Фрагмент из рассказа "Кукушка"
...Орошённая прибалтийской влагой, походная стёжка-дорожка, по которой предстояло идти, неожиданно стала сырой и скользкой. Извилистая тропинка внезапно нырнула в глубокие канавы, оставленные накануне колёсами полковых тягачей. Мы очутились на краю громадной живописной поляны. Взору открылся многовековой, высоченный сосновый бор, обступивший вытянутую луговину со всех сторон. В лицо пахнуло бескрайним океаном озона. Небо закружилось от лесного аромата. Бесподобно. Сказочно. Феерично.
Утро ещё начиналось, а лесное биологическое живьё уже вовсю летало, порхало и шевелилось. Неважно, как всё было в жизни до этого мгновения. Самое главное, что наше естество трепетало от красоты несусветного пейзажа. Это была, между прочим, музыка удовольствия в огромном оркестре земной вечности.
Весь мир был счастлив, красив, свеж с утра, под ярким солнцем светел. Наши души тоже были одним целым с увиденным благолепием. По крайней мере, здесь и сейчас. Не дай бог выскочить своим существом из времени движения по прекрасному естеству прибалтийской пущи.
Собственно говоря, что с нами может сегодня статься и к чему готовиться втайне на завтра? Вот же он, прекрасный мир, в котором хотелось оставаться и жить всей личной сутью. Божий свет расстилался у ног. Если говорить о просветлённом блаженстве, то нирвана как раз расстилалась возле яловых сапог победителей.
Нега и упоение природными образами были абсолютными. На зависть полный улёт. Эйфория изумительного счастья. Кайф...
Бах-х-х!..
Выстрел раздался неожиданно и хлёстко. Словно свинцовой плёткой воздух рассёк смачный, резкий, оглушительно-раскатистый грохот. Столкновение миров. Не то слово. Шок!
Подобно грому среди ясного неба в узком коридоре лесной просеки рухнул, казалось бы, мирный небосвод. Словно ломиком по темечку, удар зычно секанул пространство, да так, что за версту было слышно. До звона в ушах. Покой утренней тишины бесцеремонно вспороли визг, надсадный скрип и стрекотание потревоженных лесных соек.
Нарядный Эдик взмахнул передо мной руками и рухнул навзничь, словно подкошенный. Обмякшее тело безвольно упало в огромную грязную колею. По фронтовой привычке, совершенно неосознанно для себя, мой тренированный организм инстинктивно дёрнулся в сторону от опасности.
Я рывком прыгнул за ствол громадной сосны, стоявшей с краю тропы, рванул, метнулся от смерти. Пуля не дотянулась до моего сердца, не задев плоть, вспорола погон на левом плече. Словно камень, свалился с плеч. Вздохнулось глубоко, но с надрывом, надсадно. Что ещё принесёт следующая секунда вечности?
От удара ниже пояса, случившейся наглой пощёчины, диафрагма трепетала в теле, дыхание никак не могло войти в норму. Однако живой. Пронесло.
В двухстах метрах от меня, на вершине окраинного лугового дерева, в какую-то долю секунды блеснула на восходящем солнце оптика немецкого снайпера. Позиция для стрельбы у него была отменная, можно даже сказать, сверхубойная для двух выживших на войне ротозеев-простофилей. Но фриц-шютце то ли заснул на своей лёжке, то ли дожидался на крайняк для верности.
Немец подпустил двух русских вояк практически вплотную до своей позиции. Этот выстрел для его цейсовской оптики был «на раз плюнуть». Запросто мог положить обоих. Но случилось так, как случилось. Эдик валялся в грязи. Я сидел на земле за деревом и дрожал всем телом от нервного перевозбуждения: неужели живой-здоровый?
По всему получалось, что два олуха царя небесного прозевали блиц-выстрел. Расслабились, идиоты. Приторчали на войне или уже после войны – по-разному можно было назвать текущее перманентное время.
– Ну, бля-а-а-а, точно разомлели... И цена-то «расслабона» получилась страшная, возможно, даже непоправимо безысходная. Ужас какой! Смертонька в глазки заглянула, погостить пригласила. Ишь, какая хлебосольная, зараза!
