По народному преданию, святочные недели, от Рождества до Крещения, – самое опасное время для православного люда. Нечисть в эти дни особенно ярится и куражится, лютует и чёрной злобой исходит, каверзы измышляет, как бы побольше добропорядочных мирян в соблазн и грехопадение ввести. А уж про служителей Господа и говорить нечего, тех нечистая сила с особым рвением искушает. Не обошли вниманием бесы и отца Онуфрия, мужа справного и богобоязненного.
Не зря сердце у него в недобром предчувствии кольнуло, когда перед самым Рождеством назначили в Храм нового настоятеля.
Был протоиерей Игнатий широк телом, кустист бровями и громогласен в речах. Глянул он на Онуфрия и словно огнём чело ожёг. У того даже в глазах зайчики заскакали. Проморгался, глядит, а новый настоятель на него с усмешкой смотрит и пальцем грозит.
За что грозил – непонятно. Только начались на отца Онуфрия с той поры гонения.
Первым провозвестником грядущих несчастий стал чёрный мерседес. Отец Онуфрий не хотел его освящать, да протоиерей Игнатий настоял. Уважаемый человек, говорил протоиерей, на храм пожертвовать обещал.
Ничего уважаемый человек не пожертвовал, и пуще того, посеял ужас и смущение в среде прихожан – оказалось, что был он бандит и занимался контрабандой козлов Амурской области. Прямо во время освящения машина затряслась, задрожала как одержимая, и из багажника выпрыгнул чёрный козёл. Потом говорили, что козёл недобро зыркнул красным глазом и изрёк проклятие на латыни мужским голосом, но отец Онуфрий ничего такого не заметил – только от удивления облился святой водой.
На следующий день случился конфуз во время чтения записок за здравие. Какой-то шутник замаскировал между имён кощунственную фразу, и невнимательный отец Онуфрий успел прочитать вслух «Штуша Кудуша Продай Душу», прежде чем опомнился. Протоиерей Игнатий на это презрительно процедил, что если бы брали деньги за каждое имя и строку (как он предлагал), то «стервецы всякие глупостей бы не писали, а то платят пятьдесят рублей – и пиши сколько хочешь, некоторые проходимцы до седьмого колена убористым почерком всех поминают».
А уж после инцидента на исповеди отец Онуфрий не знал, что и думать. Сначала всё шло как обычно – люди подходили, отец Онуфрий накрывал их епитрахилью, выслушивал и давал целовать крест с евангелием. Но тут в очереди незаметно возник тощий субъект в шарфе и сизом пальто. Руки в карманах, недовольно поводит головой, а глаза угольно-бездонные и блестят. «Вот нахохлился», – почему-то подумал про него отец Онуфрий.
У аналоя подозрительный господин повёл себя тоже странно. Сначала казалось, что он, как и все, рассказывает батюшке о своих грехах, но через какое-то время отец Онуфрий с удивлением обнаружил, что их роли переменились. Это недовольный посетитель в шарфе задавал наводящие вопросы, а отец Онуфрий помимо своей воли каялся и кивал. Например, похожий на сороку в пальто искуситель тихо шуршал: «Людей пугаю, бывает… грех великий, конечно. Вечно у нас так. И с машиной этой козлиной нехорошо получилось, правда?» А у отца Онуфрия от стыда щеки горят, кивает повинно, сплоховал, мол, да кто ж знал, что этот бандит козла в багажнике возит. Или увещевает вкрадчивый соблазнитель: «В гордыне паки грешен, не принимаю советов мудрых. Зачем протоиерея Игнатия обижаешь, планам его противишься? Не сребролюбие это, а польза святой обители. Что же ты, во вред своему приходу служишь?». Совсем запутал отца Онуфрия, окаянный. А сам посмеивается украдкой: «Ладно уж, хочешь тайну великую открою, о законах мироздания и промысле Божьем? Хочешь? Тогда загляни мне в карман». Отец Онуфрий заглянул. В кармане шевелилось что-то маленькое и живое. Омерзительная курносая летучая мышь оглушительно пискнула, а когда отец Онуфрий пришёл в себя, ни таинственного господина, ни его карманного питомца уже не было в церкви. Только протоиерей Игнатий косился совсем уж недобро, а за его спиной шушукались бабки.
А ещё обнаружил Онуфрий в своей руке записку непонятную. Как она к нему попала – и сам не ведал. Прочитал и побледнел:
«Не ходи в Рождественскую ночь на службу, а ступай в старый дом по улице Котельная, 66. И будет тебе счастье неземное и благодать вечная».
