Я кружу вокруг парка, старинного, с липами и елями, с аллеями и беседками. Всё засыпано снегом. Я кружу вокруг дома, большого желтого дворянского особняка с белой колоннадой над крыльцом. На улице холодно. В доме тепло: топят, да и в камине огонек потрескивает. Заглядываю в большие окна. Прижимаю губы к стеклу - окрест разбегаются морозные узоры. Затейливые, кружевные. Иду от окна к окну. Снег скрипит под ногами. Я всех вижу и всех слышу. А на меня все смотрят, но никто не видит. И я слушаю, слушаю, слушаю…
- Аденька, не пора ли обедать?
- Я полагала, Лоденька, ты работаешь. Ты стенографистке диктовал какой-то документ… Боялась потревожить…
- Давно ушла стенографистка. А я читал. Пометки делал. Хихикал, Аденька. В библиотеке нашел мемуары Деникина. Как мы их, а?.. Тут ведь полно всей этой белогвардейщины…
- Мне кажется, Лоденька, подобные книги запрещены к чтению.
- Согласен. Другим нельзя. Но мне можно. Потому что я делаю верные выводы. А другие не умеют…
- Ты, как всегда, прав. Однако пора за стол. Уже накрыли.
- Что нам сегодня приготовили, Аденька?
- Щи с теплыми шанежками, говядину с горошком, икорку севрюжью, кисель клюквенный, грузди, вымоченные в брусничном соке, пирожки с печенью барашка…
- Заманчиво, заманчиво, Аденька!.. Слюнки потекли.. Митрий, Ашенька и остальные уже за столом?
- Да, тебя дожидаемся, не начинаем...
- Иду, голубушка, иду… Пытаюсь встать…
За столом в гостиной собралась вся семья. Митрий недовольно постукивает костяшками пальцев по скатерти:
- Опять Лодю дожидаемся, - раздраженно комкает салфетку, срывает с себя, бросает на колени.
- Шшш… Митрий, сдерживай свои порывы! Не капризничай! Зависть – плохое чувство… Лодя имеет право на наше время. Он человек государственный. Чрезвычайно важен для всех нас. Для всех важен… - Аша извиняюще улыбается, сама испугавшись неожиданного выговора брату. Вперяет пристальный взгляд в хрустальную икорницу, стоящую во льду и манящую лоснящимся черным и лимонным желтым.
- Митрий, пожалуйста, прикати коляску для Лодечки. Он не может подняться с кресла, - Аденька входит в столовую. – Эта английская автоматическая коляска, или автотрон, как Лоденька ее называет, - просто спасение для нас. Такое удобство! Английские инженеры – настоящие волшебники. Нельзя не восхищаться их уникальными конструкциями. Но Лодя говорит, что через десять лет они будут завидовать уже нашим инженерам, которые в техническом прогрессе опередят весь мир…
Митрий резко встает из-за стола, шумно отодвигает стул и идет в библиотеку.
Все ждут в молчании. Ожидание напрягает. Аша выходит из-за стола, присаживается к роялю. Рояль американский, уникальный, с четырьмя педалями, фирмы «Crown». Остался в поместье, как и многие другие ценные вещи и произведения искусства, после хозяйки миллионерши Маргариты Драйхарт, в предыдущем замужестве Снежиной. На перестройку и обустройство дома денег она не жалела, пригласила самого Шехтеля. Тот уж расстарался. Поэтому огромный парк на берегу реки и все постройки великолепны. А главный дом внутри как музей: скульптуры из каррарского мрамора, русские, итальянские и французские картины XIX века, китайские напольные вазы, дорогой мейсенский и кузнецовский фарфор, английская старинная золоченая мебель, мебель из карельской березы, мебель красного и черного дерева. Даже бронзовые ручки на дверях – уникальные.
Аша поднимает крышку рояля и начинает играть. Это Бетховен. Мелодия медленная, тягучая, разрастающаяся и с каждым новым звуком постепенно заполняющая весь дом…
Через несколько минут в залу въезжает автоколяска с Лодей и сопровождающим его Митрием с недовольным выражением на лице.
