню этот монолог… то ли ловушка, то ли откровение и то, как он говорил, взглядывая на меня.
— Переживаете? — заговорил он участливым тоном. — Молчите. Я вижу, что переживаете, это на вашем лице красноречиво написано, в гроб, молодой человек, краше кладут. Если честны и чисты перед страной, то и переживать нечего. С вами побеседуют, зададут вам два-три вопроса, и живите себе, наслаждайтесь жизнью. Я не оговорился — наслаждайтесь! Вы, думаете, жизнь у них? Это, молодой человек, внешний антураж. За фасадом и нищие, и обездоленные, и несчастные, и пьяницы, и наркоманы, и люди, потерявшие смысл жизни — всё есть. Не там ищете! Наверно, плохо искали в своей собственной стране. Вот что я вам посоветую: стройте рьяно, под себя, я имею в виду под русский характер, свою страну, стройте с любовью и без оглядки на них. Тогда не будет поводов сомневаться в душе своей. Смотришь иной раз, приедут, слюни распустят, глаза из орбит лезут, ох!.. ах!.. смотреть со стороны противно. Они и смеются с нас, как с дикарей. Поверьте, я говорю со знанием дела. Я довольно среди них пожил и знаю их жизнь изнутри. Так вот, стройте родное отечество, не важно, как его называть, социализм или коммунизм, – важно, чтобы русской душе, русскому характеру в этой стране было вольготно и комфортно. Подумайте на досуге: чего драть глаза на ложный, чуждый нам мир.
Как мне хотелось вступить в разговор и сказать этому господину: «Хорошо бы ещё в этой стране власть иметь, с любовью и милосердием смотрящую на свой народ», – но решил не нарушать своего обета молчания: скажу, а дальше что? не остановлюсь ведь, этому Николаю Семёновичу только того и надо – подловить меня.
— Что же вас гложет, молодой человек?.. Понимаю, родная страна вам не опостылела, как некоторым нашим согражданам, им бы дай волю – они в один миг разбежались, как тараканы. Думаете, страна против?.. Да нет! не против… Одно есть маленькое заковыристое обстоятельство: этот жаждущий свободы народ, только перейдя границу, вдруг становится на путь мщения, с него желчь так и лезет, пена ненависти с губ так и брызжет. А забывает этот гражданин, что там живёт ни в чём не повинный народ. Ему лично, этому гражданину, вредили? или притесняли? Если вредили и притесняли, в этом ещё надо разобраться… Два-три человека не в счёт, а он, мерзавец, переносит свою злость и месть на весь народ. Так что вот так, молодой человек, выгоднее для страны этих тараканов дома держать. В вашем случае, я полагаю, любовь руководила, и это святое чувство… При чём здесь измена стране, ведь так? Скорее всего, вы порядочный человек, увозите домой предмет своей любви в упаковке… А что, слабо было, Степан Артемьевич, ради любви пойти на всё? Если девушка одарила вас портретом, полагаю, и с её стороны была любовь? Что ж вы не поддались на заманчивую перспективу, а? Молчите?.. Вы думаете, я против любви? Нет… не против.
Николай Семёнович говоря, эти слова, стал притормаживать и вдруг свернул на второстепенную дорогу, отъехали километра три, ни одной машины, ни спереди, ни сзади, поле справа, слева вдалеке холм с приютившимся маленьким населенным пунктом. Он остановил машину, прижавшись к обочине, и продолжил прерванную фразу:
— Я — противник притеснения любви. Любовь не должна спотыкаться о границы стран и чинимые препоны.
Он вышел из машины и, обойдя машину спереди, открыл мою дверь.
— Выходите!
Я смутился, даже, признаюсь, струсил, продолжал сидеть с невыразимой тяжестью на сердце.
— Выходите! — повторил в том же тоне Николай Семёнович. — Я дарую любви свободу — бегите!.. если любите… Что ж вы медлите? — я опустил голову и молчал. — Бегите, бегите! Боитесь? Думаете, я выстрелю вам в спину? А как если не выстрелю?
И видя моё бездействие, захлопнул мою дверь.
— Вот так-то, Степан Артемьевич, любовь… если она любовь – способна на отчаянные поступки. Сейчас, как я замечаю, в вас больше рассудка, чем любви.
Он пустил двигатель, лихо развернулся, и мы снова помчались по шоссе.
— Вот так и с тем народом, который мечтает о загранице… Помалкивает и тихонько сопит… И пусть сопит, а мы будем делать своё дело, строить страну, невзирая на это сопение.
Всю оставшуюся дорогу Николай Семёнович не проронил больше ни слова, принял вид, будто и не было меня в машине. Этой выходкой атташе посольства я был унижен и оскорблён. Я мог отвечать ему упорным молчанием и непроницаемым выражением лица, насколько мне это удавалось. После сильного возбуждения душа пришла в состояние притупленности, а затем окаменелого равнодушия.
