ПРОРЫВ
----------------------------------
часть 3
1.Отдых
Хватит дождей и холодов. В первых числах сентября свежеиспеченный пятикурсник Петр Суслов вовсе не читал толстую книгу в библиотеке своего института и не наблюдал суетливыми зрачками в окулярах за цветными силуэтами на небольшом экране учебного кинозала. Он шел по сильно выбитой, словно после артобстрелов, асфальтированной дороге вверх, от последней ГЭС к селезащитной плотине с озером, а дальше собирался свернуть влево на космостанцию. Потому что никогда на космостанции не был. Иногда в предыдущие годы туда шел и не попадал, что-то мешало или манило в сторону.
Мой герой не перешагнул в новый жанр фантастики - просто задержался у себя на родине, в предгорьях Тянь-Шаня, и захотел исполнить давнее желание. Одноклассник Бекболат, он же житель неказистого поселка в двадцать залатанных крыш у ГЭС и потомственный чабан этого вот ущелья Алмарасан, говорил, что у космостанции растут огромные эдельвейсы. Торчат из камней пачками. Там ведь ни туристов, ни местных нет, два-три угрюмых астрофизика на станции дежурят для фиксации замеров на аппаратуре, да раз в месяц заезжают сменщики на грузовике - автобус пазик на такую высоту по мерзким оползневым дорогам не желает карабкаться. И вот почти обученный (на 4\5 ) киновед поперся туда, где ждут его пачки эдельвейсов.
Когда то был он пухлым мальчуганом - лопал много-много хлеба (копейки стоил, а вкусный был! кто-то еще вспомнит ноздреватый каравай Саратовского!) и чуток прочих продуктов, и при том ходил в секцию бокса. Летом тренер выбирал пять учеников и отправлялся с ними на турбазу Алма-Тау. Тренироваться в горах было очень тяжело - если кто рьяно бегал вверх по эскалатору метро или по лестничным пролетам на пятый-десятый этаж, поймет, о чем речь. Но там были роскошные мрачные горы с черно-синими елями, травами джайляу в твой рост, разбитными туристами, и кормежкой от пуза. Кислорода на высотах маловато, но воздух был напитан густыми, будто ножом масло режь, многообразными запахами – так должен пахнуть рай для античных героев. И там кто-то показал на взятой штурмом высоте Петьке-пухлому эдельвейсы. Он набрал пучок, аккуратно донес до турбазы и показал их девушкам из соседнего коттеджа. Они завизжали и попросили подарить. Отдал за два рубля. В семь утра у него прозвенел будильник, потому что воскресенье и нет утренней тренировки, и он вдвоем с приятелем опять пошел вверх по вихляющей тропке, по-над ущельем, по травам, по осыпям и острым скальным гребням к западному плато у пика Пионера, где росли эдельвейсы. Три раза продал, два плюс три рубля. Последний пучок отобрали старшие спортсмены, один цветок уцелел и долго лежал в записной книжке синего дерматина, а потом, через лет двадцать, рассыпался серой трухой.
Лето по окончанию четвертого курса началось с работы на Московском кинофестивале - студентов брали в штат обслуги кем-то вроде стюардов. Они дежурили в залах во время просмотров (раскладывая буклеты, программки, наушники в кинозалах, провожая делегации и отдельных знаменитостей на пресс-конференции и в буфеты), некоторые подрабатывали переводчиками, еще вменялось поднимать из кухонного подвала еду (и вкуснее тех грибных жульенов Петр еды не встречал), а иногда отволакивать перебравших спиртного гостей в гостиничные номера отеля “Россия”. Самым интересным и прибыльным было строчить в ночь после показа рецензии на конкурсные и прочие премьерные фильмы, чтобы в шесть утра закинуть рецензию в Кинофест, который выпускал ежедневные яркие журнальчики с фестивальными новостями. Если статья годилась и печаталась, гонорар составлял пять рублей. За время работы он успел протолкнуть в печать десять рецензий. Еще столько же материалов (но в основном интервью со звездами) разослал в азиатские киноиздания. К ним плюсовал рекламные фото, в изобилии имевшиеся в том Кинофесте, и с таким пакетом новостей отказа из Ташкента, Фрунзе, Алма-аты и Новосибирска не получал.
Две недели там. Потом на поезде до родины, финиш в виде грязного и пыльного вокзала Алма-ата-1, где над карагачами вились мошки и в сумерках нагло шныряли прямо сквозь толпы приезжих с их чемоданами, узлами и сумками серые тени летучих мышей. Сутки отоспался и уехал в степь, вкалывать на возведении кошар с зятем. За три недели возвели сарай из кирпича и саманных блоков (он месил тяпкой в сколоченном из досок и железа корыте кизяк с глиной, формировал блоки и выкладывал из них теплый угол-загон для ягнят в кошаре. Потом в Алма-ату прилетел Тимур с четвертого режиссерского, с которым решили вместе делать короткометражку. Тимуру нужен был образованный слушатель-собутыльник. Ну и вдвоем веселее по бабам-да-по бабам. А Петру хотелось наощупь понять, что такое режиссура, когда горловым пением и резкими жестами рук-ног из людей, обстоятельств и мутного предвидения месишь фарш, и уже из фарша получаешь картинку другого мира. Авторский он или убого-подражательный, интересный или скука вечерняя, узнаешь гораздо позже, глядя на оживший экран под стрекот кинопроектора.
Неделю собирали на бумаге историю и на “Казахфильме” набирали съемочную группу в пять человек. Финансирование и пленка запаздывали, Тимур продал машину покойного отца, черную волгу, и три дня они снимали в огромной квартире, на его родительской даче с пасекой и свирепыми пчелами, у пафосной, в виде стеллы с нахлобученным воротом-жабе, телевышки на горбатом взгорье Кок-Тюбе, потом Тимур попал в стационар с белой горячкой, коробки пленки ушли в проявочный цех на месяц, а Петр купил авиабилет до Москвы. За два дня до отлета он и решил напоследок сходить в горы за эдельвейсами - захотел встряхнуться, юность спортивную вспомнить, напихал кое-чего в рюкзак-ермак и вперед.
Ему было всего то двадцать три года, но курево, чаще самое дешевое или суровые кубинские “партагос”, водка-пиво и ночные бдения вымотали нервы и дыхалку, меню из чебуреков и лепешек утяжелило брюхо, а легкие не желали работать исправными мехами в режиме восхождения. Сдал физически. Но до плотины дошел за три часа - нормальный результат – по абстрактной прямой это было бы километров шесть или семь, но дорога кружит с одного склона на другой, временами брыкливо задирается, а кое-где осыпи и свежие ручьи заставляют скакать то ли зайцем, то ли волком - и издевательски хлопает по мокрой спине плохо уложенный рюкзак.За плотиной плескалось большое и глубокое, каплевидной формы, озеро с передним берегом из бетонных плит. Гигантская ловушка для селевых потоков с фронтального хребта. Петр отошел налево, сел у елей, чтобы насладиться чаем из термоса - пусть ноги дрожать перестанут. Высота плотины составляла что-то около двух тысяч над уровнем моря,с рассвета сияло на чистом небе солнце, не хуже ван-гоговских текучих желтков, но как только путник прекращал двигаться, выяснялось, что ветер ощутимо прохладен, да и в целом тут было не больше пятнадцати градусов по Цельсию. Спустя двадцать минут пот на лопатках ощущался как ледяная паутина. Но после двух кружек горячего чая он накопил готовность идти дальше и выше.
