Я. вырос в семье военного врача и воспитательницы детского сада. И отец, и мать были категорически против моего намерения учиться музыке всерьез. Каким-то образом убедил их, что нужно разрешить мне попытаться поступить в ВУЗ, только мой учитель сольфеджио Филарет Афанасьевич Зайцев, которого они, как и все вокруг, очень уважали. Все знали, что Филарет Афанасьевич отсидел 22 года за отказ подписать неправду, его слово значило много для моих родителей.
http://proza.ru/2013/09/26/618
Мы жили в Казани. Но мой отец поставил мне условие: либо я еду в Москву и поступаю в лучшую консерваторию страны, либо я выбираю себе более серьезную профессию «вдали от богемы». Никто из Казани до меня не дерзал на подобное. Но у меня «не было проблем с выбором из-за его отсутствия». И я поехал соперничать за место в Московской консерватории с выпускниками ЦМШ, Музыкального Училища при Консерватории и других славных музыкальных учреждений обеих столиц России и столиц республик СССР. Особой надежды на поступление не было. Но не попробовать было бы глупо.
После экзамена по специальности от толпы. абитуриентов осталось 43 человека. Е.Могилевский, А.Любимов и Д.Немировский получили за свою игру «5», 12 человек - «4», остальные «допущенные к дальнейшей сдаче» - «3».
Я получил «4», и мне было предоставлено право выбирать себе учителя. Однако я к этому совершенно не был готов и никого из преподавателей не знал, кроме Г.Нейгауза - читал его книжку. Написал, что хочу учиться у него.
Декан М.Г.Соколов сказал мне, что у Нейгауза мест нет, и чтобы я дописал в своем заявлении: «Или у кого-нибудь еще из его школы». Именно эта фраза сыграла затем роковую роль. Когда мы-студенты вернулись в сентябре после веселого лета на наш первый курс, нас вместо учебы усадили в автобусы и отправили в колхоз убирать картофель с полей.
Мы уже сидели в автобусе, когда меня и Н.Ломова внезапно вызвали в класс к профессору Т.Гутману. Мы зашли вместе и профессор приказал нам играть для него наши программы со вступительных экзаменов. Затем он начал что-то грубо кричать на Ломова. После этого он спросил у меня мою фамилию, явно удивился (думал, что я - Ломов) и вышел.
Секретарь вызвала меня затем в кабинет декана, из которого вышел передо мной профессор Гутман. Его, видите ли, оскорбило, что я не попросился именно к нему в класс, а написал в своем заявлении «у кого-нибудь еще».
Декан сразу же принялся кричать на меня, что им потребуется какое-то время, чтобы разобраться, как именно такое вот, как я, смогло пролезть в консерваторию. Поэтому официально меня отчислят по возвращению из колхоза, но вопрос этот уже решен. А пока что я должен ехать и рыть картофель. По возвращении - прямо к нему в кабинет.
По прибытию с картофельных. полей я услышал от декана, что должен пока что идти к преподавателю О.М.Жуковой, а отчислят меня уже после первой экзаменационной сессии в январе.
Ольга Михайловна встретила меня, как отпетого бездельника, и, собственно, так со мною все последующие 60 лет всегда и разговаривала. Уж чего-чего, а строгости у нее было хоть отбавляй. Позже я убедился, что за этой официальной строгостью и жесткостью суждений и оценок она умышленно прячет совершенно иные чувства. Например, к своей собственной исключительно талантливой дочери, которой доставалось еще куда больше, чем мне.
Однажды она, впрочем, проговорилась: «Понимаешь, Дунька, у тебя есть такая потрясающая пробивная сила, что ты в принципе можешь многого достичь. Но ты нуждаешься в том, чтобы тебя ругали. Иначе ты в полную силу не работаешь. Поэтому я буду ругать тебя всегда».
Сказать, чтобы мне этот вариант общения со мной очень нравился, я, конечно, не могу. Но мою первую, «решающую» сессию в консерватории, как и все последующие, я сдал только на отлично, получил повышенную стипендию и «красный диплом». Вместо отчисления меня отправили в Ленинград открывать цикл концертов «Все сонаты Бетховена в исполнении лучших студентов Московской консерватории». Я играл Первую сонату. После меня играл Николай Петров - будущий Народный артист СССР, всемирно известный пианист. Он слушал меня, ожидая свой выход на сцену, и сказал, что я «открыл цикл концертов очень достойно».
А затем прямо в солдатских сапогах (служил в армии) и практически без подготовки, только лишь с нескольких уроков у Ольги Михайловны, я прошел отбор на Всероссийском конкурсе в Москве и получил диплом на Всесоюзном в Киеве.
Один из наиболее знаменитых учеников Ольги Михайловны обронил как-то недавно в разговоре со мной фразу: «По-моему, она нас ничему не учила». И формально это так и могло выглядеть. Она никогда не строила из себя «великую», как многие другие вокруг нее, не была первооткрывательницей новых путей в музыке, создательницей ее собственной исполнительской школы, и т. п. Она просто прекрасно знала, как хорошо играть на рояле, и делала это с блеском, с какой-то природной естественностью и «без происшествий», чем не могут похвастаться большинство пианистов, включая самых знаменитых.
