По дороге из красновато-рыжего наста, привезенного сюда от шурфа закрытой шахты, который оставлял на сапогах неприятного цвета пыльный след, шел зэк. В темном костюме, темной телогрейке и шапке – одноцветной, как и вся его одежда. Это был звеньевой осужденных, работающих на «расконвойке» Колька Степанов. Его выпускали за территорию колонии чуть раньше остальных. Он должен был дойти до габарита, где были склады и «узколейка», входящая на зону, где находился завод по производству вентиляторов, и забрать документы у сторожа с данными о вагонах, прибывших на габарит за ночь. Их с вечера оставлял дежурный мастер.
Шел Колька Степанов быстро, стараясь согреться. Cкладов не было видно из-за тумана, стелящегося окрест, поглощающего, обволакивающего. И вдруг наперерез человеку из этого туманного марева вышел пес, серый, крупный. Зэки звали его Графом. Пес недоверчиво глядел на человека. И не подошел, исчез как мираж. А Степанов, увидев огонек в окне – это был домик сторожей, – прибавил шаг. Он вспомнил, как пытались застрелить Графа прапорщики и как пес бежал по полю, к посадке белоснежных берез, а прапорщики только жаловались: «Не подпускает, сука, к себе…» Так и выжил Граф, хотя остальных собак прапорщики отстреляли. Мол, пугают женщин, идущих на габарит, на работу.
Сейчас, думая о Графе, Степанов вдруг почувствовал даже уважение к этому непокорному псу.
В комнате сторожей Аксинья, старуха, одетая всегда аккуратно, вежливая, точно не от мира сего, отдала звеньевому документы и вышла из домика, вслед за ней пошел ее песик Мишка, важный, с красноватыми внимательными глазами. Оставшись один, Степанов на плите разогретой печи заварил чай. Стал ждать остальных зэков. Было тихо, так тихо, что хотелось выть, и думалось о Графе – тот мог спокойно сейчас идти за территорию габарита.
На берегу моря
Она рассказывала ему удивительные вещи, и он сидел рядом, точно прикованный невероятной силой её слов.
- Ты же никогда не доверял мне. В общем то ты не доверял никому! Если смотреть на твою жизнь, - она говорила громко точно, стараясь перекричать морской прибой, - волны монотонно бились о камни всего в нескольких метрах от них. - То если исключить детство, то мало найдется таких дней! Где ты доверял! Что ты молчишь!
Он поднялся с гальки на которую была брошена куртка, и она не спасала от холода камня. Он подошёл совсем близко к морю, точно слушая его, и стараясь не слышать её. Слова её тоже были, неотвратимы, как шум прибоя, и били по разуму.
Потом он снова сел с ней рядом, заботливо пододвинул к женщине куртку. Он вообще производил впечатление очень заботливого человека, но в его движениях была какая то механическая сила, точно руки были не его. Он смотрел вдаль, - туда где море сливалось с небом в одно целое.
- Ты знаешь, что я вижу многое. У меня есть связь с моей душой, которая уже не в этом мире. Твоя душа тоже спаслась! Но я видела, как твои оскорбления произносили высшие, с гневом, с ненавистью ко мне, перед тем, как отпустить мою душу! Это было очень больно! Они все бестелесные! Им нравится наша энергия боли!...
Он закрыл глаза, и представил её совсем юной - такой она пошла за ним... Ему было стыдно перед этим человеком. Он знал теперь, что лучше её никого у него не было. Он любил её. Это была любовь осознанная, оберегающая...
Закат крался в небе, как хитрый вор - незаметно, но неотвратимо. Ветер стал совсем холодным. Волны остервенело бились о морскую гальку, точно стараясь навсегда освободить от неё берег... Они молча шли от моря, и море сопровождало их и своим покоем, и своим шумом волн, похожим в этот предвечерний час чем то на негромкую колыбельную... Море пыталось успокоить и поддержать этих двух грустных людей.
Поцелуй
Поцелуй
Дорога все длилась и длилась – узколейка, как черная мертвая змея, уходила в неизвестность. Наконец, урча, тепловоз остановился. Сбросив рабочие инструменты, соскочили с него зэки-расконвойники во главе с мастером-обходчиком, осторожно держащим прибор для определения расстояния между рельсами.
Их было трое, этих счастливчиков, которые работали на железнодорожном пути, меняли шпалы. Труд этот был для них нелегким, но уже одно то, что находились они на свободе, вдали от зоны, поднимало настроение. Выделялся среди них высокий, молчаливый Валентин. Родом он был из Белоруссии, но совершил преступление вдали от родных мест. Второй расконвойник был Мишка. С оспой на лице – детской болезнью, оставившей свой след на всю жизнь. Даже сейчас его лицо не теряло какого-то пьяного цвета. Алкоголизм, на воле владевший им, не оставлял его. И бегающие глазки, лихорадочные жесты, отрывистые фразы – все в нем говорило, что на воле он не «просыхал». Третий расконвойник – невысокий чернявый парень, одетый аккуратно, задумчивый. Командовал ими «вольный» – старый железнодорожник Михайлович, прихрамывающий на одну ногу. Он изредка покашливал, прикладывая к рельсам свой прибор, отмечая допустимое расстояние. Труд их был важен – узколейка вела к колонии, и по ней шли вагоны для завода, изготавливавшего производственные вентиляторы в зоне, где трудились зэки, и по этой же узколейке вывозились в вагонах готовые вентиляторы в далекие края.
На этот раз участок, который необходимо было проверить, находился неподалеку от белеющего здания, то ли цеха, то ли пристанционной лаборатории, волею судьбы оказавшейся в пару шагах от железнодорожного пути, ведущего к колонии.
