Нелепость

Нелепость

случай

1.

Мы поехали в гости к вдове. Она теперь жила без мужа, который скончался пару лет назад, и нянчила внука и внучку. Злилась, что всегда боялась стать нянькой и стала, это звучало двусмысленно, потому что ее трем сыновьям нянек нанимали, как только завелись для этого деньги. Но как же их поселок чудесен – вокруг сосновые боры, грибные перелески и много небольших озер.
Приехали поздно вечером, после короткого ужина легли спать. Оказалось, у хозяйки беда с зубами и все наши гостинцы либо негодны, либо их надо мельчить, в кашицу превращать, и ей было неловко показывать, как теперь она ест. Ну да ничего. В моей усатой пасти развалины жалко скалились тремя-пятью сточенными клыками, и было познавательно запоминать, как кто-то сражается с напастью, что ждет и меня. Уже не ждет, а дышит в лицо запашком пародантоза. Я так любил почавкать горячими кусками полупропеченного, кровавого шашлыка. Адью, адью.
Я плохо спал – первая ночевка на новом месте стабильно получалась тревожной, а в три утра по звонку смартфона встал, согрел себе чайник, старался по возможности без шума и тщательно собрать в рюкзак все необходимое – и ушел к автобусной остановке, чтобы сесть на первый автобус от станции. Одна длинная прокатка до райцентра, в темном салоне я и две тетки, которые работали в райцентре в какой-то гостинице, а третья опоздала и они злословили. Считали, что та вчера, в пятничный вечер, перебрала.
Выпрыгнув с салона, я переобулся, вместо легких кроссовок натянул высокие резиновые сапоги. Всю неделю дождило, и без тяжелых черных чоботов не обойтись. И быстро зашагал. Шел к порушенному мосту, раньше бы в выходные там задолго до рассвета сидели бы конкуренты – на машинах, да местные с окраины райцентра. Но в последние годы все заглохло-заросло в самых уловистых местах – ковид ли тому виной, непонятно. Не сказал бы, что тут народ повымер – то и дело там-тут виднелись высокие терема-крыши новостроя с высоченными заборами и пафосными воротами, и стало больше гулко гавкающих псов.
Все еще в темноте я дошел до окраины села, перешел по мосту над глубоким оврагом с речкой Беглянкой. Лет десять назад старый советский мост развалился, поскольку груженых фур до финской границы все больше, а кто ж такое мог предвидеть, и пару недель спустя рядом разложили военный железный понтон, лично мне он нравился. Сурово, простенько, надежно. Без большого  промедления возник и новый бетонный мост. А потом война – фур стало гораздо меньше, с финами торговля рухнула.
За мостом влево и вниз. Тридцать лет назад сюда привел меня приятель. Была грунтовка, по которой рыбаки шли мимо огромного бетонного бункера – колхозный склад, потом еще один горб – хранилище навоза, потом шли направо распаханной рябью лоскутные поля, за которыми боры охотхозяйства, налево перелесок и кусты на низком, с болотцами, берегу Беглянки. Метров через пятьсот она впадала в озеро, в пойме были и островки, заливчики, вот там находился разрушенный мост – когда то он вел к колхозным угодьям. Поля надолго забросили, но хотя бы кусок у старого моста распахивали и засевали клевером. А потом и его забросили – вдобавок появился и множился, пользуясь повсеместным безучастием, борщевик.
Год назад я приехал в августе, стены борщевика не испугался, пошел ломиться. Сорняк на тучных навозных почвах вымахал в три метра, щетинистые, частично сухие трубки с неприятно шершавыми распяленными листьями стояли густо, толщину стволы набрали в мой бицепс, кое-где их зонтичные верхушки и побеги перекрывали небо. Просто другой мир, новый – джунглей в северных краях. Идти, непрерывно распихивая стволы, с трудом выискивая ровное место для каждого шага, было очень муторно. Сверху сыпется и сыпется мокрый сор, быстро слетелись на потные запахи комары и мелкая мошкара. Сколько – ну сто метров этих зарослей борщевика – нужно было одолеть, а казалось, будто нырнул в них навсегда. Но застарелое упрямство злобного к невзгодам мужика победило. Я выбрался сперва к густой траве – крапива пополам с мокрыми кустами мать-мачехи и осота, потом  в следующей рощице борщевика нашел старую тропу на мысок. И оказался у гнилых деревянных свай. Ширина реки тут составляла метров десять, течение убыстрялось на переправе, а метров через сорок-пятьдесят успокаивалось, уже врезаясь в толщу озерной глади.
Сейчас октябрь и везде мокро – в частоколе джунглей борщевика, в высоких зарослях травы, в кустах ольховника на берегу речки. Я забросил в привычную точку заводи слепленный ком пшенки, разложил пятиметровую удочку. Примерно на третьем забросе случилась поклевка, вытащил небольшого окунька, с мой указательный палец – отпустил, забросил – зацеп. Речка явно обмелела, а сильных заморозков еще не было, лапчатые листья кувшинок далеко разлеглись от берега к заводе, и я с трудом вынул из прозрачно-зеленого стебля крючок. Он разогнулся, я полез искать маленький кошель с рыболовными приблудами – но его не было в рюкзаке. Сразу вспомнил, как ночью под дамскую болтовню набирал на леске все нужные насадки, и оставил сумочку на окне. Итого рассвет, пухлая туманом река, у меня позади штурм джунглей, мокрая одежда до исподнего и на удочке один разогнутый крючок. Зубами его подогнул, пять опарышей свежих нацепил. Вытащил двух мелких плотвиц, которых уже не отпускал, и потом случился второй зацеп, дерг, бац, я без снасти. Примерно минут тридцать поудил. Сзади качался и скрипел частый строй мокрого борщевика.
Вообще-то была и тропа по берегу речки, которая начиналась у зернохранилища, а из лесочка, лихо вывинтившись из топей и буреломов, выныривала аккурат к разрушенному мосту. Но запустение последних лет и ее превратило в непроходимые заросли и завалы. С еще живым приятелем мы пробовали пройти – сперва уперлись в болотце, потом в просеку – ставили два-три новых дома в переулке за мостом, оттуда сюда, видимо тянули сточную канаву, для чего посшибали заросли, оставив частые пеньки и неубранный валежник. Засека, сказали бы в старину, пройти невозможно, рано или поздно падаешь, бьешься и выворачиваешь лодыжки. И потому тропой я не вернулся, вздохнул глубже и повторно врубился в северный бамбуковый лес.
Без улова, с двумя-тремя плотвичками, которые стыдно показать. Но на речку-то попал, забросы делал, и утренний туман клубился серым маревом, и окуни били мальков и уклейку, пуская по серо-голубой глади круги, и желтозубый бобер, злостный новосел поймы, пару раз выгребал, угрюмо оглядывая меня.
 Я дотопал до остановки, купил пломбир и через пятнадцать минут сел на обратный автобус. Успел и воду из сапог слить, в кроссы переобуться и сигаретку выкурить. Думал при том не о позоре рыбацком, а про урну.