Всё сработало как часы. Мы прибыли в аэропорт Франкфурта, и уже через два часа я был в воздухе. Николай Семёнович, проводив меня до трапа, сказал мне на прощание: «Вы счастливчик, Степан Артемьевич, летите домой», — и улыбнулся мне иронично-снисходительной улыбкой, как своему давнему знакомому.
Легко можно вообразить, насколько я был несчастлив! Два горя одновременно обрушились на меня: я потерял Викторину и предчувствовал, что навсегда! А второе горе – неизвестность в России — арест!.. Хотя за что?..


Глава двадцатая

Меня не арестовали, действительно, не за что было, но крови мне попортили… уж вдоволь попортили. На работе, нисколько не церемонясь, поторопились от меня избавиться. В течение месяца со мной строго, как с опасным государственным преступником, беседовали, задавали разные каверзные вопросы. Было от чего прийти в отчаяние. Я мог предположить, что во мне подозревали шпиона — человека, замыслившего предать родину.
Методично я повторял одно и то же, не меняя сказанного в первый раз. Так что при всех стараниях меня ничто не могло изобличить в шпионаже, кроме того, что кто-то сообщил в посольство о якобы моих намерениях. Это обстоятельство стало мне известно намного позднее. Конечно же, я сразу подумал, кому обязан, кто этот мой «доброжелатель». И тем не менее я скрыл свою догадку и, как оказалось, поступил весьма дальновидно. Анри щедро наградил меня своей пакостью: во французском банке открыл на моё имя счёт на тридцать тысяч американских долларов.
Вот этот счёт на моё имя и взволновал больше всего советские органы. Ну, не может же меркантильный запад ни за что, ни про что отвалить такие деньги! – думали они. Органы полагали, что я завербован и получил щедрый аванс за свою антигосударственную деятельность. Пожалуй, это было веским аргументом упрятать меня надолго, но вдруг открылось одно странное обстоятельство, приведшее дознавателей в замешательство. И вот этому – нонсенс, да и только – не находилось никакого вразумительного объяснения.
Счёт, да, был открыт на моё имя, но с одни условием: что я могу им воспользоваться, заметьте, не ранее чем через десять лет, но что парадоксально, при условии непрерывного проживания в России. Любая моя поездка за границу блокировала счёт навсегда. Органы, зная об этом счёте, потребовали от меня перевести деньги в российский банк, который будет мне указан, тут-то и открылись столь странные условия. Благодетель, отваливший мне эти деньги на иезуитских условиях, остался для органов неизвестным. Как они ни пытались прояснить туманную ситуацию, им это не удалось, я же продолжал твердить: «Понятия не имею, о чём идет речь». В конце концов им стало понятно, что со мной сыграли злую шутку, надсмеялись, и скорее, это было выгодно кому-то из семьи Авуалье. Так сказать, откупились от русского Ромео, ради счастья Джульетты, — решили они.
Не знаю в точности, что на мой счёт предполагалось законом учинить, думаю, что теперь это уже и не важно, отношение ко мне вдруг резко переменилось, со мной стали предельно учтивы, любезны… В общем, мне предложили работу в органах, видимо, заметив во мне и самообладание, и сметливость, и несуетность, да и моё знание языков. Мне дали прямо понять, что я могу вернуть любовь девушки, но только теперь я предстану во Франции совершенно в другом качестве.
— Это невозможно! — сказал я тут же, как только сознал ясно суть предложения. — Это невозможно, — повторил я.
— Вы не спешите, не спешите отказываться… это у вас от обиды… подумайте.
— Всё равно, это невозможно, потому что — невозможно! Это мой окончательный ответ.
— Нет вы подумайте и дня через три позвоните нам, лучше приходите, вы знаете, куда.
Как же, находился в это учреждение по самое «не хочу», говорю:
— Раз дело закрыто…
— А никакого дела и не было, — прервали меня.
— Хорошо… портрет мой… я могу забрать?
— Конечно, можете! Что вы раньше о нём не напомнили?
Я на эту деланную фразу-удивление с едкой иронией подумал: «А то вы бы мне его тотчас отдали!».
— Кстати, красивая девушка, напрасно вы отказываетесь, — вкрадчиво проговорил сотрудник. — Я бы на вашем месте…
— Вы на своём месте, — перебил я, — а я на своём.
Мне отдали портрет как будто в той упаковке, но я хорошо помню, как он был упакован. Без сомнения, от шпагата, бумаги, рамы, до самой картины — всё проверялось на десять рядов и изучалось. Самое главное, в чём я утешился, поскольку были сомнения в сохранности полотна, – никаких повреждений я, слава богу, не заметил. Вот с тех пор этот портрет со мной, я никогда с ним больше не расставался.