Когда сердце в груди успокоилось, а звон в ушах от выстрела превратился в шелест листвы на ветру, я решился осторожно подсмотреть за краешек ствола дерева. Распластавшись на земле за непробиваемой преградой, мог себе позволить на долю секунды выглянуть.
Эдик лежал на спине, голова его находилась внутри ямы, на скате углубления со стороны снайпера. Немец его не видел. А на меня смотрели широко раскрытые испуганные глаза Эдуарда. Нас разделяла какая-то пара-тройка метров. Это всего два шага в прыжке. Два шага, и в то же время это целая вечность для того, чтобы перемахнуть в броске смертельную дистанцию.
Нацепив свою пилотку на валявшуюся веточку, осторожно высунул на просвет. Тут же, без вариантов, прямым попаданием немецкой пули её откинуло в убежище под начищенные до блеска офицерские сапоги.
Тем временем Эдик умирал. Его глаза периодически затуманивались. Чувствовалось, что замыленный взгляд не видел моего присутствия поблизости. Молодые и сильные лёгкие с клокочущим шумом выталкивали изо рта алую струю пузырящейся, вязкой крови.
Ротный любимец никак не хотел выпускать на волю остатки своей жизни: слабеющими руками зажимал рот и ни в коем случае не позволял ускользнуть вытекающему естеству из пробитого насквозь тела. Кажется, ему это удалось, потому что совершенно неожиданно глаза приобрели осмысленность и стали смотреть на меня.
То ли показалось, то ли в действительности было так, но Эдик даже попытался улыбнуться. Правда, с долей своей вины за происшедшее, накоротке. Да и сама попытка была неестественной, очень слабой.
– Надо же... Как угораздило... Вляпаться... Не серчай на меня... Ротный... Капитан... Иван Щербаков... Не впервой... Прорвёмся... Жить, очень хочется жить, – харкал кровью и клокотал горлом взводный.
Насильно не удержать было жизни: изо рта на грудь продолжал сочиться сквозь пальцы вязкий, тягучий ручеёк крови. Вдобавок Эдуард начал икать, и красная, липкая, противная жидкость, напоминающая клейстер, стала вываливаться изо рта прерывистыми порциями. В конце концов, хлюпая, кровь с чавканьем пошла пузырями. Стало понятно, что конец Эдуарда Лиханова был неизбежен, хотя как ещё сказать… На войне даже при тяжёлом ранении шанс выжить всегда присутствовал.
От волнения, напряжения и внутреннего самовзвода мелко дрожали руки. Дышалось прерывисто, с трудом. Мне казалось, что Эдик осуждает меня за медлительность и нерасторопность. Надо было, не откладывая — срочней не бывает — экстренно что-то предпринимать. Взводного следовало немедленно вытащить из-под огня немецкого шютце и доставить в санбат. Понятно, что промедление смерти подобно: иначе помрёт горемычный от потери крови. Шансов проскочить живым злосчастные два-три метра у меня просто не существовало.
Как ни крути, это был бы прыжок в объятья смерти. Снайпер уже пристрелялся. Ганс сейчас сделает поправки, учтёт порывы ветра, влажность, дистанцию и первым же выстрелом размозжит мне голову. Ему без разницы. Тут как карта ляжет.
В то же время присутствовал выбор. Это два прыжка «под крышку гроба», чтобы улечься на пару с Эдиком. Или, преодолев пару километров лесом, сделать круг под крону дерева, на котором примостился немецкий стрелок, прикончить его и осуществить попытку спасти тяжело раненного человека.
Ещё была «скользкая» альтернатива: не предпринимать ничего – при третьем варианте. Дождаться темноты и, улучив момент, сбежать. Но в этом случае могло случиться ещё много, много бед. Потому как фанатик на содеянной трагедии не успокоится, поменяет своё лежбище и будет отстреливать советских офицеров поодиночке...
Из воспоминаний моего отца, гвардии капитана запаса Ивана Петровича Щербакова.
7 гвардейская стрелковая дивизия, 14 гвардейский стрелковый полк.
Прибалтика - Курляндия возле Рижского залива.
Конец мая 1945 года.