Летом меня повезли к морю, а вернувшись с курорта и выйдя в сентябре учиться, я с большим удовлетворением узнал, что Дронов оставлен Надеждой Петровной на второй год. Я ликовал!
В художественную школу я теперь ездил один, да и в свою мама, наконец, перестала провожать меня.
Еще один повод для ликования!
Надежда Петровна появилась первого сентября в новом умопомрачительном парике и мы все дружно решили, что теперь какому-нибудь бедолаге - военному точно придет каюк!
Мы с Рублевским немного стеснялись друг друга и в первый день после долгой разлуки не знали, о чем разговаривать. Отвыкли друг от друга за лето.
Просто топтались рядом и помалкивали, смущенно улыбаясь.
Как всегда, выручала бойкая Тарелкина, которая немного подросла и стала доставать мне до подбородка.
Она закрутила волосы в локоны и сделала из них два кокетливых кудрявых хвостика, повязав белыми бантами.
А я смотрел на Зойку и, подавляя тайные вздохи, вспоминал Нинины косы и ее ленты.
И как мы стояли с ней на школьном дворе в первой паре.
И как я исподтишка любовался ею.
Где она теперь? С кем в паре входит сейчас под звуки марша в новый класс?
В этот теплый сентябрьский денек мы вышли из школы вчетвером: я, Илья, Тарелкина и ее брат Виталик, который стеснялся нас и шел, разглядывая носки своих ботинок.
Илья, как обычно, помалкивал.
Я наслаждался свободой, наступившей после того, как мама перестала провожать и встречать меня и после того, как Дронов остался на второй год в пятом классе. Зойка же трещала без умолку.
- Видели Дронова? - радостно вопрошала она.- Совсем не подрос! Даже я теперь выше его, представляете?
- Зато теперь среди своих новых одноклассников он не выглядит коротышкой! - сказал я добродушно, радуясь, что теперь прекратится эта бесконечная война.
- Ой, а вы-то! Вы такие высоченные, что я смотрю на вас снизу вверх! - не унималась Зойка.- Гриша, а ты рисовал летом?
- Рисовал немного…На море. Этюды делал.
- Покажешь?
- Могу. Только там ничего особенного…Честно.
- Ой, а я в пионерском лагере ходила в кружок рисования! И в кружок выжигания! Только там таких работ, как у тебя, никто не умел делать!
Расставшись с Тарелкиной, мы затормозили во дворике между моим домом и домом Рублевского.
Мы никуда не торопились. Уроков нам на сегодня по случаю первого учебного дня не задали и художественной школы тоже не было.
Сев на карусели, мы стали неспешно вращаться, отпихиваясь ногами от земли. Совсем летнее солнце било в глаза и зелень была еще яркой.
Только ягоды на рябинах успели покраснеть и липы слегка пожухли. А во всем остальном была полная иллюзия того, что лето продолжается.
- Как там море? - спросил Илья, уставившись в небо и жмурясь от лучей.- Плавал?
- Понемногу… Пловец из меня так себе!
- А я на море здорово научился плавать! Там учиться легче, чем на реке. Там вода сама держит!
- Ага…
- В горы лазил?
- На автобусе ездили, на экскурсию. Только мне там не понравилось - жарко очень, солнце печет и спрятаться от него негде. У меня глаза устают от солнца! И дышать там трудно…
- Согласен, у воды дышать легче.
Мы еще немного покружились на карусели и забрались в бревенчатый домик с двумя лавочками и забытыми формочками для песка внутри.
Здесь было сумрачно и прохладно.
- Во, то что надо, - сказал я. - Не могу долго смотреть на солнце, а тут - самый раз!
Рублевский кивнул и стал складывать забытые формочки аккуратным рядком на окошко.
- Интересно, как там Нина? - сам не заметив, как это вышло, вслух подумал я. - Где она теперь?
- Нина в Северодвинске.- не сразу ответил Илья, продолжая перебирать формочки.