 Когда я принёс портрет домой, извлёк его на свет божий, бедная моя Викторина глянула на меня детски наивными глазами, будто жалуясь мне, что ей выдалось претерпеть, прежде чем вернуться ко мне… И я заплакал! как ребёнок выплакал страдания, выпавшие на мою долю.
Я много думал о том выпадающем мне пути жизни, на который я не повернул, находясь за пределами России, и на который меня склоняла Викторина. До самой перестройки я находил кое-какие оправдания самому себе, что не поддался и не остался во Франции. Но когда железный занавес страны Советов рухнул, а затем рухнул и сам Советский Союз, я понял, что моя страна, преданность которой превысила любовь к француженке, предала самого меня, украв у меня всё — любовь и веру в страну.
Народ хлынул из страны, а плотина, удерживавшая его, не устояла — дала течь, скоро превратившись в бурлящий поток. Никто не спрашивал и не задавал вопросов, с какими мотивами и целями удерживаемый народ покидает страну.
А кто переступил через себя, через страну в советское время, примчались в неё как победители, пытаясь внушать, учить, стыдить свысока пророческого взгляда, будто нашалившимся детям. И хоть я сам был на пороге, в двух шагах от решения потерять страну, я не люблю этих людей – они мне кажутся лживыми и неискренними. Их не любят и там… хотя они кичатся гражданством этих стран и пытаются говорить от их имени. Их не любят, слава богу, и в родной стране, народ ведь не обманешь.
Я бывал потом за границей, и много раз, но никогда больше не был во Франции и Люксембурге! Я избегал этих стран, как чёрт ладана. Я боялся что-нибудь узнать о Викторине или, ужаснее всего, увидеть её… Мне казалось, сердце у меня не выдержит, и мне думалось, жизнь моя и вовсе обрушится.
Я нарисовал себе жизнь Викторины, и, конечно же, в ней не было Анри. И, конечно же, я рисовал её счастливой без меня, того ангела, некогда невероятным случаем подарившего ей жизнь.
Злой гений Анри далеко посмотрел: я и думать не мог до самой перестройки о том, чтобы каким-то образом сообщить о себе Викторине. Я понимал, что нахожусь под наблюдением органов, и, безусловно, думал не только о своей безопасности, но и опасался навредить Викторине. А после перестройки мне представилось, что тягостно встревать в течение жизни: хоть ей — в мою, хоть меня — в её.
Я нередко вспоминал про выходку Николая Семёновича, даже частенько вспоминал, не в угоду обиде или осуждению посольского чиновника, – я воображал: а что было бы, если бы побег удался? Что если Николай Семёнович не блефовал? Что было бы со мной без документов и без денег? Я, несмотря на разнообразные чувства, сколько ни старался оптимистично смотреть на удачный побег, счастливого конца не находил. Как я ни старался вдохновиться полетом фантазии, выходила у меня одна большая неловкость всего моего устройства за границей. Наконец я сказал сам себе, что моя любовь была не сродни отчаянному безумству, на что рассчитывал Николай Семёнович, а всего лишь рассудительная любовь. И вот с этим чувством рассудительной любви и прошла вся моя жизнь.
Я так и не женился: сначала – потому что был под колпаком, потом… потому что привык жить один. Но верно и другое утверждение: моя Викторина, смотрящая с портрета, не потерпела бы себе никакую соперницу, да и я сам не посмел бы с ней спорить.


Глава двадцать первая

После рассказанной своей истории Степан Артемьевич прожил ещё около месяца. Он успел отдать мне все инструкции, что надлежало сделать по его поручениям, показал мне место, где припрятан был портфель из кожи.
— Там деньги Анри, — сказал он мне. — Я их снял. Набежала приличная сумма. Я на себя ничего из этих денег не тратил. А вы можете и тратьте. Только предостерегаю вас, будьте благоразумны! А лучше всего не спешите рассказывать об этом портфеле Наташеньке.
 И только Степан Артемьевич вынул всё из себя, чем вдохновлялся и чувствовал ещё надобность жить, так как-то сразу потерял интерес ко всему, и ко мне в том числе. Он мог подолгу лежать, погрузившись в свои мысли, и когда я пытался достать его оттуда, он нехотя возвращался, однако на все мои старания оживить его не поддавался.
— Это конец, Серёжа. Не мешайте мне, — только и сказал он мне.
Степан Артемьевич умер ночью. Когда я пришёл, он лежал на диване одетый, и я почему-то сразу понял, что он умер, и нисколько не испугался. Сам Степан Артемьевич говорил:
«Да что здесь такого-то в смерти — это как поменять место жительства. Суеты, конечно, многовато, ну как при всяком переезде».
