(Этот текст был написан в 2016 году для личного блога, который я больше не веду. Размещаю здесь с минимальными правками.)
То, что "Третья Пуническая война окончилась разрушением Карфагена", знают все. Что этому предшествовало, не так широко известно, ибо даже пара строк в школьном учебнике с годами забывается, а что сверх того, мало кому интересно. Между тем история достойна внимания.
Начало Третьей Пунической войны (149 г. до. н. э.), окончившейся гибелью Карфагена, отделяло от конца Второй (201 г. до н. э.) чуть более полувека. За это время средиземноморский мир сильно переменился, и представление расклада сил лучше начать с державы-победительницы, т. е. с Рима.
Аппетит приходит во время еды
Рим выиграл Вторую Пуническую ценой колоссального напряжения сил – больше так жилы рвать уже не приходилось – и, несмотря на победу, понёс очень серьёзные потери. Италия была разорена, потеряла значительное число населения; однако это не помешало Риму тут же сорваться в войны за пределами Италии. Первая из них, война с Филиппом V Македонским, была объявлена уже в 200 г. (все даты до нашей эры), причём при обсуждении вопроса о войне в сенате произошло любопытное событие. Народное собрание в большинстве отклонило решение сената, а народный трибун Бебий обвинил римскую верхушку в том, что она намеренно ищет поводы втянуть Рим в новые войны, чтобы держать народ в угнетённом состоянии. Сторонникам войны пришлось пустить в ход страшилку, что иначе Филипп принесёт войну в Италию. Было это, конечно, лапшой на уши, но когда большинство народа вряд ли могло сказать, где эта самая Македония находится, не говоря уж о реальной её опасности, жупел сработал.
Следующие полвека были для Рима временем сплошных маленьких и не очень маленьких победоносных войн и бесконечных триумфов. Эллинский и эллинистический мир, намного более развитый, цивилизованный, богатый, но пребывавший в состоянии политического хаоса, оказался сравнительно лёгкой добычей. Три Македонские войны, война с Селевкидским царством – крупнейшим эллинистическим государством на Востоке, Ахейская война, постоянное вмешательство в балканские и ближневосточные дела по разным поводам – всё это в короткие сроки сделало римлян хозяевами средиземноморского мира.
Победоносный путь римлян облегчался ещё и тем, что их самих то и дело кто-то звал. Историк Полибий, грек, перешедший на сторону Рима, полагал, что его соотечественники были сами виноваты в утрате свой свободы, в своей бесконечной грызне запустив козла в огород, то есть «наводителей порядка» в Грецию. То и дело находился кто-то обиженный, взывавший Рим-введи-войска, Рим вводил и давал «обидчику» по зубам, а "спасённый" потом обнаруживал, что доблестный освободитель никуда не выводится и вообще держится как у себя дома. Так случилось уже после первой Македонской войны (начатой как бы для защиты греческих государств от Филиппа), когда консул Фламинин провозгласил от имени сената свободу для всех греческих городов и областей, что были под властью Филиппа. Греки тогда на радостях чуть не задавили освободителя, порываясь пожать его благородную руку. То, что римляне после этого никуда не ушли и сохраняли контроль над Грецией, только дало повод следующим обиженным звать их на помощь. Образование проримских партий в различных греческих городах и их конфликты с антиримскими силами давали простор для вмешательств под вполне благовидными предлогами.
В Азии усилившееся было Селевкидское царство было сравнительно легко побеждено и окончательно надорвано. Мелкие же государства, как Пергам и Родос, бывшие союзниками Рима, усилились, но не настолько, чтобы представлять из себя серьёзную политическую силу. Они оказались в полной зависимости от своих римских "друзей" и в случае чего могли быть легко ими отброшены. Так случилось с Родосом, когда он перестал быть нужен; римляне объявили свободным торговым портом Делос (перед этим изгнав его жителей и передав остров афинянам), и это убило родосскую торговлю.
Проблемная территория была на западе – Испания, перешедшая к Риму от побеждённого Карфагена. Иберийцы, пребывавшие ещё на «варварской» стадии развития, не склонны были легко отдаваться «освободителям». Усмирение разрозненных, склонных к партизанщине племён оказалось нелёгким делом, и войны здесь ещё долго не кончались, а триумфы оказывались убогими, ибо с «варваров» особо взять было нечего. Правда, вместе с Испанией Рим получил тамошние серебряные рудники, которые прежде разрабатывал Карфаген, так что доход шёл и отсюда. Что же до победоносных войн в Восточном Средиземноморье, то с ними в Рим хлынул огромный поток богатств – в виде контрибуций и военной добычи. Особенно обогатился Рим после очередной македонской войны, на этот раз с царём Персеем, сыном Филиппа, - тогда римская казна оказалась настолько переполнена, что сенат счёл возможным освободить граждан Рима от всех налогов на 24 года.
Надо сказать, что до 146 г., когда были разрушены Карфаген, греческий город Коринф, окончательно добита Македония и на территории побеждённых государств были образованы римские провинции – т. е. эти территории перешли в «постоянное пользование» победителей – Рим не столько «эксплуатировал» побеждённых, сколько просто грабил. Грабёж проводился организованно (беспорядочный был наказуем), так что если какой-нибудь город или область отдавались на разграбление, их вычищали со всей основательностью. Так оказался совершенно опустошённым Эпир, наказанный за поддержку (хоть и скорее пассивную) Македонии: 70 городских округов были полностью разграблены, а в рабство уведено 150 000 человек – огромное число, обезлюдившее страну. Такого наплыва живого товара Рим ещё не видел. А ведь и прочие войны выбрасывали на рынки рабов большое число людей, хоть и не в таких запредельных количествах; при этом единовременное появление в продаже даже нескольких тысяч пленных резко понижало их в цене, а когда их счёт шёл на десятки тысяч? В рассматриваемый период живого товара стало так много, чтобы именно рабы стали в Италии основной рабочей силой. То, что называется классическим рабством, сложилось в полной мере только в Риме в период постоянных победоносных войн и быстрого создания «великой державы», для которой Средиземное море стало внутренним озером.
