Спасибо, Родина, за детство трудармейское?
Интересно, кому это в голову пришло установить нижний порог набора в трудармейские лагеря – 15 лет? Неужто ему, мудрейшему из мудрейших, которому, соревнуясь в косноязычной пафосности, средства массовой информации тех лет, помимо прочих других необычайных душевных качеств, всенепременно приписывали необычайную любовь к подрастающему поколению? Неужто он не знал, что условия трудармий непосильны даже для взрослых и здоровых мужиков?
Но мы же не будем забывать, что те, кого он благословил на верную смерть, были потенциальными «диверсантами» и «шпионами». Ведь за что их вместе с семьями выселили на бескрайные просторы Сибири и Казахстана? Верно, за неблагонадежность, за их преступную причастность к нации, объявленной на официальном государственном уровне вне закона. Так что же их жалеть? Что же распускать слюни по такому пустяковому на фоне всеобщего вселенского горя факту? Если уж мрут советские люди в тылу от голода и непосильного труда, то пусть приоритет будет все же за немцами. Так будет справедливей!
А как же, спросит задетый за живое некий верный «носитель старых идей», – берлинская девочка на руках у советского солдата в мае 1945 года? И великий наш главнокомандующий разве не давал установок вести себя великодушно в отношении мирного населения освобожденных от фашистов немецких городов?
Чего не знаю, того не знаю… В великодушие советских солдат, кровью заплативших за свою преданность гражданскому и армейскому долгу, я верю. А вот в великодушие тех, в чьих руках оказались судьбы немецких подростов в глубоком российском тылу (да что великодушие – обыкновенное человеческое сострадание) – нет. Факты говорят сами за себя.
«В ночь с 3 на 4 сентября 1941 года всем мужчинам от 16 до 60 лет нашего села Карл-Либкнехт Куйбышевского района Запорожской области вручили повестки, – вспоминает Яков Геллер. – Через десять минут нам предписывалось явиться в здание сельской школы. При себе надо было иметь на пять дней продуктов, две пары белья, теплую одежду и обувь.
Потом привезли мужчин из соседних сел, всего набралось человек 200. Утром, когда всходило солнце, построили колонны и в окружении солдат с винтовками повели из села.
Шли пешком 13 дней. 17 сентября прибыли в Харьков и двинулись по его улицам. Когда подошли к большому зданию, огороженному очень высоким забором, начальник конвоя с ехидной улыбкой сказал: «Вот куда я вас привел!» Это была тюрьма «Холодная гора».
Мне в ту пору было 16 лет. Остальные «преступники» были того же возраста или старики, ведь мужчины наших сел сражались на фронтах с фашистами.
После четырех суток пребывания в сталинской «гостинице» с добавлением большого количества таких же немцев, нас направили пешком до станции Валуйки. Неделю находились в конюшнях. Потом нас погрузили в вагоны по 120 человек в «пульман», где можно было только сидеть. Ехали месяц. Кормили один раз в день – булка хлеба на 6-7 человек и по кусочку селедки. Воду давали не всегда.
Когда прибыли на распределительный пункт Ивдельлага и открыли вагоны, люди падали, а многие самостоятельно не могли двигаться.
Убивали в Ивдельлаге изощренно. Например, следующим образом. Ослабленного человека, который не мог работать, а только едва двигался, конвоиры заставляли раздеться догола и сажали на пень, чтобы его ели комары и мошка. К вечеру он опухал до того, что его едва можно было узнать. А к утру умирал. Делали это конвоиры не только для устрашения других, но и для собственного развлечения. Они заключали пари, сколько этот человек проживет».
За что? За что? За что?
Ну, пусть ответит кто-нибудь за что записали в шпионы и диверсанты 15-летнего паренька Роберта Веймера (ему на начало войны было 13 лет), вместе с родителями выселенного с Дона в Казахстан (станция Чу Джамбульской области). Отца отправили в трудармию в конце 1941 года. «Когда мужчин брали, женщин еще не трогали, – вспоминает он, – их забрали за неделю до нас, подростков. Как раз каникулы начались. Я был на станции, когда их забирали…Женщин – в эшелон, они не идут. Вырывают из рук детей. Дети орут, матери на себе волосы рвут, а их прикладами заталкивают в вагоны….Женщин брали в трудармию до 45-ти, если у них не было детей младше 3-х лет. А если 3 года или чуть постарше, то забирали. Детей, если были родственники, у них оставляли, а если нет – в детдом…».