Вообще то Петр не хотел напрягаться и что-то там доказывать – просто захотелось погулять по давно знакомым местам, так звучала концепция выхода. Но до космостанции оставалось метров пятьсот, когда он вывернул вместе с безобразной дорогой (протертая колесами травка из-под россыпей мелкого гравия) и вдруг вспомнил это место – напротив к дороге резко спускалось или скорее уж падало узкое, как шампур сквозь мясо, ущелье с северным склоном в тянь-шанских елях, а другой склон был лыс и черен, так как состоял из грубо обтесанных духами гор граней и трещин скальных карнизов. Под каменным массивом хрустально звенел ручей, а немного выше кучерявился белым облачком водопад. Там было красиво, и Петр вспомнил, что пацаном лет десять назад столбенел именно на этом месте, притормозив на хрусткой щебенке от такой красоты – и пошел к водопадику. Сам ручей по большей части прятался под обломками скал, но стоило воде упереться в небольшую запрудку из щебня и камней, как она свирепо вскипала и шумела. Огромные утесы вокруг были неподвижны и безмолвны, но эти нависшие громады напоминали замерших перед приступом гнева огромных тварей.
Он два часа добирался сюда от плотины. Если отдохнуть и повернуть назад, часов в восемь вечера окажется на конечной остановке автобуса. В восемь с чем-то его последний обратный рейс. Одно стало ясно, к вящей досаде студента – Петр двигался гораздо медленнее, чем когда-то, и стал слишком ленивым, вот почему не стартовал по маршруту в пять утра, с первым рейсом «пазика». А горы те же. Он представлял себя кем-то вроде детеныша зверя, на которого набросили тяжелую вонючую шкуру, и именно новая вторая шкура сделала его толстым, ленивым, и именно поэтому легкие судорожно хлюпали от ходьбы и выплевывали сгустки табачной слизи. Словно околдовали, да. А вот тут он пацаном сгоряча полез, вон по тому карнизу, потом еще пробрался, и наискось по крутому склону. А выше склона на гребне черными ежиками виднелись кусты можжевельника, а рядом какие-то одуванчики. Здесь одуванчиков нет, значит, это цветут здоровенные эдельвейсы. Не зря он свернул к водопаду! Горы вернут силы и удачу. Он сбросил рюкзак и полез вверх по шершавым черным граням утеса...
На ногах адидасовские кроссовки, подарок югослава из сборной ВГИКа по баскетболу, в команде вместе с югами играли, поскольку Петр был у них шестым на замену. На кисти рук он натянул нитяные перчатки – когда работал дворником при гостинице, сердобольная заведующая выдала пачку в двадцать пар. И три куска хозмыла. А он тогда через две недели с ангиной слег, и позже уже художник Жаик вернулся на свое дворницкое место. В кроссовках и перчатках стало надежнее цепляться за камни и вбивать носки обуви в щели. Все так – только дрожали руки-ноги с натуги и никак не успокаивалась дыхалка. Злыми рывками Петр вскарабкался метров на двадцать, преодолев полпути к ароматным кустам можжевельника. Обнаружил выступ пошире, смог присесть. Стало ясно, что на гребне нет эдельвейсов – метелки выгоревших стеблей ковыля или чего-то им родного качались на ветру. И скальные лбы еще круче и опаснее. Посмотрел вниз – мамочки, как и зачем он сюда забрался? Петру поплохело, и не для красного словца, а задубела грудь, не впуская воздух, и от особой, мгновенной истомы выгнуло тело. Он сидел, вжимаясь спиной в гранит утеса, понимал, что упадет, если дернется. Качалась картинка перед глазами. Солнечный удар? На голове брезентовая кепка, жары в помине нет. Пил ведь чай из термоса и воды из родников вволю. Сидел, дрожал, подмерзал, а лучше не становилось. С полчаса завис. И было обидно, чем он так плох, что горы смеются, немощь навалилась? Петр аккуратно развернулся, привстал с коленей и начал спускаться к ручью, где серым комком выделялся на лужайке его рюкзак.
К последнему автобусу до города он успел. А руки в кровь, на подошвах собственных (не башмачных) лопнувшие мозоли – это вроде и не в счет, но по факту ни эдельвейсов, ни другого привета от гор он не получил? Почему? Столичным духом пропитался? Кому какое дело до вашего удовлетворения или запаха, право, смешные речи.
2.Сентябрь
А она зациклилась, как дрессированная такса. Такая в лесу замечает только одну нору лисы, и залезет туда, застрянет и будет истошно визжать. До всего остального леса, зверей и птиц, не говоря о деревьях или ягодах, ей нет никакого дела,– возмущенно рассказывал Ерофей.
Они с подругой летом снимали фильм. У мамы сценариста были связи, и ТВ выделило бюджет и группу. Август провели в дачном поселке с домиком Ерофея и его семьи. Поселок находился в отдалении от цивилизации, кругом сосновые боры, болота и озера, для Ерофея это был рай. Он считал, что там все гораздо лучше, чем на чужбине, в любом другом месте – добрее, одухотворенней и пр. Даже коты на мусорке. А Катя, вскормленная перестройкой и гласностью и решимостью все-все критиковать, стала снимать кучи мусора, недостроенные хозпостройки, чью-то мелкоячеистую сетку в речке, в общем – сюжет для киножурнала «Фитиль» про вопиющие недостатки и проступки. И Ерофей день, другой, пятый терпел, попытался мягко напомнить про замыслы и переговоры, а потом забастовал. Уехал, и две недели съемочная группа работала и жила в его доме без него. В Москве он не явился на встречу, назначенную Катей. У себя в комнате собрал в большую сумку ее вещи и картины (она серьезно увлекалась живописью). Ерофей старался избежать объяснений и прямых претензий, поэтому не без трусливой ухмылки долго излагал свое предложение.
Слушай, она сейчас приедет. А ты, ну ты умеешь...
Не умею,– отрезал Петр, уловив намерение приятеля.
Если я еще раз с Катей пересекусь, то просто умру. Не фигурально. Тебе охота с трупом возиться? Я уеду до вечера. Ты отдай вещи, и ей все станет ясно. Ну не будет же она тебя бить,– сказал Ерофей с видом избитой собаки и почесал в голове, потому что Катя-то могла и драку начать.
И сценарист смылся без лишних, по его мнению, разглагольствований.