Пока римская армия добывала победы, она нуждалась в прокорме, и за зерном Рим неоднократно обращался… в Карфаген, и тот поставлял любое количество зерна, пока что на коммерческой основе. В 191 году возникла даже нелепая ситуация, когда карфагеняне то ли из подхалимажа, то ли в порядке особо изощрённого троллинга предложили отдать приготовленный для римлян хлеб даром. Римляне отказались, но могли бы задуматься, как их противник, казалось бы, до костей ободранный, предлагает даром покормить гордых победителей, точно нищебродов каких… Да ведь и контрибуцию, которую Карфаген должен был выплачивать ежегодно в течении 50 лет, он готов был выплатить всю целиком уже через 10. Тогда римляне тоже отказались, так как растягивание выплаты надёжнее удерживало побеждённый город в зависимости, но ситуация была весьма красноречивой. И периодически посещавшие Карфаген римские комиссии имели возможность убедиться своими глазами: Карфаген, утративший заморские владения, лишённый армии и военного флота, полузависимый и больше не представляющий из себя самостоятельной политической силы, в то же время не бедствует и до уровня захудалого «нижнеурюпинска» скатываться не собирается.
Держава с возу – республике легче?
Преимуществом Карфагена было то, что на его африканской территории война почти не велась, и те земли, что были сохранены за ним после поражения, не слишком пострадали. Кроме того, нет армии – ну так и расходов на неё нет. Но одновременно с этим – потеря Испании с её серебряными рудниками, утрата данников, та самая ежегодная контрибуция в течении 50 лет, которая была столь нехилой, что в первые послевоенные годы приходилось взимать дополнительный налог с граждан, чтобы иметь возможность её собрать. Но после первых тяжёлых лет Карфаген, в таких-то условиях, стал быстро восстанавливаться как благополучный город и крупный экономический центр.
Для Карфагена утрата державы не стала катастрофой. Экономика, основанная на производстве и торговле, вполне выдержала этот удар. Карфагеняне торговали почти по всему цивилизованному миру (и части нецивилизованного тоже), от атлантического побережья до Индии. Это была как посредническая торговля, так и продажа собственной продукции, включая зерно и оливковое масло. Сельское хозяйство в Карфагене было поставлено на научную основу; римляне знали о существовании в Карфагене трудов на эту тему и после падения города потрудились разыскать среди пунийских книг трактат некоего Магона, чтобы перевести его на латынь и применять на практике. Книга не сохранилась до наших дней, но некоторые римские авторы ссылаются на неё или цитируют; «пунические писатели» (должно быть, не один Магон) считались в этой области авторитетами.
Интересно, что в этот период Карфаген очень активно торговал в Италии и в самом Риме. Возможно, карфагенский политический класс видел в экономических связях гарантию мирного сосуществования - кому, мол, захочется разрушать взаимовыгодное партнерство. Тем более они теперь были "друзьями римского народа" (это юридическая формулировка), даже если "друг" в римском понимании означало "подданный".
Можно было подумать, что "партия мира", выглядевшая капитулянтами и едва ли не предателями в предыдущей войне, оказалась права - можно жить себе и процветать, не ссорясь с Римом. Более того - много ли проиграл Карфаген, если в итоге жил лучше победителей?
Но это его и погубило.
Эскалация, глубокая обеспокоенность и "пунийское вероломство"
Ближайшими соседями Карфагена были нумидийцы, бывшие его союзники, а теперь – союзники Рима. Их вождь Массинисса оказал римлянам неоценимую помощь в конце Второй Пунической войны, и по условиям мирного договора Карфаген обязан был вернуть ему владения, когда-либо принадлежавшие ему или его предшественнику, в тех границах, который он, Массинисса, сам укажет. По сути Рим развязывал ему руки - нарочито неопределённые формулировки (ни о каких конкретных границах речь не шла) позволяли ему отгрызать от карфагенской территории любой кусок на своё усмотрение. Поскольку же другой пункт мирного договора запрещал Карфагену вести войны без согласия Рима, то выходило, что пунийцы не могли даже дать своему соседу отпор. Максимум, что им было дозволено – это пожаловаться в Рим.
«При таких договорах и при неопределённости границ… положение Карфагена могло быть только до крайности тяжёлым: ему приходилось иметь дело с могущественным и ничем не стеснявшимся соседом и с верховным властителем, который был в одно и то же время и третейским судьёй и заинтересованной стороной; однако действительность оказалась хуже самых мрачных ожиданий» (Моммзен). Вообще наличие в договоре таких условий заставляет думать, что у победителя были планы медленно прикончить Карфаген, только сделать это чужими руками – Массиниссу-то и подстрекать было не надо… И при этом многие в Риме ещё находили этот договор слишком мягким! Единства в вопросе, как поступить с побеждёнными, среди римской элиты пока не было; затем и карфагенский вопрос перестал быть главным, а правящая верхушка Карфагена старалась жить в мире с Римом и "не нарываться", демонстрируя полную лояльность и готовность оказать любую услугу по первому требованию.
В 193 г. Массинисса вторгся в Эмпории – принадлежавшую Карфагену богатую приморскую область, частью разграбил её, частью присвоил и обложил данью некоторые города. Прибывшие римские послы выслушали и пунийцев, и нумидийцев. Последние, если верить Юстину, проявили знание греческой мифологии и припомнили байку о об основании Карфагена; якобы Элисса купила только ту территорию, на которой была построена крепость Бирса – вот там-де пусть карфагеняне и сидят. Никакого решения послы не приняли, тем самым оставив всё как есть. «Чтобы закрепить за Массиниссой захваченную им территорию, вполне достаточно было сохранять нейтралитет, колебаться и в недоумении широко разводить руками" (Шифман).
