Мара. Девочка двенадцати лет (в начале повествования). Худая, но мышцы плотные — беготня ватагой по улицам с горы и в горку, подвижные игры, заплывы наперегонки и на дальность (пляжный сезон в её городе открывается на майские праздники и длится до октябрьских штормов, а детвора пропадает на водной станции с утра и до темноты). В каждом глазу по бесёнку, упрямый рот. Загорелая дочерна.
Мы даже не можем предположить в начале истории, чем она займётся, когда вырастет. Родня прочит ей славу художника. Самой её хотелось бы царствовать за стойкой портового кабачка. Вероятно, влияние каких-то прочитанных по недосмотру взрослых неподобающих возрасту книжек.
Маре предстоит стать вторым поколением с высшим образованием в её семье. Хотя… есть бабушкина сестра, уже защитившая к этому времени кандидатскую (далее она станет доктором технических наук, займёт кафедру в вузе). Но Лиличка — скорее исключение. Родная же бабушка Мары — проводница, затем буфетчица, но ужасы оккупации догнали её в мирное время, ранняя инвалидность по сердечному заболеванию, из-за чего бабушка почти всегда (если не в больнице и не в санатории) дома, и это просто счастье. Мара живёт как у Христа за пазухой. Хотя бабушка ярая атеистка (после ТОЙ войны трудно сохранить веру) и когда говорит о своей дальней родственнице, что та «боговерующая», это звучит как ругательство. Родители — советская интеллигенция и работают помногу. Но занятость не мешает им поддерживать семейные традиции — чтение вслух по вечерам, например. У Мары есть и другая бабушка (и живы оба деда-фронтовики, деды они, разумеется, по семейному статусу, а так — по сегодняшним меркам, вполне ещё молодые и бравые, чуть за пятьдесят). Другая бабушка — мамина мама, и в её доме есть угол с киотом. Но Маре некогда впитать эту русскую, во многом деревенскую, культуру — эту бабушку она видит только на каникулах, ехать почти пять суток на поезде.
И здесь она единственная внучка, а там — одна из восьми. И детей приучают к физическому труду. А у Мары «лапки» (то есть тонкие пальцы с чувствительными подушечками и этим пальцам пристало держать только колонковую кисть, или пёрышко, или палочку сангины). Надо ли говорить, с какой радостью Мара всегда возвращается из путешествия?
Должно быть, вы подумали, что Мара, завсегдатай пляжа, не любит тихих занятий? Напрасно. Лучшее занятие для неё — растянуться на полу с книжкой, а лучше двумя-тремя (привычку читать вперемежку она сохранит и во взрослом возрасте). А ещё того пуще — просто лежать, водя глазами по потолку, по стене с набитым трафаретом, смотреть на трепещущие на лёгких занавесках тени деревьев, наблюдать пляску солнечных зайчиков на крашеном и вскрытом лаком полу (Мара — созерцатель) и размышлять о словах, неожиданно для себя открывать родственные связи между ними, угадывать, из какой они страны, какого роду-племени. Вот например, зеркало и созерцание — это строгий, преисполненный важности, молодой инженер и его уютная, раздавшаяся в боках от домашних пирогов тётушка, правда же?
Ещё Мара любит петь. Но не имея ни голоса, ни слуха, часто терпит насмешки. Хуже всего, что подтрунивают над ней и в семье. Мама. Мама, которую она до исступления, как , наверное, любят только Бога, любила до этих двенадцати лет. А затем случилась стремительная сепарация. Так Мара думала, повзрослев. Что пуповина оборвана. И только поменявшись с заболевшей мамой ролями («Мама», - часто, забывшись, обращалась к ней потраченная инсультом мать, превратившаяся в ребёнка), Мара поняла, насколько она до сих пор — и всегда будет, даже похоронив) в материнском лоне.
Самый большой страх Мариного детства — что мама не придёт. Что по пути с работы с ней что-нибудь случится непоправимое. Поэтому Мара застывала в калитке за полчаса до окончания маминого рабочего дня и напряжённо всматривалась в конец улицы — появится ли мамин силуэт. Мама была красива, насколько вообще может быть красив человек, ослепительной, безусловной красотой, которую Мара, увы, не унаследовала. Девочке казалось, что по ниточке её взгляда мама доберётся домой без помех, как Гензель и Гретель по разбросанным камушкам. Это была Марина работа — вести маму, чтобы её не поглотил сумрак.
Но мама никак не хотела этого понять. Почему девчонка болтается на улице, когда ей было сказано подмести пол?!
В конце учебного года они пошли в поход, за перевал. Мнения разделились: одни дети хотели с ночевой, другие не хотели пропускать серию приключенческого фильма, переиначенного в «Три поляка, грузин и собака». Решить, разумеется, должны были взрослые. Были в их классе и такие семьи, где родители и вовсе не заметили бы долгого отсутствия детей. Этим детям, конечно, завидовали. Голоса распределились поровну. Не хватало одного, чтобы перевесить в какую-либо сторону. Спросили Марину маму. Мама, понятно, высказалась против. На следующий день в классе началось! У некоторых родителей недержание языка, и они всё обсуждают при детях. Вот кто-то и донёс на Марину маму. Выходило, что в сорванных планах виновата она, хотя ещё четырнадцать родителей проголосовали так же.
Одна девочка — а это была авторитетная девочка, с толстой косой, которую ей разрешали распускать на школьных вечерах, и эта девочка ходила в кружок пения в дом пионеров и про неё даже написали заметку в городской газете — так вот, эта одноклассница сказала про Марину маму: «Если бы она не развонялась, нас бы отпустили!»
Это было грубо и несправедливо. Кровь ударила Маре в голову (её легко охватывал гнев, предвестник будущей гипертонии), Мара схватила мамину обидчицу одной рукой за ворот белой форменной рубашки, так что жёлтые металлические пуговицы посыпались, слепя Марины глаза, а второй — за высокий хвост с пышным газовым бантом. Она отмутузила нахалку. Никто не ожидал от Мары - ведь в школе она была отличницей и тихоней, обученной вести себя прилично (не то что на улице, где Мара с друзьями чего только не вытворяли!).
Мару повели к директору в кабинет, пропахший мастикой для натирки паркетных полов. Директора боялись все — и ученики, и учителя, и родители и даже, поговаривали, в гороно. Это был высокий статный мужчина по прозвищу «Пан». Фамилия у него тоже была подходящая, шляхетская. Пан стоял спиной к входной двери, у окна, выхваченный майскими лучами. Возвышался, как изваяние Командора из пушкинского «Каменного Гостя» - мама читала Маре.
В ожидании, когда он обернётся, можно было описаться от страха.
И вот он поворачивается и смотрит на Мару.
- Нет, в этой девочке определённо ничего нет от матери, - удивлённо подмечает про себя Пан. Когда Мара подрастёт, ей расскажут, что он был влюблён в её мать, и она много пострадала от его придирок, работая там же и не уступая своему начальнику.
- Иди домой, девочка, - с какой-то брезгливостью отпустил директор провинившуюся ученицу, в которой так отчётливо проступали ненавистные черты счастливого соперника.