Кувалдой по черепу
А за то! Уж им паперманам, бергманам и френкелям (руководители крупнейших сталинских «строек века» того времени) это было доподлинно известно. Они к шпионам причислили (соответственно с этим строилось и все отношение в трудармейцам) и Иоганна Гинтера, который попал в ту партию трудармейцев вообще странным образом – после тяжелого ранения под Смоленском. «Меня отправили в Тамбов, в госпиталь, – вспоминает он, – потом дали отпуск на месяц. Поехал домой в Поволжье – я ведь ничего не знал про Указ – а там никого не было…Я в военкомат…Там в военкомате мне дали 21 рубль. А потом куда? Они ведь не знали, где моя семья. Пошел в НКВД. Там тоже точно не знали, но сказали: «Этот эшелон ушел в Тюмень». Я в Тюмень, опять в НКВД. Они сказали: село Успенка, около 50 километров от Тюмени. Я туда. Нашел семью, но пока все это объехал, отпуск кончился. Надо в госпиталь. Пошел в Тюмени в госпиталь, там записали «негоден к строевой службе». Я с этими документами – в штаб. Там сказали: «Иди в военкомат». Через пару дней меня забрали в трудармию».
Вот так недолечившийся калека прямо с фронта отправился в трудовой «санаторий» Северного Урала.
«Заключенных, которые работали рядом с нами, кормили лучше, – вспоминает с горечью Иоганн Гинтер, – Я ведь ездил в те зоны, где они находились. Я видел, как они лежали, – койки и все такое, что положено человеку. И в столовой они по три раза питались. Бывало, продукты привозишь кому-то (это называлось «калым») и они тебя кормят. У них было гораздо лучше, чем у трудармейцев.
Нам давали одну баланду и 400 граммов хлеба. А тут такая тяжелая работа…Весь котлован под фундамент завода – там глубина страшная – выкопан вручную…И зимой, и летом.
А если бригада норму не выполнила, тебя не пускали в зону. Лежали по 2-3 часа на улице, пока мастер не попросит, чтоб их пропустили.
…А вместо кроватей – доски. Дед жены, он был в Омске, еще худшее рассказывал. У них даже досок не было: просто круглые бревнышки положат – на этом и лежали. Ни матраса, ничего…
Первыми умирали люди, которые раньше физически много не работали, и те, кто сильно курили…Если человек курил, он свой хлеб – 200 граммов – на папиросы менял. Когда сильно хочешь есть, то кажется, что курево помогает. Но это не помогало…».
«Минуточку, минуточку, – скажет внимательный скептик, – значит, табачок-то в зоне все же был? И потом, что вы скажете на то, что в трудармиях не запрещался товарно-денежный обмен?
Да, табачок попадал с воли – некоторые трудармейцы получали нехитрые посылки от своих престарелых родителей, которые находясь в жутких условиях высылки, все же умудрялись собрать иногда для них какой никакой «гостинец». Но это же были сущие крохи. Некоторые немцы, даже получая посылки, все равно умерли. А деньги? Их, действительно стали платить в конце войны. Заметьте – в конце войны! Но что же получали трудармейцы на руки? С них вычитали за жилье, за свет, за одежду…Если ты, положим, пять рублей заработал, то получал всего два пятьдесят… потом вычеты – за Красный крест (никто не спрашивал, а потому никто и не объяснял, что это такое), за Фонд обороны, за облигации… В итоге: как говорится, осталась в кармане вошь на аркане.
«Когда деньги получать, к тебе подходят и говорят: «Подпиши вот за облигации…А коль, останется, – то и за Красный крест», – вспоминает И.Гинтер, – Мы даже не видели этих денег, их высчитывал из зарплаты бухгалтер». А если не заплатишь? «Да, да! – радостно подхватит внимательный скептик, – разве приобретение облигаций дело не добровольное? Ну не хочешь платить в фонд нашей будущей Победы над врагом, то, как говорится, оставайся при своих…». Добровольное-то оно, конечно, добровольное – это дело…Только вы забыли, кто по национальности наш враг? И если русский не купит облигацию, отдав последние заработанные деньги, то его в худшем случае крепко пожурят. А если облигацию не купит немец…Нет, его не расстреляют и даже в карцер не посадят. Но спокойной жизни он отныне лишится. В зонах ведь какое главное правило? Не попадайся на глаза лагерному начальству. А тут ты не только попадешься, а будешь – как бельмо на глазу!