Спустя 10 лет , когда у Массиниссы появились очередные территориальные претензии, Рим, похоже, всё-таки одёрнул своего союзника, и на некоторое время воцарилось затишье. Но долго оно длиться не могло. В 172 г. пунийцы жаловались римлянам, что в течение предшествующих двух лет Массинисса захватил у них 70 (!) городов и крепостей, и просили римский сенат либо позволить им защищаться от вконец обнаглевшего соседа, либо, раз уж Рим готов делиться с союзником чужим добром, чётко определить границы. Ничего конкретного, однако, они не добились и на этот раз; было много говорильни, «расследования», ни к чему не приведшие, пафосные общие слова со стороны Рима, который-де не потерпит отнятия у Карфагена оставленных ему земель и… сохранение де-факто сложившейся ситуации.
«Лишь терпение финикийцев было в состоянии не только смиренно выносить такое положение, но даже оказывать властителям [римлянам]… всякие прошеные и непрошеные услуги и любезности и домогаться благосклонности римлян поставками хлеба» (Моммзен), однако и их терпение было не безграничным. В городе нарастало недовольство. Росло оно, как ни странно, и в Риме; очевидно, уже в 60-е годы 2 в. (все даты, напоминаю, до нашей эры) в Риме стал обсуждаться вопрос о существовании Карфагена. Римские комиссии, приезжавшие для участия в карфагенско-нумидийских спорах, видели богатый и густонаселённый город (Карфаген был одним из «мегаполисов» античности, вдобавок более благоустроенным, чем тогдашний Рим), что их, мягко говоря, не радовало, зато подогревало кому зависть, кому паранойю, если не то и другое сразу. Но ликвидировать Карфаген без благовидного предлога римляне не могли. Говоря словами Полибия, «римляне всегда заботились о том, чтобы не показаться людьми, затевающими распри и начинающими войны, нападая на других; напротив, они всегда хотели выглядеть так, как будто приступают к войне только ради самообороны, из нужды».
Итак, Карфаген должен был подать повод и оказаться "сам виноват". Однако вёл он себя как образцовый терпила. Но должно же было и его терпение когда-нибудь лопнуть? Решение новой римской комиссии (в конце 60-х гг.) должно было подстегнуть события: римляне узаконили завоевание нумидийцами Эмпорий, состоявшееся 30 лет назад, обязали карфагенян очистить эту территорию и вдобавок заплатить Массиниссе 500 талантов за то, что «незаконно» ею пользовались.
Карфагеняне, однако, проглотили и это, несмотря на растущие воинственные настроения; «партия мира» всё ещё брала верх напоминанием о договоре, по которому пунийцы не имели право даже на самооборону, каковая немедленно навлекла бы кару со стороны Рима. Когда же Массинисса на радостях двинулся дальше, захватив город Туску и значительную сельскую территорию, пунийцы опять пошли кланяться в Рим. В Карфаген, после долгой проволочки, прибыла новая комиссия, которая опять же ничего не решила, зато привезла в Рим ошеломляющую новость: в Карфагене достаточно материалов для постройки флота. Потом поползли слухи, что Карфаген привлёк на свою сторону нумидийцев, враждебных Массиниссе, и Рим отправил в Карфаген посольство (153 г.), якобы для разбора территориальных конфликтов, а на самом деле – чтобы на месте оценить состояние Карфагена.
В Карфагене тем временем, на волне народного возмущения и роста патриотических настроений, сменилась власть, и теперь пунийцы держали себя с римлянами в другом тоне. Они не жаловались и не просили, более того – отвергали попытки римлян разыграть роль миротворцев, заявляя, что заключённого в своё время договора достаточно и никаких новых решений не нужно. Римлянам давали понять, что в их посредничестве не нуждаются (и вообще это не их дело) – что ж, карфагеняне были действительно сыты им по горло и имели все основания полагать, что Рим опять удовлетворит своего союзника. Тогда послы вернулись в Рим, а Карфаген стал вооружаться, чтобы дать отпор Массиниссе.
Катон и фиги
В составе этой римской делегации был Марк Порций Катон, или Катон Старший (потому что был ещё и младший), довольно колоритная фигура. Он производил впечатление римлянина «старого образца»: свирепый рабовладелец (ему принадлежит фраза «раб должен или работать, или спать»), лично наказывавший своих рабов, сторонник «традиционных ценностей» (считал, например, что изменившую жену можно убить без суда), в 80-летнем возрасте женившийся на 15-летней дочери своего секретаря, противник новшеств, иноземных влияний и роскоши. В бытность свою цензором (эта должность предполагала, помимо прочего, надзор над общественными нравами) он ввёл огромный налог на предметы роскоши (включая дорогую посуду и женские наряды), велел разрушить трубы, проведённые от городского акведука к частным домам, но особенно прославился тем, что вычеркнул сначала из сенаторов, а потом из сословия всадников кучу людей за «аморалку». Так, одного сенатора он исключил за то, что тот поцеловал жену в присутствии дочери – это ж какой немыслимый разврат! Впрочем, агрессивный морализм Катона часто был просто орудием для сведения личных счётов. Катон стоял за невнятным процессом над Сципионом Старшим, победителем во Второй Пунической войне, с которым Катон враждовал; в итоге Сципион навсегда покинул Рим (со словами «неблагодарное отечество, ты не получишь моих костей»), а Катон выпилил из сената всех его сторонников.
Ещё Катон носил тогу на голое тело, а не поверх туники, как было принято, поскольку туника не была исконно римской одеждой (это как "из патриотических соображений" надевать штаны без трусов). И этот человек, казавшийся почти образцом дубового ретрограда, в то же время принадлежал к новой формации римских нобилей с завидущими глазами и загребущими руками. На словах он превозносил доход от сельского хозяйства как самый честный; заниматься же ссудными операциями и морской торговлей сенаторам было вообще запрещено – однако Катон на старости лет наварил огромные деньги на работорговле. Разумеется, он не сам непосредственно этим занимался, а через основанные им «сообщества», таким образом обходя запреты. Другие проворачивали дела, а он только забирал свою долю и поучал сына, что не мужчина тот, кто не умеет приумножить своё состояние. При этом жил Катон не то что скромно, а убого – в его доме даже стены не были оштукатурены – и всегда торговался на рынке, потому что был страшным скупердяем.
