Глава 4. Ухажёр
Конец октября был сухим, но вечер выдался ветреным. Я сполоснулся в холодной бане, повечерял с Ганкой, ее свёкр нещадно гонял новобранца, а она лукаво постреливала глазками. Ну я и отпросился погулять. Мол, если буду поздно, так на сеновал их пустобрёх пропустит.
Она хихикнула и подтвердила:
– Погуляй, Панаска, погуляй! Девка-то ладная, – прыснула она в кулачок.
Вот ведь сарафанное радио, а не она ли меня сосватала провожать барышню, смотрины устроила чёртова баба.
У меня ж Марыся есть…
Я причесался, облачился в пальто, пошел переулками да закутками, недалек и комендантский час, вот уж нежелательно попадать в кутузку до выяснения обстоятельств.
Угловое окно светилось тускло, в отличие от пяти других, кое-где распахнутых, откуда слышался гул голосов, звяканье посуды.
Народ гуляет...
Я нащупал грецкий орех в кармане с еще незатвердевшей кожурой, кинул. На мягкий стук откинулась занавеска – Галю ждала. Погасив керосиновую лампу, она открыла створку и поманила к себе.
Это что?.. Лезть в дом, где полно родни, через окно?
Прибьют ведь.
Я подошел поближе, осмотрелся, кусты, темень, луна еще не взошла.
– Подь, подь сюды, высоко прыгать, – пояснила отчаянная девушка.
Как вот это понимать? Влюбилась, что ли?
Да глупости это…
Тем не менее, Галю я поймал, неумело ткнулся губами в щёку, но она не возмутилась, оправила юбку, запахнула под пояс жакет и предложила:
– Погуляем туды-сюды, а как покличут, я назад… Поможешь?
– Конечно, – я ухмыльнулся.
Такие планы меня вполне устраивали, главное – не спалиться.
Мы гуляли в тени кустов сирени перед домом, едва соприкасаясь плечами, прислушиваясь к гомону гостей батьки. Чисто мужская компания, выходит. О чём-то заговорить с девушкой у меня не получалось.
Негромко за углом скрипнула кованая калитка, через гул приветствий, сдвигаемой мебели, стало понятно, кто-то важный прибыл…
Тут кто-то громко гаркнул тост:
– Хай живе Стэпан Бендера и жена его Параска!
Я не выдержал и спросил у Гали:
– Что там у вас, именины или свадьба кака? – я попытался корёжить русскую речь, так как говорить по-старому забыл напрочь, даже акцента и гаканья не осталось.
– Ты шо, дурной, Степана не знаешь?
– А кто это, жених, что ли, этой Параски?
Галю отстранилась от меня, свет падал мне на лицо, и она недоверчиво рассматривала меня.
– Кто ж Степана Андреича не знает? Каждый ребенок скажет, что он за свободу боролся… – недоумевала она. – А еще говорят, ты из местных. Наш…
– Да где бы я мог слышать о нём, в концлагерях, что ли?! – воскликнул я в сердцах и понял, что сболтнул лишнего.
– А в каких ты был? У Гитлера или у Сталина?
– В Освенциме сначала, потом в Бухенвальде… – ляпнул я вгорячах.
Вот же зараза, зацепила за больную мозоль.
Как ни странно, она меня обняла, даже чмокнула в щёку ледяными губами.
Ну-ну, тоже любовь разыгрываешь. При настоящем-то поцелуе губы горят, а эта вербовщица, надо понимать, а Ганка – наводчица.
Изобразив смущение, я спросил:
– Так он приехал, что ли, в гости?
– Вот же неграмотный… Это наш предводитель, тоже сидел в тюрьмах и концлагерях у Гитлера (с 5 июля 1941 года по 25 сентября 1944). Он против Советов, но и не за поляков, тоже сидел у них (1934-1939). «Украина – только для украинцев!», «Равенство только для украинцев!».
– Во как! – искренне удивился я. – А если я турок?! И ваш? Как тогда понимать такую агитацию?
– Ну-у… мамка-то мне говорила, что он никакой не хохол, а еврей, когда их тут громили. Я-то маленькая была, в подвале прятались у Ганки… Говорят, он к американцам попал, те могут помочь, чтобы мы свое государство удержали, ведь Семен Петлюра смог же организовать, если б не поляки…
– Сейчас, значит, большая стала – на свиданки парней зазывать?
– Та не-е, не думай, я девушка честная, так тато просил привести тебя, хлопцы везде нужны…
– Вспахать чего надо? Я не откажусь от работы, как домой вернуться без гостинцев, надо что-то заработать. Боюсь, дома совсем беда.
Мы даже пооткровенничали, кто как пережил эти годы войны. Для Гали война больше виделась оккупацией с 1939 года, что и понятно, посягательства на частную собственность, на кровно заработанный хлеб для них были в дикость. Насильственной мобилизацией, отжимами имущества и зверствами против своих земляков выжившие не заморачивались. Что-то дети видели, что-то им внушали.
