Мысль о подъёме красного вымпела. - Опять полез в нору. - Отказ от радикального решения змеиного вопроса. - Календарь на берёзовом шесте. - Дождь начался и прекратился. - Объявление о пропавшем дачнике.
Погода портится. Сизые, размашистые мазки по небу – верные предвестники ветра, с последующим дождем. Плохо, конечно, но дождь мог бы пополнить мой запас воды. Её у меня чуть больше половины бутылки. Из продуктов – начатый на треть батон хлеба, десять тонких, небольших пластин сыра и два апельсина. Есть же хочется всё сильнее. Особенно сейчас, после приснившегося и не приконченного мною куска бисквитного торта. «Вот, дурак, поторопился проснуться!» - утоляю голод шуткой. И готовлюсь к тому, чтобы без проблем покинуть своё необычное ложе. Опять недомогания. Даже сдержанный кашель отдаётся болями в груди, боку, пояснице. Встаю осторожно, в несколько рассчитанных приемов. Уже научен: если не делать резких движений, боли обычно притупляются. Поэтому, осматривая пещеру, тоже передвигаюсь, как в замедленной киносъёмке. Змеи нигде не нахожу, но радости особой не испытываю. Спряталась. Затаилась. Скорее всего, в расщелине. И может выползти в любой момент. Без всякого предупреждения.
Помолившись Богу по правилу воскресного дня, завтракаю. Бережно охватываю пальцами тонко отрезанный краешек батона, с лоскутком сыра. И чтобы не ронять драгоценных крошек, откусывая, подставляю под бутерброд согнутую ковшиком ладонь, другой руки. «Это ж, когда я ел хлеб, с таким уважением к нему?» –спрашиваю себя с печалью. И сразу вспоминаю: в войну и после неё, еще долгие годы. Сейчас хлеб и сыр хочется целиком проглотить сразу. Но, пересиливая себя, ем врастяжку, с паузами. Воду отпиваю маленькими глотками. Так все лучше будет усваиваться во мне, так можно сэкономить. Ем и уже по привычке скольжу глазами по стенам, полу, потолку. Взгляд цепляется за гору породы, выработанной мною при рытье тоннеля. Прикидываю: если её распределить по всей площади, пол поднимется сантиметров на десять. Толку будет мало. А вот если грунт целиком переместить к стене, почти совпадающей вверху с краем прорехи, то получится ступень высотой где-то в полметра. Со ступени, через провал, можно будет высунуть на поверхность вот эту оструганную березку, с привязанным к её верхушке красным пластиковым пакетом. С тем, в котором остатки продуктов. Его могут заметить грибники. Многие намеренно помечают урожайные места насаженными на сучья бутылками, яркими пакетами, тряпками. Они, как магниты, притягивают к себе рыскающие по сторонам глаза грибников.
И я с головой окунаюсь в волну ещё одной спасительной мысли. Схватываю берёзовый, со срезами сучьев шесток, и пробую его утонченным концом достать край прорехи. Эх, не хватает сантиметров пятнадцать! С учетом того, что «вымпел» должен быть заметен над поверхностью, ступень надо делать высотой не меньше метра. Где взять столько земли? Оглядываюсь и двигаю к зеву несостоявшегося тоннеля. Крякнув, шлёпаюсь кормой на пол, начинаю быстро-быстро, прямо-таки по-звериному, выгребать накопившуюся в норе землю. Обнадеживаю себя «гениальной» идеей: выгребу сколько смогу, а на опустевшее место порода опять обрушится. Так, пока не заготовлю столько, сколько потребуется. Все идёт споро. Бугор растет. Ладони горят. Ногти обломаны и стерты до крови. Вновь влезаю в нору уже с головой. Все чаще попадаются камни и камешки. Вскоре упираюсь горячим, потным лбом в огромный валун, перегородивший тоннель своим нижним выступом. Он-то и сдавил тогда моё тело. Он-то и обрушился. Воспалённое, живое воображение моментально возвращает меня к тем жутким минутам. И я, как ошпаренный, быстренько ретируюсь из злосчастной норы. Снова, как в поговорке: «На колу мочало, начинай сначала».
Возвращаюсь на исходную позицию. В угол, между «лежанкой» и стеной. Тут из пола будто специально выпирает бугорок, на который можно присесть. Кроме того – защита и опора с двух сторон. Тяжело приземляюсь в углу, инстинктивно оглядываюсь по сторонам. Оглядываюсь уже со злостью, наводящую меня на совсем другую мысль. А именно: о радикальном и окончательном решении змеиного вопроса. Суть: забить землей щель, в которой, наверняка, прячется эта ядовитая особа. Днём прячется, а ночью выползает на охоту. На меня, понятно, не натянется чулком, как на ту бедную лягушку, - треснет, но жизненное микро-пространство будет делить в свою пользу. Значит, замуровать её живьем и – точка. Посмотрел через провал на небо, с плывущим по нему облаком, и представил: что, если бы кто меня даже не замуровал, а всего лишь наглухо закрыл от моих глаз вот то, единственное окно на свет Божий? С чем бы я остался? С кромешной тьмой, жутью? С беспросветностью на спасение? А если к тому же и землей меня затрамбовать? Вмиг представились такие ужасы и страдания, что я, кажется, почувствовал даже нехватку воздуха. Уняв волнение, подумал: «Змеина, она хотя тварь и не симпатичная, даже мерзкая, опасная, но вполне живая. Ей тоже свойственны и страдания, и наслаждения. Да и саму жизнь получила от того же Творца, что и я. Нет, - решаю твердо, - буду почаще осматривать пещеру, проявлять осторожность, но обрекать живое существо на мучительную гибель не стану!». От такой мысли и такой решимости на душе стало легче и светлее:
- Господи, - молю я, - не пошли мне смерти болезненной и постыдной.
