Петроград, март 1917
Плотно запахнувшись в выданную в лазарете шинель, Алексей с тротуара напротив парадной своего дома, подняв голову, рассматривал тёмные окна квартиры на втором этаже. Кадетский приятель Ведянин стоял рядом, тяжело опираясь на трость.
– Ну? – спросил он Алексея. – Что ты ждёшь? Пока к тебе отец выбежит? Давай двигай, а то рухнешь сейчас!
Шинель ему выдали отменную, зимнюю, тёплую. На пару размеров больше, чем сейчас подошло бы, но в неё хорошо было завернуться. Пронзительный ветер питерской весны выдерживала хорошо.
– Бери, бери, – уговаривал его кадетский приятель Николаша, – нечего воображать. На парад нам с тобой ещё рано, можно и без шика выглядеть.
Сам Николаша облачился в шинель, плотно облегавшую торс. Правда, на его богатырский разворот плеч найти одежду большего размера и невозможно, но вид всё же имел не настоящий, какой положен гвардейцу.
– Ничего, горевать по этому поводу пока не будем, – приговаривал Николаша, разглядывая себя в зеркале парадной лестницы здания Первой гимназии. – Вот через пару-тройку недель откормимся, отойдём от лазаретного режима и закажем себе у портного обмундирование по высшему разряду. Не переживай, Лёшка!
Алексей совсем по этому поводу не переживал. Более всего его волновало, как долго он сможет продержаться на ногах там, на воле, за дверью лазарета. И не испугает ли своим видом родных. Николай же был настроен оптимистично. С радостью воспринял разрешение вырваться из стен гимназии, где размещался офицерский госпиталь, в жизнь. Тем более, что жизнь стала совсем новой.
Непосредственно февральские события этого года они пропустили. Из окон классов, переделанных под палаты, можно было увидеть только часть улицы и разрозненный группки. Кто-то с оружием, кто-то размахивал руками и, видимо, пел. Из-за толстых рам слов не было слышно, но звуки стрельбы иногда доносились и очень нервировали. Младший медицинский персонал ходил в приподнятом настроении, с горящими глазами. Некоторые, наиболее экспрессивные, прикрепили на левой стороне форменной одежды красные бантики. Говорили о свержении императора и передаче всей власти Временному правительству.
Главный врач потребовал «это безобразие» снять, заниматься своими профессиональными обязанностями. Запретил в стенах лазарета газеты и прокламации.
– Менять больному повязку и выносить судно придётся при любой власти! – сурово отчитал он наиболее ретивых «революционеров». – И если вы приняли на себя обязанности врачевателя, будьте любезны служить, а не заниматься чёрт знает чем!
Некоторые, конечно, устыдились. Но были и те, в основном призванные из интеллигентов и мещан, кто выносить судно, кипятить бинты или топить печи хотел как раз менее всего. Разве это их долг, когда такие события?! «Вы не имеете права нас заставлять и требовать подчинения! – выкрикивали они. – Мы свободные люди и не собираемся терпеть!»
– Не собираетесь терпеть? – громко и напряжённо уточнил доктор. – Тогда вон! Вон из этих стен, убирайтесь на свободу! Только лычки с себя сорвите и катитесь! А я рапортую в Военное ведомство, что вы откомандированы из моего лазарета в их полное распоряжение – и вперёд! В окопы! Может, этой своей «свободой» всех немцев переполошите, и они сбегут! – по голосу чувствовалось, что главный врач усмехнулся. – А пока вы здесь, все по своим местам, и быстро в перевязочную, там раненые ждут. Заодно и поспрошайте их, как там в окопах, – горько добавил доктор.
Всё это Алексей вместе с несколькими, такими же как он, израненными бедолагами слушал через неприкрытую дверь процедурной. Они сидели на табуретах в ожидании смены повязок и очередных болезненных уколов. Громкие голоса раздавались по всему гулкому, пока ещё пустому коридору, в котором, впрочем, уже начинали устанавливать кровати. Несмотря на «свободу», война шла, и раненых не убавлялось.
Через пару дней жизнь в лазарете вернулась в прежнее русло, никто не ушёл. Разве можно не подчиниться и чем-то испугать практикующего хирурга? Он столько всего видел за эту войну, что бояться уже нет сил и времени. Поток раненых всё увеличивался, а выписывали единицы. Слишком тяжело и долго шло заживление. Урезали питание. Постановка на довольствие сопровождалась большим количеством бумажной переписки, волокитилась и проводилась с большим опозданием. Да и продукты поступали все с увеличивающимися перерывами, а кормить вновь прибывшего раненого необходимо сегодня!
Решение о выписке тех, кто уже мог передвигаться самостоятельно довольно сносно и проживал в Петрограде, далось главному врачу нелегко. Но обстоятельства того требовали. Командование не возражало. «А что ему возражать, – негодовал главный врач, собрав персонал для определения новой задачи, – ответственность-то на нас ложится. Даже бланки отчётности поторопились прислать! С такой бы скоростью принимали решения о поставке медикаментов!»
Но, так или иначе, решение было утверждено, и теперь требовалось только его безусловное исполнение. В течение двух дней составили первые списки, в число «выпускников» попал и Алексей.
– Ранения ваши тяжёлые, руке нормальная подвижность пока так и не вернулась, – вздыхал его лечащий врач, объявляя Алексею о возможности немедленной выписки, – но надеюсь, что это дело времени. Как только рана полностью затянется, через недельку – другую, начинайте упражнения, как я вам показывал. Вы ещё молодой человек, всё восстановится. Сколько вам лет?
– В сентябре исполнился двадцать один.
– Боже мой! Когда же этот ужас... – доктор покачал головой. – Перевязку делайте каждые два дня, часто рану теребить не надо. Кто из родных сейчас в городе?
– Отец и, может быть, сестра. Она закончила курсы, служила сестрой милосердия в санитарном поезде, но сообщала, что собирается перевестись в какой-нибудь госпиталь в городе.
– Хорошая медицинская сестра? – быстро поинтересовался доктор.
