"Прабабушка и муралисты" (повесть)
Продолжение.
Собирался художник суматошно.
– Глаз с неё не спускать, понятно? И чтоб никакой колбасы! Ей это вредно.
– Так вы сами колбасу едите!
– Мало ли что я ем! У меня желудок закалённый, он и не такое переваривал… Ну, не обижайся, лапушка, я ненадолго.
Нур Джахан лежала на койке, смотрела неодобрительно, на ласку мурлыканием не отвечала. Конец шоколадного хвоста нервно подрагивал.
– Ну не могу я тебя взять, не могу! Через реку едем, там вода, мало ли что… Где рисунки, что я приготовил? Только что на этом самом месте лежали. Да не эти, не ваши!.. Рисунки суми-э.
– Сами… что? – переспросил Васька.
– Да не сами, а суми. Это японская техника такая… Да что ж это ничего найти здесь невозможно!
– Не вон те?
Васька показывал на Нур Джахан. Из-под её лап выглядывал кончик листа рисовой бумаги.
– Нурка! Ты на чём разлеглась, паршивка? Ты соображаешь, что делаешь? А ну брысь! Никакого уважения!
Нур Джахан оскорблённо спрыгнула на пол.
– Уф, вроде, не помялись… Надо было свернуть их сразу… Да иду я, иду! – махнул он рукой на деликатно постучавшего в окно Петровича. – Ну ты куда, Нурочка? Я пошутил, пошутил. Я же знаю, что ты не нарочно… Это всё из-за спешки. Я скоро приеду, вот честное слово!
Нур Джахан презрительно посмотрела на него через плечо, давая понять, что она, во-первых, нарочно, а во-вторых, ей абсолютно всё равно, когда он приедет. Может хоть вообще не приезжать. Она запрыгнула на подоконник, стала смотреть, как Петрович спускается по тропинке к берегу.
Андрей Антонович вздохнул. Но надо было торопиться.
Слава с Костей остались утешать Нур Джахан. Павлик и Васька пошли проводить художника до лодки.
– Давай подождём, что ли, пока до того берега не доедет.
Лодка летела идеально прямо, оставляя на тёмной воде расходящийся белый след.
– Нормально вроде всё. Вон, вылез, стоит, не качается, – сказал Павлик.
– Ну, у него ж морская болезнь, не речная, – ответил Васька. – Пошли. Хорош бездельничать.
Андрей Антонович Невашев уже в сотый раз пожалел, что положил рисунки не в пластиковый пакет, а в картонную папку. Папка была редкой элегантности, оклеенная мраморной бумагой, с кожаными уголками и плетёными верёвочными ручками. Он купил её лет двадцать назад, в Италии, и она старела красиво, как и должны стареть настоящие вещи. Сравнивать её с дешёвым пакетом, украшенным дурацкой надписью «Химчистка №1 – химчистка с незапятнанной репутацией», было смешно, но пакет не промокает, а на папке уже появились пятна от брызг, потому что лодочник гнал свою моторку, как ненормальный, хорошо хоть без виражей. Но была надежда, что пятна высохнут и станут незаметными, вода всё-таки не борщ. На берегу художник осторожно промокнул их носовым платком и резво потрусил в направлении города.
На середине подъёма пришлось остановиться – теперь потребовалось промокнуть лоб. Он посмотрел по сторонам, нет ли местечка присесть отдышаться, и только нацелился на очень удобный валун, как заметил наверху невысокую фигурку. Она! Андрей Антонович сейчас же поставил на валун ногу и изящным движением поправил шнурок. Потом так же неторопливо перевязал шнурок на другом ботинке и молодцевато пошёл наверх.
– Рад встрече, уважаемая Прасковья Фёдоровна! – приветствовал он современную музу и посмотрел на часы. – Я не опоздал?
– Нет-нет, не волнуйтесь. Я просто вышла полюбоваться рекой.