Одно из требований умершего было такое, что он не хотел, чтобы его увозили из дома для установления причин смерти.
«Если им очень нужно что-нибудь написать — пусть напишут: ушел из жизни по собственному желанию».
Я отстоял это его требование, чему, разумеется, способствовали средства, оставленные Степаном Артемьевичем.
— Средств, Серёжа, не жалейте, кто будет намекать или просить — давайте, — наставлял он меня в последние дни жизни.
Я давал – и препятствия быстро и благополучно разрешались, будто по мановению волшебной палочки.
В последнюю ночь перед погребением до полуночи читал молитвы священник, это тоже входило в завещание Канского. Когда священник уходил, он мне сказал:
— Легко молитвы шли. Без печали, со смирением принял кончину раб Божий Степан.
— А разве не всегда так?
— Не всегда. Бывает, слово Божие с трудом из себя вытаскиваешь.
Я подал деньги батюшке, сказав:
— Это согласно воле покойного. Этот конверт вам, батюшка, — я подал батюшке маленький конверт стодолларовых купюр, — а это пожертвование покойного на церковь, — сказал я, вручая ему пухлый конверт.
Я решил на ночь не покидать Степана Артемьевича. Моя Наташа, уже будучи в положении, осталась дома. После ухода священника я некоторое время стоял в ногах покойного, смотря на расправившиеся черты лица, не раз повторив про себя: «Надо же, какое безмятежное лицо: лежит, как спит».
Потом я присел на диван и, наконец сломленный суетой и усталостью дня, повалился и заснул. Мне стал сниться сон, будто я отмыкаю своим ключом дверь квартиры Степана Артемьевича и слышу из-за двери его голос: «Открыто», вхожу и вижу на пороге его самого без палочки, весёлого и улыбающегося.
— Я давно вас жду, Серёженька. У меня прекрасные новости.
— Рад за вас, Степан Артемьевич. Давно не видел вас в таком приподнятом настроении. Вы что же, даже ходите без палочки!
— Вы себе представить не можете — хожу! И вообще, дорогой Серёжа! такая легкость, такая радость на душе! Я все думал, Серёженька, что один я, один! на всей земле, а выходит, не один. Вы себе представить не можете, какое счастье, когда в ком-то есть частица тебя.
— Не понимаю, вы про что, Степан Артемьевич?
— Мне пора, Серёженька, а я не сказал вам главного: если придут за мной… ну то есть забрать меня, так вы не возражайте. Я согласен, Серёжа!
— На что вы согласны, Степан Артемьевич? Какой-то вы загадочный… странный.
— Вот я вам и пытаюсь сказать, что согласен. Вы только это и поймите. Мне пора, Серёженька. Я тут ходил, ходил, заждался вас, а теперь мне пора уж… прощайте.
Я проснулся с чувством досады на себя, что не задержал, не расспросил Степана Артемьевича, но сон, впрочем, оставил мне некое светлое и ободряющее настроение. Я и подумал: раз он весёлый и улыбчивый приснился мне, значит, приветили его там… на том свете, ну и слава Богу!


Глава двадцать вторая

Минуло месяцев восемь со дня кончины Степана Артемьевича. Я, как и обещал покойному, почти каждый день бывал на его квартире: когда на час забегу, а когда и допоздна засижусь. Я приступил к разбору доставшегося мне наследства. Надо сказать, что месяца три я вообще ни к чему не прикасался, боясь осквернить порядок, оставленный прежним хозяином. Но мало-помалу, став делать уборку в доме, я втянулся и заметил, что перестал чувствовать давление на меня скорбного стыдливого настроения.
Скоро мне стало понятно значение застенчивых просьб Степана Артемьевича по поводу содержимого папок, хранившихся в шкафу аккуратными стопками. Степан Артемьевич писал… для души. Вызревшие рукописи отправлял в шкаф, принимался за новую тему. При беглом осмотре я обнаружил несколько рукописных романов, повестей и папки с рассказами. Я оценил масштабы предстоящей мне работы. Вот когда стали мне понятны условия договора, при которых я вступал в полное наследство: Степан Артемьевич отводил мне пять лет.
У нас с Наташей случилось радостное событие, которое и замедлило мою работу с архивом Канского, прибавление в семье — девочка! Мы привезли новорождённую домой и не могли налюбоваться и намиловаться, так хорош был наш ребёнок, будто ангелочек.
— Наташенька, ты имя придумала? За тобой дело, как на праве первого ребёнка.
— А как же! Серёжа, разве ты не догадываешься?.. это же Викторина!
