от
http://proza.ru/2024/01/03/52
http://proza.ru/2024/01/04/104
http://proza.ru/2024/01/23/314
! Важно: познать предмет - не значит только узнать, к а к происходит; а, важнее всего, чтобы понять – п о ч е м у происходит так или иначе.
Следствие: как документы, так и беллетристика, – содержат разной степени, но всё-таки искажения двоякого рода:
- первые: умысел составителя скрыть правду;
- вторые: замысел автора правду надумать.
Тогда дознавателю остаётся одно: нейтрализовать искажения силой собственных переживаний.
Противоположность моря являла собой лесистый береговой склон.
Начавшийся у самой воды, он уходил, возвышаясь, в синеву неба, терявшуюся там, вдали, среди густых зарослей, скрывавших предполагавшуюся изначально вершину, или даже перевал, открывающий путь в долины, откуда эта подлежащая морская огромность могла только угадываться - точно так же, как и предчувствуется теперь существование где-то благодатных предгорий, переходящих в степь.
Здесь же высокие деревья уходили просто в небо, успешно обманывающее каждого наблюдателя сего многообразия тем, что в лазурных пространствах высоты ничего нет, кроме как вот этого, поднимающегося к зениту, светила – хотя мы то знаем, что это далеко не так, что как раз там-то, в этой кажущейся пустоте есть беспредельно многое, беспредельно же большее, чем эта вот огромность моря, величие гор и, сокрытое от посторонних, достоинство пустырей, на которых кое-где зиждилась жизнь, составляющая собственную свою, виртуальную вселенную.
Кроме исполинских деревьев, кроме деревьев молодых, кроме просто подлеска из кустарников, была трава – густая, в колючках, где, возможно, скрывались хищники, или ядовитые гады земные заползали в свои норы; а пусть бы те гады и не были ядовитыми – то просто сам вид их внезапного появления мог вызвать испуг у неопытного посетителя столь девственных мест.
Своя жизнь царила здесь по своим неписанным законам. Никакой, даже самый чувствительный к общим настроениям орган не мог так настроить оркестр, исполняющий нон-стоп симфонию жизни, как выверенная веками система проб и ошибок.
Многим уже казалось, что подобная дикость неуместна в этих благостных местах; И, коль скоро вразумление варваров, населявших глубины чащоб, силой образования и искусств, приносило плоды скособоченные какие-то, то легко запускался механизм воинской доблести и отваги, направленный ясно же куда.
Но время шло, покорённые, если не сведённые с лица земли народы, как-то легко уходили из-под удара, и продолжали в виду своих просветителей вести скотскую свою жизнь, на удивление активно размножаясь, и, что более всего поражает – сохраняя в неизбывности вековые традиции своих родов.
Эти скоты жили в своих горах, как зверинце, по чьей-то недопустимой халатности оказавшиеся без решёток – подозрительно вольготно, как вот этот конный джигит.
Зачем собрался он утром ранним? И, оседлав своего коня, отправился прочь от сырой долины, где бурливая речка всё грызёт и грызет камень своих берегов, тщетно пытаясь подобраться к каменным саклям, крытым камышом, с обязательным подворьем – этого всего-то и надобно человеку для жизни: без роскоши, с отточенным веками смыслом.
Он поднимается, вместе с невидимым ещё солнцем – только вершины гор слабо розовеют отблеском его лучей, преломленных в чистом небе. Тропа, по которой ступает его конь, ведёт туда, где лежит по ту сторону перевала конечная точка его сегодняшней заботы.
В конце пути он вернётся в свой аул, подъедет к родной своей сакле – жена уже будет ждать его у предупредительно раскрытых ворот.
Он спешится, обиходит своего верного коня, осмотрит – в порядке ли хозяйство, скот.
Жена, легкая, как горная серна, уже накрыла на стол и выступает ему навстречу с полотенцем в руке и кувшином воды.
Потом будет ужин.
И придёт ночь. Они взойдут на ложе и будут спать как муж и жена, по-дикому наслаждаясь друг другом.
Вот и ответ на вопрос, зачем же было мучить себя и лошадь тяжёлым восхождением, тогда как там, наверху, как и внизу – везде одно и то же: неспешная жизнь из века в век, как вот на этой картине 1879 года художника из страны-покорителя этой дикости.