За что? За что? За что?
…Вдовы трудармейцев поселка «Труд» Алтайского края Эмилия Дотц и Екатерина Шнайдер подсчитали, что из 87 мужчин села Эндерс бывшей АССР немцев Поволжья, находившихся во время войны в лагпункте «Тимшер», живыми вернулись к своим семьям только 23 человека. Пятеро из них вскоре умерли.
Есть в Пермском крае такая река – Тимшер. Там и находился печально известный одноименный лагерный пункт (в 180 километрах севернее города Соликамска). Кроме него, в этих глухих таежных лесах появились в разное время лагеря поменьше («Чепец», «Омут», «Пильва», «Ильинка», «Москали», «Мазуня», «Челва»). Все они относились к Усольлагу и были мужскими. Где-то там же находились ныне безвестные лагеря с трудмобилизованными женщинами-немками.
Лагеря эти были построены еще до войны и к 1942 году опустели, потому как заключенные на лесоповале мерли, как мухи. Ну, так что, уже готовым лагерям да пустовать? «А давайте-ка заполним их немецкими трудармейцами», – предложила, наверное, однажды высокому начальству какая-нибудь одна умная вертухайская голова. И уже как-то само собой затерлось различие между обычными зэка и немецкими трудармейцами. Уже и само слово «трудармия» звучало, как «лагеря».
И довольно быстро заполнили. «…После долгого пешего пути в лагпункт «Тимшер» мы прибыли поздно вечером, – вспоминает Фридрих Лореш, – Ночь провели в зоне – холодном бараке. Утром осмотрелись: в нашу половину барака попали жители сел Эндерс, Швед, Мариенталь и города Марксштадта. Вот тут мы, наконец, и разглядели, что находимся за сплошным четырехметровым забором и колючей проволокой... По углам зоны стояли сторожевые вышки, а в проходной дежурила вооруженная охрана…
С первого дня работе отдавали все силы, но норму все равно не выполняли. Обессилевшие рабочие замерзали прямо в лесу у костров. Одни из первых умирали интеллигенты – они были не приспособлены к тяжелой физической работе.
В январе 1943 года большую часть лагпункта, куда попал и я, отправили этапом на лесную деляну, где летом из-за болот заготовка леса была невозможна. Шли пешком, в пути замерзли несколько человек. А наутро на новом месте нас ограбили работавшие неподалеку зэки – украли валенки. И начальник лагеря нас решил за это проучить. Он выгнал всех из барака в имеющейся одежде и обуви. Некоторые на ноги натянули рукавицы. Я был в тоненьких носках и галошах, привезенных еще из дому. Выстроил он нас, человек 18-20, перед проходной по четыре человека в ряд, приказал охраннику нас не распускать и ушел. Мороз, как всегда доходил до 30 градусов и более. Сначала терпели, стояли долго. Продрогнув до костей, обреченные просто заплакали, а начальник не шел. Даже стоящий перед нами охранник с винтовкой, глядя на нас, заплакал. Наконец, пришел начальник и отпустил нас в барак, показав таким образом свой характер…».
Кровь стынет в жилах от этого обстоятельно бесхитростного рассказа. Зачем? Для какой такой надобности? Почему? Показать «кто в тайге хозяин»? Так разве ж и так не видно?
Трудовая армия…Она и на самом деле, соседствуя с зэковскими зонами, порой ничем не отличалась от них.