– Наверное, она очень ответственная.
– Пусть к нам просится, у нас такой дефицит в квалифицированных медсёстрах! Хотя о чём это я, где сейчас не дефицит! У вашей семьи есть постоянный доктор?
Алексей назвал и добавил:
– Если он жив, конечно! С прошлой весны, когда я последний раз виделся с ним, прошла, кажется, целая вечность. Иван Яковлевич наблюдает отца, больное сердце.
– О сердце я тоже хотел вас предупредить. В вашем возрасте вроде бы беспокоиться не до;лжно. Но на протяжении всего пути от передовой к нам сюда вам кололи очень сильные дозы обезболивающего, преимущественно морфий. По крайней мере, это утверждала француженка, что сопровождала вас.
– Француженка? Неужели Анни?
– Не могу сказать, лично не знаком, но говорили, что очень настырная и говорливая девица.
Алексей улыбнулся.
– А куда она потом девалась? Она здесь, в госпитале?
– Не знаю, первую неделю навещала вас, просилась остаться, но оставить мы у себя не могли, сами понимаете – война, а она иностранка.
– Но она же француженка, а Франция наш союзник!
– У неё был такой странный акцент, её французский мы с трудом понимали. Никто не стал рисковать... В какой-то степени уколы морфия спасли вас от болевого шока, который вы при той тяжести повреждений, что у вас были, – продолжил доктор, меняя тему, – могли бы не пережить. Хотя крови много потеряли, и если бы не очень профессиональная перевязка и первая операция, которую вам сделали в прифронтовом госпитале, мы бы с вами сейчас не разговаривали. Но на сердце морфий сказался. Бывают перебои. Тем более наследственность ваша. Так что, дорогой мой, за сердцем придётся последить, и в действующую армию я вам теперь не советую.
– Да вы что, доктор! – Алексей почти вскочил, но от резвого движения всю левую сторону пронзила резкая боль, голова закружилась, и он тяжело опустился обратно на табурет. В глазах двоилось. Мутило.
– Но более всего меня беспокоит ваша контузия. При нормальном течении за полтора или два месяца она должна была сойти на нет, но не в вашем случае. Может быть, у вас было не одно сотрясение, а несколько? Вы не припомните?
Алексей тихонько, чтобы не спровоцировать очередной приступ тошноты и головной боли, отрицательно покачал головой. Единственное, что он помнил ясно, – яркий свет и стрёкот пулемётов, когда он стоял на бровке окопа. Затем мощный удар, падение, что-то тёплое и тяжёлое упало сверху – и всё... Кажется, слышал стук колёс, какие-то слова, потом опять яркий свет и радостный девичий голос: «Доктор, он в сознании!» – и он уснул. Не провалился в темноту, а просто уснул... А пробудился в гимназическом классе, к своему изумлению.
– Тогда, дорогой мой, вам надо обследоваться у специалиста в неврологии. Я постараюсь узнать, есть ли кто сейчас в Петербурге. А ваш, семейный, доктор может разбираться в этом вопросе?
– Не знаю, у нас раньше таких проблем не было. У папы крепкая нервная система, вот только сердце, а я всегда был здоров. Нас в Первом кадетском, – Алексей махнул рукой за стены, – хорошо закаляли, мы совсем не болели.
– Ну, даст бог, даст бог... Вы завтра же и оформляйтесь на выписку. Постарайтесь не нервничать и один пока не обитайте. Никаких физических нагрузок, и совсем исключено вино, запомните – совсем!
На следующий день, сразу после перевязки и уколов, Алексей направился в канцелярию. Помещение канцелярии располагалось в подвальной части, в небольшой каморке, где раньше хранили тюки с грязным бельём перед отправкой в прачечную. Попасть туда через парадную было нельзя, пришлось бы обходить всё здание. Спускаясь по лестнице чёрного хода, подпоручик Иванов понял, насколько они с доктором переоценили его организм. Ноги дрожали так, что казалось, будто лестница ходит ходуном. Видел он плоховато, голова кружилась, и сердце стучало как ненормальное. Напевая под нос бравурный марш, он упорно полз вниз, стараясь не думать о том, каким будет подъём. В холодном поту, почти ничего не видя и не слыша, он ввалился в приоткрытую дверь и на кого-то упал.
– Эй, полегче, полегче, – голос показался знакомым. – Лёшка! Да это же Лёшка!
Кто-то тёплый, пахнущий выстиранным в щёлоке бельём и табаком, нежно прижимал к себе, не давая упасть.
– Вот, полюбуйтесь! Это мой кадетский друг и соратник, Алексей Иванов! Он питерский, вот у него-то, под его батюшки присмотром я и буду квартировать! – гудел над ухом легко узнаваемый бас. – Вот вы посмотрите, до чего вы человека залечили – от радости в обморок падает! Лёшка, не позорь кадетов, давай, открывай глаза! Узнаешь меня?
«Лёшка, не позорь кадетов, открывай глаза!» Так сказать мог только один человек – свидетель его пробуждения после первой в жизни попойки, Николаша. Николай Ведянин, сероглазый белобрысый богатырь. Он закончил кадетский корпус на два курса раньше, но связи ни с выпускниками, ни с «молодой порослью» не терял, поскольку остался служить в Петербурге. Квартировал он в доме на Офицерской, и на его кровати, будучи уже студентом Технологического, Иванов частенько ночевал. Алексей открыл глаза и, еле сдерживая слёзы радости, крепко обнял приятеля здоровой рукой.
Чувствовалось, что Ведянин похудел. Сейчас он более всего походил на весеннего медведя, большого, но костлявого и обшарпанного, волосы подстрижены неровно, клоками, на впалых щеках пёстрая щетина, тяжёлые мешки под глазами. Но размах плеч, кураж и громовой бас остались неизменными. Николаша был из тверских потомственных дворян и упрям чрезмерно.
– Что вы мне морочите голову, господин штабс-капитан! Вас в списках нет! На этой неделе выписывают только тех, кто подтверждённо имеет родственников в городе или полностью выздоровел. Вы ни к одной из категорий не относитесь, и я не могу...