Что-нибудь значат эти, случайные, в общем-то, сочетания знаков мазками краски или чисел дней истории, кроме демонстрации условной временной координаты на шкале, понятной всем, а по сути своей избранности – никому?
А ведь Было время, когда корабли второй черноморской линии начали штурмовать эти берега, захватывая у древних селений плацдармы для своих укреплений. Но тогда
Дуб, тис и граб застыли в страже вековой.
Егда убыхи прятались в тени,
Следя за морем, ставшим вдруг враждебным:
Десант империи и слажен, и велик.
Что из того? Ведь сдаться непотребно!
Амбиции на гордость ополча,
Отряды шли на бой и гибли под дубами.
Всё сгинуло.
И древности молчат об этом. Словно и не случилось ничего на этом благостном берегу.
Тогда как в половине пути до другого конца матёрого мира те же тридцать лет спустя родился мой дед, Иван Андреевич, сибирский крестьянин. Пройдёт тридцать и семь лет с этого вот года и у него родится моя матушка, затем пройдёт ещё тридцать лет и три года, как выпустят лицедействовать на покатой сцене геоида меня самого, затем ли, чтобы через тридцать лет и один год начудили мы с супругой, отрожав элементарным образом своих детей, которым сейчас – уже за тридцать. Так – скок-поскок! – движется время в редакции наших измерений, тогда как древности, казавшиеся прежде не то что недосягаемыми, а просто неактуальными, а, стало быть, помнить о них нет нужды; да вот оказываются рядом, в считанных шагах, уже упомянутых мер времени.
Но, если дети мои вполне могут называться современниками мне, то далеко ли от них отстоит этот вот поднимающийся по склону этой вот горы, только что пугавшей меня своими звериными тайнами, этот вот наездник в бурке и папахе, с ружьём за плечами.
Чувствуется мне, как веселы его глаза, отражающие родные картины жизни, и поёт его душа, и рвётся из груди молодецкий гортанный клёкот:
Фэрэ псыгъо къызэкекъузэ
Идэнэ кэпщ шы чапэм щегъабз
Шы лъэгум къыкэзырэрИ
Кочэф-къочапцэу
Ошъуапщэм дефые,
Ихьэ къыхигъэщтырэр
Ибгъашхъо еубыты
(Затягивает подпруги своего поджарого коня,
Шелковой плетью стегает его.
Комья, что вылетают из-под копыт коня,
Словно белые и чёрные птицы,
До облаков долетают.
Кого ни спугнёт собака,
Ловит орёл.)
Так где же та дикость, предполагавшаяся изначально в этом случайном представителе народа, называемого кем-то варварским? Как соотносится это впечатление первого - со стороны привычных для нынешних представлений – взгляда, с его, наездника, способностью чувствовать окружающий мир, сочувствовать ему и выражать свои чувства в ярких образах?
Может быть так устроена местность эта, выделенная в едином пространстве обитаемого мира, тем что имеет скрытую способность рождать поэтическое у всякого, кто бы не ступил в её пределы? Если допустить такое, тогда понятны станут и эпос древнего народа, на взгляд блестящих офицеров из столиц империи, оказавшихся здесь, дабы принести в дикие эти места свои представления о культурном обустройстве жизни, в которых не то чтобы не вполне разобрались сами, а и запутались уж до крайности в родных своих пенатах.
Способна ли противостоять такому изощрённому просветительству эта сторожевая башня на краю скалы? – таков неожиданный вопрос прерывает нелёгкие размышления, затем лишь чтобы они продолжились вновь.
Что сторожит она, с каких таких времён? Ведь прежде чем возвысилась она в удобном месте, прикрывая собой может быть единственную в округе тропу через перевал – возможно, ею пользовались слишком многие, в том числе и люди недобрые, опасность таящие в своём потенциальном воплощении.
Отсюда, с высоких её стен открывался вид во все стороны долины ручья, и невозможно было любое тайное движение. Тогда нужны были острый глаз, око недремлющее, чтобы упредить супостата и принять необходимые
меры: увести женщин и детей в укромное место, а мужчинам ополчиться и принять бой. Спасти от поругания дорогое для тебя, нажитое жизнью суровой и многотрудной, но где всё однозначно: вот свой, а вот чужой - да, собственно, не такой уж и чужой, когда понятен (каждым движением души и тела); а что уж до того, что из другого рода, племени – так это игра случая и только. Пусть чреват трагичностью диалог двоих, встретившихся на тропе случая, но никто не вправе лишить тебя права на доблесть и возможности выставить её на честный поединок.
