Царь и ближние воеводы в шесть пар глаз уставились на Богомила. От него зависела судьба рода, а он мешкал. Боги не приоткрыли завесу над грядущим, и Богомил его не ведал. Мог лишь предполагать, опираясь на свой опыт и знания, но сейчас этого было мало. От него ждали иного, точного знания. Он следил за полетом птиц и движением облаков, за насекомыми в траве и змеями, греющимися на солнцепеке, смотрел на восходы и заходы светила и на звезды, но не мог сказать наверное, грянет ли враг, уходить ли русам с пастбищ на север, или беда их минует.
Желая выиграть время, Богомил глянул вдаль – туда, где паслись на сочной траве табуны и отары его народа – и вздрогнул, уловив насмешливый взгляд. Этот взгляд, как дротик, метнул в него Мечибор. Прочие ждали в сосредоточенном молчании. Мечибор не верил жрецу. Что и подтвердил, обратившись к совету племени: «Проще, царь, у любой кельтской бабы спросить, что ждет нас. Она ответит раньше, чем Богомил».
Это был удар уже не дротиком, а мечом. С размаха и со всей силы. И Богомил скрестил с Мечибором меч – острый взгляд.
– С каких пор русы больше верят кельтским бабам, чем своим жрецам? – хрипло вопросил он.
Мечибор не успел ответить. Царь властно вскинул руку и заговорил сам.
– Прежде ты не ошибался, Богомил, но сейчас медлишь, и твои сомнения означены на твоем лице. Никто не желает тебя унизить, но речь идет о жизни и смерти всех нас, и твоих детей тоже, – сделал он жест в сторону толпившихся поодаль сородичей. – О кельтских бабах идет слава, что они мудрые вещуньи. Спросим у них, идет ли на нас лихо.
– В степи спокойно! – против воли выпалил Богомил.
– Так сказал ты! – усомнился Мечибор. – Но что мешает нам выслушать жрицу кельтов?
– Скачи нынче же в их становище, – обратился царь к Богомилу. – И принеси ответ.
– Негоже, царь, посылать жреца одного! – сверкнул Мечибор глазами, и Богомил понял, что хотел сказать воевода: не за жизнь Богомила он трепетал – он не верил, что донесет Богомил до русов истинные предсказания кельтской жрицы.
– С ним поедешь, – кивнул царь Мечибору. – И его возьмете с собой, – указал он на стоящего неподалеку Оленю, своего младшего сына.
Кровь бросилась в лицо Богомилу. Много лет он служил посредником между людьми и богами, и вот царь надумал заменить его Оленей! Для воина тот слишком хрупок и слаб.
Богомил стиснул зубы и кулаки. Как он ненавидел сейчас сородичей, этих предателей и трусов, отрекшихся от него под ясным небом, среди зеленой травы! И собственных детей он ненавидел не меньше. Они стояли молча средь прочих. Не вскинулись в обиде, не бросились на защиту отца – смотрели, как и все, вопросительно.
Богомил мог бы встать, швырнуть посох царю под ноги и уйти. Но куда он пойдет, бывший жрец, от которого отвернулись боги? В другой род? К кельтам? У дурной славы длинные ноги, она опередит его, и доброй славы он не сыщет нигде.
– Твоя воля, царь, – выдавил он. – Я поеду, с кем ты велишь, к кельтской бабе.
Ему показалось, что радость сверкнула в голубых глазах Мечибора. И он выпрямился в полной свой большой рост. Вновь глянул на табуны и отары, на отару людей, ожидающих небесного приговора, на Оленю, в прозрачных очах которого сожаление смешалось с укором, и взгляд Олени освободил его от сомнений. Он понял, что боги на его стороне. Никуда не надо уходить с пастбищ, не надо бежать, спешно грузя на телеги связанных баранов и немощных стариков. Вот он знак – сожаление в глазах восприемника. В сожалении своем о Богомиловой силе русы еще раскаются! Отступники! Что какая-то кельтская ведьма их жрецу! Он ее выслушает, но его слово будет последним!
– Глядите! – закричали в толпе.
К ним, пустив коня в галоп, мчался всадник, и рыжее пламя билось у него за спиной.
– Кельтская баба! – вглядевшись, оповестил Мечибор. – Легка на помине!
И все застыли, оборотив лица к северу, туда, где развевался над гнедым лоснящимся крупом зеленый плащ, и трепетали по ветру рыжие, от скачки рассыпавшиеся волосы.