– Вы что такое говорите, драгоценный мой? Меня по категориям раскладывать? – Ведянин с удивлением уставился на фельдшера, очень пожилого человека с явной одышкой и скрюченными в суставах пальцами. Алексей знал, что Николаша шутил, но фельдшер, похоже, шутливого тона не уловил. Из уважения к званию Ведянина старик стоял, опершись руками на какие-то бумаги, и это положение давалось ему с трудом.
«До чего Россия докатилась, если таких бедняг на службу призывают», – подумал Алексей и, всё ещё крепко обнимая Николая, предложил:
– Вы присядьте, пожалуйста, господин фельдшер. Мы с господином Ведяниным немного поговорим и вернёмся к вашим бумагам, – и слегка отстранившись от приятеля, спросил: – Николаша, ты что, уже штабс-капитан?
– А как же, – гордо подбоченясь и с насмешливым видом заявил приятель. – Мы в гвардии быстро чины получаем, не то что вы, гражданские! Тебя призвали?
– Нет, я добровольцем, подпоручик Тихвинского полка.
– Молодец, настоящий кадет, – Николаша хлопнул Алексея по плечу, отчего у того вновь помутилось в глазах, и он стал заваливаться на стол.
– Слушай, фельдшер, у тебя тут есть ещё хоть один стул? – прозвучало откуда-то издалека. – Тащи давай, а то мы сейчас бравого кадета потеряем. Я ведь тоже пока не форме, долго его не удержу.
Услышать такое признание от Ведянина! Алексей попытался улыбнуться и выпрямиться, но, видимо, получилось плохо...
Через несколько мгновений дурнота почти прошла. Он понял, что сидит на табурете, и над ним с тревогой в глазах склонились Николаша и фельдшер.
– Что ж ты, друг любезный, не предупредил, что тебя по плечам хлопать нельзя? Тебя по обоим нельзя или только по левому?
– Только по левому, – скривил губы в улыбке Иванов, – ничего, скоро пройдёт. Я долго был без сознания?
– Да нет, не волнуйся, одно мгновение. Наш верный служака, – Николаша кивнул в сторону фельдшера, – едва успел сбегать за стулом и стаканом. Такой шустряк оказался – одна нога здесь, другая там! – и тут же серьёзно спросил: – У тебя ещё и контузия?
Не ожидая ответа Алексея, свирепо уставился на фельдшера и спросил:
– Вот он еле стоит на ногах, но в списки попал, а я сносно держусь на ногах, но не в списке? – Николаша присел на край стола, и Алексей увидел рядом с ним щёгольскую трость с набалдашником из серебра в виде головы орла.
Фельдшер, зажавшись в своём уголке за столом, храбро кивнул.
– Вы с ума, что ли, все посходили? Ветер революции последние мозги выдул?
– Господин штабс-капитан, но не я же списки составлял, я только приказу следую. А про Революцию – это слово фельдшер произнёс чуть с придыханием, как имя любимой, – вы не смеете...
– Я все смею! – взревел Ведянин и не терпящим возражения тоном приказал: – Откройте дело подпоручика Иванова!
Порывшись в стопке бумаг, фельдшер вытащил тонкую папку и открыл её.
– Читайте!
– «Подпоручик Иванов Тихвинского полка выбыл 23 сентября 1916 года в результате тяжёлого ранения в левое плечо, перебиты ключица, множественные рваные раны левой части тела, два сломанных ребра (предположительно), тяжёлая контузия, кровопотеря, несовместимая с жизнью, без сознания...»
Алексей с некоторым удивлением слушал перечень своих повреждений и мысленно дал себе слово, что каждый день будет молиться за мадмуазель Анни Бово.
– Так мы с тобой почти в одно время залетели? Значит, всех здорово потрепали. От моего полка ни черта не осталось, – с горечью произнёс Николаша.
– «...с большой кровопотерей, но без воспаления поступил в лазарет номер...» – продолжал бубнить фельдшер.
– Нам ваша медицинская бюрократия ни к чему! – остановил Ведянин дальнейшее чтение. – Что сейчас доктор написал?
– Откомандировать по месту проживания для дальнейшего амбулаторного наблюдения у домашнего доктора, с сохранением медицинского контроля со стороны лечащего врача госпиталя, – робко взглянув на штабс-капитана, фельдшер закончил: – Через месяц явиться для медицинского освидетельствования.
– Ты понимаешь, драгоценный мой, что в таком виде подпоручик Иванов без сопровождения не дотянет до своего места проживания?
Фельдшер кивнул.
– Лазарет выделяет ему сопровождающего?
Фельдшер отрицательно помотал головой.
Алексей, уже полностью придя в себя, с улыбкой наблюдал за разыгрывающейся сценой. Он знал, чем всё закончится, – у несчастного старика не было ни единого шанса поступить вопреки воле гвардейца Ведянина.
– И что из этого следует? – тем временем вопрошал Ведянин и сам же ответил: – Из этого следует, что из-за вашей бюрократии мы можем потерять боевую единицу и не выполнить приказ! – трагическим театральным голосом произнёс Николаша. – Вы хотите смерти подпоручика Иванова?
Перепуганный фельдшер вновь отрицательно помотал головой.
– Тогда приказываю. Взять перо и чернила, внести в дело подпоручика приписку. Диктую: «Подпоручик Иванов командируется к месту проживания совместно с Ведяниным Николаем Михайловичем, штабс-капитаном...» Оставьте место, спишите с моего дела все регалии. Далее пишите: «С прохождением амбулаторного лечения у доктора»… Как там его? Спишите из дела, я подожду.
Фельдшер торопливо пошелестел двумя листиками и добросовестно переписал фамилию и инициалы домашнего доктора семьи Ивановых.