- Браво, браво, Ашенька! – Лодя хлопает в ладоши, пристроив правую малоподвижную руку на перила инвалидной коляски. – Спасибо, милая, порадовала!.. А теперь за стол! Марш! Марш!
Все следят глазами за Лодей, который с помощью Митрия, усаживается во главе стола. Он закладывает салфетку за ворот своего полувоенного френча цвета хаки, оглядывает блюда и судки, манящие содержимым, потом членов семьи, собравшихся на обед, улыбается, разглаживает усы, оправляет бородку:
- Ну-с, приступим!
В тот же миг дружно зазвенели приборы: серебряные ложки, вилки, ножи, оставшиеся в «наследство» после покинувшей всю эту роскошь, купленную на деньги Саввы Снежина, Маргариты Драйхарт. Сама она, кстати, живет в Петрограде в большой нужде, а одного из ее сыновей два года назад успели расстрелять…
Когда первоначальное напряжение, вызванное разбушевавшимся аппетитом компании, спадает, Аденька, выпив воды из высокого хрустального стакана, обращается к мужу:
- Детки приходили из соседней деревни. Их мать нам молоко носила в прошлом году. Пока корова жива была. А потом следом за ней и мать померла. Дети с бабкой остались. Голодно в деревне. Тяжело им. Тощие как щепки. Я велела кухарке собрать остатки: картошку (она немного померзла) да сухари (нам их девать некуда). Егорка еле поднял мешок с продуктами… Но видел бы ты, какие довольные потопали они в смешных огромных валенках с чужой ноги домой!
- Что я могу сказать, Адюша? Восхищен твоей добротой. Знаю, что ты всегда готова проявить непомерную щедрость… Ты, как святая, последним поделишься…
- Лодечка, мы с Ашенькой решили этим деткам варежки связать. Холодно им зимой… Могу я распустить твой свитер, в котором ты в Швейцарии по горам лазал?
- Помилуй, Аденька, он же весь в дырах был! Разве ты его не выбросила?
- Не выбросила, сохранила в подвале в ящике с негодными вещами. Он же когда-то шерстяным был. Мы его с Ашей распустим и из того, что удастся в клубочки скатать, варежки свяжем… Тепленькие…
- Голубушка Адя, если бы я в бога верил, сказал бы, что сейчас пред тобой ангелы головы склонили…
Аденька покраснела от похвалы и запахнула на груди новенький пуховый оренбургский платок. Поправила дужку очков и принялась за икру.
Члены семейства не преминули ее поддержать. Опять дружно застучали и зазвенели столовые приборы.
Наконец обед закончен. Лодя с помощью Митрия перебрался в отдаленное кресло у эркера с видом на парк. Рядом в соседнем кресле устроилась Адя. Аша села за рояль, Митрий с дочуркой Елечкой рассматривал на диване, обитом полосатым шелком, цветную книжку с картинками. Ждали чая…
- С утра, пока ты занят был в библиотеке, приезжал корреспондент из газеты, - начала Адя, пользуясь тем, что, кроме мужа, никто ее не слышит.
- Какой корреспондент? – Лодя морщит лоб. – Не припомню, чтобы я имел договоренность на встречу с газетчиком.