Вновь и вновь осматриваю, ощупываю, пробую на прочность и податливость своё глухое, мрачное узилище. До боли в висках и сердце раздумываю, что могу еще сделать для своего высвобождения. По сути, если мыслить без иллюзий, я, возможно, приговорен к пожизненному заключению. Только умру не естественным образом, а значительно раньше и в неестественных муках. Свои возможности я знаю. Без еды продержусь три-четыре недели. Может, больше. А без воды? Считается, не более пяти суток. Что же делать? Молиться? Несомненно! А что ещё в союзе молитвами? Ответ не из радостных: всё, зависящее от меня, практически уже сделано. Беру отшлифованный моими заскорузлыми, израненными ладонями ствол березки. У самого комелька вырезаю ножом римские цифры – одиннадцать, восемь, букву «с» и делаю три поперечные зарубки. Это означает, что провалился я одиннадцатого августа, в среду. Нахожусь в яме трое суток.
По вечерам буду отмечать такой зарубкой каждый прожитый день. «Вот тебе, гой еси Иван Васильевич, и рейд по грибным местам, - издеваюсь над собой. - Глубокий рейд, надо сказать! Тут глубины метра четыре. Вода в моём дачном колодце на такой глубине… Вот попал, так попал! Зато грибов, старый сморчок, набрал! Вон тухнут в корзине. Уже припахивают». Беру корзину, безжалостно вытряхиваю её содержимое в яму-парашу. Засыпаю всё землей. От глубокой параши – теперь небольшая ямка. Через прореху видно, как по небу грязно-серыми овечьими отарами пошли тучи. Ветер зашевелил стебли травы у края провала. Внутри пещеры он не ощущается. Только гуд какой-то странный, резонирующий. Будто в пустой дачной бочке. Это первый сильный, природный звук, пришедший ко мне с поверхности. За ним – еще более ощутимый и своеобразный:
- Тры-р-р, у-у-ух! – трещит, ухает в отдалении.
Наверное, дерево старое рухнуло.
* * *
Скоро вместе с порывами шального, завывающего ветра в провале влажными кристаллами замерцали дождевые капли. Они летели косо и вовнутрь сначала не попадали. Почувствовав же их холодные прикосновения к моим давно немытым рукам и неумытым-небритым щекам, я засуетился. Вынул из пакета и начал подставлять под капли скомканный кусок ветошной ткани. Буду напитывать его водой, а потом, выжимая, цедить воду в заранее приготовленную бутыль. В ней я уже срезал суженную, верхнюю часть. Однако, чем больше гудела и куражилась непогода, тем меньше и меньше попадало дождя вовнутрь пещеры. Затем небо и вовсе прояснилось. Дождь прекратился. Накопившуюся же в ткани влагу я решил использовать чисто в гигиенических целях. Протирая этим большим, влажным тампоном иссаднённые руки, заросшее щетиной лицо, испытываю невероятнейшее наслаждение. А когда, закатав рубаху, стал протирать грудь, живот, бока и, насколько мог, - спину, даже заохал и заахал от величайшего удовольствия. После таких процедур, сил духовных и телесных намного прибавилось. Из груди вырвалось и полилось в пещеру и наружу;
По До-о-ну гу-ля-ет, по До-о-ну гу-ля-ет,
По До-о-ну гу-ля-ет ка-зак мо-ло-до-ой…
Не допев знакомую чуть ли не с детской качалки песню, припоминаю, кинофильм, в котором православный монах, звоня в колокол, распевно взывал к небу. Взывал на всю монастырскую округу:
- Гос-по-ди-и, по-ми-лу-у-уй, Гос-по-ди-и, по-ми-лу-у-уй, Гос-по-ди-и, прос-ти...
Делал он это весело, даже – озорно и в то же время, воодушевленно набожно.