В великом испуге перекрестился священник: «Чего удумал, окаянный, Светлую службу пропустить! Не бывать такому!»
Поднёс мерзкий листок к свечке, и тот вспыхнул ярко, только чёрный дым от него зловонный под потолок воскурился. Растоптал Онуфрий пепел ногой и вздрогнул. Потому что смотрел на него новый настоятель с такой злобой и яростью, что ноги подкашивались.
Перед Рождественской службой молился отец Онуфрий у себя дома неистово и горячо. Да только напасти не прекращались. То лампадка погаснет неожиданно, то посторонние звуки от молитвы отвлекают, будто кто-то тихонько смеётся за спиной, то по окну ветки скребутся со зловещим шуршанием. А ещё цветочный горшок с полки спрыгнул и разбился вдребезги. А самое прескверное бесы напоследок приготовили.
Одеяние праздничное, фелонь белоснежная, символ Божественного нетварного света, что он для богослужения приготовил, оказалась заляпана чернилами на самом видном месте.
Только не дрогнул слуга Божий, перекрестился яростно, ногой топнул:
«Не запутаешь, бес! Не отвратишь от Пресветлого Рождества!»
Выудил из мешка старую фелонь, хоть и ветхая да мятая, а всё ж лучше новой, пачканной.
Вышел из дома – метель нешуточная. Вроде только тихо на улице было, а тут ветер шквальный, с ног сдувает, за бороду треплет. Колючий снег глаза застилает, щёки от холода огнём горят. Фонари все разбиты. Не ночь ещё, а темень такая, что хоть наощупь иди.
Он и пошёл.
И слышатся ему в вое ветра слова крамольные:
«Зря не послушался, дурак. Жил бы как король, а теперь бездомным псом сгинешь. Одумайся, Онуфрий, пока не поздно!»
Но шёл священник упрямо и молитвы вслух творил. Вот только не заметил под белым снежным покровом чёрного предательского льда. Взбила нога курящийся на ветру сугроб, заскользила беспомощно по отполированной глади, и опрокинулся батюшка навзничь. Да так крепко, что голову и спину зашиб, а хуже всего, что ступня подвернулась до хруста в костях и искр из глаз. А из сугроба летучая мышь взметнулась ввысь с человеческим хохотом.
Вот тогда и заплакал отец Онуфрий. Слёзы на усах и бороде сосульками стынут, сердце горечь и обида раздирают.
«Не смог, не сдюжил, не оправдал».
Какая уж теперь служба. Кое-как поднялся и обратно к дому захромал.
Насилу вернулся. Нога опухла, еле ботинок стащил. Вытер Онуфрий рукавом мокрые глаза и сказал громко, куда-то в тёмный угол:
– Убедил ты меня, бес. Приду на улицу Котельную. Только как я с одной ногой доберусь?
Знал батюшка, что могуч дьявол. Но всё же подивился, когда злющая боль голеностоп отпустила, лишь лёгкое онемение оставив, словно в напоминание, чтобы не дурил, не противился его воле священник.
– Не буду противиться, – пообещал Онуфрий. – Сейчас прямо и пойду.
И пошёл. Только не с пустыми руками. В карман серебряный крест сунул, дорогой, весомый – подарок на юбилей от Патриархии, склянку со святой водой и молитвослов в другой карман пристроил. Подумал немного и прихватил конскую подкову и головку чеснока – не сильно на их помощь надеялся, но знакомый экзорцист уверял, что это действенные средства супротив всякой нечисти.
«Вот и проверим».
Нужный дом отыскался быстро и без усилий, словно кто-то вёл его нужной дорогой. Этот кто-то и ветер угомонил, и тропинку расчистил.
Мрачный домина, древний. Говорят, при царе в нём больничный морг располагался. Больницы давно нет, а этот, поди ж ты, остался.
Калитка отворена. Видно, ждали его. В окнах свет горит и музыка слышна. Вздохнул батюшка и чёрную облезлую дверь кулаком толкнул.
И оказался в просторной зале. Кругом свечи горят, только не светлые радостные, а будто самой чернотой напитанные. От яркости огненной зажмурился отец Онуфрий, а когда проморгался, то увидел трон с богатой золотой отделкой, а на нём отца Игнатия, с гордым видом восседающего.
Не удивился священник, с самого начала подозревал, что не всё в порядке с новым настоятелем. Огляделся по сторонам. Кругом роскошь несусветная, статуи мраморные, картины на стенах старинные, под потолком гигантская хрустальная люстра, чёрными свечами пылающая. И, конечно, ни одной иконы. Даже перекреститься не на что.