Путь обратно вел мимо кладбища. На лесистом холме из-за кустов и серо-желтых стволов сосен выглядывали кресты и советские обелиски. Там была могила, в которую закопали мать, а гораздо раньше деда с бабкой моего приятеля. Потом еще и дядьку, младшего брата матери. Сам приятель второй год лежал белесым пеплом в тяжелом квадратном ящике под кроватью супруги, и это меня беспокоило. Почему? Я где-то сбоку, есть семья с сыновьями. Но хоть и сбоку, располагался я достаточно близко, чтобы предположить, на всякий случай, что сыновья не скоро очнутся от своих занятий-проблем-переживаний и озаботятся прахом отца. Про вдову тоже непонятно – говорила, что хотела бы развеять пепел. Но у нее всегда были плохие отношения, или не отношения, а чувства, с покойной матерью покойного супруга. Сунуть прах в могилу – вроде как символически отдать его ей. Звучит усложнено, но кто просчитает комбинации дамы, которая к тому же увлекается не первый год поеданием мухоморов? Считать, что сам покойник беспокоится о своем пепле, не приходилось – ни в снах, ни в форме призраков-видений он не скандалил, да и заранее не высказывался. Могила была в разрухе, а какое-то время деньги  у них водились, опять же, это к тому, что если и есть досада, то свинячий хвостик-корешек у досады запрятан в свое, собственные представления о том, как полагается всему быть.


2.