И зачем ему нужны были деньги? Любоваться на них, как папаша Гранде?..
В отношении Карфагена Катон придерживался самых жёстких взглядов. Увидев же своими глазами процветающий многолюдный город, он совсем потерял покой. Нарвав в Карфагене плодов фигового дерева, необыкновенно крупных, он потом вывалил их в сенате как свидетельство страшного преступления, говоря о том, как близок от Рима враг. Да уж, город, выращивающий такие плоды, опасен даже без армии! С тех пор любую свою речь, о чём бы она ни была, он заканчивал фразой: «а кроме того, я считаю, что Карфаген должен быть разрушен».
Эта «заевшая пластинка» одного вконец задушенного жабой старого скряги могла бы остаться забавным эпизодом, если бы выражала лишь единичное частное мнение. Но упорный катоновский долбёж выражал волю целой прослойки людей, недовольных, что кто-то одним своим присутствием мешает римлянам быть единственными хозяевами Средиземноморья. Считать Карфаген действительно опасным для Рима мог только параноик, но для населения, чтобы не возражало, можно было эту паранойю раскрутить напоминанием о войне из прошлого века... Были и возражения; с Катоном спорил Сципион Назика, высказывавший популярную в античности точку зрения, что иметь под боком не то чтобы опасного, но и не совсем ничтожного «конкурента» полезно для государства – иначе граждане начнут воевать промеж собой и беситься с жиру. Мнение Катона, однако, преобладало; когда же в сенат поступил донос от Масиниссы, что Карфаген собрал войско и готовится с ним, Масиниссой, воевать, противников уничтожения Карфагена и вовсе перестали слушать. Римляне ещё раз наведались в Африку и убедились, что донос соответствует действительности. Сенат решил выждать, чем кончится эта местная разборка. Кончилась она тем, что пунийцы были разбиты. Для Рима это был просто подарок судьбы: теперь был повод объявить Карфагену войну, обвинив в «вероломном» нарушении мирного договора. А то, что Карфаген на деле подтвердил свою военную слабость, было дополнительным ободряющим моментом.
Приговор был вынесен, но пока не разглашался: Карфаген должен быть уничтожен.
Умиротворение невозможно
Официально война ещё не была объявлена, но в Риме полным ходом шли военные приготовления; когда карфагеняне узнали об этом, то пришли в ужас. Конечно, можно было ожидать, что их самооборона, так неудачно завершившаяся, вызовет недовольство римлян, и те вызовут их на ковёр и чего-нибудь затребуют – новых территориальных уступок Массиниссе, новых кругленьких сумм… но чтобы сразу война? При имеющемся раскладе сил не надо было быть провидцем, чтобы понимать, чем такая война закончится. «Партия мира», снова пришедшая к власти в Карфагене (после поражения от нумидийцев), бросила лидеров сопротивления за решётку и отправила в Рим посольство – оправдываться.
Послы в сенате пытались показать римлянам обоснованность действий Карфагена и в тоже время обвиняли своих политических противников в том, что они «слишком поспешно» решились дать Массиниссе вооружённый отпор – но теперь они арестованы и будут казнены. Римляне холодно восприняли эти объяснения, зато придрались к тому, почему «виновные» не были наказаны раньше. Тогда послы спросили, что должны сделать карфагеняне, если римляне считают их виновными (ещё бы! – они заранее были «виновны»), на что получили оригинальный ответ: «Удовлетворить римлян».
Чем можно было удовлетворить римлян, догадываться надо было, видимо, телепатическим образом, и карфагенский совет попробовал ещё раз добиться от римлян конкретных требований. На этот раз ответ был ещё более мутным: карфагеняне-де сами знают, что они должны делать.
Пока деморализованное карфагенское правительство, не зная, чего ждать, обсуждало, что в такой ситуации можно предпринять, в Рим явилось посольство из Утики. Эта старейшая финикийская колония в Северной Африке пользовалась привилегированным положением в Карфагенском государстве, но часто относилась к Карфагену недружественно; послы объявили о сдаче Утики в полную власть Рима. Для Рима это был очередной подарок судьбы – Утика, находившаяся не слишком далеко от самого Карфагена, могла теперь послужить римским опорным пунктом. Для Карфагена же это был удар поддых; понимая, что теперь речь идёт о жизни и смерти, Карфаген отправил в Рим послов с неограниченными полномочиями, имеющими право самостоятельно принимать решения на месте по ситуации.
Ситуация же была такова, что к моменту приезда карфагенских послов римская армия уже отчалила к африканскому берегу… Тогда послы, принятые сенатом (без консулов, которые отплыли вместе с армией), решились на отчаянную меру: они объявили о полной и безусловной сдаче Карфагена римлянам. Речь шла не о признании римского господства, но именно о полной сдаче со всеми потрохами в собственность Рима.
Казалось бы, куда уж дальше.
Но пунийцы не знали, что их не спасёт даже это. Судьба Карфагена уже была решена, и римские консулы при отъезде получили секретные инструкции – не допускать никакого мирного разрешения. По действующим в древнем мире неписаным правилам сдавшихся не добивали; но кто мог вообразить такого противника, которому даже полной покорности, даже полной сдачи окажется мало? Поведение карфагенян не решало уже ничего, они были приговорены окончательно и бесповоротно, но в неведении ещё пытались как-то избежать худшего. Сенаторы похвалили послов за принятое ими решение и заверили, что карфагенянам оставят свободу, их законы и имущество, если они за 30 дней доставят в Лилибей (порт в Сицилии) 300 заложников – сыновей знатных семей, а затем выполнят требования, которые получат уже от консулов в Африке.