Проштрафился как-то Иоганн Лиссель, волею судьбы назначенный поваром в лагпункте Зыково (север Свердловской области), – нечаянно уронил керосиновую лампу в горошницу. И смех, и грех. И было-то в той лампе граммов 50 керосина. Это на 2000 человек. «Ты диверсант!», – сказал ему следователь, подписывая бумажку на арест. «Какой я диверсант, я сын колхозника…», – чуть не плакал Иоганн. Вышвырнули из столовой – и на лесоповал. «Работали в лаптях, и это глубокой осенью, – вспоминает он, – Попал на сплав. А там заторы. Мы с баграми, неопытные. Оборвался – и в воду, а обсушиться к костру нас не подпускали. Люди умирали «пачками». У меня все ноги покрылись чирьями…
Через год меня перевели в Горьковскую тюрьму. Потом в Котлас…В Котласе заставили покойников раздалбливать. Хоронить не успевали, так они их…Там же Северная Двина, течение сильное. Раздалбливали – и под лед…
Однажды отказался. Меня в изолятор. 300 граммов хлеба, стакан воды. Ну и все – готов: пеллагрический понос. Попал в больницу, в 13-й барак, где самые тяжелые были. И одна женщина-врач, Александра Ивановна, отнеслась ко мне, как к сыну: «Сыночек ты мой, сыночек! Я не дам тебе умереть…».
У нас под окнами сарай с покойниками был. Мы однажды решили узнать, сколько же людей за сутки туда убирают. Дежурили у окна и насчитали 56 человек. Привозят на санях – головами назад, ногами вперед, либо головы сбоку, ноги внутри. А на ногах бирки: фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок, когда кончился – и все! Голые! Охранник с вахтерки выходит, всех пересчитывает. Заходит, выходит снова с деревянной кувалдой и по черепу – хлобысь! Чтоб череп лопнул. На всякий случай, вдруг кто притворился…Каждому…Их в сарае складывали…Там были и заключенные, и трудармейцы…».
И кто после этого скажет, что трудармейцы чем-то отличались от заключенных? Ведь даже кувалдой по черепу им били, не различая, кто из них кто.
Что это, если не геноцид?
За что? За что? За что?
Сотни тысяч немецких трудармейцев терзали себя этим рвущимся из сердца вопросом. И многие из них так и не получили на него ответа. А те, кто получил? Что они думают (или думали – потому что к моменту публикации этих строк умерли из-за надорванного здоровья) по этому поводу сегодня?
Григорий Вольтер: «Я в числе тысяч вчерашних депортированных был направлен Новочеркасским райвоенкоматом в так называемую трудовую армию. То было время, когда людей, как животных, делили на «чистых» и «нечистых».
Горькая реальность открылась нам по прибытии в «Челябметаллургстрой», вернее, в одно из подразделений этого гигантского лагеря – стройотряда № 4 на железнодорожной станции Потанино.
Это – десятки больших бараков с двухэтажными сплошными нарами, кухня, пекарня, баня и, конечно, штаб и карцер. Кругом три ряда колючей проволоки с вышками по углам, вахта, массивные ворота со шлагбаумом. В общем, классический лагерь для уголовников (собственно говоря, они и находились там до нашего прибытия) и в нем – вооруженные охранники из внутренних войск».
Виктор Кригер: «В первые же месяцы в трудармии было завершено физическое уничтожение немецкой интеллигенции, начатое в предвоенные годы сталинских чисток. Восстановить эту утрату не удалось и по сей день…».
Александр Вазенмиллер: «Осенью 1941 года меня и еще многих моих сверстников из Тюменской области, куда мы были семьями депортированы с родного Поволжья, направили в Ивдельлаг. Северный Урал запомнился на всю жизнь: холод, голод, цинга, болезни…Но именно здесь я узнал, что такое лагерное братство, когда такие же ослабленные люди делились с тобой едой, лекарством и одеждой. Невероятно, но именно здесь я встретил свою судьбу. Я работал на лесоповале в мужском лагере, а моя Анечка – в женском…».
Карл Калаузек: «Первая партия немецких трудармейцев, привезенных на строительство Богословского алюминиевого завода была с Украины. Нас привезли зимой и поселили в палатках, потому что бараки еще только строились. Лес мы заготовляли прямо тут же – на месте будущего пруда. Работали по 12 часов, а после работы каждый должен был на себе принести одно бревно в зону. Из всех моих знакомых я выжил только потому, что меня, как имеющего довоенную профессию шофера, вскоре определили на машину.
Иоган Фрезе: «В феврале 1942 года привезли 15 тысяч трудмобилизованных немцев в Ивдельлаг. Работали мы на лесоповале. Через год нас осталось 3 тысячи. Остальные погибли».