А вот насчет того, чему именно она учила, я могу сказать многое. Это прежде всего уже совершенно непонятная многим нынешним студентам полная отдача в работе и безжалостность к себе, если требуется. Как-то раз Ольга Михайловна велела мне вернуться из Казани с зимних каникул пораньше, но я на это как-то не обратил внимания. Вернувшись 12-го января я с изумлением узнал из развешанных по Москве афиш, что 19-го января я исполняю в концертном зале Консерватории Скерцо Шопена, которое никогда в жизни до этого не играл и даже нот еще не видел.
Ольга Михаиловна заверила меня, что это не ошибка, и я действительно «буду играть, как миленький». А поскольку проблема возникла из-за моего затянувшегося безделья на каникулах, то мне немедленно следует взять ноты и учить, пока из носа кровь не пойдет. Оказалось, что это действительно помогает в трудных ситуациях. Я играл с очень хорошими отзывами. А заодно выяснил, что у меня кровь из носа начинает идти после 13 часов непрерывной игры.
Этот опыт мне впоследствии очень пригодился, когда я через 30 лет подписывал контракт в ЮАР на игру на рояле в течение 13 часов подряд каждый день (с перерывами по 10 минут после каждого часа, поэтому обошлось уже без носового кровотечения).
За все уроки у Ольги Михайловны я не помню ни одного, чтобы я не понял, что именно я должен делать. И ни разу не было такого, чтобы ее задание не помогло мне решить какую-то техническую проблему. Уж в нашем-то пианистов ремесле она разбиралась досконально и точно знала, как и что именно делать, чтобы получилось.
И с ее помощью получалось в итоге так, что мой следующий учитель, уже в аспирантуре, не раз хватался за голову и кричал: «Как же твоя Жукова меня и всех обманула! Ведь ты же ничего не знаешь и не умеешь».
Но тут уж, простите, вина того, кто не умеет верно поставить перед учеником задачу. А у Ольги Михайловны это получалось запросто, само собой. Поэтому и результаты были другие.
И еще у Ольги Михайловны была совершенно непонятная в нынешнюю эпоху черта - абсолютное и при этом совершенно естественное бескорыстие. Уже после окончания консерватории я взял у нее десятки уроков, и мне просто в голову не пришло, что я должен был за них платить. Я, как и другие ее студенты, всегда и всерьез чувствовал себя просто ее сыном в музыке. А разве сыновья платят деньги за совет или урок? Извинить меня за эту мою недогадливость может, возможно, лишь то, что и я к своим музыкальным детям отношусь, как к родным, и всегда готов помочь без всяких денег.
Меня в моей музыкальной жизни увлекла проблема всеобщей, повальной неграмотности всех музыкантов, как исполняющих, так и обучающих, в отношении верных ударений в музыкальных словах. Ни один из них, как выяснилось, не способен ответить на элементарный вопрос: какая из двух последовательных нот в каком-то участке мелодии должна быть громче, а какая тише? Я задавал этот вопрос всем, с кем мог контактировать, включая самые известные имена и названия музыкальных школ всех уровней во всем мире.
Я предлагал предоплату $100 за каждую ноту из десяти подряд любого (по выбору отвечающего) известного ему/ей произведения. Это предложение действует и сегодня. Жду желающих в комментариях.
http://proza.ru/2016/07/25/958
Но никто, никогда и ни за что не согласился письменно мне ответить с объяснением его/ее резонов для исполнения какой-либо ноты громче либо тише, чем соседняя. Как же они в этом случае поют или играют, спрашивается?
А дело-то тут в том, что все хорошие музыканты поют и играют ударные и безударные ноты в музыке в точности наоборот тому, что написано об этом в учебниках. В 1965 году Научно-Исследовательская Лаборатория Музыкальной Акустики (занимала весь верхний этаж Нового корпуса Московской консерватории) готовила сенсационный доклад об этом с научными же доказательствами, но ее разогнали до открытия международной конференции и всех сотрудников поувольняли.
И все же в моем всех и вся на свете опросе было однажды одно-единственное светлое исключение. На мой стандартный вопрос (В песне «В лесу родилась елочка, в лесу она росла» нужно «В ле» громче петь или «су»? «Рос» громче или «ла»?)
Ольга Михайловна без колебаний тотчас ответила: «Конечно же «В ле» и «рос» громче, а «су» и «ла» тише!»
Я все же попытался ее поколебать в этом ее утверждении: «Ольга Михайловна, ну Вы же профессор консерватории. Неужели Вы учебники не читали и не знаете, что первая, «сильная доля» такта должна быть громче, а последняя - «слабая» тише?».
Ольга Михаиловна твердо ответила: «Читай свои учебники сам, а я - музыкант, и буду исполнять музыку так, как слышу!»
Так она, любимая ученица В.Софроницкого и А. Гольденвейзера, всегда все и исполняла на самом деле. И публика всегда любила ее по всей нашей стране. Ольга Михайловна много и с успехом гастролировала.
Как же мне сегодня ее не хватает - человека, который не задумываясь, прямо и честно ответит на любой вопрос, всегда подскажет и поможет в любом затруднении. Спасибо Вам и судьбе за нашу встречу, Ольга Михайловна!