3. Бунтовщик
К пятому году во ВГИКе Петр оказался на следующих позициях: он победил к концу третьего курса мастершу Н.Туманову, сперва его перевели на заочный, потом он написал одно письмо ректору, второе письмо с приложенными свидетельствами сокурсниц в секретариат Союза Кинематографистов, мол, на мастерстве им говорят про гомосексуалистов, про надобность расстрелять десять-двадцать современных советских кинодеятелей, совсем ничего не говорят ни про историю, ни про теорию кино. И про Годара-Трюфо и прочих гениев самим писать и думать запрещено. В общем, утрированная выжимка из фактов, пасквиль по-старинному. Ерофей на четвертом курсе, когда выпили и разговорились, сказал:
- Ты говорил, что Туманова тебя взяла, потому что ты ей физической статью понравился, и сам из низов, а сочинение на экзамене с пятнадцатью ошибками написал. Правильно излагаю? И теперь ты ее выпихнул. Я думаю, тебе это аукнется.
Он был прав, но с Катей-то он был неправ. Легче говорить про правду, вглядываясь в чужие просчеты и ошибки, они всегда видны невооруженным глазом, ежели любоваться с расстояния. Петр об таких моментах тоже размышлял. Он, равно с другими людьми, находился не в пустом пространстве, а был подвешен на нитях, жгутах, и засунут в гущу побегов, листвы, плюс грибы и мхи-лишайники. Шаг – что-то давишь, кого-то рвешь, сок или кровь брызжут. Не утрирует.
Когда его отчислили из мастерской Тумановой, был объявлен экстренный сбор группы. Семь девушек, сам Петр и еще один парень, Толя Синицын, который после академки перешел к ним из мастерской Юренева. Толя имел уже образование физика, был обаятельным бородатым балагуром и внимательно читал все работы Петра, одобрительно хмыкая и иногда причмокивая.
Ребятки, я к вам только что прицеплен,– сказал Толя первым на собрании.– Конечно, я сердцем за Петра, но меня-то Тумановой еще легче выкинуть, она просто не зачтет мне все сданные экстерном работы. Скажет – он мне не мил! Вот так-то.
А мне из-за отца нельзя дергаться,– вступила в разговор Аня Сальникова.
При чем тут твой отец?– Петр, как обычно, плохо ориентировался в семейных и прочих подводных делах своих сокурсников.
Отец у Ани преподает во ВГИКе, подмастерье на кафедре документалки. Можно предположить, что он выбивал Ане протекцию при поступлении, и теперь будет некрасиво дочери сильно обязанного отца бунтовать,– жеманным басом сказала Люба, кутаясь в огромный платок. В аудитории сильно сквозили окна.– Аня не сможет выступить против нашей ленинки по этическим причинам.
Аня блатная. Толя чужак.
А кто еще блатной у нас?– вдруг спросил Петр.
Почти все,– сказала Люба, снисходительно его оглядывая.– Да-да, даже мне, к примеру, помогали и писали Тумановой письма из Театрального союза и из еще одной конторы. Ты сам, Петя, поступал с направлением от республики, разве ты не блатной?
Если мы все блатные, а Туманова тоже не киновед, а блатная тетка, которая всю жизнь брошюрки про Ленина в кино шлепала, то и заморачиваться на ниве блата или этических законов не нужно. Вопрос в том, что за два с половиной года мастер, который преподает кинокритику и историю советского кино, не провел по факту ни одного занятия по заявленным темам, а либо находился в командировке по санаториям, либо болеет дома, если вдруг сумел добраться до нас, то рассказывает про гомосексуалистов и личных врагов. Вот на это нужно указать и про это все будут честно свидетельствовать. Про ее возрастной маразм.– Петр намеревался из любого дерьма состряпать общую платформу.
Хорошо, я согласна про маразм. Но ты тоже некрасиво с Мариной поступил,– сказала Оксана из Подмосковья, которая оказалось дочкой мамы, которая работала кем-то среднего звена в Госкино. В общем, ее мама просила за нее Туманову и супруга Тумановой и общих знакомых.
Не спорю, некрасиво,– закивал Петр, потому что считал, что соглашательство зачастую уместно, ведь парень он не ахти какой видный, и с девушками обращаться не обучен.– Но в театры я Марину водил, шампанским поил, а у нее мама с усами! Я струхнул малость, выпил, и меня одна пловчиха завалила в койку. Дело то, как один парень говорил, житейское, можно раз стукнуть по уху, пожалеть и простить...
Минуточку,- сказала Люба.– Давайте придерживаться основного курса, без любовных страстей. Мне Марина перед тем, как ее санитары увезли, половину волос вырвала и пнула в живот. Я тоже некрасиво себя вела? Я ей взаймы деньги давала, курсовые и рецензии подчищала и прикармливала, а такую прокорми! А ее шизофрения вообще за рамками этики существует. Не вмешивайте в наш педагогический кризис патологию.
– Охмурила маленькую, а потом про патологию,– сурово вставила Аня.– Из-за тебя у нее крыша потекла. Не вынесла она разврата.
Какие страсти!– с восторгом сказал бородатый Толя, ровесник матерой Любы.– Я не осуждаю, сам едва вырвался из катастрофического брака. Жаль, что мы тут без бутылки, а то рассказал бы...
Заявление для ректора и в Союз с просьбой поменять им руководителя мастерской и восстановить на курсе Петра подписали в итоге все, даже осторожный Толя. Через два дня ректор Новиков вызвал Петра, пожурил и сказал, что все уже нормально, парень ни капельки не отчислен, шутка была, а мастером у них будет Кисунько. И это был облом, поскольку Петр мечтал привести на мастерство Майю Туровскую. Она была авторитетнейшей киноведкой, плюс разрабатывала тему комедий тридцатых (а он хотел делать диплом о раннем советском кино), плюс точно нигде не преподавала. Петр уже заранее побывал у нее на квартире с предложением. И свои работы отвозил. А она сказала, что ВГИК клоака, но если хотя бы человек пять на курсе перспективны, она подумает, а пока желает почитать, что написали за время учебы тумановские студенты. Студентки по факту. И Петр совсем загрустил. Возник план написать работы за Аню и Ксюшу, а Люба даст старые театроведческие статьи, и авось прокатит...Но не успел – Киса в сиянии скромного павлиньего дружелюбия уже вел свое первое мастерство в их группе. Их самих при назначении нового мастера решили не спрашивать.