Николаша внимательно наблюдал, как тот пишет, и, не дав передохнуть и очухаться, продолжил:
– Далее пишите: «Явиться для медицинского освидетельствования к лечащему доктору по истечении месяца». Вот и отлично. Печать не забудьте, какую надо, приложить. Да, и в моё дело впишите то же самое, что, мол, командирован на домашнее долечивание в семью подпоручика Иванова по адресу, ну и так далее...
– А у меня нет вашего дела, – прошептал ошеломлённый фельдшер.
– Так это сейчас нет. А мы наверх поднимемся и главврачу доложим, что я с подпоручиком Ивановым отбываю. И через день – два к вам дело-то моё, глядишь, и поступит. Вы пока ивановское дело в архив не сдавайте, а в отдельный ящичек положите. Есть у вас ящичек в столе? – Ведянин вопросительно посмотрел на фельдшера, тот кивнул и продемонстрировал ящичек, слегка его выдвинув. – Ну вот и отлично! А как моё дело вам пришлют, так вы разом всё и дооформите. И вам радость – из одного в другое слова переписал, никакой волынки!
Фельдшер радостно заулыбался, предвкушая, что через несколько минут избавится, наконец-то, от этого ужасного подавляющего человека...
– Лёшка, ты-то что молчишь? Ты рад или не рад, что мы вместе долечиваться будем?
– Николаша, тебя мне сам Бог послал!
– Вот и славно! Что у нас дальше? Где обмундирование получить?
Не помня себя от счастья, фельдшер указал рукой вправо.
Следующее утро и большая часть дня ушли на получение предписания, справок о времени пребывания в лазарете и степени тяжести ранений, сухого пайка на три дня. «Зачем всё это?» недоумевал Алексей. Ему пояснили – паёк на то время, пока будет оформляться и становиться на довольствие в петроградской комендатуре. Там же по справкам получит и причитающееся денежное содержание за несколько месяцев и за ранение.
– Ха! – возрадовался Николаша, запихивая в вещмешки по две пары выданного исподнего белья, консервы и сухари. – И гульнём же мы с тобой, Иванов!
– Ты же не сходил к главному врачу! Тебя же на довольствие могут не поставить без полных бумаг, – вдруг вспомнил Алексей. Он пытался одной рукой натянуть сапог. От усилия и боли перед глазами сияли разноцветные круги, и получалось у него плохо.
– Ерунда! Справки есть, и хватит! – махнул рукой Ведянин, он закончил завязывать второй мешок и, посмотрев на мучения друга, принялся обувать и одевать его. – Сейчас закончим твой туалет и рванём! Через месяц всё равно на комиссию являться, а там и обратно в полк, всё потратить не успеем!
Вышли в начале третьего, обедать не остались.
«Больничный обед? Ну уж, уволь! У нас сегодня праздничный ужин в ресторане! Нагуливай аппетит, Лёшка!»
До дома на Гороховой они добирались больше двух часов. Без Николаши Алексей бы и двух шагов не сделал, так и остался бы во дворе гимназии. Улицы в грязном слякотном снеге. Благо, что без наледи, видно, мороза не было несколько дней. Пролётку достать не удалось. Штабс-капитан в приказном порядке отправил было младшего фельдшера, околачивающегося с папироской во дворе, на поиски какого-нибудь транспорта, но тот, ухмыльнувшись, рапортовал:
– Никак нет, ваше благородие, не достать! На них революционеры изволят разъезжать! Почитай, вторую неделю с транспортом в городе беда! Вот ежели только от нас бельё повезут, могут и вас подбросить! Только когда именно, не скажу, не знаю-с!
И они пошли пешком.
Ведянин взвалил на плечи оба вещмешка, тяжело опираясь на трость, почти тащил Алексея, поддерживая под правый локоть. Первые шагов сто подпоручик почти ничего не видел. Голова кружилась от свежего сырого воздуха, бесконечно резкой боли в плече и руке. Алексей еле переставлял ноги, презирая себя за немощь.
– Николаша! – взмолился Алексей на первом же перекрёстке, на Звенигородской. – Можно я здесь на уголочке останусь?
– Я тебе останусь! – сурово отчитывал его штабс-капитан, он был бледен и напряжён, хромал всё сильнее. – Я на постой у тебя определён. Твой папаша меня на порог без тебя не пустит! Он же меня в лицо не знает! Так что иди, Лёшка, иди, раз, два, раз, два!
Так они и «маршировали». Николаша не разрешал долго отдыхать, но останавливаться им всё же приходилось.
По улицам в разных направлениях бодрым шагом передвигались странные группы людей. С восторженным глуповатым выражением на лицах они пели что-то бравурное, кричали: «Да здравствует!..» Ни Алексей, ни Николаша так и не смогли разобрать, кому именно кричали эти люди заздравную. Что за странное правительство? Нет императора – и сразу бардак?
На одном из перекрёстков мимо них пронеслись пролётки, до отказа забитые вульгарного вида девицами и пьяными мужиками в богатых шубах, но с нацепленными красными бантиками. Они тоже орали, но орали «Долой!» и размахивали початыми бутылками шампанского.
– Что это, господин штабс-капитан? – переводя дыхание, спрашивал Иванов. – Мы попали в другое царство-государство? Что происходит?
– Не знаю, господин подпоручик, не знаю. Надеюсь, что это всё, – Ведянин повёл головой, – нам кажется, последствия наших контузий...
Им несколько раз попадались навстречу солдаты, с оружием и без, большинство, как положено, отдавали честь. Николаша в ответ кивал, нарушая устав, поскольку руки у него были заняты вещмешками, измученным Алексеем и тростью. Выпусти он что-нибудь из рук – и падения не миновать. Алексей же каждый раз мужественно пытался донести руку до козырька фуражки, но правую руку крепко держал Николаша.
Один солдатик, правда, зло взглянул, сплюнул и перешёл на другую сторону улицы.
– Вот скотина, – проговорил Ведянин, – пользуется тем, что у меня сил нет ему в морду хамскую вмазать. Поди из агитаторов-дезертиров... У вас были в полку агитаторы?
Он остановился, давая Алексею и себе немного отдышаться.