- Где это - в Северодвинске?
- На севере. Далеко.
- Там, где вечная мерзлота, что ли? Откуда ты знаешь?
- Нет, поближе. Там река есть - Северная Двина называется. И Архангельск недалеко. Вечной мерзлоты там нет, но лето холодное. Даже в пальто в июне ходят.
- Это с чего ты взял?
- Нина мне сказала. Вернее, написала.
- Нина? Как это так? Что значит - написала?
- Обыкновенно. В письме.
- Нина тебе письмо написала?!
-Ну да. Что особенного?
- Неожиданно как-то. Я удивлен.
- Да, как-то так случилось…
- Давно?
- Последний раз в конце лета.
- А она, что же, тебе не один раз написала?
- Четыре письма от нее пришло. В последнем письме марку прислала с Архангельской старинной судоверфью для моей коллекции…
- И ты ей отвечал?
- Отвечал. Правда, на последнее письмо не успел - думал, сегодня после школы напишу обязательно.
- Что ж она тебе пишет?
- Да так, ничего особенного. Обо всем помаленьку. Как они там устроились, как им живется…
- Ничего себе, новости! И как им там живется?
- Туда отец переведен по службе. Она без подробностей об этом пишет. Просто - переведен. Мама ее - домохозяйка пока. А они живут в доме, где военные с семьями живут. Военный городок, так, кажется, это правильно называется. Да, еще писала, что у нее скоро будет брат или сестра. Совсем скоро. И она этого очень ждет.
У меня на секунду потемнело в глазах.
Некстати всплыл обрывок разговора в туалете с Дроновым возле злосчастного рисунка.
Представил Нининого отца - красавца в погонах и его супругу в остроносых модных лодочках. Меня слегка затошнило.
Я поднялся на слабых ногах, хватанул ртом воздух и сказал Рублевскому: - Мне пора. Дома заждались.
Рублевский продолжал сидеть, задумчиво переставляя формочки в ряду, словно выстраивал шахматную защиту.
Я выбрался из домика.
На карусели кружились младшие школьники. Они мелькали в глазах в своих белых фартуках, карусель противно скрипела.
Портфели были грудой сброшены в песок площадки; девчонки на каруселях визжали и хохотали.
- Вот это новости…- думал я убито. - Нина написала Рублевскому четыре письма!
Илья вышел следом за мной и, видно, слишком много слов было сказано в избушке, - мы снова замолчали.
Пожали друг другу руки на прощанье - этот жест дружелюбия появился у нас недавно и очень он мне нравился.
Он делал нас похожими на взрослых.
Молча мы разошлись по своим дворам.
Вечером, уже лежа в постели, я думал о том, как в далеком неведомом мне Северодвинске живет семья моей одноклассницы Нины, у которой скоро будет брат или сестра.
Живет семья, что переехала к месту службы и делит со своим отцом и мужем, военным человеком, все тяготы - ходит в пальто посреди лета, пишет письма, тоскуя по Москве…
Как и когда Рублевский успел стать Нине близким другом, которому написано целых четыре письма, прислана в подарок марка и доверена тайна насчет прибавления в семье?
Ведь это не он влюблен в Нину, ведь это не он рисовал в блокнотике ее портреты, ведь это не он рассказывал на кухне моряку Гене о том, какая она необыкновенно красивая! Самая-самая!
Почему жизнь так несправедливо устроена?
Ведь надо же такому случиться, чтобы мой приятель Илья, да нет, что там - приятель! - единственный друг, после соседа Гены, пишет письма девочке, без мысли о которой я не прожил ни одного дня за последние несколько лет!
Почему он выбрал именно Нину, ни Тарелкину, ни какую -то другую - мало ли их вокруг! - а именно Нину? Стоп! Может, дело не в нем? А в ком тогда? Может…Может, это сама Нина так решила? Решила выбрать Рублевского. Мысль была ужасающе горькой.
И еще. Почему я не допускаю мысль, что кто-то кроме меня может влюбиться в Нину?