Уберегло шкуру Петра не письмо, не его участие в проведении фестиваля или членство в комитете комсомола, и даже не личное обаяние( или физические параметры). Киношколу в тот год сотрясали организационные дрязги. На общеинститутских собраниях выступали революционеры из секретариата Союза, Соловьев и Климов, и обещали на месте педагогического болота и реакционных методов обучения возвести передовой демократический институт. Говорили, что Соловьев будет рулить вместо пожилого Ждана ректором. Во ВГИК пришли какие-то игровики и неделю все мастерские с педагогами играли, придумывая модели обучения и новые принципы сотворчества старых-малых. Петр сам не загорелся энтузиазмом, но на три-четыре дискуссии сходил – к сценаристам и режиссерам. Увидел, что ожидал – творческий народ по молодости был глубоко эгоистичен, каждый сам за себя, лишь матерые профи, вроде Черныха или Агишева у сценаристов, понимали, как создать мафию из учеников и обязанных тебе людей, как эту мафию организовать в рабочее сплетение, и чем кого мотивировать. Студенты в революционеры не годились, а кто ретиво выступал, на поверку был бесталанным сценаристом или тугодумным кинокритиком. Либо, либо. Соловьев набрал мастерскую и больше не бунтовал, прочие деятели схлынули, как волна в песок, но новый ректор Новиков был достаточно напуган и аккуратен – скандалы вроде случая с Петром не допускались. И Туманова ушла что-то преподавать на заочном, вряд ли надолго, ей действительно самой уже это было не по силам. Ее трехтомник про блестящие вершины кинолениниады печатать не стали. Проходная пешка красных, седая и хромая от упорного блуждания, в королеву не превратилась, а улетела с доски.
4. Тормозная
Никому ведь потом не докажешь, а оно надо – доказывать? Но вот тогда, вернувшись на пятый курс и побродив бесцельно по общаге и институту, Петр ощутил не разумом, а кожей и нюхом перемены. Нет, не время перемен, не революционные толпы или бурления молодых лиц, неистовые тетки с револьверами или, на худой конец, транспарантами... Вокруг все шло многолетним обустроенным чередом, даже талоны на водку и сигареты не особо нервировали, к дефициту все, кроме москвичей, были привычны в самых разных режимах экономии , а москвичам не привыкать жить по блату, не по равенству чего-либо. Какая-никакая белая кость они. Два лидера, две звезды мирка студентов, Луцик с Саморядовым, вдруг ушли из комсомола, на свой лад хлопнув дверью – пирушкой с мордобоем в кабинете комитета комсомола. Потому что комсомол становился фикцией, он отмирал, и сразу в труху. Начались съемки по их сценарию «Дюба-Дюба», где студент-сценарист мочит правых и неправых, чтобы освободить из тюрьмы школьную любовь. А Петр был парнем с окраины, как и те два сценариста. Не на его глазах мочили русских прохожих смуглые студенты из Казгуграда, когда в Алма-ате сняли первого секретаря Кунаева, он к тому времени в Москве первую зиму зимовал. Но его зятек рассказывал, как его резали степняки в парикмахерской (где зятек был суперзвездой) – окнами на Тимирязевскую, в ста метрах от университета. И одни бунтовщики хохотали, другие остервенело повизгивали. Зятек бросил всех и все и спустя две недели жил в Прибалтике, у тетки, а спустя два года попал в Канаду – вот так его впечатлило. И тот испуг дыхнул смрадом и холодом самому Петру. Луцик с Саморядовым были правы, забив на комсомол, и правы, утверждая, будто на пороге стучит сапогами и топорами время отчаянных людей и время лихих событий. Но для них сильный – значит одиночка, когда одиночка выручает, он волей-неволей грозит смертью и тем, кому тянет руку, и себе. За место и звание сильного надо платить.
А кто сильный – который денег нагребет? который ни во что мир не ставит? который реализует все желания и прихоти?
В конце зимы на четвертом курсе была нелепая коротенькая история. Ни о чем она. Как-то Петр и его режиссер Тимур бродили по коридорам общаги, потому что нужна была выпивка и место, где смогут обсудить историю. Иногда совпадает, и в общаге, где всегда кто-то гудит, а какие-то дамы ждут, а богатые арабы или северные гости хотят развлекалово, но вдруг везде пусто. И Тимур, потыкавшись к нескольким знакомым девушкам (Камиля, Вика толстая, Вика тонкая, Анжела с перебитым носом и разбитная армянка Карина), узнал, что водки у них нет, и все они почему-то к нему плохо настроены.
У кого выпить есть?– спросил он у Петра. Оба сидели и курили на подоконнике на кухнях 12 этажа.– Ведь есть такие люди, которые всегда с бухлом!
Пошли ко мне, чай есть.
Не то! Мы нащупали, надо дальше копнуть, и сценарий сам сложится. Я инженер, я в архитектуре секу, вот два-три элемента добавить, и строение готово. Нужен для мышления литр! А у тебя еще твой сосед, я ничего против, но он смотрит и всех быдлом считает. Ленинградцы все такие,типа небожители. А с какого перепуга им небожителями быть?
В Ленинграде всегда холодно, ветрено, облачно. Это точно как на небе. И я догадываюсь, у кого выпивка есть. У Луцика с Саморядовым.
У Тимура лицо перекосилось и задергалось. Он был из настоящих киношников. Настоящий киношник уверен, что он гений, все остальные фуфло, а если они почему-то знамениты, это значит они фуфло наглое, укравшее много чего у него или у других далеких гениев, они чрезвычайно опасны как умелое хитрое фуфло. Но он не боялся знать врагов в лицо, даже не брезговал выпивать с таковыми, подслушать и подсмотреть.
Идем,- сказал он. – Они на халяву тоже пьют, я знаю, встречал пару раз в таких местах. Пришел к бабе, сил нет, голодный, а там уже Саморядов сидит и мой кусок свинины жаренной трескает. Помню-помню, в конце ноября это было, я потом с температурой слег.
И в два часа ночи они зашли в блок к сценаристам. На входной двери замок выбит, дверь в комнату неплотно прикрыта, внутри темно.
Никого,- сказал Петр и повернулся уходить. Тимур не привык быстро сдаваться и нащупал выключатель на стене.
У входа висел пустой гамак, дальше несколько стульев, стол с разбранными частями кинокамеры, диван с пишмашинкой и ворохом одежды, ближе к окну был еще один стол, заваленный посудой и едой, рядом лежак из половинки старого дивана, на котором спал Саморядов.
Леша,- громко обратился Тимур.– Выпить есть? Срочно нужна водка! Я такое кино задумал, бомба!
Саморядов медленно, как неживой, принял сидячее положение. Глаза навыкат, вздутые и темные с похмелья, они внимательно сощурились, пытаясь узнать гостей.
Водка была, выпили.– сказал он.
А где достать бухла, знаешь?– снова требовательно сказал Тимур, не подходя к хозяину. И тот кивнул.
Они вышли из общежития, сзади крепко спала на узкой тахте за креслом вахтерша. Двери были замотаны цепью по массивным стальным ручкам, Петр ее аккуратно снял, не разбудив старушку. Ночь была сырой и темной, уже настали времена потухших фонарей. Саморядов указал, что надо им идти дальше вниз по Галушкина до остановки автобусов, потом в дом напротив, крайний подъезд и второй этаж направо, там по ночам продают водку. Дошли, поднялись, Петр аккуратно постучал по черному дерматину. Пару минут было тихо, дверь очень неохотно открылась – внутри света не было, высунулась пожилая тетка в свитерах и фланелевых брючках. Прическа мелкими клочками.