– Нет, у нас не было, – прохрипел Алексей, – наш полк им был не нужен. Почти все ополченцы-добровольцы, и мы окопы рыли вдоль побережья, на самом краю земли. До нас добираться чёрт-те сколько надо было.
– Долго копали?
– Почти год...
– Зачем?
– А кто ж знает, приказ такой был. Окопы и укрепления чудесные были, как в учебнике. Мы всё десант немецкий ждали.
– Дождались?
– Нет, там море слишком мелкое, ни одно судно крупнотоннажное не подойдёт. А у вас агитаторы или дезертиры были?
– В гвардии? С ума сошёл? Ну, отдышался?
К дому, где Ивановы квартировали, они подошли уже в сумерках. Здесь, несмотря на близость Невского и Зимнего дворца, было совсем безлюдно и тихо. Позже, из газет, они узнали, что в этот день возле Таврического дворца, где расположилось Временное правительство, собралась многотысячная манифестация с очередным требованием гражданских прав и свобод и всеобщего избирательного права. Вся активная и любопытствующая публика была там.
На улице быстро темнело. Алексей смотрел на окна своей квартиры и не понимал, почему в них не горит свет? Где отец? Где Любаша?
– Ну? – спросил Николаша. – Что ты ждёшь? Пока к тебе отец выбежит? Давай двигай, а то рухнешь сейчас!
– В окнах света нет!
– Ну и что? Ты темноты, что ли, боишься? У тебя ключи-то есть?
– Откуда? Зачем мне в окопах ключи от питерской квартиры?
– Ладно, что-нибудь придумаем! Есть у вас тут привратник какой?
– Демьян, пьян, как всегда, скорее всего. Но я знаю, где может быть запасной ключ припрятан. Мы с Аней договорились на всякий случай, мало ли когда кто приедет.
– Тогда что ж ты мне голову морочишь? Приказываю, подпоручик, приступить к штурму лестницы.
Только молодость Иванова и упрямство штабс-капитана не дали Алексею умереть, не дойдя до порога квартиры. Ключ, к счастью, оказался на месте.
В квартире никого не было. Стоял дух оставленного жилья, затхлый и сырой, типичный для этого города. Было промозгло, давно не топлено. Возле отцовского кабинета по-прежнему размещался табурет, на котором когда-то сиживала Любаша. Алексей грузно опустился на него и закрыл глаза. Ведянин скинул на пол вещмешки и заковылял, осматривая квартиру.
Через некоторое время он вернулся и легонько похлопал Иванова по щеке.
– Ты живой?
Алексей открыл глаза и с тоской спросил:
– Почему никого нет? В такое время отец ни за что не пошёл бы прогуливаться.
– Может, он не удержался и к революционерам примкнул?
– Что ты несёшь?! Он убеждённый монархист, – возмутился Алексей.
– А, ну тогда какое-то объяснение со временем найдётся. Какая, значит, у нас с тобой диспозиция, господин подпоручик. Самая жилая комната – кабинет. Там в камине дрова даже кто-то сложил. На столе две бутылки неплохого коньяка, не начатые, между прочим. Одежда, бельё, ложки-вилки и прочая бытовая дребедень вся в наличии. Водопровод работает и канализация – просто счастье! На кухне даже запасы круп, сахара и чая имеются, свечи. Хорошая кухарка у вас была, невороватая. Нам надо как-то кровать из соседней комнаты в кабинет перетащить, одеяла с подушками, просушить их немного... Ты сам встать-то сможешь?
Алексей встал, опираясь на стену, и одной рукой подхватил вещмешок.
– Орёл! – кивнул Николаша, и они потащились обустраиваться.
Всю дорогу от госпиталя Алексей представлял себе, как, обняв отца, он повалится на кровать и уснёт долгим крепким сном в родном доме. На что-либо иное сил вряд ли хватит. Оказалось, что имеются у него скрытые резервы.
Пока Николаша, проклиная всех, кто делает и покупает такие тяжёлые кровати, заталкивал одну из них из соседней спальни, Аниной, кажется, в кабинет и сдвигал не менее тяжёлый диван, Алексей перетаскивал из буфетной рюмки, тарелки, приборы. Волок за собой по полу одеяла и подушки. Справился с растопкой камина.
На ужин решили обойтись двумя банками мясных консервов, сухарями, сладким чаем, по-окопному, так сказать. Сил на готовку чего-то иного не было. Ведянин устроил Алексея на подушках в кровати, сам поместился рядом на диване. Огонь в камине весело трещал, создавая настроение и изгоняя сырость. После простой и сытной еды (не надоевшая каша, и слава Богу!) и рюмки коньяка (на здоровье!) они расслабились и повеселели. Алексей только недоумевал – куда же подевался отец? Аня, понятно, служит, но отец? И где Любаша?
– Не волнуйся, Лёшка, – увещевал Николай, наполняя рюмки во второй раз, – завтра найдём твоего Демьяна, приведём в чувство и всё узнаем.
– Нам же доктор запретил пить вино, – Алексей кивнул на рюмки.
– А мы и не вино пьём! Это же целебный нектар!
Штабс-капитана развезло после третьей рюмки. Облокотившись на стол, так, чтобы быть к Алексею как можно ближе, он почти рыдал:
– Ты понимаешь! Из гвардейцев сделать пехоту! Объединили разные полки чёрт-те как! Сто тысяч нижних чинов и три с лишним тысячи офицеров! Ты понимаешь, подпоручик, самых лучших офицеров! И куда? На Юго-Западный фронт! Мы ж с тобой были почти рядом. Ты помнишь, что было в июле под Ковелем? «Нанести фланговый удар по группировке неприятеля», – пьяным голосом Николаша попытался изобразить кого-то из штабных. – Взять Ковель стремительным ударом, но момент, как видите, упущен. Неприятель перегруппировался! Но приказ никто не отменял. Какая же сволочь этот Брусилов! Гвардейцев просто расстреляли! Ты не хуже меня знаешь, что такое с марша форсировать незнакомую реку и по неразведанной местности ломануться через Кухарский лес на Ковель! Мы просто обалдели, когда увидели наше поле атаки, – ровная открытая, как ладонь, полоса и болото до самого города! Идти с юга на Ковель было нельзя! Преступно! И ты думаешь, что в Ставке и штабе фронта об этом не знали?