Я порывисто обнял жену и с благодарностью выдохнул:
— Как ты могла до этого додуматься! — и сокрушённо добавил: — Мне вот такая идея в голову не пришла. Как бы сейчас обрадовался Степан Артемьевич. Ты знаешь, он мне в последнюю ночь перед похоронами приснился, словно попрощался со мной в последний раз. Выглядел таким возбуждённым, довольным, прямо приятно было на него посмотреть, давно я его таким не видел. И вот на радости мне говорит… Как же он это сказал?.. А! начал говорить про какую-то частичку себя. Я всё никак не мог сообразить, что он хочет этим сказать. Оказывается, всё предельно ясно, Наташа, он нас имел в виду! Он знал, что у нас родится девочка, и что мы дадим ей имя Викторина, столь дорогое для него. Вот у меня, Наташа, и родилась идея не продавать квартиру Степана Артемьевича ни при каких обстоятельствах. Вырастет наша Викторина, и пусть сама распорядится этим своим домом. Я думаю, Степан Артемьевич одобрил бы наше решение.
Однако я ошибался на тот счёт, полагая, что загадка сна так легко разрешилась. Однажды, когда я сидел за столом в квартире Степана Артемьевича, раздался звонок. Я без всякого удивления взял трубку – звонки и раньше случались, на которые я чаще всего отвечал: «Вы ошиблись номером». Но этот звонок был сюрпризом… после приветствия любезный мужской голос спросил:
— Это квартира Степана Артемьевича Канского?
— Да… Канского, — удивившись, ответил я.
Про себя я подумал: «Уж не наследник какой объявился, о котором Степан Артемьевич давно позабыл?». Я к тому времени уже вступил в права наследства на тех условиях, которые обозначил хозяин квартиры. Борис Глебович — юрист, привлечённый Канским к делу о наследстве, – педантично провёл процесс, на прощание сказав мне: «Можете совершенно не опасаться, теперь, если кто и появится, всё будет зависеть только от вашей воли». Я пожал ему руку и дополнительно наградил из того чемоданчика, что оставил мне Степан Артемьевич.
— А можно пригласить его к телефону? — продолжил любезный мужской голос.
— К сожалению, это невозможно… простите, а кто его спрашивает?
— Может, вы подскажете, когда можно перезвонить? — вопросом на вопрос ответил голос.
— Степан Артемьевич умер… кто его спрашивает?
Сначала в трубке длилось некоторое молчание, потом и вовсе связь оборвалась. Этот неожиданный звонок оставил у меня тягостно-надсадное чувство на душе. Буквально минут через двадцать-тридцать вновь зазвонил телефон и послышался тот же мужской голос.
— Простите, с кем имеем честь говорить?
— Я-я… некоторым образом доверенное лицо… душеприказчик, что ли… в общем, хороший знакомый Степана Артемьевича, если можно так выразиться. Однако я больше не скажу вам ни слова, пока вы не представитесь, — строго добавил я.
— Дело вот в чём… Простите, как к вам обращаться? И ради бога, не отключайтесь…
— Я и не думаю отключаться. Сергей Антонович, к вашим услугам.
— Я Артур Каткович, действую от имени мадам Каролины. Мадам Каролина сама по-русски плохо говорит, она француженка. Она в России разыскивает своего отца Степана Артемьевича Канского. Вы говорите… он умер? Мне бы хотелось… простите, нам бы хотелось в этом удостовериться, что мы имеем дело именно с тем Канским, дела которого вы представляете. Простите, нам уже не раз приходилось столкнуться с однофамильцами… Был даже один человек, который очень настаивал. Поэтому нам приходится соблюдать осторожность.
— Если бы вы прибыли сюда, я бы показал вам фотографии и надеюсь, вопрос сам собою бы отпал. Ваша мадам Каролина имеет представление о человеке, которого она разыскивает?
— Мадам Каролина сама господина Канского в глаза не видела, она руководствуется описаниями матери… И фото есть у нас, правда, при молодых летах господина Канского.
— Скажите, а мать Каролины… её как звали? не Викторина? — проговорил я, сдерживая дыхание.
— О да! Викторина! — послышался радостный возглас в трубку и я, обратившись весь в слух, дальше разобрал, как господин Артур Каткович сказал кому-то по-русски, а потом по-французски: — Он знает Викторину. — И вновь обратился ко мне: — Вы не ошибаетесь? вы говорите, Викторина?
— Я не только говорю, но я сейчас и смотрю на Викторину.
— То есть как?.. смотрите.
— Я смотрю на портрет Викторины, который Викторина сама лично подарила Степьяну… Да-да, я не оговорился, именно так, по рассказам Степана Артемьевича, Викторина произносила имя своего возлюбленного.