Вам чего?- хрипло сказала она.
Нам литр,– сказал Тимур, отступив за Петра.
Тетка исчезла в своем коридорчике, снова тишина, вынырнула из темноты, держа в левой руке за горлышки две поллитровки.
Две по десять.
Нет-нет, дорого,– возмутился Тимур.
Одну на пробу возьмем,– сказал Петр, потому что тетка стала закрывать дверь.
Получила две пятерки, выдала бутылку и закрылась.
Они спустились, Тимур нашел у подъезда место с электрическим светом, поглядел на содержимое бутылки.
Что-то там темное, мутное,– сказал он.– Паленое сунули. Давай вернем.
Петр посмотрел на окна квартиры, в которой они закупились. Они были черные, но в кухонном окне угадывалось лицо – оно прижалось изнутри к стеклу и смотрело на них с нехорошим ожиданием. Похоже на засаду. Он отвернул винтовую пробку и понюхал.
Ну, как?– спросил Тимур.
Это тормозная жидкость, не до конца очищенная,– узнал Петр.– Трудно поверить, но повеяло ароматами моей юности! Ее суровые ребята пьют, но я не буду.
Бутылка потом год стояла у Петра, он мочил тряпку и дезинфицировал, прочищал пишмашинку, стол, стекла окон и прочие блестящие поверхности. Еще он вспоминал, что видел под окном в комнате сценаристов две бутылки коньяка, а Тимуру ничего не сказал. Тимур тоже ночной поход вспоминал и говорил, что там был притон, только ненормальный мог этот адрес посоветовать, их там хотели убить, раздеть и расчленить. Не успели.
А потом на ВДНХа торгуют пирожками с капустой,– убежденно объяснял будущий режиссер, и эту байку рассказывал часто, в самых разных местах. Даже на занятиях по мастерству у Петра Тодоровского.
5. Метод
Умные люди все свое время, трудовые и тем более учебные будни, строят себе жизнь. Киноведы изначально были на обочине любого процесса – в создании фильмов участия не принимают, а когда опосля критиканствуют – их за это не любят. Разброд в этой профессии был ясен еще в киноинституте. На параллельных курсах экономисты и -ки женились, художники в последний год жили то в Третьяковке, то на Арбате, спеша монетизировать проживание в столице, режиссеры становились дикими монстрами, потому что далеко не каждому дадут постановку на студии, нужно себя показать в дипломном фильме и как-либо прогреметь, обратить на себя внимание. Сценаристы загодя понимали, что они каста, и есть мизерный шанс написать нетленку, нет шанса нетленку отдать в чистые руки, а потому учись писать под заказ. Заказ от студий, от начальников, от мэтров. Актеры и актрисы учились ненависти к товарищам и любви к тем, кто дает роли. И страсти у них кипели, Дездемона обзавидуется. Операторы единственные имели дело с техникой, но и тут блюли заповеди – на каждые сто граммов внутрь пленка в камере прибавляла несколько единиц светочувствительности. Лебешев открыл закон, или кто до него, но это работало, на беду многим. Рерберг тоже мог бы пару заповедей присовокупить, насчет в морду тому и тому, но слишком много хотел светочувствительности.
Киновед должен оценивать существование своего искусства не фильмами, а временем. Как именно и зачем сообщаются между собой кино и жизнь. И масса уточнений, в которых обычно и тонет самое массовое из искусств – что выгодно или полезно предпочесть, делая выборку для анализа: кино авторское, фестивальное, популярное, живучее (которое смотрят спустя 10-20 лет)? А сколько и какой информации о времени и людях могло бы дать кино худшее? А нужно ли записывать в мертвецы тех, кто кино не смотрит? Да, говорим мы, кто не с нами – на них чихали бациллами гриппа и чумы.
На пятом курсе все это можно было уже понять. И потому Петр решил сочинить диплом по теме Образ врага в советском кинематографе. С однеой стороны, сильное впечатление на него произвела книжка Зигфрида Кракауэра «От Калигари до Гитлера», о том, как неразделимы немецкое кино 20-30 гг и торжество нацистской идеологии. Напрашивалось аналогичное исследование про кино советское. Петр накатал заявку, показал новому мастеру Кисунько – что об этом думаете? Кисунько отозвался «чудненько», но в привычном для себя образе рассеянного светилы не захотел говорить конкретно ни о чем. «Пишите, пишите, а мы потом почитаем и обсудим».
Конъюнктурный подход? Задрав портки, бежать за перестройкой, гласностью и чем-то еще? Чем плоха конъюнктура и как опровергнуть нацеленность и устремление автора, которое не есть инерционное движение вослед общественным метаморфозам. Петр был местами образованный провинциал, но чуть обтерся в залах института, Дома кино и прочих одухотворенных местах. Сформулировать, навести фокус на само понятие образ врага, найти и разложить на составные закономерности – это казалось если не существенным, то занимательным. Можно набрать фильмы, где есть сильно вредные персонажи – вредители, шпионы и пр. Можно ввести понятия плохого-хорошего, положительного и отрицательного в сюжете и пространстве экранного опуса. Что враждебно и откуда выползает оно, как кусается и чем эту враждебность травят? Если есть устойчивая причинность, есть метаморфозы одной сущности Зла, тогда можно компоновать матерьяльчик. Дает ли сумма кинофильмов, снятых в исторический период, право вычленить и охарактеризовать цельную кинореальность, условную и при этом действенную, влиятельную и в умах поколения замещающую непосредственный опыт проживания абстрагированным «Образом времени», «Духом нации». В немецкой философии примерно около столетия тому назад смело оперировали подобными категориями, а в русской традиции они были неприемлимы – в виду глобальных разрывов и конфликтов на уровне гражданского, сословного общества, когда крестьянин на буржуя, царя и его детей к стенке, а потом и брат на брата. Онтология «Духа времени» оказывалась полем брани, и либо искать дьявольское зло, либо обсуждать Рок, либо просто гробить концепцию России-империи и ее соборности, и государственного свода национальных республик.
Попытался Петр обсудить свой будущий диплом с Майей Туровской, она шутливо заохала, что он на ходу подметки рвет, потом сказала, что думала о похожем, хотела писать большой труд про комедии советские, но в результате ограничилась статьей о пырьевском кинематографе. И все.
А почему не пошли дальше, глубже?– спросил он.