Требование выглядело двусмысленным: оставалась неопределённость, что будет дальше. Выдача заложников ударяла по самому правящему сословию – члены совета и правительства должны были отдавать собственных сыновей; однако обещание сохранить пунийцам жизнь и свободу казалось обнадёживающим. Правда, ничего не говорилось о городе, а если верить Диодору, сенаторы даже не упоминали названия Карфагена – сознательно, чтобы не выходило, будто они врут. Когда послы отправились домой, сенат по настоянию Катона (всё того же, который «Карфаген-должен-быть-разрушен») послал вдогонку консулам ещё одну инструкцию, подтверждающую, что они должны довести дело до уничтожения Карфагена.
Пунийцы выполнили требование, согласившись пожертвовать частью ради сохранения целого; 300 заложников были взяты из семей и отправлены в Лилибей; при этом происходили душераздирающие сцены. Из Лилибея заложников перевезли в Рим, где посадили в доки шестнадцатипалубника – трофейного царского корабля македонского царя.
Тем временем римские войска, числом более 80 тысяч человек, беспрепятственно высадились в Африке и устроили в Утике штаб. Туда явились члены карфагенского совета, чтобы получить указания от консулов. Те потребовали выдачи всего оружия, имеющегося в городе. Пунийцы попробовали было возразить, что должны защищаться от собственных воинственных сограждан, которые за пределами города собрались уже в 20-тысячное войско, но римляне ответили, что это уже их забота, а не Карфагена.
И Карфаген разоружился, выдав римлянам более 200 тысяч комплектов оружия и 2 тысячи катапульт. «Это было замечательное и в то же время странное зрелище, когда на огромном количестве повозок враги сами везли своим врагам оружие» (Аппиан). Теперь, когда Карфаген был в прямом смысле обезоружен, настало время для последнего требования. Консул Цензорин, похвалив пунийцев за повиновение, объявил приказ сената: жители должны покинуть Карфаген и поселиться в любом другом месте, но не ближе чем в 80 стадиях (около 15 км) от моря, а сам Карфаген должен быть срыт до основания.
После такого заявления у карфагенских послов сначала просто случилась истерика… Придя в себя, они ещё пытались говорить с римлянами, напоминая, что выполнили все требования, что отдали собственных детей и разоружились, что в сенате им обещали свободу; что не было ещё такого, чтобы полностью сдавшийся город разрушали до основания, а также то, что они живут благодаря морю и работают на море, так что «утешение» в виде переселения для них невозможно. Консул остался неумолим – решение сената должно быть выполнено, да ещё поморализировал в адрес карфагенян, до кучи сказав, что всё делается исключительно для общего блага. «Поймите, что мы постановили это не по вражде к вам, но для сохранения твёрдого согласия и общей безопасности» (так у Аппиана).
Затем Цензорин велел послам удалиться; те должны были принести страшную весть своим согражданам… Если в этот момент кто-то подумает, что нечего пунийцам было так принципиальничать и можно было согласиться на депортацию, чтобы хотя бы сохранить себе жизнь, то, даже не вдаваясь в качество подобного решения, отмечу, что и сохранение жизни могло оказаться далеко не фактом. Как раз в предыдущем году (150-м) римляне вели мирные переговоры с племенем лузитан, жившим на территории современной Португалии, обещая расселить их в более плодородные области. Лёгкие на подъём «варвары» согласились и пошли, куда им было указано, сложили, «как друзья», оружие – и тут же были окружены и перерезаны римлянами как стадо баранов. Кое-кто, правда, смог сбежать и стать вождём нового восстания, но это другая история, а я лишь отмечу, что бывало и вот так. Да ещё не когда-то там, а прямо перед войной с Карфагеном...
Воля народа
…В Карфагене возвращения послов ждало крайне перевозбуждённое население, в ожидании решения своей участи стоящее на стенах и толпящееся на улицах. У ворот послов чуть не задавили, ломанувшись к ним, но те ничего не сообщили, кроме того, что должны сначала известить совет. По их виду можно было догадаться, что случилось нечто ужасное. Они проследовали в здание совета, а народ столпился вокруг. Изнутри несколько раз доносились вопли отчаяния. Едва поняв, что случилось непоправимое, толпа в ярости сломала двери, ворвалась в здание и просто забила насмерть всех, кто призывал умиротворять Рим и выполнять его требования.
В городе на время воцарился хаос; люди в отчаянии метались кто к храмам, кто к опустошённым арсеналам; поубивали случайно находившихся в городе италиков. Те же, кто не потерял самообладание, заперли городские ворота и стали носить на стены камни; хотя метательных орудий уже не было, карфагеняне готовы были защищаться каким угодно способом, но не оставлять города.
Оставшийся совет освободил и амнистировал предводителей войны с Массиниссой, на которых теперь возлагалась ответственность за оборону от Рима, и в тот же день объявил свободу рабам, чтобы они пополнили число защитников города. Полевой армией оставался командовать сбежавший из темницы Гасдрубал (Азру-Баал – частое имя среди карфагенских аристократов), неудачник в войне с Массиниссой, но считавшийся лидером «партии войны»; внутри города оборону должен был возглавить его тёзка, внук Массиниссы, перешедший на сторону Карфагена.
Это новое правительство обратилось к римлянам с просьбой дать пунийцам отсрочку на месяц, чтобы отправить посольство в Рим; в этом им было отказано. Однако на деле Карфаген отсрочку всё же получил благодаря самонадеянности римлян, которые, разоружив город, теперь не торопились начинать боевые действия. Римская армия сидела и не чесалась, ожидая, что карфагеняне либо «одумаются», либо же, если этого так и не случится, римляне без проблем в любой момент закидают их шапками. Престарелый Массинисса, злой уже от того, что римляне решили забрать себе тот лакомый кусок, на который зарился он сам, теперь ссорился с консулами (которые, уже не считая его нужным, едва уделяли ему внимание), и после бестолковых переговоров самоустранился из конфликта.