Я услышал в трубку, как Каткович кому-то сказал: «Кажется, мы нашли того, кого искали», – и, помолчав, проговорил:
— Извините, мадам Каролина плачет, она расстроена. Она не может с вами говорить, но она спрашивает, можно ли ей приехать?
— Да, конечно! конечно! Какие разговоры! Вот мой номер, — я продиктовал цифры. — Звоните, мы вас встретим. А ваш номер телефона можно мне записать?


Глава двадцать третья

Положив трубку, я немалое время просидел, словно в прострации. Собственно, мыслей каких-то в голове не роилось, сидел неподвижно, смотря в одну точку и всё. Так бывает, когда нежданно, – как говорят, «кирпич на голову свалился», – оказываешься ошарашен чем-то невозможно-возможным. Закоротит в мозгах и пытаешься сообразить: «А что это такое было? что-то ведь произошло…». И вот с этим «невозможно-возможным» я помчался домой.
— Наташа, ты себе представить не можешь, какой сегодня день! какой сегодня день! Я до сих пор не могу в себя прийти.
— Да что, собственно, случилось?
— Только представь себе… ты только представь! к нам едет Каролина!
— Что ещё за Каролина? Серёжа, не говори загадками. Прямо беда с тобой: как ты любишь говорить загадками.
— Мадам Каролина из Франции! Вообрази!.. она… она дочь Степана Артемьевича, представляешь?!
Наташа, естественно, с недоумением уставилась на меня, а я наслаждался её видом, моей любимой, сбитой с толку.
 — Очень плохо, Серёжа, представляю. Да как тебе это стало известно? Ты ничего не напутал?
— Я ничего не напутал. Я только что с ними по телефону разговаривал. Как же я удачно сегодня оказался на квартире Степана Артемьевича. Оказывается, они уже не раз звонили, и всё напрасно. Они уже отчаялись дозвониться, представляешь! Ты же знаешь, Степан Артемьевич мобильных телефонов не признавал. И вот сегодня им страшно повезло — они застали меня! На меня самого предчувствие сегодня давило, кто-то так и тюкал меня по голове: «иди к Степану Артемьевичу, иди к Степану Артемьевичу». Ну, думаю, ладно, забегу на часок, не больше. Я же знаю, Наташа, как ты не любишь, что я там торчу, когда ты тут одна с Викториной. Ну, побыл немножко и уже собрался уходить, а тут звонок…
— Так ты прямо с самой с ней разговаривал?
— Нет, не с ней. Она по-русски не говорит, вернее, говорит, но плохо. Я разговаривал… забыл, как он назвался?.. А, вспомнил: некий Артур Каткович.
— Поляк, наверное, какой-нибудь.
— Не знаю. Да это неважно, Наташа. Он мне всё и сказал.
— А ты этой Каролине сказал, что мы свою дочь назвали Викториной, в честь её матери?
— Наташа, я же говорю, что я с ней не разговаривал, она была так сильно расстроена, когда узнала, что её папа… Степан Артемьевич умер.
— Я сейчас расплачусь, Серёжа. Совсем немного Степан Артемьевич не дожил. Вот надо было ему в этот бинокль глядеть!.. На какую-то чужую женщину, проблемы её на себя притягивать. Надорвал себе сердце. Лучше бы свой бинокль на Францию направлял.
— Да, жалко, совсем немного не дожил. Он был так уверен, что у него никого нет.
— А про Викторину ты спросил? Как там она, жива?
— Извини… про Викторину я тоже не спросил. Я же говорю, что с самой Каролиной мне не довелось поговорить. Они должны перезвонить, сообщить мне о своём вылете.
— Какой ты, Серёжа.
— Да, понимаешь, как-то… всё так неожиданно случилось, я прямо растерялся. Я и сейчас поверить не могу, что дочка Степана Артемьевича нашлась, в голове не укладывается.
— А ты уже наследство на себя оформил.
— Так кто ж знал! Я думаю, разберёмся с ней, что и как.
— Ты вот про сон свой рассказывал…
— Да-да-да! сон. Вот, оказывается, про какую частицу себя говорил он. Видно, на небесах он про свою дочь узнал.
— А что если Викторина сама ему об этом сказала?
— Да-да! Мне вот сейчас припоминается, какой он был оживлённый, помолодевший и, ты знаешь! – без палочки, прямо импозантный джентльмен. Ведь, и правда, вдруг там, на небесах, Викторина встретила его, и они наконец без всяких препон воссоединились.
— Сколько же сейчас лет этой Викторине?
— Ну, если исходить из того, что мне известно, она была моложе Степана Артемьевича.
— Однако не забывай, Серёжа, пути господни неисповедимы.
— Да, да, всё может быть, очень даже может быть. Однако мы будем надеяться на лучшее, не пристало говорить так, возможно, про живого человека.