Рыбью мелочь я хотел скормить собачке, пожилой суке корги, ей тогда еще круглобокий балбесина сын, ее купивший щенком, дал бесчеловечное имя Джессика. Я, помню, пыжился придумать что-то другое и подходящее, но глядя на длинношерстное и упитанное создание с широкой спиной, большой мордой и короткими лапами, вертел так-сяк одно слово – табуретка. Громоздко, как и Скамейка. Ладно, чего уж. Дать рыбку собаке, а вдруг костьми подавится? Озадачился настолько, чтобы не вынуть пакетик с рыбками из рюкзака (а обычно сую улов в морозилку, либо с собой в город повезу, либо предупрежу хозяев, пусть употребят с пользой). Дамы в квартире встали и собирались по ягоды. Я спросил, будем ли делать что-то с урной в этот раз.
Ну да, ты который раз, и вообще надо бы,– сказали мне.
Вы ягод побольше наберите, я пару часов передохну, и сможем вместе отправиться.
Ой да одна бы могла, вы отдыхать приехали...
Там яму выкапывать надо,– напомнил я.
Ну да, и в самом деле, яму. Ну да, тогда вместе.
И действительно спустя три часа, попав в короткое солнечное погодье, мы лесной дорогой ушли на кладбище. Перед тем я вспомнил, что в рюкзаке пакет с плотвицами, вслух сказал, что вот решил сегодняшний улов бросить в могилу, потому что рыбака как-никак будем хоронить. Вдова согласилась с разумностью идеи и добавила, раз я рыбок, то она от себя одежку подсунет, на том порешили.
Споры возникали по странным поводам. Я прихватил для кладбища саперную лопатку, собственно, из города ее вез именно для процедуры закапывания. А вдова говорит:
Нет, я сама должна копать, моего мужа хороним. У меня есть такой симпатичный совок, я им ландыши хотела пересаживать, его и возьму.
У тебя сил не хватит.
 У меня сил полно!
Давай ты засыпать потом яму будешь, самое то этим совком.
Ладно, согласна. Но я буду урну нести на кладбище.
Ящик был большой и тяжелый, но раз хочет, зачем возражать. Копать яму тяжело и муторно, я просто не хотел сидеть и ждать пару часов. Как никак мы собирались позже вечером возвращаться в город.


3.
Могилка была небольшая, стесненная ржавыми и разноцветными оградами себе подобных, внутри торчали тем самым кариесным зубом когда-то слепленные раствором плиты мрамора, но время и климат устроили прорехи, и обелиск грозился развалиться и упасть. В одном месте лежали днепровская бабка, скорее всего, захороненная обычным распорядком в гробу, и подселенные урны с прахом матери и дядьки. Из красивостей – неподалеку торчала кирха, лютеранская, она же финская часовня в виде круглой башни, сложенной из здоровенных камней, и с несколькими  прорехами, по виду, будто залетел снаряд артиллерийский. Была кирха без крыши.
Вдова затеяла уборку, я разложил принесенную пленку и мешки, снял куртку и на коленях стал выбирать из могилы грунт. Чистый песок с остатками искусственных цветов. Песок был мокрый, вынимался легко – но ворошить могилу было неприятно и тревожно. Знал я бабушку, легко мог представить, что ее тень следит за мной недобрыми глазами, решая, угодное ли дело делаю. Вскоре я наткнулся на одну банку – пепел дядьки, вынул ее и стал копать дальше – обнажилась урна с пеплом бабушки. Ящик с останками приятеля был самым громоздким, и хотелось чесать затылок, потому что как всю посуду уместить в узком и коротком окопе, не понимал. Пришлось копать вглубь, углубился более чем на метр. Меня пугала мысль, что грунт провалится в пустоты, оставленные сгнившим гробом первой жительницы могилы. И как только три урны смогли встать на приличествующей глубине, я предложил закапывать. Вытряхнул в яму своих рыбешек. И тут вдова достала из рюкзака свитер, а насколько он пухлый и объемный, я смог оценить сразу.
И это все засунуть?– удивился я.
Чего такого? Рыбу сунул, и свитер сунешь. Ну хочешь, я тоже покопаю,– раздраженно сказала она.
Я представил, как худющая и неловкая тетка проваливается в яму, покряхтел и стал углублять лопатой яму. Долго, изо всех сил впихивал серый свитер. Потом засыпал на свитер и ящики песок, затрамбовал горб песка. Все содержимое могилы располагалось неприлично близко к поверхности. Я загодя думал, что мы высыпем пепел, и что с других урн перед тем тоже высыпали пепел, а оно вон как. Стоять им в песке посудинами еще лет сто. Но мы выпили по пятьдесят коньяку и пошли назад. Я прислушивался к настроению и понимал, что дело сделано, одной тягостью меньше.

Ящик с пеплом в ямку, где ящиков много, это не главная нелепость. У дядьки с не успевшим стать седым чубом, который спрятался золой в урну, было три сына, был сводный брат и двоюродный брат, и оба брата жили рядом, в Питере, равно как сыновья. А захотел закопать его приятель, с которым когда-то учились, когда-то выпивали, ругались, рыбу ходили ловить. Я вроде как влез не на свое место, сыграл не свою роль. Старательно исполнил смешную роль в мире, полном смешного, нелепого, ну и грустного тоже тут хватает. Вон как борщевик разросся!

22 января 2024г