Во-первых, я не молода, милый мальчик,– сказала Майя Иосифовна, эффектно грассируя глубоким хриплым голосом.– Это означает, что выросла и воспитана с некоторыми предубеждениями, как-то не лезь на рожон, не напрашивайся на оплеуху. А подобные темы – неприкрытое хамство по отношению к официальной идеологии. И тут стоит задуматься – а ты сам сумеешь долго и с удовольствием хамить? Нужно ли затевать свару ради свары? Какова научная, историческая ценность у такого ракурса и дискурса? А, что? Я не уверена, что знаю ответ. И главное – мне уже невмоготу смотреть много-много плохих фильмов, а советская комедия ими кишит. Кракауэру было гораздо проще. Он пишет в основном о шедеврах немецкого немого кино. Не зазорно, и самолюбие не страдает. Ты видел немецкие фильмы, снятые в 50-е?
Пару видел,– припомнил Петя.
Дрянь, полнейшая дрянь. Тут уж нашему Зигфриду фантазировать о духе кино и духе нации не захотелось.
Значит, вы тоже думаете, что когда нация на подъеме, то и кино на вершинах?
А разве не так? Кино не книжки и не живопись, даже не музыка. Оно делается толпой людей. Разномастной толпой, когда сто или двести человек вместе что-то лепят. Оно обязательно питается повседневным, какими-то капиллярами, прямо с улиц, с квартир, с заводов. Ты о таком не думал?
Думал. Но все в наше время хотят видеть фильм как штучный товар.
Ерунда. Андрюша Тарковский хотел, Феллини отчасти хотел. А так кино должно приносить доход, как швейная мастерская или столовая. Толпа работников, каждого давай прокорми. И даже на уровне индивидуальности лидеров этой толпы – киношники зациклены на признании, почестях, славе, это тебе не безымянные иконописцы или даже полные самоуважения литераторы. Понятие достоинства в киносреде то ли отсутствует, то ли переродилось. Невозможно манипулировать собранной толпой и одновременно чтобы нос по ветру, дружба с сильными мира сего, и помнить про достоинство. Есть такой Битов, написал один роман, и все, больше не надо, пусть стайка друзей хвалит, и это будет элитарностью, и кто то поверит, что он элита. Иди-ка ты в свое общежитие, мальчик, на глупые разговоры меня раззадорил. Тебе сколько. двадцать три? Сам, своими ножками, своим умишком выбирай метод и действуй. Все сам!
Его вежливо гнали прочь. Уже в Москве на Красной Пресне Наум Клейман начал обустраивать здание огромного Киноцентра , кое-кто из киноведов напрашивался в штат, а Туровская дружила с Клейманом и помогала специалисту по Эйзенштейну с организационными хлопотами. С ним, Петей, на эту тему не заговаривала. Выпендрежником считала? Или трубадуром, который зазывает к себе в гости напасти? Жаль ему было терять с ней знакомство, но она права, они разные и воспитаны абсолютно разным временем и местом. Пытайся что-то где-то сам. И больше он ее ни на квартире, ни в ее любимом доме творчества не навещал.
6. Мода
За три года активных заработков на ниве «левых» учебных работ у предприимчивого киноведа образовался деловой круг знакомств, преимущественно иностранных студентов. Когда-то он писал для заказчиков рецензии, учебные отзывы, потом курсовые, настал пятый курс, среди пожеланий заказчиков начало звучать слово «диплом». Диплом на ниве киноведения Петру казался делом простым. Спрос с иностранцев был никакой, примерно в такой форме умиления – оно еще и пишет! Почва для подобной предвзятости имелась, так как половину иностранцев составляли арабы, и у них рвения в изучении русского языка не наблюдалось, исключая самых талантливых или ребят с большим революционным пылом. Но обычно у этих лишних денег не было. Два араба стали почти приятелями Петра – египтянин Юсуф и парень из Кувейта с крупными глазами навыкате. Оба были из богатых семей, оба учились режиссуре, египтянин игровой, а второй, по имени Али, документальной. В начале октября Али, всегда веселый и безмятежный, однажды пришел подавленный. Сказал, что впервые мастер на него ругался и кричал, когда увидел его черновой вариант дипломного фильма. Петр ему заявку помогал сочинить, года полтора тому назад, и вроде бы в заявке речь шла про уважение к старикам. Что-то пошло вкривь-вкось, ведь планировалось, что маститый режиссер-документалист Згуриди, сам старик восточных кровей, двумя руками будет за восхваление седин и немощи.
Видать, ты напортачил,– сказал он арабу Али.
Напортачил?- переспросил тот, и Петр напомнил себе, что говорить нужно коротко и самыми простыми словами.
Тема у тебя была красивая. Мастер радовался. Что такое ты снял, почему мастер обиделся?
Я снимал показы мод, а потом стариков на улице. Дождь, мокрые старые люди на грязной улице, нехорошо.
И какая связь?
Молодым красоту шьют, придумывают крема и мыло, все для молодых, а старые люди ходят в плохой одежде.
Плохой – это в рваной, дряхлой одежде?
Плохая – это немодная. некрасивая одежда, старикам тоже нужна красота.
А большие сиськи, яркие глаза, упругая кожа и длинные-длинные ноги старикам нужны?– спросил, улыбаясь, Петр.
Али нахмурился, готовясь обидеться. Обиженный араб мог и крику напустить. Но Петр к эмоциональности южан был привычен.
Спокойно! Надо мне твой материал смотреть, потом думать, чего не хватает. А у меня в работе свой диплом. Время в этом году страшно дорогое.
Сто рублей дам!
Если сделаем твой диплом на пять, тысячу заплатишь,– выдвинул предложение Петр.– Если оценка будет четыре, то пятьсот. Али, я говорю по новые съемки, монтаж и озвучку. Плюс тебе еще сопроводительный доклад понадобится. Речь тебе писать! Даже непонятно, сколько дней на все потрачу.
С ума сошел, да!– иногда арабы удивляли болтливостью.– Такие деньги! Мне столько денег на целый месяц дают, будет не на что жить и кушать. Пятьсот за диплом. Больше не дам, другого помощника искать буду. Ну как, муафака, якши по-вашему?
Якши,- кивнул Петр.– Возьму семьсот, но оценки отлично ты не требуешь, и четверка за семь сотен сойдет. Двести дашь авансом.
Ай-ай,- горестно сказал Али.– Тебе не будет стыдно?
Спасибо, но этого не надо,– ухмыльнулся в ответ Петр.– Деньги на бочку, ну, на этот стол их выложи.
Они встретились еще раз, в институте. Оказалось, Али поклонник всяких модных дел и штук, знает в подробностях все свежие веяния итальянских и французских кутюрье. Про советского мэтра Зайцева он отозвался пренебрежительно, и произнес имя «Валентин Юдашкин». Это коллекцию Юдашкина Али отснял, показал мастеру, намереваясь сразить старого армянина неземной красотой, а старик вспылил. Отсмотрел материал и Петр – Юдашкин тогда сшил едва ли не первую полноразмерную коллекцию, стиль «аля-рюсс», то есть сарафаны до пят и кокошники, все в сверкающей узорчатой вышивке, и смотрелось показушное действо очень красиво, хотя к точкам съемки, свету и монтажу возникали достаточно резкие вопросы. Оператор тоже был араб, и Петр представил, как смуглые ребята, наплевав на профнавыки, пожирают красоток глазами. Он даже понимал, в чем тут дело – когда Али или другой знакомый Юсуф видели девицу в майке и мини, они расценивали зрелище как чистый сексуальный вызов, никакого эстетического наслаждения не осознавали. То есть девушка была сучкой с призывно задранным хвостом. А у Юдашкина сарафаны до пят, волосы убраны, и выходка плавная, все это попадало в восточные каноны красивого и женственного, да и сам модельер сумел подобрать фигуристых красоток, а не «вешалки без форм и лица», про что когда-то говорил тот же Вячеслав Зайцев.