Иван Эпп: «Я был комсомольцем и подал заявление об отправке на фронт. 2 февраля 1942 года меня вызвали в Знаменский райвоенкомат Алтайского края. Военком с ухмылкой спросил: «А разве ты не знаешь, что мы воюем с немцами, а ты тоже немец?». Такой вопрос лишил меня дара речи, и я только смог вымолвить: «Но ведь я комсомолец!». «Какой ты комсомолец, ты немец!». И после этого меня направили в трудармию. Сначала мы работали на строительстве железной дороги Барнаул – Сталинск.
Странным, каким-то чудовищно двуликим был наш гражданский статус. Вокруг все атрибуты лагеря строгого режима для государственных преступников, жесткий лагерный режим, а в обращении звучит благородное слово – товарищ.
На выходе из лагеря на работу «товарищей» предупреждают, словно речь идет об отпетых уголовниках: «Шаг вправо, шаг влево – стреляю без предупреждения!».
Яков Гиберт: «Были зоны с колючей проволокой, охрана с собаками, выход на работу под конвоем, регулярные переклички. Помню снятых с фронта раненых солдат и командиров, некоторые на костылях, с орденами и медалями. Здесь были все – коммунисты и комсомольцы, беспартийные, воины, прошедшие Халкин-Гол и войну с Финляндией».
Василий Кунцман: «Я поначалу думал, что это недоразумение, что разберутся. Меня и еще одного красноармейца отозвали из действующей армии в то время, когда мы уже готовились к отражению немецких атак под Москвой. Наш батальон, где я командовал ротой уже был на марше в направлении Смоленска. Все мысли были заняты подготовкой к предстоящим боям…И вдруг вызывают в штаб. Потупив глаза, комбат протягивает мне помятый листочек с Указом…буквы прыгают у меня перед глазами: «По достоверным данным…диверсионные акты по указке из Германии…переселить все немецкое население…в другие районы…». «А при чем тут я?» – хотелось взорваться от негодования, но тут же стало понятно: «Да ведь я тоже немец». И как бы отвечая на мой немой вопрос, комбат, наконец, поднял на меня усталые глаза: «Извини, лейтенант, приказы не обсуждаются…Я тебе верю, но им сверху видней…». И меня, как проштрафившегося заключенного отправили за колючую проволоку. Сначала в Кизил, а потом – на Северный Урал. И хотя, как фронтовику, мне доверили руководство строительной колонной на строительстве Богословского алюминиевого завода, чувство неполноценности с тех пор никогда не покидало меня…»
Фронтовики! Снимите ордена…
И заметит ли нынешний просвещенный читатель ту глубочайшую глупость, какая сквозила в логике военного начальства того времени? Раз мы воюем с немцами-фашистами, то можем ли доверять своим российским немцам? А почему не можем? Ну, какими же надо было быть твердолобыми тупицами, чтобы не понимать огромной выгоды от красноармейцев, в совершенстве владеющих языком неприятеля? Почему в качестве разведчика, успешно работавшего в тылу врага на оккупированной территории, широко известен только Николай Кузнецов, которого, кстати, немецкому языку научили сосланные, как кулаки, в середине 30-х годов на Урал поволжские немцы. Почему же сейчас никому не известны (хотя их имена в разное время упоминались в прессе) такие герои Великой Отечественной войны, как лейтенант Вольдемар Венцель, погибший при форсировании Днепра, танкисты Петер Миллер и Михаэль Геккель, полковник Николай Охнан, разведчики Николай Гефт и Эдуард Эрдман? Немцы были в подполье Киева, Таганрога, Смоленска, Буденовска, Харькова, Днепропетровска и других больших и малых городов.