Алексей заверил, что не думает.
– Вот и я не думаю, – пригорюнился Ведянин. – И, тем не менее, приказ никто не отменил. Через болото, да в штыковую и рукопашную! От моего полка осталась только треть, а офицеры почти все полегли. Специально, что ли, днём атаковать приказывают? Под сплошным артиллерийским огнём, цепью... Всё болото – одна братская могила. Их даже никто не похоронил по-человечески. А результат – пшик. Два маленьких никому не нужных плацдарма, с которых ушли через неделю. Давай помянем их!
Подпоручик не представлял себе, как облегчить горе Николаши. Его полк уничтожали точно так же, с той лишь разницей, что цепью они шли не так красиво, как это делают гвардейцы.
– Мы, Лёшка, живы с тобой по чистой случайности. Мы ещё после июльского прорыва должны были в земле лежать, и на наших костях вот эта гниль, что в пролётках тут разъезжает, плясала бы...
Алексей привстал и сам разлил коньяк по рюмкам. Он не знал, как ещё можно помочь старому приятелю. Надо было что-то сказать, но что? У самого душа разрывалась на части!
– А в сентябре мы опять пошли на этот Ковель! В одном только Первом гвардейском корпусе четыре с половиной тысячи человек потеряли! Тут уж и меня достало. И только когда от гвардии ничего не осталось, Ставка приказала перейти к позиционным действиям. Нас просто истребили, Лёшка, просто истребили. Я не знаю, куда и к кому я буду возвращаться...
Ведянин затих, уронив голову на руки, плечи его вздрагивали.
Алексей встал, медленно подошёл к другу и, напрягшись, помогая себе раненой левой рукой, сцепив зубы, чтобы не застонать, повалил Николашу на диван. Подсунул под голову подушку, поднял ноги. Стянул с него один сапог, на второй запала уже не хватило. Постоял, пережидая дурноту. Укрыл Николашу одеялом и лёг сам.
Коньяк, казалось, развеял усталость, но не унял боль. Ключицу, плечо и руку просто раздирало на части. Так и не найдя удобного положения, Алексей встал и потащился по коридору в уборную. Ведянин оказался прав, всё работало вполне исправно. Только опять, как и год назад, не было горячей воды. Он забрел на кухню – холодно. Заглянул в комнаты сестёр, чисто и пусто, явно давно никто не бывал в них. Открыл дверь в свою, вошёл. На узкой кровати за ширмой его ждал объёмный пакет, на котором крупными печатными буквами было написано: «АЛЁШЕ». В его комнату Николаша, видно, просто заглянул, не входил, иначе пакет обнаружился бы раньше.
Он забрал пакет и поплёлся обратно в кабинет. Николаша тихо спал, укрывшись с головой, изредка вздрагивая. Кое-как завернувшись в одеяло, Алексей устроился на подушке возле камина, вскрыл пакет. Из него вывалились два письма, две телеграммы и три открытки с видами Парижа. Самое толстое письмо было от Ани.
Он развернул его и начал читать. Часть букв и некоторые слова были как будто размазаны. Сестра плакала?
«Дорогой брат, мы получили телеграмму из прифронтового госпиталя твоего полка. Нам сообщили, что ты был доставлен с поля боя в бессознательном состоянии, с ранениями, исключающими возможность жизни, что ты направлен далее по команде, но надежды нет никакой. Известие пришло девятого января. Телеграмму принесли домой, на квартиру. И вскрыл её папа...»
Алексей с ужасом представил, что стало с его отцом, когда он прочитал текст телеграммы.
«...Любаша молодец! Она не испугалась и сначала телефонировала доктору, потом мне. Я приехала в карете скорой помощи, со мной был ещё один врач, мой хороший товарищ. Подоспел Иван Яковлевич. Вместе они сделали всё необходимое, чтобы папа остался жив. Хотя он этого совсем не хотел. Нервный срыв. Он всё плакал, просил его отпустить. Иван Яковлевич временно переселился к нам, спал рядом с отцом в кабинете. Почти две недели мы по очереди рассказывали отцу о случаях счастливого выздоровления бойцов, когда все шансы, казалось, были утеряны. Я чувствую, что ты живой, раз тебя продолжали везти в тыл, а не похоронили где-нибудь на маленькой проходной станции. Но папа, кажется, даже не вникал в то, что мы ему говорили.
Пытаюсь найти тебя по госпиталям. Но в этом революционном хаосе бумаги пропадают сами по себе. А может, никто общего реестра уже и не ведёт...
В конце января мы получили сразу три открытки из Парижа. Две от Лизы и одну от Антоши. Их привезли с оказией совершенно чужие люди, через несколько границ. Я вложила их в пакет. Я верю, я знаю, что рано или поздно, но ты объявишься дома и прочтёшь. У Антоши такая смешная помесь русского, испанского и французского! Наш доблестный зять застрял где-то на Сомме, и Лиза почти без средств.
Эти открытки всколыхнули папу. На следующий же день мы отправились в банк, и папа разделил наш общий счёт. Основную часть денег мы отправили Лизе. На твоё имя, мне и себе папа оставил по пятьдесят тысяч. Думаю, как-нибудь проживём, мы же с тобой ещё и жалование получаем!
Я решила вернуться работать в санитарный поезд, думаю, что там я приношу больше пользы. При помощи князя Ольденберга (я теперь служу в его санитарном поезде) мы постараемся передать весточку Лизе.
Иван Яковлевич, почувствовав у папы улучшения, предложил сменить обстановку и дозимовать в Крыму. Там совсем другой климат, и папе будет значительно легче дышать, можно избежать приступов. Уговаривать папу не пришлось. Он очень апатичен, вялый. Поездка в банк исчерпала все его силы.