Ну да, опять свобода – пьяное слово для одурачивания масс.
А сдается мне, что надо, чтобы людям жить не мешали, восстановить разрушенное. Бомбить-рубить дело нехитрое, а что потом, кому что останется…
Очень хотелось нашлепать девчушке по заднице, запихнуть ее назад на подоконник, чтобы не лезла куда не следует, интуиция нашептывала – пора валить. Вот одно логово выявил – дело сделано.
Почти.
Но девчонка всё рассказывала и рассказывала со всхлипами, каких страхов натерпелись, как мамку не уберегли…
Ну и чем тебе, дурёха, не свобода?
На базар ходишь, не голодаешь, тато замуж выдаст, подрасти еще малёк. Какой еще борьбы тебе надо? Сопли утри, малявка грудастая…
Я так решил, что дойдем до угла дома, и запихну я ее в окно. Нечего приличной девушке по ночам шляться.
– Галю! – услышал я.
Ее папаша, как кот неслышно, оказался у нас за спиной. Девушка потупилась, мне убегать как-то несподручно, вдруг побьет дочку.
– Галю! Ну, покажь нам кавалера.
– Тато… – заныла она.
– Цыть! Идем, хлопец, покажись честной компании, – настоял мужик, приобняв нас за плечи. – Негоже, голубки, по кустам шариться.
Мы поднялись на крыльцо, прошли просторные сени, похожие на амбар, с ящиками и мешками. Мужик меня втолкнул в просторный зал, а Галю где-то исчезла в темном коридоре. За столом гужевались стар и млад, человек пятнадцать. Сзади еще кто-то входил, окончательно отодвинув меня от двери.
– Хай живет Степан и жена его Параска! – ляпнул я засевшее в мозгу приветствие.
Народ отвлекся от самогона и закусона. Я сразу отметил, что пировали здесь от пуза, не картошкой-капустой, и порося и куры запечённые, аж слюнки потекли. А жрали как в последний раз. Точно, из лесу вышли.
Но как?
Конная милиция, истребительные батальоны НКВД, группы самообороны, да и военный гарнизон немаленький…
– Гляньте, хлопцы, какого ухажёра Галю привела?
Кто-то мутно промычал, отмахивая перед носом невидимую муху, но кому надо впились ледяными глазами.
– Т-так я с серьезными намерениями, с подарком даже, – рука сама вытащила браслет из кармана, и я показал всем на ладони.
– Успеешь с подарком, сидай, расскажи, как это тебя к нам занесло, да с какой стороны, голубчик, пожаловал?
– С неметчины домой пробираюсь, с поезда на Львов сбежал. Тут до дома и пешком добраться можно, но не пустым же, да и бумаги как-то справить надо… Можете пособить? А я отбатрачу, я могу…
– Можешь, конечно, и отработаешь… в лесу…
У меня ничего не ёкнуло с перепугу, только досада, что вновь в лесу мытариться.
– Так чего там в лесу-то? Намерзнешься, не сезон вроде.
Со мной начал беседу уже другой мужик, крепкий, чем-то смахивал на военного, кому надо послушали, как из лагеря три раза бежал, только имен я не называл, вроде как случайные беглецы находились на всякий раз… Каждый раз меня пробивала дрожь, и стопка самогона не глушила воспоминаний…
Мне поверили…
Под утро я вернулся в дом Ганки, похмелился рассолом. Белобрысый напарник уже впрягся в тележку, озирался на меня, гадая, что ему-то докладывать.
Проходя мимо, я похлопал его по плечу и напутствовал:
– Работай лучше, и тебе будет сыто-пьяно… Эх, поспать бы…
– Иди в дом спать, снидать тебе оставила.
Я даже опешил, что вот так оставляет открытый дом незнакомцу.
Как бы не так, на кухне я застал, надо понимать, ее мужа, он брился у зеркала и наблюдал за происходящим во дворе.
– Панаска, значит… со мной пойдешь…
Он неторопливо облачался в милицейскую форму, натягивал хромовые сапоги, что обычно офицерскими считались.
От котомок на столе вкусно тянуло чесночком и свежим хлебом, закинув их за спину, пошли в огород, за пролеском на лугу дед-горбоед выпасал конягу. Отец с сыном обнялись, оттолкнулись друг от друга. Так мы вскоре оказались на дороге в город. Мужик вел коня под уздцы, не разговаривая, не представляясь и не торопясь.
Зачем? Непонятно.
Проходя мимо нищего, я купил сигарет, прикуривая, шепнул одно слово: «Отряд». Глянул, а сапоги-то у старшого стоптанные оказались.
В городе Ганкиного мужа окликнули его раз-другой, на что он ответил, что лошадь расковалась, в кузню ведет.
Кузня значит с другого краю.
Ладно, увидим.
Увидел я на опушке, как приоткрылся люк с ёлочкой в метр.
– Полезай, тебе туда, – сказал муж Ганки, вскочил на коня и умчался на советскую службу.