«Ну, что вы хотите – война…, – вздохнув, скажет несговорчивый скептик, достойный хранитель «самых верных идей», – а сколько русских женщин с детьми погибло на оккупированных территориях?».
И что ему ответить на это? Согласиться, что не надо строго судить тех, кто не мог сдержать благородного гнева в отношении ненавистной нации? Мол, «ярость благородная» вскипела, «как волна»? Мол, даже знаменитый поэт К.Симонов призывал с энергичной ненавистью в пылающих гневом строчках: «Убей немца!». Согласиться, что это справедливо у таких же мирных, в большинстве своем искренне любящих свою страну, свою многострадальную советскую Родину женщин вырывать из рук трехлетних ревущих детей? Согласиться, что это правильно обречь тех детей на верную погибель, ибо все они оставались на попечении либо древних старух, либо девочек-подростков, либо детских домов, какие и так были переполнены сиротами?
«Взяли меня 7-го января 1943 года, а 19 января высадили нас, подростков на станции Макат Гурьевской железной дороги, – продолжает вспоминать Роберт Веймер. – Утром распределили по участкам. Жили в землянках по 150-200 человек. Двухъярусные нары, блохи, вши…».
Молодежь! Конечно, учить ее надо жизни! Как говаривал Суворов? «Тяжело в ученьи – легко в бою!». Блохи, вши… А вы что, хотели мягкие перины и цветочки у изголовья?
«Блох и вшей горстями гребли. Когда стало солнце припекать, бывало, во время работы снимешь курточку или телогрейку, у кого что есть, расстелишь, и вши вылазят из швов. Соскабливаешь их на лопату совковую и на костерчик – хорошо так трещат!».
Полноте, да неужто же среди их лагерного начальства не было людей с обыкновенными человеческими сердцами? Неужели ж ни у кого из взрослых дядей с погонами НКВД не дрогнуло сердце при виде этих бледных и хилых детей, волею судьбы обреченных на нечеловеческие страдания? Судя по воспоминаниям, не было…
«На нашем участке были, в основном, подростки от 15 до 18 лет. Копали траншеи для прокладки нефтепровода. На других участках работали и 30-40-летние, но очень мало. А так все молодежь и пожилые, старше 50-ти. Мужики обычно были в хозбригадах: портные, сапожники, повара…А мы – на земляных работах. Зима, воды нет…За всю зиму мы ни разу не помылись, забыли, что такое баня. Даже умыться – проблема! Только утром, когда лед растает, умоешься – и все».
Нет, покойна совесть лагерников, убеленных сединой и доживающих отпущенный им век в окружении любящих домочадцев. Гладят они ласково по курчавым головкам своих внучат, и в мыслях не допуская винить себя за исковерканное детство тех, чья судьба была вверена в их по-чекистки чистые руки.
«Рабочий день был 12 часов. Утром в 5 часов подъем. Перекличка – выстроят, пересчитают. В 6 перекличка закончена, в половине седьмого идешь в столовую за баландой. На работу ходили пешком. Сначала около километра, потом, по мере продвижения трасс, – километра три. Инструмент не разрешали оставлять на объектах, приходилось тащить на себе. Весь инструмент! А это ломик, кайло, две лопаты: штыковая и совковая. Норма была 10 метров траншеи глубиной 180 и шириной 80 сантиметров. Почва тяжелая – спрессованная глина с песком. Да еще зима…А сила-то у нас какая?! Дневную норму делали за неделю.
Давали хлеба 800 грамм и баланду. Утром баланда и вечером баланда. С крупой…А там и крупы-то нет: крупинка за крупинкой гоняется, и все. Одна вода, никаких вторых блюд…Какой там чай, когда воды иной раз не было, чтобы баланду сварить!
