Как-то некий литератор контактировал
с Александром Сергеевичем Пушкиным.
По улице Матросская Тишина, где находилась психиатрическая больница №3, проезжали редкие автомобили,
и покойники в морге уже остыли.
Медицинский персонал рассредоточился.
Медсёстры пили чай с тортом,
подаренным родственниками психов...
Всё было спокойно... Было тихо...
Солнце закатилось где-то за Кимрами...
И луна заполнила своим мерцающим светом и палаты, и городскую панораму…
Наш литератор контактировал письменно, под псевдонимом
Елена Пан. Учитывая обстоятельства, для конспирации, не под своим именем…
Чтобы никто его с Александром Сергеевичем не застукал...
Чтобы никто не ахал и не ухал....
«Тебя, Воздушный, с белыми зубами, как у грека,
под псевдонимом буду кликать Имяреком,
чтобы никто меня с тобой здесь не застукал,
чтобы никто не ахал и не ухал».
«Изволь, брат, — ответил устно, неизвестно откуда появившийся Александр Сергеевич
Пушкин, и, утвердительно махнув правой рукой, согнутой в локте,
подмигнул левым глазом. — То есть, сестра. Помню, помню...»
«Что в имени твоём, — продолжал письменно наш литератор, — другие пусть гадают.
А я, мой милый Имярек, я без тебя страдаю…
Ты, как тот негр... Он так летал... С фамилией на «джо»
Правда, не наш. Но так хорош... Баскетболист Майкл Джордн.
Он, как и ты, из негров. Но, как и ты, Воздушный…
Да, правда, он летал с мячом, а ты в хоромах душных.
Да не с мячом, а всё с пером на собственном диване...
Да сказки слушал, пил вино с подружкой милой — няней...
Да перьев этих столько сгрыз (не знаю, не считала),
что наша бедненькая Русь чуть без гусей-то не осталась.
Да вечен будет этот миг! С кудряшками премилыми,
ты вскрикнул: «Ай да молодец!» И рек свою фамилию...
О, мой прекрасный Имярек с фамилией весёлой!
Уж минуло немало лет, но города и сёла
всё слышат грохот, гром и треск, гремящие игрушки,
как будто кто-то из небес палит, палит из пушки...
Как я? Палаты здесь просторные. Широкий коридор...
И колют мне какой-то галоперидол...
С таким лекарством был ты, к счастью, не знаком...
Да это тебе и не важно... будем о другом...
Скажу, Воздушный, мой прекрасный Имярек,
что не забыт ты, как бы там и кто-то и не рек.
Не будем про империю, как здесь тебя обидели,
а будем про весёлое… с таким весёлым именем.
Шепну тебе я на ушко... Какой ты баловник...
В том веке мы не свиделись... А то бы... Ах, шутник...
А угль, пылающий огнём, ещё там, не остыл ли?
О, белозубый мой певец! О, мой проказник милый...
Целую плечи, шею, грудь... Целую прямо в губы,
чтоб угль, пылающий огнём, мне тоже был доступен.
Ужаль меня... Я так хочу... Своим змеиным жалом…
Ужаль... Ужаль... Мне... (А...а... а...) Мне будет мало».
«Хватит. Хватит, — закричал Александр Сергеевич, отирая рукавом губы. — Тьфу...
Ладно. Ладно. Брат. То есть, сестра. Будем считать, что ты прошёл инициацию…
Хорошо бы тебе определиться с самоидентификацией».
«О, ты — Язык, — продолжал контактировать наш литератор. — Весёлый и
всесильный. Помилуй, Господи. Но он словес не слышит скомканных.
Ведь он глухой. К тому ж немой. Но с детородным органом...
А если не глухой, то какие же у него должны быть уши,
чтобы он мог из такой дали мои стенания слушать...
Не прогневить бы. Но ведь он и сам весёлый… Радостный...
И, если бы читать он мог, ему б понравилось...
Да. Ты там повстречал поэта с именем Иосиф?
Сказал он, коли нам дадут, то мы добавки просим...
Поэт не прав, но он звездой уже по небу катится…
Дал беаше убо, мало не покажется…
Он, как и ты, в империи жил без еённой ласки.
И ею же, империей, посмертно был обласкан.
Он, как и ты, (суды и проч.) империей обижен.
Но не сумела помешать... В итоге стопка книжек.
Сейчас в каменоломнях он, но премию он взял,
не так, как, с лёгкой придурью, наш математик Перельман»
А Александр Сергеевич, с конспиративным именем Имярек,
тихонько, на ухо нашему литератору и рек:
«Иосиф? Как же. Имею честь... Теперь он заделался звездой, лейтенантом неба...