Разве это право только мне может принадлежать? То тайное пространство, в котором я думаю о ней, представляю ее и вспоминаю?
Эх, будь рядом Гена, вот он бы наверняка объяснил мне это так легко и понятно, что многие вопросы отпали бы сами собой!
На следующий день, второго сентября, я подошел к Рублевскому, поздоровался с ним за руку и без предисловий спросил: - Ты Нине написал?
- Да. Вчера вечером. Сегодня схожу на почту, отошлю.
- Конверт заклеил?
- Нет, а что?
- Напиши, что я передаю ей привет.
- Ладно.
-Точно? Сто пудов?
- Точно.
В этот день была физкультура. На которую я вышел впервые. У меня больше не было освобождения.
Погода была солнечной и мы занимались на школьном стадионе.
Было непривычно все: построение у кромки газона, расчет на первый - второй и движение по свистку.
Мы с Рублевским были самые долговязые.
Он - первый, я - второй. Тарелкина - последняя.
Пока немолодой, коренастый физрук отмечал отсутствующих в журнале, который взял с собой на стадион, я представлял себе, что, будь тут Нина, она стояла бы рядом со мной третьей от начала.
И я смог бы касаться локтем ее руки.
А Дронов, не останься он на второй год, стоял бы предпоследним в строю.
И, наверняка, бесил бы Зойку Тарелкину своим шкодством исподтишка.
Я втихаря с волнением оглядывал Илью, спокойно стоящего рядом.
На нем ладно сидел синий тренировочный костюм и такие же синие кеды с белыми, еще не замусоленными шнурками.
Я тоже был, как и все прочие, в синем костюме и кедах, но на моих трениках, одетых впервые, уже свисали оттянутые непонятно где и как, коленки. А кеды не выглядели так щегольски, как на Илье.
Еще когда строились вразброд, я успел наскоро оглядеть девчонок, одетых для занятий на улице в такие же синие костюмы и отличавшихся от нас, ребят, только косами, и сделал печальный вывод, что до Нины им всем далеко.
Многие стали угловатыми.
Наша классная Надежда Петровна говорила им: - Вы похожи на богомолов!, - хотя все девчонки в нашем классе были вполне симпатичными.
Словом, переходный возраст, про который нам теперь твердили на каждом углу, не пощадил никого.
За редким исключением, которым являлся мой товарищ Илья.
Сам я, смотря на себя в зеркало и видя свои узкие плечи и прищуренные под стеклами очков глаза, только вздыхал и поскорее отворачивался от себя самого в отражении.
Нам было предложено пробежать два круга вокруг стадиона. Нам, это ребятам. Девочкам - один круг.
Мы пробежали. Я с непривычки задохнулся и сердце у меня бухало прямо в горле.
Затем нас подвели к сектору для прыжков и надо было прыгать в длину.
Ребята прыгали один за другим, а я сидел на траве у края сектора и не решался прыгнуть; мне казалось, что надо мной будут смеяться.
Физрук отмечал результаты в блокноте и, отследив Юрку Рыбакова, прыгающего последним, поднял глаза на меня.
- Ты новенький? - спросил он меня.
- Нет, я старенький. - ответил я честно.
- Прыгай, давай. Сразу умничать расхочется!
- Да я не умничаю. Я, правда, не новенький! Честное слово!
- Как так? А почему я тебя не видел до сих пор? Фамилия?
- Очень даже просто, почему… Плоткин фамилия. У меня до сих пор освобождение было. Мне глаза напрягать нельзя.
- Глаза нельзя, а ноги - можно. По свистку - вперед!
По сигналу свистка, как мне было велено строгим физруком, я пошел, вернее, побежал. Еще вернее, разбежался и прыгнул в песок.
Прыгнул не очень далеко, но приземлился неудачно, завалившись на бок.