Пришла весна, появились суслики. Стали их ловить, жарить. Шкурку снимешь, выпотрошишь на лопату – и на костерчик из колючек . Нажаришь и ешь без хлеба…Потом за сусликов стали наказывать – чума может быть…Но я в тот раз не попался. Меня наказали за другое. После сусликов пить очень хотелось, а воды-то пригодной нет. Вот и попьют водички то этой, то другой – и дизентерия! Лечить нечем, лекарств нет. Пойло какое-то давали, из трав или из чего-то еще. Поставили палатки, огородили колючей проволокой – короче, загон сделали. На тележку ставили бачки с баландой и закатывали туда, а они, больные, сами разливали…Покормят, тележку крюком вытаскивают, бачки моют, а посуду, которая у каждого своя, ее-то помыть нечем! Там же воды не было нигде. А жара, а мух...И эта грязная посуда...Вот и мерли, как мухи. Туда попадают – день-два ходят в штанах, а потом без штанов – не успевали их снимать. Так, в одной рубашке, уже не стесняясь…Три-четыре дня, и все – загнулся! Багром зацепят, вытащат, погрузят на повозку и в степь. В степи выкопана яма – траншея широкая. Укладывают туда и песочком присыпают Один ряд, второй, третий. Жара, запах трупный…Два раза я ездил их засыпать и больше не поехал – невозможно, дышать нечем! Отказался, а меня за это в карцер».
И это трудовая армия?! Да еще для подростков?!
Нет, что-то явно не срастается в жалком лепете оправданий сторонников жесткой линии Мудрейшего нашего вождя по поводу «отдельных перегибов на местах». И если перегибы с вырыванием из рук обезумевших от горя матерей их вопящих и заходящихся в истерике малолетних детей действительно можно было бы считать «отдельными», то какими считать массовые случаи целенаправленного уничтожения подростков в лагерях трудармий?
«Карцер – это была яма – 3 на 3 и 2 метра глубиной, соленая вода выше колен…А был еще второй карцер – «душегубка». Это дезинфекционная камера – землянка, обитая железом, там печка топится и трубы кругом. Из хозчасти выносили туда фуфайки и вешали на прожарку от вшей. После этого 2-3 дня чувствуешь себя хорошо, а потом вши опять начитают шевелиться. Ты вроде бы отвык от них уже, а тут снова надо привыкать. Вот мы и говорили: лучше бы их не трогали – мы уже привыкли, что они по нам ползают…
Вот меня после первого карцера за то, что я попросил отобранную за наказание пайку, посадили во второй. Затолкали туда человек 30, заперли и ушли до утра. Стучи не стучи – никто не подходит. Лежать было нельзя, места хватало только присесть. Но главное не это: там нечем было дышать. Под дверями узенькая щелка, так мы по очереди возле нее…Вот так вот приляжешь…Это ж душегубка! Все герметически заделано, железом обито. К утру двое умерли, задохнулись. И еще несколько человек умерли потом…».
Не напоминает ли это нам по описаниям «душегубок» гестаповских? Только там было круче: использовался выхлопной газ работающего автодвигателя. Но так ведь там было все настроено на откровенное умерщвление. А здесь? Здесь – только на порицание провинившихся. Жестоко? Да, жестоко…А что ж вы хотели – условия военного времени.
Условия военного времени. Какие-то магические три слова! Как будто все те извороты человеческой сущности, какие выглядят сейчас оскалом звериной морды, можно понять и простить. Ну, какие условия могли так затмить мозги руководству лагерей, что оно немецких детей-подростков содержало в неволе гораздо хуже, чем тех же немцев-военнопленных?
«У нас была одна мечта: только бы война кончилась – и мы свободны. С матерью (отец к тому времени уже погиб в трудармии) мы списались, что вернемся домой…Не пустили. Застопорили до 1956 года.
В 47-м я работал рядом с военнопленными и часто был за переводчика…Их привезли тогда 700 человек. Бараки хорошие сделаны, жилье огорожено, на территории чистота – они сами даже цветы сажали. Многих потом расконвоировали, они свободно ходили на работу. Работали по 8 часов…
Кормили их тоже неплохо: пайка была 750-850 граммов. Но утром они хлеб получали, а обед им привозили на работу, а после работы был еще ужин. А у нас утром баланда, вечером баланда хлеб – и все!»
Женские батальоны
Но это мужчины. А как же женщины-трудармейцы? Неужто и их так же определили в холодные и голодные зоны? Да, определили. И не было им никакой скидки на то, что они – «слабый» пол, что они, гораздо незащищенней мужчин от голода и физических перегрузок. Работали женщины и на угольных шахтах, и на лесоповалах, и на больших стройках, то есть везде там, где и трудармейцы-мужчины. Мария Гинтер была «призвана» в 1943 году, после того, как у нее умерли два сынишки – четырехлетний и грудной, полугодовалый. Ее увезли в Сибирь с Поволжья вместе со всеми односельчанами в 1941 году. Всем было худо, а ей и того хуже: муж на фронте, а на ее попечении трое детей. И никого родных.