Теперь и я, не с высокой колокольни, а из чёрного подземелья, подражая тому богомольцу, тоже кричу, обращаясь к островку прояснившегося неба:
- Гос-по-ди, по-ми-лу-у-уй, Гос-по-ди, спа-си!…
Кричал долго. До хрипоты и кашля. Вера в возможность быть услышанным и спасенным Богом по-прежнему переплетается с моим тревожным, нередко – сумбурным поиском надежд на спасение в самой обычной, приземлённой действительности. То вдруг покажется, будто старший сын Дмитрий уже почувствовал неладное и забил тревогу. То ободрюсь мыслью об экс-профессоре Вилене Никодимыче. Возможно, он, подойдя к моему дому и не обнаружив меня в нём, забеспокоится и начнёт досужливо расспрашивать соседей, позвонит в полицию и «эмчээс». И, конечно же, расклеит объявления: так, мол, и так, пропал человек, выше среднего роста… Любопытно, как он обрисует меня, что ещё прибавит к внешним моим приметам? Возьмет и по-своему профессорскому ехидству к слову «человек» припишет в скобках: («авантюрного характера и одурманенный опиумом религии…»). Сам бы я, рисуя свой облик, к примете Никодимыча «человек выше среднего роста…» добавил бы чисто субъективное: «Худощавого, почти спортивного телосложения. Лицо (по криминалистическому типу!) квадратное, слегка скуластое. Лоб высокий, правильной формы, с залысинами. Глаза светло-зеленые, с так называемым, «львиным» прищуром. Нос прямой, притупленным книзу клином. Рот небольшой. Нижняя губа обычная. Верхняя – слегка растянутой буквой «м». Подбородок округлый. Усы, брови, волосы – тёмные, с проседью. На день пропажи – коротко острижен. Одет в комплект армейского камуфлированного обмундирования. С кепкой. Обут в резиновые, зеленоватые сапоги, с матерчатыми манжетами. Носки коричневые, Дмитровской трикотажной фабрики…».
Кстати, Никодимыч непременно и, может даже злорадно, укажет, что этот, «выше среднего», намеревался двинуть аж за самую Бобровую падь. Для меня же сейчас непонятно: где, в какой стороне, на каком расстоянии от пещеры эта падь? Где колония полюбившихся мне бобров? Неизвестно. Мрак. Да и, вообще, не так всё радужно, как рисуется в моем «высоком, правильной формы» лбу. К примеру, Никодимычу, после нашей последней встречи, возможно, абсолютно всё равно, где теперь я и что со мной. В обиде он на меня. К тому же по своей инициативе экс-профессор никогда в мой дом не заявлялся. Приходил, увязавшись за мной на улице. Дело ещё и в том, что наша улица одним краем уткнута в речушку и словно непрерывно пьет воду из неё. Другим - выходит к магазину и далее к дороге на электричку. Моя дача ближе к речушке, а домишко Никодимыча, через два двора, в другую сторону. Поэтому ему нет резона дефилировать мимо моего двора. Это я сную мимо него то на электричку, то к магазину, то к дорогам, ведущим к дальним лесам. Но самое грустное в другом.
* * *
Однажды осенью, когда с берез уже слетели последние листья, а на хмурых елях появились намёты сухого снега, на перроне электрички я увидел приклеенное к грязной, ободранной стенке объявление. В нем сообщалось: «30 августа, с. г. ушел в лес и не вернулся пожилой мужчина…». Далее – фамилия, возраст, шестьдесят лет, приметы пропавшего и просьба сообщить о нем, хоть что-нибудь по вписанному в объявление телефону. Такие же объявления о пропавшем попадались тогда и в других местах. Но что толку? Все это время, с 30 августа, я находился на даче. Об исчезнувшем узнал только тогда, на перроне. И за все эти месяцы не было у нас в поселке ни занятых поиском нарядов полиции, ни сотрудников «эмчээс», ни отрядов добровольцев-поисковиков. Не было, как не было и во все прежние лета, хотя дачники пропадали и по одному, и по несколько человек разом. В объявлениях мелькало: «Пошел к электричке и не вернулся…», «Пошел на рыбалку и пропал…», «Поехал в город и с тех пор неизвестно где…», - по разным причинам и при разных обстоятельствах исчезали люди.
Переживали за них, искали их разве что несчастные родственники, друзья, знакомые. Суетню же, беготню представителей властей и разного рода поисковиков, спасателей, если и приходилось видеть, так это по нашему телевидению. Да и то – в тех «резонансных», ставших известными даже руководству страны случаях, когда самому руководству ну, очень уж хотелось выпятить на показ свою «заботу» о «простом смертном гражданине». Кстати, пониже того печального объявления, на стене было еще одно на тему поиска: «Девушка, если ты ищиш крутова, хорошева парня щетай, што ты ево нашла, звони по телехвону…». И еще каракули черным маркером: «Ищем лубой хороший работ, спрашивай Ахмат ул. 39, д. 5».
Ознакомившись с местной настенной хроникой, я в пресквернейшем настроении ждал и всё никак не мог дождаться опаздывающей электрички. По чёрному, потрескавшемуся асфальту перрона мела, змеилась колючая позёмка. Оглушительно трепетали на ветру отклеившиеся уголки объявления, о пропавшем дачнике. С тоскливой, горькой безысходностью думалось и о нём, и о тысячах, десятках тысяч граждан «ЭРЭФ», бесследно пропадающих ежегодно в нашей и без того вымирающей стране. Население которой, если и пополняется, то в немалой мере – за счёт нахально заселяющих ее инородцев.
…А пропавшего той осенью дачника нашли нынешним летом. На его увязнувший в трясине труп наткнулся случайно грибник-«хоккеист»