Пока подымался, да отряхивался от песка, услышал, как Тарелкина объясняет физруку: - Юрглебч, он первый раз на физкультуре! Он наверстает, вот увидите! Ему нельзя было заниматься, у него - зрение…
- Тарелкина, ты, часом, не в адвокаты хочешь податься после школы?- спросил строгий физрук преданную мне Зойку.
Она ничего не поняла из сказанного и горячо продолжала: - Честное слово, Юрглебч, Плоткин очень способный! Вы его просто не знаете!
Физрук Юрий Глебович нетерпеливо сдвинул с дороги стоящую перед ним Зойку, сунул ей в руки классный журнал и подошел ко мне.
Я снова сидел на траве. Протирал очки, которые слетели при прыжке.
- Ну-ка, встань! - велел он тоном, не терпящим возражений.- Очки свои передай Тарелкиной. Пусть делом займется, подержит!
Зойка благоговейно приняла мои очки.
-Ложись на траву! Отжаться десять раз! Давай, я смотрю на тебя! - Юрий Глебович скрестил руки на груди и пристально уставился на меня.
Я лег животом на землю и попытался привстать на руках. Они задрожали, приподняв над землей мое нескладное тело, но выдержали меня.
Второй раз поднять тело на руках оказалось тяжелей.
Локти предательски дрожали. Я запыхтел и заелозил животом по траве.
Третий раз, как я не пытался, поднять тело не получилось.
- Плоткин, говоришь? - переспросил, прищурясь, физрук, забирая у огорченной Зойки классный журнал. - И как же ты, Плоткин, нормы ГТО сдавать мне будешь с такой подготовкой?
Я сконфуженно встал, отряхнул оттопырившиеся на коленях штаны и честно сказал: - Я не знаю.
Мне было стыдно. Благо, ребята носились по стадиону, с визгом прыгали и падали в песок, хохотали и им было не до меня с моим конфузом.
- Так, - сокрушенно, как мне показалось, произнес физрук, - надо подумать, как нам с тобой быть, как из тебя человека сделать…
Он поднес к губам свисток, свистнул, дав сигнал к построению и все сгрудились на краю поля.
На этом мой первый урок физкультуры был закончен.
В раздевалке, вылезая из треников и облачаясь в серую форму, я с тоской вспоминал, как сидел здесь в начальной школе с блокнотиком в руках и рисовал солдатиков.
И какие грезы посещали меня в спортивной раздевалке возле сотрясающейся от бега и криков стены спортзала.
Теперь, похоже, Юрий Глебович захочет сделать из меня спортсмена, заставляя бегать, прыгать, отжиматься и бог знает, что еще придет ему в голову.
И действительно, он гонял меня, как сидорову козу.
В спортивном зале, куда мы перешли с наступлением ненастной осени, была шведская стенка, бум, огромное количество матов, кольца для баскетбола по стенам и волейбольная сетка, что делила зал надвое.
В одной половине занимались малыши и у них была своя учительница физкультуры, во второй - мы.
В нашей же половине находились и три каната с мочалистым узлом на конце, что крепились к крюкам в высоченном потолке.
Канат я ненавидел больше всего.
Он напоминал мне орудие пытки. Или виселицу.
В начале урока, построившись и пробежав несколько кругов по залу, мы садились на низкую скамью и физрук Юрий Глебович, расхаживая перед нами с журналом в руках и, отметив отсутствующих, рассказывал, какие испытания нас ждут сегодня.
Когда он говорил, что мы будем взбираться по канату, половина класса недовольно мычала, половина ликовала и от нетерпения подскакивала со скамеек.
В их числе и Зойка Тарелкина. Она была щуплая и, судя по всему, очень легкая.
Из всех девчонок она одна могла влезть почти до верха и я всегда с замиранием сердца следил, что вот-вот Зойка перехватит руками канат в последний раз и дотронется до железного кольца, надетого на крюк, вбитый в потолок.
Но физрук Юрий Глебович своим властным окриком возвращал ее вниз.