А почему же, спросит кто-нибудь, она не обратилась в военкомат, ведь ее статус «жены фронтовика» что-нибудь да значил? Да нет, вы знаете, уже не значил…Ведь параллельно с указом о выселении немцев формулировался и отчеканивался в строгие формы приказ об отзыве немцев из действующей армии. Так, что, гражданочка, выживайте в ссылке, как хотите, а помощи вам ждать неоткуда…
Вначале умер грудничок: молоко пропало, а полугнилую картошку новорожденный организм переваривать не смог. Потом умер младшенький, а старшенькому Вите исполнилось пять годков. Ну, вот и все! – радостно потерли руки в местном военкомате: кончились причины, по которым была дана женщине отсрочка! И дальше буднично и обычно – повестка, дальняя дорога и трудармейский лагерь в городе Прокопьевске Кемеровской области с трудовой зоной – шахтой на глубине 200 метров.
А о Вите позаботились. Ну как же, совсем-то уж не надо думать худо о тех, кто поставлен был блюсти справедливые законы в отношении сосланных в таежную глухомань немцев. Витю отправили в детский дом. Правда, дом тот был организован для польских детишек-сирот и языки, на котором в нем общались, были русский и польский. Но ведь живого и невредимого вернули сыночка в 1946 году, получившей на то разрешение обезумевшей от трехлетней разлуки мамаше. А то, что немецкий язык позабылся ими начисто, так и зачем он нужен в нашем советском, идущем в счастливое коммунистическое будущее обществе? И на том, как говорится, спасибо великодушным лагерным властям…
А «лесоповальные» трудармейки трудились практически всегда рядом и с мужчинами-трудармейцами, и с «простыми» заключенными.
«Наша зона была перегорожена, – вспоминает оказавшийся на лесоповале в качестве политзаключенного (по безумно любимой НКВДэшниками тех лет 58-й статье) Иоганн Лиссель – по эту сторону были мы, заключенные, по ту – трудармейки-немки.
Был у нас такой Виктор Калинин – самый «крутой». Его боялись, как огня.. Все! Начальство, и то боялось – такая сила у него была! И вот этот Виктор зовет меня: «Иди-ка сюда – komm mal her!». По-немецки. Он когда-то в школе немецкий учил…Узнал, что я немец: «Setz dich! Ты немец?». Я говорю: «Да, немец». Ну, думаю, все, конец мне. «И хорошо ты язык знаешь?». «Знаю…». «Хорошо, будешь учить меня по-немецки разговаривать». Это и была моя работа в течение трех с половиной месяцев. И что же? Он выучился, чтобы ночью ходить к соседкам через вахту более общительным».
Ну, вот и пускай призрачно, но проясняется нам причина соседства женщин-немок с зэковскими лагерями. К заботе о народном хозяйстве, остро нуждающемся в лесопильной продукции, примешивается неожиданно проявившаяся в таком вот виде забота о физиологических потребностях мужского лагерного люда. Ну, кто, как не Отец наш родной, во всем переплетении бытовых проблем лагерей не усмотрит таких подробностей, каких не увидит даже полчище ученых-человековедов. Справедливости ради надо заметить, что услугами замордованных тяжелым трудом, но сохранившими женскую привлекательность немок пользовались не только заключенные. Более того, случались в тех местах и романтичные встречи, в основе которых были возвышенные чувства. Именно в тех условиях познакомился со своей будущей женой Анечкой трудармеец Александр Вазенмиллер (лесоповал Ивдельлага).
Только в 1946 году женщинам-трудармейкам стали давать разрешение на переезд. Но нет! Это отнюдь не было освобождением из неволи. Им разрешали всего-то переезд по месту жительства мужа или родителей. А если учесть, что мужья жили в тех местах, где продолжалась их трудармейская служба, то оказывалось, что женщины просто меняли лагерную прописку. И все же это уже было изрядным послаблением! Пусть все теми же были ужасающие бытовые условия, пусть нечеловечески тяжелыми – условия труда, но ведь воссоединялись семьи, возвращались брошенные на произвол судьбы к своим папам и мамам дети. И это уже был маленький шажок к мирной жизни…
«Птичкин хлеб» спецпереселенцев
Ну а каково было тем, кто остался в местах поселений, не попав по возрасту или состоянию здоровья в крутые, по-чекистски продуманно обустроенные жернова трудовых армий, тем, кто оказался один на один с трудностями, которые взрослых-то и здоровых людей скрутят в бараний рог? Каково было женщинам с грудными детьми на руках, немощным старикам и старухам, детям-подросткам?