– Пришёл-таки, гордец, – засмеялся Игнатий. – Рад, что разумом над глупым раболепием возобладал.
– Как же не прийти, когда ты меня со всех сторон обложил, – проговорил Онуфрий, продолжая оглядываться. Обернулся к двери, да и на самый верх припасённую подкову поставил, рогами к потолку.
– Ты чего это приволок? – развеселился Игнатий. – Никак конская подкова?
– Она, – вздохнул священник. – На счастье…
– Вот это ты меня порадовал, – захохотал Игнатий. – Не совсем ты, значит, потерянный, раз в приметы веришь. Правильно, не бойся греха. Грех, он знаешь какой, сладостный. Всё тебе покажу, расскажу и силу великую дам, если нашему Повелителю послужишь.
– Повелителю? – удивился отец Онуфрий. – Я думал, ты Сатана и есть.
– Что ты, – замахал в страхе руками настоятель. – Я ничтожный червь, козявка. «Тот, Кто неизмеримо выше меня, идёт за мною вослед. Я не достоин даже преклонить перед Ним колени и развязать ремни Его сандалий».
Аж зубы заломило у отца Онуфрия от злости при упоминании цитаты из Святого писания. Только вида не подал, сдержался.
– И где же он?
– Здесь! – раздался скрипучий голос, словно ворон прокаркал.
Из-за трона вышел давешний господин в сизом пальто. Тот, что на исповеди над отцом Онуфрием куражился.
При его появлении скатился с трона Игнатий, на пол бухнулся и принялся неистово целовать ему лакированные башмаки.
– Рад, что пришёл, – с глумливой усмешкой сказал незнакомец и небрежно отпихнул в сторону Игнатия. – Такие строптивые мне по сердцу, ибо долго противящиеся – потом особенно верно служат. Открою перед тобой горизонты запретные, покажу дали невиданные и одарю дарами неслыханными, бесценными. Сначала настоятелем сделаю…
При этих словах Игнатий горестно всхлипнул, но говоривший не обратил на него внимания: – Потом Патриархом. Ибо нужны мне люди верные в вертепе врага моего.
– Значит, ты и есть дьявол? – спросил Онуфрий.
Удивительно. Страха не было, лишь холодная ярость сердце волной окатило: – Самый главный?
– У меня много имён, – скривился нечестивый. – Валаам, Бегемот, Вил, Эмма-О, но мне любо, когда зовут меня – Кимерис, ибо родил меня Отец мой на чёрном континенте. Я не стану лукавить пред тобой, человек. Есть Владыка выше меня, коего имени не положено знать простым смертным, но для тебя я – Повелитель всего сущего. Признаёшь ли меня отныне своим властелином и хозяином?
– А как признать? Поклониться тебе?
– Для него сего достаточно, – палец с длинным кривым ногтем указал на лежащего на полу Игнатия. – Для тебя – нет. Ибо упрямство твоё – возбудило гнев мой. Только унижение великое сотрёт препоны сомнения в сердце моём. Надлежит тебе стать на колени и поцеловать меня под хвост в уста, коими не говорю по-человечески.
– В жопу, значит, чмокнуть, – уточнил отец Онуфрий. – Ну что же, владыка, я готов…
– Да свершится ритуал посвящения! – прокаркал Кимерис. Исчезла на нём людская одежда, и предстал перед поражённым батюшкой козлоногий мохнатый зверо-человек. Ростом аж до потолка, рога бараньи, глазищи красные, из ноздрей зелёный дым пышет.
«Так вот каков ты, чёрт адский…»
А зала наполнилась вдруг целым полчищем мелких бесов. Стоят, в ладоши хлопают, улюлюкают.
Поворотился козлоногий к Онуфрию спиной и длинный хвост задрал вверх, а под хвостом у него фиолетовая гузка, морщинистая, вздрагивающая.
Замутило батюшку от отвращения, но смиренно на колени встал, подполз к мохнатой заднице, остановился…
– Целуй, ничтожество! – приказал дьявол. – Целуй меня в уста сахарные!
– Это я завсегда, – пообещал отец Онуфрий и быстро запихнул чёрту в анус головку чеснока.
А для верности, чтобы поглубже, ещё и кулаком подправил.
Заорал нечеловеческим голосом сатана, в летучую мышь обратился, заметался по помещению, чёрные свечи гася, картины и статуи сшибая, слюной ядовитой во все стороны брызгая. Наполнилась зала зловонным дымом, так что и продохнуть невмочь.