Илья долезал до середины и там всегда останавливался, вопросительно глядя на физрука. Хватит, мол?
- Достаточно, Рублевский, давай вниз! - удовлетворенно кивал тот и Илья неторопливо, медленнее, чем лез вверх, спускался.
Я же, повисая на канате и чувствуя его твердый узел у себя между ног, понимал, что слабые руки мои смогут лишь пару раз перехватить канат чуть повыше и я, большим тяжелым мешком съеду вниз.
- Давай, Плоткин, давай, - подначивал меня физрук, - постарайся еще чуток!
- Не могу, - отвечал я сдавленным от натуги голосом, - не выходит!
-Плоткин, кем ты хотел стать в детстве? Скажи-ка? Небось, космонавтом, а?
- Как вы догадались, Юрглебч? - удивленно спрашивал я, забыв, что нахожусь в самой нелепой позе между небом и землей.
- Догадаться нетрудно! Подумай, как Гагарин осваивал снаряды в спортзале! Ну, не будь же тюфяком, Плоткин! Вон, ручищи какие! С такими ручищами ты должен быть цепкий, как саранча! А ты ползешь, как колорадский жук по картошке!
Я отходил от ненавистного каната и думал, что, будь в классе Дронов, он бы обязательно прицепился к словам физрука и стал дразниться «саранчой» и «колорадским жуком».
И снова выдыхал с облегчением, что Дронова больше нет в нашем классе.
Но тут мне мысленно улыбался мой самый любимый космонавт своей замечательной улыбкой и жить становилось легче.
Строгий физрук, непостижимым образом догадавшийся про Гагарина, не могу объяснить чем, нравился мне.
Он страдал от моих неловких движений и искренне пытался изменить меня. Мне очень хотелось помочь ему и когда хоть что-то получалось, я радовался, как дитя.
Вдохновлял меня Илья. Он был ловким и, если надо, мог выдать хорошую реакцию, хоть и казался совсем неспешным.
Я любовался его уверенными движениями. Да, небось, и не я один.
И тут мне опять лезла в голову мысль - а будь в классе Нина, она, конечно, тоже любовалась бы Рублевским.
Чего ж я удивляюсь, что она пишет ему письма из далекого Северодвинска?
Тут я вздыхал, поправлял очки, стискивал зубы и пытался штурмовать какой-нибудь очередной спортивный снаряд: баскетбольную корзину, коня или планку для прыжков в высоту.
Периодически рядом оказывалась шустрая Тарелкина и подбадривала: - Гриша, давай! У всех сперва неважно выходит! Получится, обязательно получится!
За весь шестой класс я не пропустил ни одного урока физкультуры. Отжиматься по-прежнему получалось печально и покорять канат тоже, а вот в высоту я прыгал сносно и бегал по залу уже не задыхаясь.
И даже очки мне не очень мешали.
Летом мы опять жили на даче в Переделкино, потом на месяц поехали к морю, где я изо всех сил учился плавать.
И, надо сказать, научился -таки.
Тарелкина с братом провела лето в пионерском лагере, а Илья даже побывал за границей.
Его дед - профессор медицины был приглашен в университет в Карловых Варах читать лекции.
А Илья гостил у него на каникулах.
Мама, мечтающая о моем медицинском будущем, очень приветствовала нашу дружбу с Рублевским, а мне он был приятен во всех отношениях просто так, без деда и прочих привлекательных моментов.
Поэтому я с нетерпением ждал первое сентября, чтобы увидеть своего друга.
Мы встретились на углу школы, крепко пожали друг другу руки и несколько мгновений разглядывали друг друга.
Мы оба были загорелые, но по-разному.
У меня шелушился облупленный от нелюбимого мною жаркого солнца нос, выгорели волосы и брови.
А Илья был смуглый и весь какой-то загадочно - отстраненный, словно там, в Карловых Варах приобрел неведомый мне заграничный лоск.
Но это не значило, что он зазнался, вовсе нет!