Интервью пустое,– сказал режиссеру Петр.– Ты ему три раза сказал, как тебе понравилось и ты доволен, он кивает, это не разговор. Переснимать. И нужен контрапункт, второй зрительный ряд, чтобы конфликт получился. Закажи выездную смену, две камеры, а снимем опять стариков. В Останкино парк, там по выходным танцплощадка, самое то. Парк, старики, и туда же Юдашкина с парой девушек.
Зачем?- удивился Али.
Осенью в парке красиво? Это первая красота. Две-три панорамы. Девушки Юдашкина красиво? Вторая красота. Старые люди красивы? Не ври, очень красивы, если вглядеться. Три красоты сложим вместе, можно камерой, музыкой, движением это объединить. Три вместе, и вдруг получится общий праздник?
Ты умный студент,– подумал и сказал Али.– Но раньше был просто способный и жадный, а вдруг говоришь мудро, как старый. Жалко. что ты не араб. Я понял и все сделаю.
За «жадного» Петр на него слегка обиделся. Но работать Али был готов, и скорее всего, на дело денег не жалел, доплачивал из кармана, потому спустя два дня, в выходной , они с машиной техподдержки и краном осваивали танцплощадку. А Петр договаривался с главной теткой мероприятия, потом выбрал нескольких живописных старичков, пошептался с девушками-моделями. Когда он был не он, а исполняющий функцию, его переставали нервировать интонации, насмешки или чьи-то прихоти, просыпался инстинкт пахаря, который дотащит плуг до конца борозды во что бы то ни стало, и если одна бабка начинала кочевряжить, он тут же находил другую, покладистую. Потом часа два звучала фонограмма, вальсы, кадрили, Шульженко и Утесов и даже Лещенко, плюс обязательные «Валенки». Али по совету Петра выставил в неприметном углу четыре бутылки шампанского, всех танцоров чествовали чашкой с пенящейся шапкой, и народ вошел во вкус, а новый оператор то снимал с плеча, то висел на кране, и суставная штанга поднимала его на уровень липовых желтых крон... Выпил чашку и Юдашкин, что-то говорил (Али имел список разученных вопросов), и в конце сам, пухлый коротыш, выскочил на площадку, крутанул два-три па с бабкой, а потом подарил ей кокошник в лазуревом бисере. Зачем ей кокошник? Плакала от радости.
*****, почти тысячу метров «кодака» залимонили,– сказал после смены молодой оператор с третьего курса, Носовский.– Нет, все мило, но я бы старух и на «свему» наснимал. Тем более на приличное солнце попали.
Не ты платил,– хладнокровно сказал Петр.
Это да...
Все разошлись и разъехались, Петр ушел последним, успокоившись после беготни, нервов и алкоголя. Улыбался себе, жадно вдыхал горькую сырость осеннего леса, потому что нравилось ему, как все прошло, окутало усталое самоудовлетворение. Такое особое, которым не будешь хвастать, для себя на память прибережешь.
Потом было еще два дня монтажа, а озвучку взялся делать какой-то чернявый мужик, звукооператор с учебной студии. Сделал не так, как планировал Петр, но это был еще один ученик Згуриди, сам мэтр приходил в цеха смотреть пленки неа монтажном столе и дать последние цэу, и Али уже знал, что будет сдана защита на отлично. Старики на кодаке выжали слезы у старика-мастера. А Петр целиком фильм не отсмотрел, чтобы не расстраиваться. Получил деньги, триста рублей отправил на родину, двести украли из кармана там же, на Главпочтамте. Но он не расстроился. Были и другие заработки, а тут с пользой отвел душу, в шкуре режиссера побывал.
7. Выбор
Когда вернулся в общежитие, в их комнате гостила Катя. После разрыва с Ерофеем она исчезала на время с горизонта, а Ерофей, к изумленной зависти Петра, чуть ли не через пару дней сходил на прогулку по городу с Лилей, мечтательной сценаристкой. Лиля была губаста и немногословна, огромный плюс, но после любой дозы алкоголя начинала читать стихи – и довольно страшные, в том смысле, что там страсти кипели, всякие бесы, люциферы и призраки резвились, мучая лирических героев. Ерофей это с одного раза усвоил и никакого спиртного Лиле больше не предлагал. Была у поэтессы вторая милая особенность, по ее виду сразу можно было догадаться, что недавно пережила секс, потому что пару часов после такового она словно находилась в ступоре. Медленно соображала и говорила, все невпопад, будто бы долго и вяло выныривала после погружения в свои особенные бездны. Но это ведь удобно, пришел вечером после дел или просмотров Петр, сидит у окна на стуле кучерявая блондинка, ей кивни, она завороженно кивнет, а потом молчит и мигает – раз в две-три минуты, и не напряжно, всем комфортно. Но вдруг опять стала приходить Катя, сперва якобы по делам, они переделали в другой формат телефильм про дачный поселок. И Катя щебетала, сокрушенно припоминая, сколько чудных ценных советов своего сценариста вовремя не оценила. Но ни разу ее ночевать Ерофей не оставлял, и на нежные тона в разговорах не переходил. Завел двух! Кто-то бы порадовался, а сосед думал, что сценарист сошел с ума. А если обе одномоментно драться и ругаться начнут? Ты же и с одной совладать не способен.
Катя, внезапно став мудрой, пришла в гости с тортиком «»Прага», и даже предложила Петру угоститься. Все бы шло к идиллическому вечеру, но вернулся с прогулки Ерофей под ручку с поэтессой. Блондинка, не поведя бровью, налила себе чаю и села на диван Ерофея. Катя у стола. Ерофей в туалет, ванную, где переоделся в домашнее, пришел и задумчиво уставился на «Прагу» – брать или не брать? И тут вдобавок в их комнату заглянула худенькая Вика с черной челкой.
Ого, тортик!– счастливо взвизгнула она и шустрым зверьком кинулась к столу. А Катя взбрыкнула, вцепилась в коробку и спрятала торт себе за спину.
Ты еще кто?– сказала она.– Я не тебе, а мальчикам покупала.
Петя, она меня хочет обидеть!– притормозив у стола, обиженно заметила Вика.– А ты говорил, что вы эту режиссершу выгнали!