— Серёжа, а что мы гадаем, они тебе телефон дали?
— Ну да, дали… как-то неудобно, Наташа: они сказали, что сами перезвонят.
— Вот что, Серёжа, звони! Я не усну, буду думать и думать.
— И о чём мы будем с ней говорить по телефону?
— Звони и не спорь!
Я набрал, не без волнения, номер телефона и после первого же гудка мне ответил Каткович в невероятно радостном возбуждении.
— Это вы, Сергей Антонович! О, Божие провидение! Вы, должно быть, услышали наши молитвы. Мы тут, как это по-русски, как на иголках, какой я растяпа, где-то напутал с цифрой, звоним, звоним и всё попадаем не туда. Я передаю трубку, мадам Каролина сама желает с вами говорить.
— Прошу прощения, господин Каткович, — поторопился я придержать его на связи, — одну минутку. Мне мадам Каролине неудобно будет задать этот вопрос, мне бы лучше с вами. Скажите… Викторина… тоже приедет?
— Викторины больше нет с нами… она безвременно упокоилась. Мы тут с мадам Каролиной после разговора с вами говорили, что они словно сговорились, ушли друг за другом. Так я передаю трубку мадам Каролине.
Я не без трепета ожидал первых звуков голоса таинственной Каролины, и мне наконец послышалось тихое нежное «аллё». Так и тронуло меня это «аллё» за сердце.
— Здравствуйте, мадам Каролина. Можете ко мне обращаться просто Серёжа или Сергей, как вам угодно.
— Здравствуй, Серёжья, — услышал я голос с сильным акцентом. — Рада, как вы сам звонить нам решили.
— Знаете, мадам Каролина, я просто удивлён, что вы говорите по-русски.
— Плёхо, очень плёхо, Серёжья. Я лучше понимать вас. Мне будет помогать Артур, он нас слышит. Я, когда решила папа искать, поняла, что надо знать по-русски. Вы давно… папа Степьяна знаете?
— Не так уж давно, мадам Каролина, но потому, как мы сошлись, мне кажется, что я знаю его вечность.
— Будет приятно вас знать. Вы будете рассказать мне о папа.
— Я почту за честь рассказать вам всё, что я знаю.
— У папа семья? дети?
— Он был один, Каролина, совершенно один. У него никого нет. Он плохо ходил, у него были больные ноги, мы с моей женой Наташей ухаживали за ним. Он меня наследником сделал, и раз вы нашлись, я готов вам всё передать.
— Что вы! Серёжья, волю папа нарушать не надо. Оставим как есть. Я буду просить, как это… Да-да, что-то из вещей, на память о папа. Вы сказали, есть портрет мама?
— Да, Каролина, есть портрет. Степан Артемьевич никогда с ним не расставался.
— Вот портрет, если вы не возражать…
— Что вы, Каролина! Он по праву принадлежит вам, как и всё в квартире. Простите, вы на кого похожи?
— Больше на мама, папа тоже есть.
— Значит, я могу вас представить себе… тогда вы очень красивая.
Каролина в трубку рассмеялась.
— Была красивая. Теперь, Серёжья, я большая. Скажите, Серёжья, простите, трудный вопрос… могу я думать забрать папа? Мама всю жизнь… вспоминала про русского Степьяна.
— То есть… как забрать?! — и, слыша молчание в трубке, я продолжил: — То есть вы хотите перевезти останки покойного?
— Да, Серёжья!
— Я думаю, в наше время всё возможно при соответствующем оформлении бумаг. Значит, вы хотите… чтобы они соединились. А знаете, Каролина, Степан Артемьевич сразу после смерти приснился мне и произнёс странные слова, смысла которых я тогда не мог понять, а вот теперь мне стало всё предельно ясно. Он сказал, что если кто-то будет требовать его, так он будет согласен на это.
— Какой вы милый, Серёжья. Мы завтра вылетать будем. Как я рада буду вас обнять, как брата, как друга моего папа. До встречи. Я передам трубку Артуру, он будет рад сообщить вам про самолёт.


Глава двадцать четвертая

Я задумчиво расхаживал по комнатам квартиры Канского, заложив руки за спину и потупив голову. Мне было грустно, квартира мне казалась чужой, всеми покинутой. Бывая в ней раньше, я как-то не замечал этой пустынности, будто чувствуя невольно присутствие самого хозяина. Странное дело, теперь это чувство не возникало, и мне стало недоставать его. Я останавливался у стены и бесцельно смотрел на светлое прямоугольное пятно, где прежде висел портрет Викторины. Как же одухотворённо наполнял собой портрет Викторины пространство квартиры, я так привык замечать этот наивный взгляд и глаза, неотступно следящие за мной.