Наоборот, он смущенно помалкивал и не горел желанием рассказывать о впечатлениях своего лета.
Лишь с большим удовольствием достал на перемене кляссер с марками и показал несколько серий чешских марок с замками, мостами и древними рыцарями.
Последние мне особенно понравились и я решил, что обязательно сделаю несколько копий с марок Ильи.
Мы вышли из школы после уроков с Ильей и Тарелкиной.
Это нам стало привычно еще с прошлого учебного года. Зойкин братишка успел убежать вперед. Он подрос за лето и Зойка перестала, наконец, нянчиться с ним.
Похоже, с нами ей было куда интереснее.
На углу школы мы постояли, поболтали о какой-то ерунде и Илья повернул к дому. Его ждала секция шахмат.
Тарелкина никуда не торопилась и мы медленно пошли к детской площадке.
Бросили портфели на траву, лениво покружились на карусели.
Площадка была пуста - время послеобеденное, всю малышню развели по домам спать.
Тарелкина сидела в карусельном креслице и задумчиво смотрела перед собой.
Я, дождавшись, когда карусель совсем остановится, отталкивался ногой от песка и мы неспешно ехали по кругу дальше.
Небо было тусклым, листья на деревьях подрагивали, потом налетел ветер и несколько крупных капель дождя плюхнулись в песок.
Мы вопросительно поглядели друг на друга.
За минуту светлый песок площадки стал рябым от дождевых капель.
Тарелкина вспорхнула с карусели, схватила свой портфель и нырнула в домик, в котором год назад Рублевский рассказал мне про письма Нины.
Я чуточку подумал и полез за Тарелкиной.
Дождь разошелся и я пожалел, что мы торчали на площадке, вместо того, чтобы успеть домой до дождя.
Тарелкина тянула шею, выглядывая в окошко и вздыхала: - Гриш, твой портфель промок насквозь! Давай, заберем?
- Не надо, - отозвался я. - Пусть. Чего уж теперь? Ничего ему не будет! После заберем. Когда дождик ослабнет.
Тарелкина покорно кивнула и мы замолчали.
Только барабанили капли по крыше домика.
Внутри пахло сыростью и под ногами валялись сгоревшие спички и два окурка.
Видно, не только детишки пользовались домиком для игр.
- Гриша, - вдруг храбро сказала Тарелкина, - а ты мог бы меня поцеловать?
- Что? - спросил я и напрягся.
- Ну... Ты мог бы меня поцеловать?
- Зачем?
- Просто все это делают…А ты мог бы?
-Кто это - все?
- У нас в лагере все девчонки целовались…
-А ты? Тоже?
-Я - нет.
- Почему это ты - нет?
- Я с тобой хотела.
- Почему именно со мной?
- А с кем еще? Ты - мой друг! Ты мне нравишься.
Я промолчал и уставился на носы своих подмокших кед.
- Гриш? - напомнила о себе Тарелкина.
Я подумал: - Что я, не пацан, что ли?, - крепко зажмурился и потянулся губами к губам Тарелкиной.
И не нашел ее губ. Пришлось открыть глаза.
Я увидел очень серьезную Зойку, которая вжалась спиной в угол дощатого домика и, кажется, боялась и стеснялась не меньше моего.
Глаза ее были широко распахнуты, одна рука теребила край школьного передника, вторую она спрятала за спину, словно боясь невзначай дотронуться до меня.
-Ну, что же ты? - спросил я ее.- Чего убежала?
- Боюсь… - был мне еле слышный ответ.
- Меня? - мне стало смешно.- А помнишь, как ты бесстрашно защищала меня перед мамой, когда я дрался с Дроновым? И ни капельки не боялась!
- Помню. Во втором классе.
- А помнишь, как погналась за Дроновым, когда он дразнил нас на выставке, где был мой рисунок? И по спине его дубасила!
- Помню. В пятом классе.
- Чего ж ты теперь боишься?
- Никогда не пробовала…Вдруг это окажется ужасно?