Выгнали в дверь, в окно вернулась,– сказала с дивана Ерофея хладнокровная блондинка.
Мы должны поработать над фильмом,– сурово возразила Катя.– Ерофей, мы же договорились переделать финал?
Я в финале хотел рыбака с удочкой, а ты ругалась. Не любишь рыбалку,– сразу сделал обиженное лицо Ерофей.
Вот видишь, Петя, меня за ****ь держишь, а у вас самих тут притон ****ский,– ввернула Вика, отобрала у Петра блюдце с остатком его куска тортика, пальцами затолкала тортик в рот, потом прилегла на его диванчик.– Я то не против, но они сейчас кричать начнут..
.
И действительно, минут через пять стало шумно. Петр с сигаретой (поэтесса и Катя не выносили табачного дыма) выскочил в предбанник. Над их дверью висел проваренный до белизны череп барана, потому что Петр считал – черепа отгоняют злых духов и разного рода одержимых людей. Арабам, монголу, казахам череп что-то внушал, бормотали и плевались, когда входили. Начинали себя скромнее вести, вроде бы. С девушками не срабатывало. Он решил проведать монгола-живописца. Бат гостей не привечал, бедно жил, но про свои картины новые охотно поговорил. Нарисовал по фотографии портрет узбечки. кормящей дите грудью. И Петру картина показалась слащавой. Не про мадонну, а про здоровое питание.
Когда он спустя час вернулся, не было сценариста и двух его пассий, а Вика спала в его постели, слопав все остатки «Праги». Счастливая, как кошка на печи.
Скоро и отношения с Ерофеем и его пассиями устаканились – им наконец-то как пятикурсникам выделили двухместный блок на другом этаже, на обратную сторону. Комнатки поменьше, но каждому отдельная, и в окна была видна спортплощадка, где играли мужики в футбол – Ерофей раз-два в неделю бегал играть, громко, до их 12-го этажа долетало, как он браво матерился, потом возвращался с ногами в синяках и ссадинах. Ссадины вдруг загноились. Ерофей зашел и стал просить медпомощи, непонятно как уверовав в знахарские способности Петра, на деле он смутно представлял, из каких дальних краев прилетел Петр, а частые гости с Востока укрепляли его самые завиральные гипотезы.
Жир бы помог, медвежий или барсучий, ну я и сурочий мазал, тоже помогает,– сказал, глянув на гнойные нарывы, Петр.
Так это, найди такой жир!– попросил Ерофей и сделал грустные глазки.
Петр подумал и кивнул. Искать на московских рынках барсучий жир или струю желчную не хотел, просто обманут. Он под утро положил в карман моток лески толстой, кусочек сыра твердого сохлого, взял за компанию Вику тощую, и на газоне за хоккейной коробкой поймал петлей самую жирную крысу – они там по утрам десятками паслись, потому что рядом были две захламленные помойки, от общаг и столовой да от больницы. Вика, по виду лань трепетная, любила кровавые зрелища – трепеща и ойкая, но не отрывая глаз, смотрела, как он распял и вспорол живую крысу, сдернул шкурку и снял с розовой нутрянки тонкие слои жира. Потом перетопил добытое в консервной банке, щедро добавляя мякоть с листьев алоэ (просим прощения у вахтерши на первом этаже общаги) и смолистый комочек живицы с лиственницы, себе для удовольствия недавно наскреб по дороге мимо Ботанического во ВГИК. И они вернулись, он дал свежую мазь сценаристу. У того за два дня исчезли три гнойных нарыва. Ерофей стал больше уважать и прислушиваться к казахстанцу. А что крысой лечился, этого ему Петр не стал говорить – вредная информация.
Впопад или нет, приехала в Москву мать сценариста, поработать на столичном ТВ. У нее была гостиница, Ерофей в такие дни ходил обедать или ужинать в столовку Останкино, с качественной готовкой и божескими ценами. Пару раз и Петра там угощал. А тут телемама выбрала время, когда сын отсутствовал, и взялась за соседа всерьез.
Сынуля говорил, ты ему болячки вылечил? А чем? Разве можно рисковать чужим здоровьем? А если бы ты заразу в раны занес?
Я своих услуг не предлагал. У него ноги уже гноились, Ерофей мучался, хныкал и просил помочь.
Надо было со мной связаться! Ты как маленький!
Я плохо понимаю, вашему Ерофею двадцать пять лет, почему именно я как маленький? И вопрос второй, на результат от Ерофея жалобы были?
Жалоб не было,– с неудовольствием сказала мама.
На нет суда тоже нет.
А я туфлями ноги себе натерла. Вылечишь?– спросила вдруг гостья.
Не могу. У вас негативные установки.
Ты мне мозги не пудри,– сурово обиделась телемама.
Я слышал и сам так считаю, что есть мужская мазь и мужские руки, есть женская мазь и женские всякие особенности. Мазь я делал с прицелом на Ерофея. Да и нет той мази, кончилась.
А сын говорил, половину использовал.
Вчера друг Бат зашел, монгол. Он дрался опять с монголами, здорово его разукрасили. Я его натер, и он спасибо сказал.
И ты не проверил, как он?
Он парень кремень, чем угодно мажь, все равно за пару дней оклемается. А свежие мозоли рекомендую посыпать тальком.
Уставшая, а все одно вальяжная тележурналистка помолчала, осматривая комнату, угол с вещами сына, потом самого Петра.
Ты о будущем думаешь? Скоро вы оба желтоклювиками вылетите из ВГИКа, и надо будет реальную жизнь начинать. Что планируешь?
Если честно, пока не думал,– признался Петр.
То-то и оно,– досадливо скривилась собеседница и больше интереса не проявляла.
Не увидела в нем пользы и перспективы.
Петр не хотел обсуждать свое будущее с малознакомой теткой, но беспокойство испытывал. Вообще-то других людей, которые хотя бы вскользь спросили о планах, на горизонте не обнаруживалось. Чтобы унять беспокойство, старался подзаработать. То ли мягкое сердце или глазки завидущие не дали сосредоточиться на серьезном бизнесе: снял с Али фильм, хорошо, одной кубинской студентке, Перес, страшноватой после оспы, но с запахом муската и кофе от пышных форм, помог с экранизацией Алехо Карпентьера, а потом полтора месяца убил на статейки для газет и два диплома – один, про перспективы вестерна в узбекском кино (мечтательный бред) написал для бывшей однокурсницы, которая приезжала на зимнюю сессию с ребенком, и которую Батбол пытался нарисовать мадонной, а второй для красотки Кристинки, про «Лаутар» и прочие молдавские песнопения в кино, и получил в награду пять литров «изабеллы». Ну, рублей триста смог отложить на потом, пора было браться за ум, а вдруг что-то как-то не берется – мозги устали, а поскольку скрипели на продажу и как попало, устали еще больше. Потому что мало радовались результатам. Его от пишмашинки затошнило, и он какое-то время усиленно отвлекался.
30.01.24г.