Снова пускался в путь по комнатам, как бы невзначай задерживался у дивана, воображая в памяти Каролину и улыбаясь своим воспоминаниям. Каролина оказалась удивительно похожей на свою мать: те же глаза, правда, без налета детской наивности, тот же тип лица, та же красота француженки и что-то неуловимо проглядывающее от черт лица Степана Артемьевича, как сквозь густой туман французской крови.
Мы с Наташей даже не предполагали, сколько глубокого и нежного чувства проявит парижанка, узнав о нашей ненаглядной дочурке Викторине, названной в честь её матери. Сидя на диване с Викториной на коленях, она что-то нежно-ласково лепетала по-французски, а наша девочка, зачарованная этими волшебными звуками, не спускала с француженки широко раскрытых глаз.
— Серёжья! Наташа! дайте слово, что приедете во Францию.
Мы дали слово. А как не дать, ведь теперь и портрет, и тело покойного Степана Артемьевича во Франции. В наше время в России стало всё возможно — были бы деньги: вот ныне безотказный ключ к решению всех проблем. Каролина живо отозвалась на предложение издать во Франции литературное наследие покойного отца. Мне теперь ясно виделся тот конечный путь моей работы. Каролина мне сказала: «Серёжья, не возражайте быть моим братом». Какое уж тут возражение!
Я как бы с укором поинтересовался у Каролины: разве не могла Викторина дать о себе знать? Оказывается — не могла! и были на то причины. Обидчивый, расчетливый и злопамятливый Анри Реваль не поскупился от души пролить свою желчь на обоих. Он знал, при каких обстоятельствах вынужден был покинуть Люксембург его русский соперник, и молчаливо ликовал!
Поль Грандье мало что мог сказать Викторине, прибывшей в Люксембург через час после отъезда «Степьяна», кроме того, что молодой человек спешно уехал, будучи почти арестованным. Анри к этому удару прибавил свой, заявив, что русский оказался русским — «купился» на хорошие деньги, которые Анри ему посулил взамен того, что он забудет о Викторине и о Франции на долгие годы.
Однако желчь мало помогла Ревалю: его слезливые, жалкие, лживые заверения не подействовали на Викторину. Она отклонила его притязания, сказав, что ждёт ребёнка от этого продажного русского. «Имей в виду! — со злостью он кричал ей тогда, — мне ничего не стоит известить русского, что это наше совместное решение открыть для него счёт. Уж я найду способ, чтобы он поверил».
Лишь спустя годы Анри признался в своей каверзе, да и то тому способствовали драматичные для него обстоятельства. Анри, помимо любви к финансам, был страстным поклонником катания на роликовых коньках и, надо сказать, преуспевал. Естественно, им руководило желание покрасоваться. Рискованные пируэты, которые он выполнял на публику, однажды закончились для него тяжелейшим ушибом головного мозга. Карьера банкира рассыпалась, как карточный домик. Реваль увидел в этом Божью кару, стал набожным и решил повиниться Викторине в своих кознях против неё и против русского.
Викторина, по настоянию отца, вышла замуж, но брак не в век жизни вскоре распался. У неё возникали порой мысли разыскать ласкового русского парня, прочно запавшего ей в сердце, но всякий раз не доходила до решительных шагов: она боялась навредить Степьяну, отчасти думала, а что если у него своя семья — а тут она, о! это было бы невыносимо для неё. Уж лучше неведение! Она никогда не понимала, что происходит в России, а события девяностых годов в этой таинственной и пугающей стране вообще только ещё больше насторожили француженку.
Каролина узнала об истинном своём отце лишь на склоне лет матери: в руки дочери случайным образом попала фотография.
— Мама, с кем это ты? Ты тут такая счастливая, я никогда не видела тебя такой. И кто этот красивый парень рядом с тобой?
Печальная история тщательно охранялась от Каролины, бог весть, по какой причине: может статься, потому что мост Адольфа и Викторина на нём со своим отчаянием; а возможно, оттого что русский парень Степьян больно ранил ей сердце. Но скорее всего, потому что и тот, и другой предпочли ход жизни, жертвой которого пала любовь, а сами они ничего от этого не выиграли.
Викторина наконец решилась рассказать дочери, как всё было. Каролина, увидев в рассказе потрясающую романтическую историю, бросилась на шею матери, целуя её и говоря:
— Мама, я найду этого человека, моего отца, чего бы мне это не стоило!
Сидя в кресле в кабинете Канского, я вдруг вспомнил слова Степана Артемьевича о шахматной партии с люксембургским гамбитом и подумал: партия ценою в жизнь завершилась — оба, Степьян и Викторина, упокоились в семейном пантеоне Авуалье. Смерть всё же соединила их.