Есть упоминание о мытарствах этих бедолаг в книге А. Солженицына «Архипелаг Гулаг»: «Провал жизни узнавали те спецпереселенцы, кого посылали в колхоз. Спорят некоторые теперь (и не вздорно): вообще колхоз легче ли лагеря? Ответим: а если колхоз и лагерь – да соединить вместе? Вот это и было положение спецпереселенца в колхозе. От колхоза то, что пайки нет,– только в посевную дают семисотку хлеба, и то из зерна полусгнившего, с песком, земляного цвета (должно быть, в амбарах зерно подметали). От лагеря то, что сажают в КПЗ: пожалуется бригадир на своего ссыльного бригадника в правление, а правление звонит в комендатуру, а комендатура сажает. А уж от кого заработки – концов не сведешь: за первый год работы в колхозе получила Мирия Сумберг на трудодень по 20 граммов зерна (птичка Божия при дороге напрыгает больше) и по 15 сталинских копеек. За заработок целого года она купила…алюминиевый таз».
А вот, что вспоминает Мария Зайберт: «Наши семьи были сосланы на юг Казахстана. Мужчин увезли в Сибирь. Женщин и детей не тронули. Мы работали на хлопковых плантациях. Бесплатно. Раз в неделю мы ходили в комендатуру отмечаться».
Евгении Кнауб в те дни, когда жителей их села Нижняя Добринка Добринского района АССР НП переселили в деревню Вензели Тюменской области, а потом, когда в трудармию отправили всех трудоспособных мужчин (в том числе и ее отца), было 18 лет, и она осталась в многодетной семье за кормилицу. Кроме нее, у ее больной и измученной переживаниями о судьбе детей матери без малейших средств существования остались еще три сестренки и два братика (самому младшему Павлику не было и годика, и он вскоре умер). Чтобы избежать отправки в трудармию (тогда бы судьба семьи была предрешена), красавица Женя вышла замуж за нелюбимого – председателя местного колхоза, русского. Она вспоминает: «Мы жили в другой деревне. И когда я украдкой от мужа брала полбулки хлеба и несколько вареных картофелин и несла их своим маме, сестренкам и братишке, они сидели у окна и ждали меня. Сердце кровью обливалось, когда видела, как жадно они набрасывались на мои нехитрые гостинцы…».
У Кати Шнайдер из деревни Волгариха Алтайского края были мобилизованы все: отец, мать и брат. Из таких же подростков, как она, образовалась группа, которая жила вместе в землянке. В 13 лет Катя работала в колхозе. Однажды утром она задержалась дома (то есть в своей землянке). Пришел бригадир (здоровый и рослый, правда, безрукий – бывший фронтовик), стал бить и пинать ее. Она пожаловалась председателю, но тот сказал, что «сама виновата».
А Ваня Майер из Парфеновского района того же Алтайского края остался со сверстниками из трех семей. В 13 лет он, как самый старший, оказался еще и кормильцем для них. Он содержал хозяйство и работал в колхозе. У Вани все шло хорошо до тех пор, пока однажды бригадир, инвалид войны, желая, видимо, выместить зло на немцев, не попытался притоптать его лошадью, на которой сидел верхом. Председатель сельсовета попытался уладить конфликт, но так до конца и не смог успокоить «обиженного на немцев» бригадира.
Это в колхозах. А на производственных предприятиях? Читаем дальше у А. Солженицына: «Вот понадобилось срочно грузить зерно на баржу, – и спецпереселенцы бесплатно и безнаградно работают 36 часов подряд (река Чулым). За эти полтора суток – два перерыва на еду по 20 минут и один раз отдых 3 часа. «Не будете – сошлем дальше на север!». Упал старик под мешком, – комсомольцы-надсмотрщики пинают его ногами.
Отметка – еженедельно. До комендатуры – несколько километров? Старухе – 80 лет? Берите лошадь и привозите! – При каждой отметке каждому напоминается: побег – 20 лет каторжных работ».
Или вот что вспоминает Иван Арнст: «Работал я на Самаркандском суперфосфатном заводе. На каждого работающего в день выдавали 300 граммов муки. Те, кто не работал, в том числе и дети, ничего не получали. Умерших хоронили в братских могилах».