- Почему ужасно? Ты ж сама говорила, что у вас все уже целовались!
Зойка промолчала и потихоньку выпростала вторую руку из-за спины.
Увидев Зойкино волнение, я перестал волноваться и снял с себя очки.
Вложил их в руку Тарелкиной и успел увидеть, как она сжала их в кулачке крепко-накрепко.
Придвинулся к ней совсем близко и, прикрыв глаза, поцеловал.
Гром надо мной не грянул, крыша не обрушилась.
Я, не отнимая губ от лица Тарелкиной, открыл глаза.
Ее лицо совсем расплылось в поле моего зрения.
От такого близкого глядения на Зойку я почувствовал болезненные ощущения, как в детстве, когда трудно было читать первые буквы и рассматривать картинки в книжках.
Поэтому я чуть-чуть, совсем слегка, чтобы не обидеть ее, отодвинулся.
Снова посмотрел, часто моргая, на носки своих кед.
Обеими ногами попытался разгрести утоптанную землю, чтобы спрятать под ней окурки и спички.
-Гриш? - подала голос из угла Зойка, - тебе было страшно?
Я помотал головой, давая понять, что все нормально и ничего из ряда вон не произошло.
-Что ты чувствуешь?
Я промолчал. Мне было неловко признаваться Зойке, что острее всего я сейчас чувствовал запах окурков на земляном полу домика и свои мокрые кеды.
Мы еще немного посидели в домике.
Дождь ослаб, стук капель по крыше прекратился.
- Знаешь,- доверительно сказала мне Зойка, - летом в лагере девчонки после отбоя хвалились, как они с ребятами за корпус целоваться ходили, а я, вот, их слушала …Только ты не думай, я сама ни-ни!
- А ты теперь тоже хвалиться кому-нибудь станешь?
-Ты что, Гриш? Я никому! Это секрет! Я никогда, никому! Честное слово!
- Честное пионерское?
- Ты смеешься надо мной? Думаешь, пионерке стыдно про такое думать и говорить?
-А пионеры, что, не люди? И потом, мы ж не в школе сейчас. И не на заседании пионерской дружины. Давай мои очки!
- Нет, не отдам! Оставлю себе! Что-то я тебя вижу плохо…Это оттого, что ты далеко сидишь.
Зойка, дурачась, одела очки себе на нос. Прищурилась и скорчила мину. Стала очень смешной.
- Я придвинусь.
Уже не боясь новых ощущений, я прикрыл глаза, чтобы они не болели и поцеловал Зойку еще раз.
Она, осмелев, положила руки мне на плечи.
Мы не заметили, что дождь прошел.
Опомнились, лишь когда на площадке заговорили, заскрипели качелями.
Я проморгался в сумраке домика и поднялся с лавки.
Во весь рост я доставал головой до крыши.
Зойка не удерживала меня.
Я вылез из домика, Зойка последовала за мной.
Мой насквозь промокший портфель лежал на песке, я поднял его и стал отряхивать.
На свету мне было неловко смотреть на Зойку и она тоже старалась не смотреть на меня и изо всех сил делала вид, что ничего не произошло.
Мы, оскальзываясь на раскисшей земле, медленно пошли с площадки. Одновременно сказали друг другу «пока» и разошлись по домам.
Дойдя до подъезда, я понял, что мои очки остались у Зойки. Я, было, сделал несколько шагов назад, к площадке.
Потом махнул рукой и поднялся в квартиру.
Мама была дома.
Она вышла в прихожую обнять меня, так было у нас принято и всплеснула руками, увидя мои мокрые насквозь кеды.
- Гришуня, боже ж мой! Как ты вымок! Ты заболеешь! И где твои очки?
- В портфеле! - соврал я, помня, что в ящике письменного стола есть еще одни, старые.
Не хотелось объяснять, что очки остались у Зойки, мама бы не поняла, что к чему, но докапываться стала бы обязательно.
(продолжение следует)