…Так получилось, что не сразу мысль о ненадежности российских немцев втемяшилась в болезненный от подозрений мозг Верховного главнокомандующего. До них ли было, когда усыпивший его чуткую бдительность коварный компаньон по переделу Европы «вероломно» вдруг обрушил на страну огромный по разрушительной силе удар? Три месяца потребовалось ему для осознания вредоносности немецкой нации. И, наверное, решение в воспаленном от бессильной ярости мозгу было таким быстрым и спонтанным, что раздумьям о целесообразности принимаемых мер просто не было там места. Приказ о снятии с действующих фронтов немцев появился одновременно с Указом о их выселении с Поволжья, то есть в конце августа 1941 года. Но если из частей, еще не вступивших в боевые сражения с неприятелем, немцев изъять (хотя и не без упорного сопротивления боевого командования) было не так уж сложно, то из подразделений, ведущих кровопролитные бои, это было сделать невозможно. Ну, так вот и проверьте те, кто сомневался в благонадежности российских немцев свои сомнения. Сделайте срочный запрос по всем фронтам: как ведут себя те, кто по крови родственен неприятелю? Но где там! Понятно, что главнокомандующему было не до таких ерундовых мелочей. Когда судьба самой страны виделась кошмарным, полыхающим ядовито смрадным огнем пожарищем.
Но ведь и через три месяца положение на фронтах было критическим. Почему же был отдан тот идиотский приказ?
…А уже в те дни был известен подвиг героев Брестской крепости, где в сплоченной интернациональной команде бок о бок с представителями других национальностей сражались немцы.
…Когда ранним воскресным утром 22 июня 1941 года тысячи вражеских мин, снарядов и авиабомб обрушились на крепость, и гитлеровцам удалось ее окружить, в ней остался лишь малочисленный гарнизон. Бойцы сражались до последнего патрона, но слишком неравными были силы. Гитлеровцам удалось ворваться в Цитадель. Отсюда фашисты стали продвигаться к Холмским и Брестским воротам. Первой контратакой в районе Холмских ворот их встретили бойцы полка, которых повел в бой полковой комиссар Фомин Ефим Моисеевич. В рядах контратакующих был и старшина роты связи Вячеслав Мейер. И уже к концу второго дня войны фашисты были выбиты из Цитадели. Эта контратака послужила началом организованной обороны крепости.
Атаки не прекращались. Заняв госпиталь на Южном острове, фашисты попытались проникнуть во двор крепости по мосту, ведущем к Холмским воротам. Комиссар Фомин заранее учел опасность такой атаки и расставил бойцов у окон, обращенных в сторону госпиталя. Старшина Мейер возглавил оборону одного из отсеков казармы роты связи. Огонь из пулеметов и винтовок бойцов связи разил гитлеровцев всякий раз, как они поднимались в атаку.
Вячеслав Мейер, высокий ясноглазый блондин в мирное время был комсомольским вожаком, неплохо рисовал, его остроумные карикатуры в боевых листках, стенгазете не раз веселили бойцов полка. И когда вражеский самолет разбросал над Центральным островом листовки о принуждении к капитуляции, Мейер, собрав целую пачку, нарисовал на каждой из листовок свиную морду и внизу по-немецки написал крупными буквами: «не бывать фашистской свинье в нашем советском огороде!»
…Это произошло в минуты непродолжительного затишья. Мейер с товарищами отдыхал у стены казармы. Через открытый люк в подвале были видны раненые. И невыносимо было ему слышать их душераздирающие стоны. Раненый молодой лейтенант метался в полубреду и поминутно просил пить. Вячеслав не выдержал. Схватив котелок, он выпрыгнул через окно и стремглав сбежал по откосу к реке. И уже вернулся с водой, уже передал котелок товарищам, когда с противоположного берега его сразила очередь. Мейер Вячеслав Эдуардович был награжден орденом Отечественной войны II степени, посмертно.
24 августа 1941 года газета «Комсомольская правда» опубликовала заметку о трагической гибели красноармейца немецкой национальности Генриха Гофмана: тяжело раненый, он попал в плен к гитлеровцам, подвергся страшным издевательствам и пыткам, но никаких сведений враг от него не добился. Когда советские части отбили вражеские позиции, они нашли разрубленное тело красноармейца. Из обрубков палачи выложили звезду, а комсомольский билет Генриха Гофмана прикололи штыком к сердцу.
Сегодня известны имена более десяти советских немцев, удостоенных звания Героя Советского Союза. Их было бы несомненно больше, если б не величайшая глупость Главнокомандующего…