Они уехали десятого февраля втроём – папа, Иван Яковлевич и Любаша. Люба поклялась, что будет смотреть за ними как за родными. Должны остановиться либо в Ялте, либо в Судаке. Пришлют телеграмму с адресом.
Мне не хочется оставаться одной в такой холодной большой квартире. Я пока поживу у подруги, возле Балтийского вокзала, так ближе до службы.
Твои сослуживцы прислали письмо и телеграмму на твоё имя. Теперь я уверена, что ты жив, и буду молиться за тебя и за Анну Бово!
Пожалуйста, объявись и дай знать о себе!
Я люблю тебя и верю в тебя!
Анна».
Последние строки читались с трудом, совсем смазаны. «Боже мой, – думал Алексей, – родные мои! Кто же устроил вам такой ужас?! Убить гада мало!» Получается, что они с отцом разминулись на какие-то недели! И некому было сообщить, что подпоручик Иванов поступил в петроградский госпиталь! А он был уверен, что о нём сообщили, и ещё удивлялся, почему папа ни разу не дал о себе знать! И потом эта революция – полный бардак...
Алексей схватил телеграммы, в надежде узнать адрес отца и немедленно сообщить ему, что он, его сын, жив и здоров. Алексей ни секунды не сомневался, что после такого ранения он сможет получить отпуск и поедет навестить отца. Но крымской телеграммы не было. Одна из них была та самая, о его ранениях, «несовместимых с жизнью», подписанная прапорщиком Алёхиным. Человек с такой фамилией не был ему известен, но подпоручик ещё раз пообещал себе «разыскать и удавить гада».
Вторая телеграмма была подписана подполковником Марковым. Пришла пятнадцатого февраля, видимо, в ответ на оповещение госпиталя о месте пребывания подпоручика. Очень лаконичная: «Рад за вас. Приказываю находиться в Петрограде до полного выздоровления. В полк пребыть только после медицинского освидетельствования и моего личного распоряжения». Алексей ничего не понял. Что это означает? Его выгнали из полка? Полк расформировали? Как узнать?
В полной растерянности Алексей рассмотрел открытки. Почерк у племянника был округлый и очень старательный. Как и его мать, Лиза, он обращался ко всем троим – дедушке, тёте Анне и дяде Алексу. От этого «дяди Алекса» Алексею стало очень тепло и, кажется, притупилась боль. Он какое-то время просидел, не шелохнувшись, прижав открытки к груди.
Последнее письмо, судя по штемпелю, пришло на два дня позже телеграммы Маркова, но, к счастью, ещё застало Анну здесь, на квартире. Жаль, отец уехал раньше! Почерк оказался не знаком. Внизу две подписи: подпоручик Улыбкин, подпоручик Юрьев. Живые, заулыбался Алексей, и «в чинах».
В письме кратко перечислялось, кто остался в живых или легко ранен после бойни в ночь на двадцать второе сентября. Но особый рассказ был о его чудесном спасении. Господа подпоручики в красках живописали, с каким упрямством мадмуазель Анни Бово заставляла врачей осматривать его, искалеченного и полумёртвого, вперёд остальных раненых. Сопровождала вплоть до санитарного поезда и, кажется, даже туда просочилась. По крайней мере, в часть не вернулась. И раз из госпиталя пришёл запрос о переводе довольствия на господина подпоручика Иванова Алексея Петровича, «значит, она Вас все же довезла, и дело пошло на лад. Один раз, той сентябрьской ночью, Вы, Алексей, уже умирали, так что жить Вам теперь предстоит долго.
Вы, скорее всего, понимаете, что от сапёрной команды почти ничего не осталось. Как и от полка, собственно говоря. Атаку перенесли на двенадцать часов следующего дня. Все наши усилия пропали. Противник, естественно, не просто догадался, но был уверен в нашей атаке и не оплошал. Восемьдесят процентов личного состава убитыми и ранеными. Офицеры почти все, за исключением штабных. Йогансен тяжело ранен и вряд ли вернётся в строй. Полк направлен на переформирование...»
Становился ясен смысл приказа Маркова.
Он проснулся от холода. От неудобного положения, кроме «любимых» ран, болело всё тело. С дивана за ним внимательно наблюдал Ведянин. Вид у него был не очень.
– Ты что там делаешь, господин Иванов?
– Сижу у камина, – огрызнулся Алексей. Оплакав свой полк, он так и уснул на полу, прислонившись к портику почти остывшего камина.
– Допустим, не сидишь, а валяешься, – констатировал штабс-капитан. – Но кой чёрт тебя туда занёс? Я же твоё многострадальное тело на кровати устроил!
– Ошибаетесь, господин штабс-капитан! – парировал Алексей. – Это я вас «устроил» на диване, а то бы вы под стол свалились. Помоги лучше встать.
Николаша недоверчиво фыркнул. Сел, затем медленно встал с дивана, удерживая равновесие, и так же медленно и осторожно поковылял к камину. Подхватив Алексея под мышки, он рывком поставил его на ноги. Иванов едва сдержал крик. Ведянин собрал рассыпавшиеся по полу бумаги.
– Что за корреспонденция? – спросил он.
– Почитай пока, а я в конец коридора...
Вернулся Алексей не скоро. Браня собственную неуклюжесть и бесконечную боль, рвущую на части всю левую половину тела, он попытался немного помыться, пусть и холодной водой. Крикнул Николаше, что греет воду на кухне.
Через некоторое время, чисто выбритый и, в отличие от Алексея, посвежевший от холодной воды, штабс-капитан, хрустя сухарём, выстраивал «картину» событий.
– Что мы имеем в итоге. Твоя сестра знает, что ты жив, отец – нет. Быстро сообщить ему радостную весть ни ты, ни она не можете, адрес неизвестен.
– Но почему нет от папы телеграммы?
– Да, может, отправили, но не доставили! Ты видел вчера, что творится, какие уж тут телеграммы! И кому доставлять? Если в квартире нет никого? Может, пьянчуге этому вашему оставили? Ладно, потом спустимся, расспросим.