Вот что говорит об этом одном из горных мест у моря офицер русской армии, выполняющий разведывательную миссию Генерального штаба:
[Сухум произвел на меня самое неблагоприятное впечатление. Базар, находившийся перед крепостью, состоял не более как из двадцати грязных духанов-кабаков, в которых были выставлены для продажи без всякого разбора: вино, водка, табак, седла, оружие, говядина, соленая рыба, овощи и самые простые турецкие материи.
Только из одного духана раздавались веселые голоса; в его открытом окне виднелись эполеты и фуражки наших морских офицеров. Это был духан Тоганеса, избранный ими для постоянного пристанища на берегу, единственное место отдыха в Сухуме, доставлявшее им возможность за стаканом портера или марсалы забывать невыразимую тоску, которую он наводил на каждого.
Крепость, построенная из дикого камня в виде четырехугольника, около ста саженей по фасу, с башнями по углам, имела вид развалины. Внутри ее помещались две ветхие деревянные казармы, госпиталь, артиллерийский цейхгауз, провиантский магазин и дом коменданта. Сухумский гарнизон составляли две пехотные роты и команда крепостной артиллерии. Люди имели болезненный вид несчастных жертв, обреченных на вечную лихорадку, от которой половина их ежегодно умирала.
При турках считали в Сухуме около шести тысяч жителей; в тридцать пятом году нельзя было насчитать и сотни сверх гарнизона. Прежде крепость была окружена красивыми предместьями, отличавшимися множеством тенистых садов, и пользовалась отличною водой, проведенною из гор далее мили.
Теперь расстилались около крепости болота, заражавшие воздух своими гнилыми испарениями; водопроводы были разрушены, солдаты пили вонючую, тинистую воду, и это было главною причиной болезней. Нас нельзя было нисколько винить в упадке Сухума, он был неотвратимым последствием неблагоприятных обстоятельств, сопровождавших пребывание наших войск в Абхазии. Видя, что мы положительно утвердились в крепости, турки оставили немедленно предместье; абхазцы не имели обыкновения жить в городах; а русское население не могло существовать в соседстве их, при тревожном и неустроенном состоянии, в котором находился край.]
Однако же и время берёт своё. Игрою исторической случайности, павшей на окраины субконтинента в середине века девятнадцатого, едва ли самая невразумительная из мировых империй активными своими силами вгрызалась в местную среду, тесня аборигенов, оказавшихся, к удивлению первопроходцев, препятствием на пути преобразований.
Чувствовалось, что не просты эти встреченные людишки. Да что с того, ведь мы тоже не лыком шиты. А уж о свободе от рабства не нам, помещичьим сынам, да рекрутам из крепостных, говорить.
Ворочалась империя в молчаливой схватке сама с собой везде: от берегов Великого океана, до самых понтийских берегов, да как-то не всерьёз, между делом, заполняя время между схватками с сильными государствами новой Европы.
Тогда победа в горах у моря была за офицерами, заливающими духане портером и марсалой тоску невыразимую. Среди них мог быть поэт, по моему мнению, вознёсшийся поэтическим даром выше всех поэтов в моём отечестве, в котором не счесть талантов в сфере искусств.
Этот офицер с прихотливо русской фамилией Лермонтов лучше кого-либо другого выразил квинтэссенцией чувства именно то, что поколение за поколением пытается запрятать империя в глубины истории, выставляя напоказ легковесные славословия сомнительным делам.
Однажды р у с с к и й генерал
Из гор к Тифлису проезжал;
Р е б ё н к а п л е н н о г о он вез.
Он увозил ребёнка пленного в чужедальнюю страну господ и рабов, всё дальше и дальше от тех мест, где генерал этот от её имени победил таки чтобы…
…божья благодать сошла
На Грузию! Она цвела…
… в тени своих садов,
Не опасаяся врагов,
За гранью дружеских штыков.
Но что за странен пленённый человек? Когда при открывающимися перед ним прекрасными перспективами будущего, никак не хочет до конца дней своих расстаться с какими-то эфемерными ценностями древнего рода:
Кавказ!
Быть может, он с своих высот
Привет прощальный мне пришлет,
Пришлет с прохладным ветерком...