Когда прошёл месяц и стало ясно, что карфагеняне всё не собираются уходить из города, римляне наконец двинулись на штурм. И тут их, отправляющихся на лёгкую военную прогулку, ждал разрыв шаблона…
«Демоническая народная ненависть»
Отсрочку, полученную благодаря римской самоуверенности, карфагеняне использовали на полную катушку – обезоруженный город торопился вооружиться заново. Всё население без различия пола и возраста работало посменно днём и ночью, изготовляя оружие. В мастерские превратили все удобные помещения, включая храмовые участки; ломали общественные здания, чтобы добыть деревянные балки. Переплавляли металлические статуи и другие изделия, чтобы восполнить недостаток материалов; канаты для катапульт делали из женских волос за неимением другого волоса. Женщины также сдали в казну свои украшения на возможную покупку оружия и продовольствия. Кормёжка работающих тоже была организована; вообще организованность и эффективность работы населения была поразительной; «это ещё одна из удивительных черт этого удивительного народного движения, вызванного поистине гениальной, даже, можно сказать, демонической народной ненавистью» (Моммзен).
Когда римляне наконец снялись с места, то пошли на штурм с двух сторон: один из консулов двигался по перешейку, соединявшему Карфаген с материком (с этой стороны Карфаген защищала тройная стена), другой со стороны залива, где была слабо укреплённая одинарная стена; её угол был самым уязвимым местом. Оба римских войска уже подгоняли лестницы, как получили неожиданный отпор, который консулов, мягко говоря, удивил. «Оба презирали карфагенян... но, натолкнувшись на новое оружие и на неожиданную решимость воинов, они были поражены и отступили» (Аппиан). С тыла подошла карфагенская полевая армия, и римляне стали укреплять собственные лагеря.
В мою задачу не входит описывать детали этой войны, при вопиющем неравенстве сил затянувшуюся на 3 года… То, что лёгкая прогулка за богатой добычей превратилась для римлян в проблему, можно было бы объяснить бездарностью командования; в самом деле, римскую армию в этот раз возглавляли посредственности. Но ведь и у Карфагена была та же беда – талантливых военных вождей не нашлось. Барки, гении войны, оказавшиеся трагическими одиночками, ушли в прошлое, а теперешний командующий Гасдрубал, попавший во власть на волне всеобщего патриотического подъёма, оказался не более чем болтуном-демагогом. Военачальник из него был самый заурядный, а к концу войны он продемонстрировал и полное личностное ничтожество. Так что пунийцы держались на энтузиазме, точнее – на мужестве обречённых, порой поражавшем и самих римлян. Когда римляне, сумев (не без потерь со своей стороны) добыть лес для осадных машин, подкатили к более уязвимой стене два тарана и обрушили часть стены, то карфагеняне бросились к пролому и отбросили врага, а ночью взялись спешно заделывать стену; некоторые же, выбежав за стену с одними факелами в руках, сожгли тараны. На следующий день у пролома снова был бой; вооружённые пунийцы выстроились шеренгами, за которыми стояла толпа с кольями и камнями (значит, вооружить всех «нормальным» оружием всё-таки не вышло, и в ход шли все подручные средства); были и те, кто ждали римлян, заняв позицию на крышах. Ворвавшиеся было в город римляне оказались в ловушке, и от разгрома их спас военный трибун Сципион Эмилиан, уведя войско. Так попытка штурма снова провалилась. Летом в лагере консула Цензорина (того, кто пытался взять город с уязвимой стороны) начались болезни, и он отошёл от стены. Воспользовавшись затишьем, пунийцы взялись уничтожать римский флот: небольшие парусники нагружали паклей и хворостом, подтягивали туда, откуда ветер гнал бы их к римским кораблям, потом добавляли серу и смолу, поджигали и отпускали. Эти "брандеры" нанесли римскому флоту большой ущерб, едва не уничтожив полностью. Осенью пунийцы сделали вылазку к лагерю консула Манилия, взявшись под покровом ночи разрушать его оборонительный вал; им удалось помешать, но вокруг лагеря пришлось построить стену. Тогда римляне передумали штурмовать город и переключились на полевые отряды пунийцев, которые постоянными налётами приводили в расстройство снабжение римских войск. Манилий ввязался в сражение с войском Гасдрубала у города Нефериса, был разбит и отступил с большими потерями.
Так 149 г. закончился ничем; римский сенат даже счёл нужным послать комиссию выяснить, в чём дело – ждали лёгкой и быстрой победы, а тут время идёт, и всё ни горы ни воза…
Это какой-то… позор?
Поняв, что Карфаген шапками не закидать, римляне вспомнили о нумидийских союзниках. Массинисса как раз умер, а его власть оказалась «общим достоянием» трёх сыновей. Массинисса якобы доверил раздел наследства между ними Сципиону Эмилиану; ничего невозможного в этом нет. Сципион Эмилиан (Эмилий по рождению, Сципион по усыновлению) имел дело с Массиниссой ещё незадолго до войны, находясь в его лагере и играя роль наблюдателя во время битвы нумидийцев с пунийцами. Наблюдателя в прямом смысле: он смотрел на битву с высокого холма и позже рассказывал о захватывающем удовольствии, которое доставляет зрелище битвы стороннему зрителю издалека, и без ложной скромности сравнивал себя с Зевсом, смотрящим с вершины Иды на бой троянцев и ахейцев, и Посейдоном, глядящим на них же с Самофракии. Эмилиан был «филэллином», т. е. грекоманом, так что мог ввернуть в свою речь что-нибудь из Гомера и вообразить себя в мифологическом стиле…
Эмилиан разделил власть между сыновьями Массиниссы, в результате чего ни один не обладал её полнотой – старший оказался царём формально, среднему досталось войско, младшему – гражданское управление. Так Нумидия получила почву для будущих раздоров (то, что они потом и Риму принесут проблемы, тогда не предвиделось), Рим же приобрёл нужного ему помощника; Гулусса – тот, что получил армию – со своей конницей присоединился к римлянам.