- Фамилия его, кажется, Ожерельев. Охрана пропустила. Значит ты, Лодя, заранее о нем предупреждал… Он прождал несколько часов и уехал. Ты был занят. Я не осмелилась прервать… А потом профессор тебя осматривал… Корреспондент этот походил по дому, посмотрел на картины, на статуи. Особенно долго задержался возле мраморной копии Венеры Милосской. Фарфор мейсенский внимательно в гостиной разглядывал. Заинтересовался кинопроектором. Расспрашивал, какие фильмы крутим. Осмотрел телефонный аппарат. Говорит, еще не видал такого… Удивился, что у нас центральное отопление, электрическое освещение, горячая вода прямо из крана течет, канализация, туалет и ванная как за границей. А уж когда прошел по подземному ходу, соединяющему кухню со столовой, руками развел… Помрачнел… Но как же иначе? Ты же в Европе привык к комфорту… Не лишать же тебя особых условий. Равенство равенством. Но надо понимать, чья жизнь особо ценна для народа, для государства, и соответственно… Прости, Лодечка, путаюсь, потому что волнуюсь… В оранжерею заглянул. Спросил, плодоносят ли апельсиновые и лимонные деревья, и как павлины в зимнем саду холодные месяцы переносят... Попросил в гараж его отвести. Серебряного призрака со всех сторон разглядывал, даже пощупал гусеницы и лыжи. Я ему рассказала, что этот Роллс Ройс англичане по индивидуальному заказу для тебя делали с серебряными деталями. Расхвасталась – виновата! - что такой автомобиль на гусеничном ходу один в мире. Призрак по любой дороге пройдет, даже там, где телега застрянет… Он спросил, сколько же стоит такое чудо и кто за него платил. Я не знаю. И разве это важно, раз для тебя… Тут секретарь твой, Лоденька, подошла. Она меня разыскивала: надо было срочно заказ продуктовый на следующий месяц сделать. Не обратила она внимания на постороннего и говорит: «Сколько икры осетровой заказывать? В прошлом месяце было двенадцать фунтов. На следующий больше взять? А шоколаду бельгийского, что вам так сильно понравился, сколько?» Я ее укоротила. Обратила внимание, что мы не одни. Пообещала позже продукты, входящие в паек, обсудить… Ожерельев этот послушал-послушал, а потом вдруг говорит вроде как сам себе, в сторону, ну, знаешь, мысли вслух: «От одних господ избавились, получили других. Белая аристократия сменилась на красную. А народ как был в рабстве, так и остался. Безгласный, голодный и покорный»… Как будто сам себе говорил. Тихо. Под нос. Еле губы разжимал. Только я всё слышала…
- Красная аристократия? Что это он имел в виду, Адя? У нас в государстве такого понятия нет и быть не может. Несоединимые слова. Оксюморон… Народ в рабстве?... Как, ты говоришь, его фамилия?.. После чая напомни мне телефонировать Ержинскому. Пусть проверят этого писаку. Как бы он дров не наломал… И, Аденька, со следующего месяца делай, пожалуйста, два бланка заказов на продукты: один, как прежде, другой… В другом пиши привычные «народные» продукты: репу, горох, сало, ржаную муку, лук, сухари… И эти вторые экземпляры пусть в архив идут, а первые надобно уничтожать после отгрузки. Распорядись, Аденька!.. Подумать только, «красная аристократия»!.. Однако ежели где просочится, неужто народ поверит?.. Народ ведь теперь на нас вместо бога молится. Не зря же мы сытные пайки да дворянские квартиры писакам приблудным раздавали, чтобы про общество чистых тарелок, про шалаш, про чрезвычайную непритязательность и скромность истории сочиняли…
Лоденька нервничает, сердится. Если б мог встать на ноги, начал бы топать и по гостиной в возбуждении бегать. Его руки трясутся. Глаза от ярости сжимаются в узкие щелки, губы под усами кривятся.