– Уходите! – на скаку закричала кельтская жрица. – У вас есть время, но его мало! Не уйдете сегодня – завтра на заре все погибнете!
– Ложь! – рыкнул Богомил, но царь воздел руку, призывая его к молчанию.
– К нам идите! Вместе мы отобьемся! – призывала с седла кельтская жрица и гарцевала на гнедом вкруг холма, на котором восседали вожди. – Те, кто пас стада к северу от вас, уже собрались, уже идут к нам. На пути у врага вы – первые! Спешите! Не уйдете до заката – не видать вам новой зари!
Кельтская жрица походила на кинжал, наполовину вытащенный из ножен – золотисто-бронзовая от степного загара, с широкими плечами и узким торсом, с разметавшимися по спине рыжими патлами.
– Ты уверена в своем знании? – резко спросил царь и кинул короткий взгляд на потемневшего лицом Богомила. Богомил и кельтская жрица ответили разом.
– Да! – заявила жрица.
– Ложь! – выкрикнул Богомил. – Опомнитесь! Или своим богам вы верите меньше, чем чужим? Или чужим предсказателям у вас веры больше, чем своему жрецу? Я сказал: на много дней пути к югу спокойно. Мне было знамение. Что видишь ты?!
– Ночь. Кровь. Смерть, – ответила с седла жрица. – И твою смерть я видела, как сейчас вижу тебя. Не о сородичах ты печешься, жрец русов, о своем посохе. Я сказала все. Вам решать.
Растерянность сквозила во взорах, обращенных на царя, жреца, воевод. Решимость выражало суровое лицо Мечибора, а в прозрачных глазах Олени плескалась вера в кельтскую бабу.
– Мы должны ее послушаться, – обернулся он к отцу. – Она – знает.
– Знает?! – взревел Богомил. – А знает ли она, что ждет нынче ее саму?! Нет! Я вам докажу это!
Кельтская жрица уже отъезжала от них на полночь, пустив усталого коня шагом. Вне себя от бешеной ненависти, Богомил ринулся к Мечибору, выхватил дротик из его колчана и метнул в узкую спину, покрытую рыжим пламенем. Если жрица и вскрикнула, никто ее не услышал за тем воем, рыком и стоном, что пронесся над становищем русов.
– Что может знать о грядущем та, что не знала собственного грядущего?! – вскричал Богомил и ощерился в победной улыбке. – Наши боги сильней! Не нам – кельтам грозит лихо! Они к нам прислали свою вещунью, чтобы отбиться нашими мечами! Теперь вы поняли?!
Наверное, он был страшен в эти мгновения, потому что на него никто не смотрел. Даже дети его. Все глядели на остановившегося гнедого. Женщина с дротиком в спине полуобернулась и послала вспять последний, прощальный взгляд – удивленный и… исполненный жалости. Оленя бежал к ней, увязая в траве, а Мечибор отвернулся, скрипнув зубами. Богомил торжествовал победу. Радость и сила переполняли его.
– Боги! – кричал он, потрясая посохом. – Вы не отступились от нас! Я знал это! Я знал!
Знал он – другое. Это знание вернулось к нему ближе к заре. Обрушилось на него вместе с воплями нападающих, лязгом оружия, криками ужаса и боли. В эти крики, в этот лязг, топот и вой превратилось все их становище. Жрица не ошиблась – он предал свой род ради себя самого! И в эту, последнюю ночь жизни, он возненавидел не чужую жрицу, не Мечибора и Оленю – себя. Свою ненависть оборотил он на подкравшегося тихим лисом врага. Отбросил посох и схватил меч. И рыча утробно, ринулся в уже проигранное сражение. Проигранное им, Богомилом, жрецом, презревшим волю небес. Свой позор искупить он тщился, как ратник.
Он был еще жив, когда звезды ушли со свода, уступив его багровым пенистым облакам. Тяжелая нога в кожаном сапоге наступила ему на грудь, и он осклабился во тьму лица над собой. Клинок не блеснул – ночь, кровь и смерть обступили Богомила сплошной завесой – и он удовлетворенно закрыл глаза. Прикосновение боли будет мгновенным. Как озарение, побудившее его метнуть дротик в узкую спину жрицы. Он проиграл. Он погиб. И все же он поступил по-своему. Это оценят его боги, пред которыми он предстанет сейчас. Их он не предал, не обрек свой род на спасение по воле чужих богов. Его долг – служить богам, а не смертным.