Темнота сама пугливая. Днём прячется на старых чердаках, в холодных кладовках, в непролазных зарослях ежевики. Но она точно здесь, в городе. Стоит зажечься уличным фонарям и окнам в квартирах, куда возвращаются после рабочей смены усталые взрослые, её, темноту, становится видно.
С темнотой Мара долго не дружила. Боялась её. Важно было нырнуть под одеяло и заснуть до того, как родители щёлкнут выключателем. Но чем сильнее Мара старалась заснуть, тем хуже у неё это получалось. В темноте стены раздвигались, а предметы оживали. Это была своя, отдельная жизнь, о которой взрослым не расскажешь. И Мара страшно обрадовалась, когда в какой-то тонкой книжке на первой же странице прочла про
таинственных существ на подоконнике в спальне детсада-пятидневки. Днём это были кактусы.
- Вот, - подумалось Маре: - я не одна это вижу. Этот мальчик из книжки. Ладно, кто поверит ребёнку! Но человек, который книжку написал — он ведь взрослый?
Кактусы, впрочем, не так страшны. А вот однажды Мара увидела склонившуюся над спящей мамой безобразную белую старуху, белую сплошь — как простыни, которые мама кипятила в выварке, проворачивая большими деревянными щипцами, подсинивала и крахмалила. На это уходило всё воскресенье — единственный мамин выходной. Как мама умудрялась оставаться красивой!
Мара хотела крикнуть, разбудить маму, чтобы она вскочила и убежала, но не вышло - не могла открыть рта, как будто его намазали столярным клеем. Как-то они попробовали лизнуть клей — язык защипало, и детвора решила, что прозрачная смола, выступавшая по весне на деревьях — янтарная на абрикосах и красноватая — на вишнях — куда лучше. Её и жевали, пока она совсем не смыливалась тающим киселём во рту.
Мара крепко зажмурила глаза и не дышала под одеялом — только так она могла прогнать старуху. И беззвучно плакала, чувствуя себя предательницей — мама оставалась в другой комнате, совершенно беззащитная. Отец тоже спал.
Просыпалась Мара от жаркого солнечного зайчика на щеке — если не надо в школу, и от маминой тёплой ладони, если был будний день. Счастье снова увидеть маму — живую, невредимую и даже уже умытую и красиво причёсанную — оглушало девочку.
Но вот сквозь сияние утра — естественное в солнечную пору, либо электрическое невыспавшимся зимним днём — к Маре пробивался голос мамы, затем подползали поздороваться разные звуки: если зима — потрескивание поленьев в белённой печи, хруст наста под окном, в другое время, особенно, если распахнуты окна, - птичий ор, шуршание шин, погромыхивание и лязг работающих механизмов в порту, изредка — тарахтение лопастей вертолёта над двором.
С летней кухни (летняя, потому что стоит отдельно, нужно пробежать через двор, а готовили в ней и зимой) тянет жареной рыбой (бабушка, когда не больна, готовит каждый день, свежее).
Мара представила хрустящую корочку и сочную, истекающую маслом мякоть. Что на гарнир? Хоть бы пюре! Макароны Мара есть не станет. И, конечно, она вытребует помидор из трёхлитрового баллона — острый, пряный, «газированный», говорила Мара, она не знала, как назвать этот вкус. Так катать помидоры могла только бабушка.)
День мог быть наполнен чем угодно. Мара ждала вечера — придёт мама, пахнущая лесным ландышем — это её любимые духи. Позже появится отец — один или с весёлой компанией. Заглянет со своей половины бабушка, заберёт Мару смотреть телевизор. После некоторых фильмов ночная темнота становилась ещё опаснее. Так случилось, когда казнили младшую дочь Короля Лира, и несчастный впавший в безумие отец нёс бездыханное тело по крепостному валу (но, может, Мара путает детали, ведь она то и дело выбегала из комнаты и пережидала страшные сцены за белой тяжёлой дверью. Однако от звуков девочка не могла спастись.). Может, в ту ночь она и увидела старуху над безмятежно спавшей мамой?
Чтобы не слышать пугающих звуков, Мара колотит в коридоре на столе грецкие орехи. Запускает руку в мешки, стоящие рядом с АоГВ (на бабушкиной половине уже есть газ), выуживает орехи, сколько уместится в горсти: мелких три, крупных — два. Из ящика стола достаёт щипцы, тяжёлые, с выемками для пальцев, холодящие кожу ладоней металлом. Осколок скорлупки впивается ей под ноготь большого пальца. С перерывами в процедуре, мучаясь, Мара достаёт его. Но, кажется, осталась жёсткая перегородка, разделяющая морщинистые половинки ядра. Нет, взрослым она показывать не будет. Чего доброго, поведут к врачу.
На подоконнике алоэ. Мара отламывает кусок: под плотной кожей побега - ярко-зелёная мармеладная мякоть. Мара надевает прохладный колпачок на верхушку пальца — алоэ всё вытянет. Надо потерпеть пару дней. Сверху Мара повязывает клочок марли.
Через несколько дней Мара после занятий сидит на тахте в бабушкиной комнате, бабушка куда-то ушла. Это и хорошо, иначе она запричитает, схватит девчонку за руку и отведёт к соседке-медсестре. Мара не терпит медицинских манипуляций, даже зубы она удаляет сама, безжалостно расшатывая их языком. Сейчас она выдавит, наконец, почерневшую занозу из распухшего пальца. Пульсирующая, выталкивающая боль - и девчонки в классе сказали, что палец отгниёт.
У Мары темнеет в глазах. Дед оштукатурил стены комнаты в жёлтый цвет, пустив бордюром бронзовые кленовые листья через трафарет. Обивка кресел тоже радостно-жёлтая. Массивный трёхдверный шкаф с зеркалом во весь рост посередине — золотистого дерева, вся обстановка наполняет комнату светом, которого на этой половине, окнами на запад, маловато в течение дня. И вся эта весёлая палитра лета: пляжного песка и выжженной июльским солнцем травы — разом меркнет, уступая сиреневым сумеркам в глазах девочки.
- Мара, Мара, - слышит она прямо над собой обеспокоенный бабушкин голос.