- Обидно, Адюша, с таким непониманием сталкиваться. Тем более, газетчик. Значит, культурный человек. А не понимает. Не понимает, что не для людей государство, а люди для государства. Чтобы добиться архиважной поставленной нами цели, нужно сильное государство, способное подавить подобные разговоры и мысли. Ведь неправильные разговоры и мысли ведут к неправильным действиям… Ты видишь, как я был прав, когда говорил, что народ, начиная от последнего крестьянина и заканчивая профессором и деятелем искусства, нуждается в шлифовке, в огранке, в переделывании незрелого сознания. Вот важнейшая наша задача наряду с электрификацией всей страны. Надо зажечь лампочку в каждой голове на бескрайних просторах родины, чтобы горели они все одинаковым светом и зажигались только от наших идей…
- Лодя, ну успокойся! Не нервничай, вредно тебе… Не серчай так-то… У этого Ожерельева жена на сносях и двое ребят малолетних… Прошу тебя, чтоб их расправа не коснулась…
- Да что ты, Адя! Какая расправа? О чем ты? У Ержинского сотрудники – интеллигентнейшие люди. Ты же знаешь, какая цель у нашего государства – всех счастливыми сделать. Коммунизм построить. И построим! Обязательно построим!.. А при коммунизме люди будут равны во всем. Одинаковые условия жизни, одинаковый вклад в общий труд, одинаковые представления о том, что хорошо, и что плохо… Поэтому только мне, Аденька, сегодня можно читать «белогвардейские» книжонки из тутошней библиотеки, а людям, строителям будущего коммунизма, – табу. Никакая грязная мысль не может коснуться их киселеобразного сознания – не стойкого пока, текучего – ведь не знаем мы, в какую сторону разные крамольные мысли их могут завести… Кисель клюквенный был сегодня отменный, Аденька!..
- Как ты прав, Лодя!.. Однако, что с детьми этого Ожерельева? Ежели интеллигентнейшие сотрудники Ержинского отправят его в психиатрическую закрытую клинику или вообще куда подальше?
- Какая у тебя душа широкая, Аденька! Вот за что я тебя люблю… О детках не беспокойся: у нас сейчас отличные детские дома созданы. Вырастут настоящими строителями коммунизма и без отца. Тем более, такого… Что о них думать, Адя? Думать надо о государстве, о будущем. И прекрасном будущем… А эта шелуха недовольная, в чужие дела нос сующая… Разберется Ержинский. Чистить надо общество. Сколько мы уже сделали в этом направлении: одних выслали за границу, других отправили в исправительные заведения, третьих, самых злостных… Ну, ты знаешь… Не пожарить яичницу, не разбив скорлупу…
Аденька вздрагивает от пронзительного звука: оживший телефон привлекает всеобщее внимание. Аша перестает играть Бетховена, Митрий и девочка отрывают глаза от книжки…
Лодя с помощью Аденьки пересаживается в автоматическую коляску и подъезжает к телефонному аппарату. Тот продолжает звонить. Лодя берет трубку и слушает. Все вернулись к своим делам или сделали вид. Только Аша перестала играть. Она достала стопку нот и что-то внимательно рассматривает в них, стараясь не шуршать страницами.
- Что значит, не принято решение? – кричит Лодя в трубку. Он опять на взводе. – Кто распорядился?.. Кто?.. А я говорю: расстрелять!.. Никакого суда и следствия… Вы меня слышите, товарищ Бо… Ба… Бе…
Вдруг Лодя роняет трубку и начинает медленно сползать с автотрона. Лицо его бледнеет, глаза закатываются. Он что-то говорит, но понять можно только: вот-вот… вот-вот… вот-вот…
Адя бросается к мужу. Она кричит:
- Митрий, срочно беги за профессором и медсестрой во флигель! Лоде плохо.
Тот выскакивает из гостиной. Члены семьи собираются вокруг инвалидного кресла. Все молчат. Аденька опустилась на колени и гладит руки мужа.
Входит прислуга в белом фартуке и наколке с большим подносом со сладостями, печеньями и булочками и мужик в красной поддевке с самоваром в руках:
- Чай подан. Пожалуйте за стол, господа… Простите, бога ради, товарищи…
Я кружу вокруг парка, старинного, роскошного, с липами и елями, с аллеями и беседками. Я кружу вокруг дома, большого дворянского особняка с колоннадой вокруг крыльца. Я всех вижу и всех слышу. А на меня все смотрят, но никто не видит. И я слушаю, слушаю, слушаю… Мне здесь хорошо. Здесь, на этой огромной земле, растянувшейся от океанов и морей до гор и пустынь… Я здесь надолго. Лет на сто, а то и больше. Я, зима 1923 года.
(Из сборника «Сто рассказов про тебя»)