Вдобавок Эмилиан смог переманить на свою сторону командира одного из пунийских «партизанских отрядов», Фамею, с частью его воинов. Предателя так щедро осыпали почестями и дорогими подарками, что тот согласился воевать дальше на стороне римлян. Но на этом римские успехи заканчивались. Новые консулы, прибывшие с подкреплением, решились действовать в обход – атаковать не сам Карфаген, а другие города, но и там ничего не получилось. Главным событием 148 года оказалась осада города Гиппон, длившаяся целое лето; римляне вынуждены были уйти, вдобавок потеряв все осадные орудия. От Гулуссы к пунийцам ушёл нумидиец Бития с отрядом всадников, а старший и младший сыновья Массиниссы вообще оставались в стороне.
Карфагеняне в это время пытались найти союзников – их послы смогли побывать в восставшей Македонии. Чуть позже поднялся и Ахейский союз; но все эти противники Рима уже были слишком слабы сами по себе, чтобы ещё иметь возможность помогать другим, так что коалиция не сложилась. Пытались призвать на помощь мавров (видимо, безуспешно, т. к. римляне отбили их попытку подойти ещё в начале войны). Кроме этих вполне здравых и понятных попыток, не обошлось без внутренней разборки: Гасдрубал «проявил себя», огульно обвинив командующего городским гарнизоном, Гасдрубала внука Массиниссы, в том, что он работает на своего родственника Гулуссу; обвиняемый не нашёлся что ответить и был убит членами совета. Гасдрубал был теперь единственным командующим. Если бы он при этом хотя бы годился на такую роль!
В Риме же военные неудачи вызывали всё большее возмущение: шёл уже третий год войны, а к победе Рим всё никак не приближался. В 147 г. консулом был избран Сципион Эмилиан, уже заработавший себе на репутацию спасением римской армии из критических ситуаций. По возрасту он не мог претендовать на должность консула, и то, что в Риме решились нарушить букву закона, говорит о том, насколько серьёзным представлялось им существующее положение. Для избрания Эмилиан приезжал в Рим, а отправившись снова в Африку, уже в новой должности, он получил солидное подкрепление.
Римская пехота тем временем продолжала безуспешно осаждать некоторые города, а флот пытался атаковать Карфаген, тоже ничего не добившись (ещё и спасать пришлось, послав дополнительные корабли). Если верить источникам, сама римская армия в отсутствие каких-либо успехов превратилась в бестолковую банду, занятую, главным образом, мелкими грабежами, так что новому консулу пришлось в первую очередь наводить дисциплину.
«Последняя сила, последняя надежда»
Эмилиан решил ударить по карфагенскому предместью Мегаре, что должно было переломить ход событий. Мегара была обнесена стеной, и взять её штурмом не получилось; тогда Эмилиан послал несколько человек на заброшенную башню недалеко от карфагенских укреплений, чтобы они оттуда перебрались внутрь и открыли ворота римской армии. Так римляне ворвались на территорию самого Карфагена; в лагере Гасдрубала возникла паника, и пунийцы бросились в Старый город. Римляне уничтожили их лагерь и разбили свой по длине всего перешейка, отрезав город от материка. Для Карфагена это значило начало проблем с продовольствием.
Прохлопавший врага Гасдрубал не нашёл ничего лучшего, как устроить публичные пытки пленных, вызвавшие возмущение в самом Карфагене, а после этого попытался завязать мирные переговоры… Последние привели лишь к тому, что Эмилиан выразил готовность дать гарантии только самому Газдрубалу.
Чтобы блокировать город со стороны моря, римляне соорудили насыпь; тогда карфагеняне умудрились вырыть новый канал. Этим занимались и женщины и дети. Когда же в один прекрасный день в море вышло 50 крупных и множество мелких судов, римляне были шокированы: ведь никакого военного флота у Карфагена не было! Схваченные «языки» что-то говорили о постоянном стуке в порту, но не могли объяснить, что он означает; а означало это, что карфагеняне втайне от римлян строили флот. Римский историк Флор и то не удержался от пафоса: «Как пламя из пепла потушенного пожара, днем и ночью пробивалась последняя сила, последняя надежда, последний отряд отчаявшихся людей».
Но это прямо-таки героическое деяние оказалось бесполезным. Неизвестно, кто там теперь исполнял обязанности адмирала, но воспользоваться эффектом неожиданности он не догадался и увёл корабли назад. Когда флот был выведен вновь, римляне уже были готовы и двинулись навстречу. Морской бой окончился «вничью»; с карфагенской стороны особенно эффективны оказались мелкие суда, которые быстро подплывали к крупным римским и пробивали корму или повреждали руль. Исход боя не был решён, но пунийцы отошли, когда наступила ночь, и это оказалось ошибкой – римские суда заблокировали их в гавани и там большей частью уничтожили.
Днём Эмилиан атаковал карфагенские укрепления на насыпи, разбивая их таранами, что могло открыть путь на город. Тогда пунийцы, "хотя и страдали от голода и различных бедствий", сделали отчаянную вылазку: ночью, безоружные, они обошли насыпь по воде, погрузившись по шею, и подожгли римские осадные машины. Их тут же заметили, но "они не оступали, бросаясь, как дикие звери, под удары, пока не зажгли машин и не обратили в бегство приведённых в смятение римлян" (Аппиан). Римские воины чуть не разбежались в панике, и большинство было загнано Сципионом и его всадниками назад в лагерь силой. Пунийцы восстановили свои укрепления, но позже римляне смогли их оттеснить, завладеть насыпью и построить свою стену на небольшом расстоянии от карфагенской; оттуда метали копья и дротики.