Муза была одета в широкие тёмно-коричневые брюки и светлую, жемчужного оттенка рубашку, и этот наряд в сочетании с загорелым лицом и тёмными очками что-то неуловимо художнику напоминал. «Нурка! – вдруг осенило его. – Только шерсть на голове светлая. В смысле, волосы… причёска, то есть…»
– Да… классический летний среднерусский пейзаж, – забормотал он, смущённо отводя глаза.
Муза сняла очки, окинула художника проницательным взглядом.
– Красивая папка. Сейчас таких не делают.
– Да, нынешние времена ни на что, кроме дешёвой пластмассы, не способны…
– Ну, это вы преувеличиваете. Предполагаю, в папке много интересного?
– Да-да, готов, так сказать, отчитаться.
Они присели на скамейку, и Андрей Антонович открыл папку.
– Вот, прошу оценить, отобрал лучшее…
– Батюшки! – воскликнула Прасковья Фёдоровна. – Это что же, всё мои парни нарисовали?
Она стала перебирать рисунки, восхищённо ахая.
– Ну, как вы понимаете, мы не сидели без дела, – небрежно сказал художник, стараясь сохранять максимально незаинтересованное выражение лица. – Кстати, покрасили и дом… Историей искусства позанимались – по верхам, конечно, для общего развития…
Но муза его не слушала.
– Боже мой! Вот это, точно, Павлик… это, я думаю, Костина лодка… ну, сумасшедшую чертовщину, конечно, Вася нарисовал… И такая охапка всего за неделю? Слушайте, вы прирождённый учитель! Невероятно. А это…
– Это спортивный юноша Слава. Он предпочитает прямые линии.
– Очень интересно… – Она оторвала глаза от рисунков. – Подождите, вы, кажется, сказали что-то про покрашенный дом?
– Ну да. Дом, забор, ещё починили кое-что по мелочи…
Взгляд музы был красноречивее всяких слов.
– Это не только моя заслуга, – скромно пояснил Андрей Антонович. – Там один парнишка, Павлик, он мастак по части организации. Художественного воображения немного, а вот соображения, как и что надо делать – этого хоть отбавляй. Руководителем вырастет.
– Правда? Любопытно. Воображения, наверное, больше всего у Васи… Но нас ждут. Пора.
Она встала.
– Постойте, – спохватился художник, – это не всё. Здесь ещё… Словом, это вам.
На листе бумаги колыхались под невидимым ветром ветки гортензии с уже готовыми распуститься цветами. Нарисовано было чёрной тушью, но странное дело – листья казались зеленоватыми, а бутоны явственно отливали слоновой костью.
– Ах, какая красота! – воскликнула Прасковья Фёдоровна.
– Ах, какая мерзавка! – в один голос с ней воскликнул художник. – Негодница, ревнивица!.. Простите ради бога, Прасковья Фёдоровна! Для вас я сделаю ещё один рисунок.
– Да в чём дело? – сурово спросила муза, не отдавая листок, за которым уже тянулась нетерпеливая рука.
– Это всё Нурка… Не успеешь положить, а она… да вот, смотрите.
Среди веток и листьев, почти незаметный глазу, виднелся след когтя. Бумага в этом месте была смята узенькой гармошкой и порвана.
– Как это я недоглядел! – сокрушался Андрей Антонович. – Давайте, давайте его сюда, теперь это мусор. Я взял ещё один рисунок, он тоже неплох...
– Что вы такое говорите? Где вы видите мусор? Вглядитесь внимательнее – это же гусеница! Она ползёт по ветке! Чуть-чуть расправить, аккуратно позолотить гофрированную спинку – и в рамку, под стекло. Нур Джахан просто добавила жизни в эту прелестную работу!
– Действительно… – ошеломлённо произнёс художник.
– Это, кажется, какая-то японская техника?
– Да… Суми-э… Переводится как «живопись тушью»… Я раньше увлекался, а тут на досуге вспомнил.
– Ну вот, японская, а японцы как раз очень уважают не новые вещи, даже специально трещины рисуют, если горшок какой-нибудь сам треснуть не может… А вы – мусор. Да это настоящий шедевр! Очень прошу доработать. Я уже знаю, куда повесить эти гортензии. А теперь поторопимся – мэр города нас заждался!