И близ меня перед концом
Родной опять раздастся звук!
И стану думать я, что друг
Иль брат, склонившись надо мной,
Отер внимательной рукой.
С лица кончины хладный пот
И что вполголоса поет
Он мне про милую страну...
И с этой мыслью я засну,
И никого не прокляну!..
Даже одного этого - уже надчеловеческого - «не проклян!», достаточно чтобы отбросить свои амбиции и все свои силы сосредоточить на спасение добра в нашем странном мире.
Однако есть нечто такое что останавливает меня в этом благородном порыве. И тогда, уж взяв себе в помощники другого великого человек из пишущей братии, выставляю против обывательского забвения редеющий батальон чести и достоинства.
Всякому известно, что нынешние горы у моря населяли не только теснимые горцы, не только пришедшие сыны государства российского, но и вольные некогда казаки.
Из них-то и будет персонаж из лучшего - не только на мой взгляд - творения великого русского писателя, после которого многотомные романы его хоть и занимательны, и поучительны, да и многими достоинствами наделены, но всё уже не то. А, может быть это сама жизнь в них не та. Жизнь потомков победителей части и достоинства.
А этот форменный негодяй, этот одинокий казак дядя Ерошка; он
[не хвастал, что был в старину первый молодец в станице. Все знали за его старинное молодечество. Не одно убийство и чеченцев и русских было у него на душе. Он и в горы ходил, и у русских воровал, и в остроге два раза сидел.
Он удивлялся, почему русские все просты и богаты и отчего они ничего не знают, а все ученые.
Этот старик любил некоего Лукашку лишь одного его исключал из презрения ко всему молодому поколению казаков
(А Лукашка-то и просит совета Ерошкиного.)
—Вот коня купить надо, а, бают, за рекой меньше пятидесяти монетов не возьмешь.
- Когда дядя Ерошка в твои года был, он уж табуны у ногайцев воровал да за Терек перегонял. Бывало, важного коня за штоф водки али за бурку отдаешь.
— Что же дешево отдавали?
— Нельзя, — на то воруешь, чтобы не скупым быть. Дядя Ерошка прост был, ничего не жалел. Зато у меня вся Чечня кунаки были. Приедет ко мне какой кунак, водкой пьяного напою, ублажу, а к нему поеду, подарок, пешкеш, свезу. Так-то люди делают, а не то что как теперь. Хочешь быть молодцом, так будь джигит, а не мужик.
—Ты думаешь, я, Лукашка, засох! Нет! Давай коня, сейчас в Ногаи поеду. Ты скажи, как с Гирей-ханом быть? Говорит, только проведи коня до Терека, а там хоть косяк целый давай, место найду. Да ведь мудрено.
— Гирей-хану верить можно, его весь род — люди хорошие; его отец верный кунак был. Вели ему клятву взять, тогда верно будет; а поедешь с ним, все пистолет наготове держи. Пуще всего, как лошадей делить станешь. Раз меня так-то убил было один чеченец: я с него просил по десяти монетов за лошадь. Верить — верь, а без ружья спать не ложись. Не тот вы народ, дерьмо казаки вы стали. Да и русских вон что нагнали! Засудят. ]
Поразительно уживались пришельцы с тамошними старожителями – конечно не без кровопролития (но это дело обычное в те непросвещённые времена)- вживались в ткань сложившихся традиций, привносили разумное своё, и, казалось, находя утешение в одном: обретённой свободе от, смердящих неправдой победителей своих, достоинству своему отдавая человеческим отношениям неизбежную дань и самой даже жизнью, которая даётся каждому обычным в природе способом.
Что это достоинство? Зачем заставляет оно идти на смертельные жертвы, отказываясь от приторных посулов, терпя многое и от природы самой, а больше всего от той не естественной плесени, что питаема сладким ядом жажды властвовать не только достоинствами своими, а одной только силой как кровь высасоной из своего народа?
Но некогда поразмыслить об этом, потому что условия выживания диктуют своё непреложное – действуй! И от того насколько прилежен ты, и способен использовать свои возможности, да и перенять многое из того что составляет гордость своего соседа на земле – зависит твой успех.
Но капля камень точит, открывая в монолите камня ли, пространств ли вообще, истории ли жизни в этих пространствах некий переход туда, куда увлекает меня своевольная душа.