А отец Онуфрий отбежал на середину комнаты, вытащил из кармана бутыль со святой водой, пробку открутил и вокруг себя водный круг накропил. И вовремя.
Пришёл в себя Кимерис, из задницы чеснок выудил, копытом раздавил и заорал страшно:
– Порвите на куски непокорного!
Бросились на батюшку слуги дьявольские. Только святая вода им пятки пуще огня жарит. Прыгают, вопят, а добраться до Онуфрия не могут.
Да и батюшка времени не терял, выхватил молитвослов, нужную страницу по закладке отыскал и принялся громко и торжественно читать молитву Честному Животворящему Кресту Господню:
«Да воскреснет Бог, и рассеются Его враги, и пусть бегут от Него все ненавидящие Его. Как исчезает дым, так и они пусть исчезнут; и как тает воск от огня, так пусть погибнут бесы перед любящими Бога и знаменующимися знамением креста и в радости восклицающими: Радуйся, Многочтимый и Животворящий Крест Господень, прогоняющий бесов силою на тебе распятого Господа нашего Иисуса Христа…»
Паника началась среди слуг дьявольских. Те, которые послабее, сразу словно мыльные пузыри полопались. Иные к двери ломанулись – убежать, да только застыли на пороге.
Возликовал отец Онуфрий, не переставая читать святую молитву:
«Знать, не обманул экзорцист. Не могут бесы покинуть дом, покуда в нём конская подкова рогами вверх стоит!»
Читал и отмечал мысленно, что тает воинство сатаны. Вот и последний свалился на пол, копытами задрыгал и исчез.
И сам дьявол главный весь дымится и клыки скалит. Только силён проклятый, пока священник его серебряным крестом не огрел промеж рогов, не хотел сдаваться. Метнулся супостат прочь, дверь кулачищем вышиб и был таков. Донеслись до батюшки слова его гневные:
– Не радуйся, святоша! Ещё свидимся!
Но не остановился Онуфрий, читать продолжил:
О, Многочтимый и Животворящий Крест Господень, помогай мне со Святою Госпожою Девою Богородицею и со всеми святыми во все века. Аминь.
Корчился на полу бывший настоятель, орал разными голосами: мужскими, женскими, детскими.
А как закончил Онуфрий, так сотрясся Игнатий в последний раз, а из-под рясы у него чёрный пёс выскочил с железными клыками и бросился на чтеца, вцепился в ногу люто, башкой дёрнул и околел.
Сбросил его наземь батюшка, а сам видит: на штанине дыры, словно прожжённые, а сквозь них запекшаяся кровь виднеется. Болит голень – спасу нет, сильнее чем давеча, когда на льду по воле дьявольской падал.
Стиснул зубы, проковылял к лежащему Игнатию. Тот в себя пришёл и заплакал:
– Спасибо, святой человек. Вызволил из плена дьявольского. Могучий бес во мне сидел, мало кто бы справился.
– Никто не свят, токмо Бог. Вставай, друже, пойдём из логова сатанинского.
Вышли они, обнявшись, на улицу. Ночь, тишина. Снежок мелкий кружится. И вдруг в тёмных небесах салют разноцветными огненными букетами расцвёл.
– Гляди, Игнатий! – закричал отец Онуфрий. – Так ведь это Рождество Христово! Чуешь, как дышится легко и свободно?! Благодать какая! Там у нас, во Храме, колокола звонят, на службу православных собирают, а мы здесь время теряем! Пойдём скорее, брат!
– Куда мне в Храм, – опечалился Игнатий. – После такого греха и стыда одна мне дорога – в монастырь, грехи замаливать. Век себе не прощу, что перед соблазном дьявольским не устоял. Вижу, хромаешь, отец. Есть у меня чудодейственная мазь. Из Дивеева, от батюшки Серафима. Любую хворь излечит…
– Это твоё дело, брат, – не стал отговаривать его Онуфрий. – В монастырь так в монастырь. Только негоже прихожанам в такой Великий Праздник без настоятеля на службе стоять. Сегодня уж отслужи, а завтра делай, что хочешь. А насчёт мази – не переживай, помажу лампадным маслицем – в первый раз, что ли?
Стояла дивная зимняя ночь. Утих ветер. Перестал падать снег. Лишь яркий серп луны освещал дорогу двум спешащим в Храм служителям Господним. Успеют ли?
Успеют. Служба только началась.