Слыхали? Он «броню небытия» протаранил...
Да ещё и ждёт благодарности за свои старания.
Я был скромнее. Я только памятник себе воздвиг нерукотворный,
который всего-то вознёсся выше Александрийского столпа главою непокорной...
А Господь-то наш, как увидал... Вот была потеха. Да как закричит: «Хулиганы. Хулиганы...»
И вывел его за уши обратно, чтоб больше не таранил.
Господь как раз сидел в Интернете на «Одноклассниках». Вёл переписку виртуальную
через сферы
по вопросам религии и веры,
проповедуя идею спасения в Божьем Царствии,
позволяющей осуществить среди боящихся смерти массовую самоидентификацию.
Ну и вот. Господь и говорит ему: «Так это ты «всех псов с кадилом обскакал»
на органе фаллическом?
А садись-ка ты опять на этот орган и лети себе со скоростью космической....
И не надо хулиганить». И посадил его на орган, чей, не знаю...
Ой. Умора. Так и летает».
Наш литератор разинул рот, а сам про себя думает: «Ну, ты, Александр Сергеевич,
мастак на враки-то!»
Но ничего не сказал обидного классику.
Он только спросил его: «И как тебе там, в космосе? Ведь там такая матрица!
И где потом тебя искать? Там всё без адреса...
Да этот космос, этот чёс лужёной глотки
с бутылкой водки не поймёшь, с хвостом селёдки».
И, для конспирации, наш литератор добавил: «PS. Целую плечи и уста, нашёптываю в ухо
Елена Пан с приветом. И в теле, и в личном духе...
Здесь, знаешь, милый мой певец, здесь тоже космос.
А поцелуй, обещанный Амалии, не отдавай. Я скоро...»
Александр Сергеевич, пред тем, как исчезнуть, почесав бакенбард, сказал:
«Да. Счастья нет, но есть покой и воля...
Не горюй, брат. То- есть сестра... Тебе тоже выпадет завидная доля.
Интересно... А этот Павел Воля действительно был учителем в школе?
Ну что же? Делать нечего.
Я к тебе загляну как-нибудь вечером...»
Вдругорядь наш литератор с Николаем Васильевичем Гоголем контактировал.
Но вот с ним уже устно и под своим именем...
Николай Васильевич вышел на контакт легко. Видно сказалось, что он и сам полёживал
здесь в 19 веке...
Сказал, что он помнит эти места, тогда не давали таблеток.
Наш литератор извинился за то, что он, как последний мерзавец,
тягает у него целые фразы, а то и абзацы...
« Ничего, ничего, — сказал ему Николай Васильевич. — Тягайте. Мне не жалко,
если с артистизмом.
Это можно в эпоху постмодернизма.
Только не забывайте ставить кавычки...
Да и не злоупотребляйте, а то войдёт в привычку...
И без оголтелости. Имейте чувство меры…
А тут нет поблизости доктора Овера?
Этот доктор Овер, бестия, проклятая цапля, прилепил жирных пиявок к моему носу...
И к чему? К моему Носу! Хотел бы я встретиться с ним носом к носу. Задать
пару вопросов...
Лучше бы, шельма, он не совал, куда не следует своего носа…
Всяк теперь скажет, не дорос он своим носом.
И, хоть ему не по носу, а остался он с носом.
А моему Носу во все века поклон с носа...
Говорят, что я Россию оклеветал. Нарисовал какие-то карикатуры...
Слепил из массы слов ненастоящие фигуры...
Да я и не лепил реальных типов,
а вылепил русских мужиков архетипы...
А Бортко передай: зря он так серьёзно. Тарас Бульба не Павлик Морозов
в эпоху социализма... Надо было фундировать фигуру иронии...
Не передана материя текста... Фигура иронии...
Такова моего таланта природа...
Нет совершенства творения без совершенства творящего.
И видит Бог, как и сам, я, пытался изменить эту природу. Искал себя в монашестве...
Это всё моё перо... Я его пытался растоптать ногами...
Но фигура иронии лезет всё равно отовсюду своими ушами...
И передай нашей интеллигенции, чтоб не говорили, что я антисемит...
Перо моё потешилось и над Хиврей... А чем лучше жид?..»
И, содрогнувшись, видя как много в мире свирепой грубости и бесчеловечья,
Николай Васильевич Гоголь исчез в вечности.