Иванов поморщился и тяжело вздохнул.
– А что делать, Лёшка? Придётся спускаться и подниматься не раз. Или ты думал месяц безвылазно в квартирке просидеть? Нет, брат, нам с тобой побегать придётся, – Николаша грустно улыбнулся. – А ты радуйся, что все живы! Не то что мои...
Алексей с изумлением посмотрел на друга. Они так весело проводили время в «кадетской» квартирке на Офицерской, что ему и в голову никогда не приходило расспрашивать Ведянина о семье.
– Прости меня, Николаша, я, как тряпка, тут разнюнился...
– От таких новостей кто хочешь разнюнится. Ничего, Лёшка, всё наладится. – Николаша хлопнул рукой по столу. – Вот только мы-то с тобой что теперь делать будем? Нет ни отца твоего, ни доктора, ни полезной Любаши! Как перевязку делать будем? И топить эту громадину, – он кивнул в сторону камина, – озвереешь! Не с нашими силами...
Но и в «гороховской» квартире были, конечно, свои удобства, опять же, телефон. Николаша засел возле аппарата сразу после завтрака, отправив Алексея, как хозяина дома, на кухню. Соображать что-то к обеду, «не гостю же возиться с плошками!».
Превозмогая дурноту и слабость, подпоручик Иванов «соображал» довольно долго, но в итоге получилось сносное варево, отдалённо напоминающее кулеш. Он укрыл кастрюлю сложенным одеялом, чтобы сохранить тёплым подольше. «Вот Агаша удивилась бы!» – вдруг вспомнил вятскую «домоправительницу» Алексей. И почувствовал себя одиноким и брошенным...
Вернувшись в кабинет, он застал штабс-капитана в самом разгаре «операции». Ведянин активно переговаривался с барышнями телефонной станции, требуя переключить его то на один, то на другой номер. Разговаривал громко, непререкаемым тоном, что-то записывал на листке, лежащем рядом. Алексей присел на кровать и не решился вмешаться с вопросами. Наконец, Николаша водрузил телефонную трубку на место и сладко потянулся.
– Нет ли у тебя температуры? – спросил Алексей. – У тебя так щёки горят!
– Это от возбуждения, друг мой! Что у нас с обедом? Получилось?
Иванов доложил.
– Отлично, но это пока подождёт. Теперь слушай мой доклад. Часа через полтора за нами пришлют пролётку с рядовым, надо будет заранее спуститься. Мы поедем на перевязку в наш госпиталь, заодно узнаем про какого-нибудь врача. Оттуда в комендатуру. Встанем на учёт, получим деньги, пропуск в Офицерский клуб и какие-то талоны в офицерскую лавку. Чёрт знает что! В клуб по бумажке ходить! Денщиков революция отменила, по крайне мере здесь, в Петрограде, так что хозяйничать будем самостоятельно.
– Господин штабс-капитан, – восхитился Иванов, – с твоими организаторскими способностями давно пора армией командовать.
– А то! Уж точно меньше народу бы угробил, – от воспоминаний Ведянин сразу потемнел лицом, румянец сошёл на нет.
Алексей страшно расстроился, что его дурацкая реплика вызвала у приятеля мрачное настроение...
– Ладно, – встряхнул головой Ведянин, – это ещё не всё. Я тут позволил себе посмотреть бумаги на столе. Нашёл книжку с телефонами. У вашего Ивана Яковлевича никто не ответил. Он один живёт?
Алексей кивнул, сообщив, что у доктора были только горничная и кухарка, приходящие. Но он их, скорее всего, отпустил, раз уехал.
– Телефонировал второму доктору, у вас тут записан. Ответили, но милый женский голос сообщил, что господин Марьянин в действующей армии. Так что нам с тобой точно придётся нового врача искать. И надо достать морфий, не дело, что ты так мучаешься.
Алексей отмахнулся правой рукой, дескать – пройдёт. Огорчать Николашу известием о проблемах с сердцем не хотелось.
– Я взял на себя смелость и на правах друга семьи телефонировал всем, кого нашёл тут в книжке, – продолжил Николаша. – Должен тебе сказать, что отец твой был большой бука. Он что, совсем ни с кем не общался? Почти все ваши знакомые уверены, что он как уехал до войны лечиться в Европу, так и не возвращался.
– Отец в последнее время неважно себя чувствовал и почти не выезжал, – попытался оправдаться Иванов.
– В дворянском клубе также ничегошеньки не известно. К тому же там теперь заседает какой-то комитет, по спасению чего-то, я не понял. Но тут одна шустрая барышня, – Ведянин полистал записную книжку, – некто госпожа Мария Фукс, назвалась журналисткой в каком-то женском обозрении. Что, такое есть?
– Есть, – засмеялся Алексей, – что значит ты вне женского общества живёшь, без сестёр. А ещё есть «Женский вестник», «Женское дело», «Пчёлка»...
– Хватит, хватит, уволь, – взмолился Николаша. – Но эта Фукс, я тебе скажу, очень сообразительная штучка оказалась. Если она так же хороша, как и сообразительна, женюсь... – засмеялся Николаша. – Ты с ней знаком? Представишь?
– Увы, я никогда её не видел. Это, наверное, Лизина знакомая. Сестра одно время была у нас mystique и une jeune femme ;mancip;e[Мистик и эмансипированной девушкой (фран.).].
– Да? Придётся искать общих знакомых. Ей пришла в голову идея телеграфировать в крымские газеты. Дать объявления, что вот, мол, вернулся и разыскивает отца. Просит откликнуться по домашнему адресу. Газеты же твой отец читает?
– Ещё как! Большой любитель!
– Кроме того, я придумал разослать телеграммы в комендатуры в Крыму, но это лучше сделать через кого-то в нашей. Ты давай собирайся, нам спускаться пора. Наверняка солдатик наш уже подъехал... – и добавил, видя нахмуренное лицо друга: – Не переживай, Лёшка, найдём мы твоего отца. От гвардейцев ещё никому скрыться не удавалось.
Иванов слабо улыбнулся.