Тепловоз привез и новые, пахнущие смолой шпалы. И они рядком, сложенные зэками, лежали вдоль железнодорожного пути. Надо было выдернуть железные штыри, укрепляющие старые шпалы, вытянуть их и на их место поставить новые. Было уже обеденное время. Солнце немилосердно пекло. Зэки заметно взмокли от своего нелегкого труда.
– Сходи, Колька, за водой, – попросил предусмотрительный Михайлович, подавая пареньку, чернявому, раскрасневшемуся, пластмассовую бутылку.
Тот согласно кивнул – обрадовался передышке – и поспешил к белеющему неподалеку зданию. Постучался. И вошел. В комнате увидел девушку в синей спецовке. Она улыбалась, в первую минуту еще не сообразив, кто перед ней, а приняв вошедшего за обычного железнодорожного рабочего. Увидев бирку на его курточке, сразу же посуровела.
– Водички можно? – спросил Колька.
– Можно! – торопливо сказала девушка, и заволновалась, как-то нервно взяла пластмассовую бутылку из рук парня.
– А зовут-то тебя как, красавица?
– Лена.
– Понятно…
Вода была налита кружкой из ведра, стоявшего на стуле в углу. Колька подошел поближе к девушке, всматриваясь в ее правильные черты лица. В веселые весенние конопушки. Срок его подходил к концу, и вскоре, на воле, таких девчат рядом с ним будет уйма. От этой мысли Колька улыбнулся, показывая почерневшие от чифира зубы.
– Что смеешься? – неожиданно смело спросила Лена.
– Да вот, размечтался… – искренне сказал Колька. – До воли осталось два месяца. Понимаешь?
– Угу. – Она его не понимала. Она опасалась его. Но он ей нравился. И улыбка у него была очень красивая. И стоял он совсем рядом. И даже промасленная спецовка не смущала Лену. И она как-то сама потянулась к нему. Он обнял ее и страстно поцеловал в губы, оставляя солоноватый вкус на них. И девушка отпрянула от парня. Он, тоже похолодев от неожиданности всего происходящего, отступил на шаг. И точно застыл.
– Извини. Сама понимаешь. Давно не был рядом с девушкой.
Шарф
Областная больничка располагалась на территории колонии усиленного режима. Отгорожена она была от зоны только высоким каменным забором. Впрочем, на зону, из тех, кто находился на излечении на больничке, никто не хотел – свои зоны надоели. На эту больничку свозились зэки из разных колоний области, с разных режимов содержания. Здесь были и сложные заболевания людей, и травмированные зэки, и те, кто сам себя повредил, чтобы побыть на больничке - отдохнуть тем самым от условий изоляторов… Разный люд собирался в этом месте. Было тут вполне прилично. Чистые палаты. Врачи, медсёстры, лекарства – всё как положено.
Серого привезли сюда с травмой глаза. Успели ему спасти глаз хирурги на областной больнице. И только теперь, когда прошла уже неделя, и со здорового глаза сняли повязку, а перед этим повязка была на двух глазах, смог Серый осмотреться, как следует. До этого часа только слушал он по вечерам, после отбоя, увлекательные пересказы книг одним из зэков. Надо признать, что человек видящий свет не всегда осознает своего счастья. Так не осознавал его и Серый. До тех пор это было, пока неделю не пролежал он в палате – не видя земного света. Может поэтому сейчас, притихший, лежал он на своей кровати, и вглядывался здоровым глазом в тусклые очертания палаты, и вслушивался в удивительный очередной рассказ Ерша. Серый уже знал, что у Ерша рак горла. Постоянно носил Ёрш белую повязку на шее.
Что – то в судьбе Ерша было ещё более страшным, чем у других зэков. И они это чувствовали. Относились к Ершу с почтением. Покой палата был нарушен ввалившимся в неё Мотылём. Зэк этот был огромного роста, с каким – то всегда бледным лицом, искажённым ухмылкой. Мотыль пришёл вместе с юрким приятелем, находящимся на первом этаже больнички – там, в палате, не такой комфортной, как та, в которой лежал Серый, находились те, кто сам себя вскрыл – приехавшие из изоляторов. Что – то бурча, Мотыль быстро прошёл к кровати Ерша, и попытался ударить его. Приятель Мотыля остановил его. Послышалась какая – то возня. Затих Ёрш.
- А что он здесь байки загибает. Я вот больной по-настоящему, а меня завтра на зону, - с пьяной грустью пробурчал Мотыль. Но вот он успокоился. Послышалось его оседание на кровати, будто мешок картошки положили на кровать. Осталось от Мотыля только его тяжёлое дыхание: перегарное, наполнившее палату тухлятиной. Приятель Мотыля успокоил Ерша, и быстро ушёл.
До утра Серый не спал. Происшедшее его взволновало. Он не мог ничем помочь Ершу в трудную минуту. И от этой беспомощности было неловко.
Утром Мотыль, собравшись, ушёл – его вызвали на этап.
Прошёл день. Вечером в палате было непривычно тихо. Ерш замолчал. Ему просто не хотелось рассказывать больше книги. Что – то остановилось в этом бодром человеке.
Увозили на этап Ерша через неделю. Перед тем, как уйти, Ёрш со всеми попрощался, пожал зэкам руки. Слушая слова поддержки, нервно кривил губы. Серый вытащил из под подушки свой шерстяной шарф, переданный родными на недавнем свидании, отдал шарф Ершу. Их взгляды встретились. Они не сказали друг другу ни слова.