Агония
Зимой в боевых действиях обычно наступало затишье. На этот раз римляне решили потратить её на завоевание территорий вне города. Главную роль здесь играл нумидиец Гулусса, с огромной армией как смерч прошедшийся по карфагенским владениям; население сопротивлявшихся городов уничтожалось почти полностью, и некоторые предпочитали сдаться. Решающим оказалось взятие города-крепости Неферис, после ожесточённых боёв большей частью вырезанного Гулуссой; это не только навело ужас на тех, кто ещё не оставался покорён, но и «закрыло» блокаду Карфагена. Всё ещё сопротивляющаяся часть города (Старый город) лишилась малейшей возможности подвоза продовольствия, и римляне могли не торопиться, ожидая, когда ряды защитников Карфагена достаточно поредеют.
Весной 146 г. римляне пошли на штурм. Захватив гавани, они овладели стеной, чьи ослабевшие от голода защитники уже не смогли их остановить, и оттуда ворвались на рыночную площадь. Победоносный путь несколько задержал храм Решефа, бога огня, внутри покрытый золотыми пластинами; римские воины бросились на золото, и никакими приказами нельзя было заставить их двинуться дальше, пока они всё не ободрали.
От площади к цитадели Бирса шли три улицы, застроенные шестиэтажными домами; к Бирсе бежали жители города, надеющиеся спастись. Бирса была и главной целью римлян; путь к ней для них растянулся на шесть дней, поскольку и здесь завоеватели встретились с отчаянным сопротивлением со стороны обессилевших защитников города. Рукопашные бои шли как на улицах, так и на крышах – там римляне перебегали от дома к дому по доскам. Эмилиан распорядился поджечь улицы; сидевшее в домах небоеспособное население погибло от огня или при обрушении домов. Чтобы расчистить проходы для войск, специальная команда («сборщики камней») растаскивала обломки и трупы в заготовленные рвы: «одни – топорами и секирами, другие – остриями крючьев выбрасывали и мёртвых, и ещё живых в ямы, таща их и переворачивая железом, как бревна и камни» (Аппиан).
На седьмой день римляне добрались до Бирсы; здесь к Эмилиану пришли жрецы с просьбой сохранить жизнь тем, кто скрылся в крепости. Эмилиан согласился, сдавшихся вывели и взяли под стражу для будущей продажи в рабство (хотя во 2 в. до н. э. свободных жителей побеждённых городов уже не было принято порабощать, римляне это практиковали, что должно было иметь дополнительный устрашающий эффект на эллинистическую «мировую общественность»). Эти люди и были, собственно, всеми выжившими карфагенянами – менее 10-й части от довоенного населения города.
Очагом сопротивления оставался храм Эшмуна, древнейший из карфагенских храмов, представляющий из себя настоящую крепость; там скрылись самые упорные, включая большое число римских перебежчиков (да, были и такие, даже при имеющемся раскладе сил). Там сидел и Гасдрубал с семьёй, но тут он окончательно показал своё ничтожество. Тайком, даже не взяв жену и детей, он бежал к Эмилиану, чтобы вымаливать пощаду для своей драгоценной шкурки. Шкурку пощадили, но велели сидеть у ног победителя на виду у защитников храма. Тогда осаждённые сами сожгли храм (вместе с собой); жена Гасдрубала демонстративно зарезала сыновей и бросилась в огонь.
Город горел 17 дней. Эмилиан, глядя на это зрелище, аж прослезился и процитировал стих Гомера о падении Трои (он же грекофил был и вообще эстет, любил прекрасное…). Затем он послал солдат грабить город и отправил в Рим корабль, гружённый богатой добычей. В Риме было невероятное ликование.
Сенат отослал распоряжение разрушить оставшееся от Карфагена, а также разрушить города, которые оказывали Риму сопротивление. Прибыли римские жрецы, чтобы проклясть место, на котором стоял город; это было не выражение эмоций, а религиозный ритуал, который в описываемое время должен был выглядеть первобытной архаикой. Пепелище было распахано и предано проклятию; здесь больше не должны были селиться люди.
Эмилиан проводил свои ритуалы – уничтожение осадных машин и части кораблей в честь бога Марса, жертвы другим богам, после чего устроил «игры» и скормил зверям пойманных дезертиров и перебежчиков (это было пока что не традицией, а ноу-хау его отца Эмилия Павла). Часть завоёванной территории была отдана нумидийцам, остальная стала римской провинцией Африка с центром в Утике.
Вместо заключения
Катон не дожил до гибели Карфагена.
В том же году, что и Карфаген, был разрушен Коринф, и его жители проданы в рабство, хотя Коринф, "штаб" восстания Ахейского союза, не сопротивлялся подошедшей римской армии. Это была репрессивная мера для запугивания остальных; но если учесть, что Коринф к тому времени оставался единственным крупным торговым центром на Балканах, видимо, и здесь не обошлось без душащей жабы.
Гасдрубалу предложили на выбор жить либо в новой «Африке», либо в Италии; он предпочёл последнее (очевидно, для большей безопасности шкурки, а то мало ли кто недобитый доберётся…)
Сципион Эмилиан позже ещё воевал в Испании. Умер не своей смертью – был кем-то задушен в постели; подозревали его политических противников – сторонников реформатора Гая Гракха, но расследования никто не потребовал, хотя пафосных слов на похоронах наговорили достаточно.
Римская колония Карфаген, основанная в следующем столетии, находилась несколько в стороне от пунийского города, чтобы не затрагивать проклятую территорию, однако последующая застройка частью покрыла и его, доразрушив то, что ещё оставалось. То, что показывают туристам - руины римского города.
В последний век существования Империи римский Карфаген стал центром королевства вандалов, которые оттуда приплывали в Рим совершать вандализм.
Сельское население провинции Африка ишачило на империю, выращивая для неё хлеб, сохраняло свой язык, самоназвание «ханаанеи» и позже легко обращалось в монотеистические религии, тем более что и перевод Библии на пунийский имелся, но если бы блаженный Августин не упомянул этих «ханаанеев», мы могли бы и не знать, что они там вообще ещё были.