На заводе Александра Евгеньевна Раскатова руководила большим, разношёрстным и сложным подразделением, где её уважали даже старые, матёрые мастера. И она, бедная женщина всё это тянула на себе, тащила этот огромный и не каждому мужчине посильный воз, не перекладывая обязанности с себя на других. Вот и надорвалась, в клочья разорвав свои постромки, сердечная. За два месяца до смерти товарища Сталина, тридцать первого декабря, когда дома её поджидали к праздничному столу мать и сын, в двери на парадном крыльце кто-то неожиданно и осторожно постучал так, словно боялся потревожить хозяев этого дома. Но через этот вход уже давным-давно никто из живущих здесь не ходил, хотя, пройти можно было, конечно. А в канун Нового года накопившийся снег на крыльце, как будто предчувствуя приход неотвратимой беды, бабушка по какой-то причине тщательно взяла и убрала под метёлку, освободив тем самым главный вход в дом и выход из него на улицу. Очистила и саму дорожку от уличного проезда к дворовой калитке и к крыльцу.
- Кто же это может быть? – поразилась хозяйка праздничного застолья.
- Мама пришла! – обрадовался Сенька.
- Ну наконец-то, – подхватилась бабушка из-за стола и остановилась,
– стра-анно, – удивилась она, – стучат, а в доме то не заперто. И стучат не там, где всегда мы ходим, а в двери парадного. Стра-анно, – отворила она входную дверь в избу, – но там, по моему, и двери то не на замке, – обращаясь к внуку, уточнила она, скорее для него, чем для себя.
Но ошиблась верная кормилица. Ещё днём она, очистив крыльцо от слежавшегося снега, не стала запирать на щеколду изнутри двустворчатые дверцы, а только прикрыла их плотно обе половинки, намереваясь вернуться туда после того, как разберётся со снегом и уберёт во дворе метлу с лопатой с глаз долой, чтобы не портили они общую праздничную картину в целом своим присутствием. Но возвернув на место свои орудия труда, пожилая уборщица снега тут же и забыла в силу возраста своего о незамкнутых на щеколду дверях парадного входа. Далее подготовка новогоднего праздничного ужина и вовсе отвлекла её внимание, как главного кулинара в доме от дневной уборки снега с улицы и о незакрытом ею на замок в сенях дверном проёме.
И к тому моменту, когда кто-то неожиданно постучался в парадный портал их дома на столе в празднично наряженной ёлкой со снежинками горнице, давно дожидался хозяев поздний ужин с неоткрытой бутылкой шипучего вина под громким названием «Советское шампанское», со сладкой газировкой и шоколадным тортом. Ещё помимо прочего была и другая там приготовленная бабушкой снедь: наваристый холодец с пельменями, селёдочка под шубой, любимое мамино холодное блюдо и квашенная капустка с варёной картошкой.
- Здравствуйте! – донеслось из неосвещённых сеней, – можно войти? – негромко со скорбным тоном произнёс в темноте какой-то незнакомый голос мужчины.
- Да! Конешно, – пригласила хозяйка пришедшего в дом, ещё шире распахивая для него в избу входную заслонку, чтобы стало светлее ему в неосвещённых сенцах.
Откликаясь на приглашение, в дом, не спеша, вошёл довольно крепкий, осанистого вида, но не выше среднего роста дядька в самом расцвете лет, в модной пыжиковой шапке и в драповом пальто с широким, серебристого цвета каракулевым воротником, и обутый в белые щегольские бурки. Остановился нежданный посетитель у порога, мягко прикрыв за собою дверь, возле жарко натопленной печи и неторопливо представился обитателям дома кто он есть такой и в какой должности работает на заводе. На немой, пока всё ещё ничего непонимающей бабушки, её выразительный вопрос, он грустно добавил.
- Сергеев, – и наклонил, не сняв шапку свою тяжёлую голову.
- Что случилось, Антон Фёдорович? – оборвалось материнское сердце.
Вошедший в дом человек ещё ниже склонил свою крупную шапочную макушку.
- Не имею чести знать, уважаемая, вашего имени, отчества, – тянул он время, чтобы не огорошить гостеприимных хозяев своим предстоящим горьким признанием.
- Надежда Матвеевна, – напряглась в мрачном предчувствии та.
- Я должен…
- Да говорите же, наконец, – хмуро потребовала пожилая женщина от пришедшего.
- Дело в том, Надежда Матвеевна… – продолжил тот как-то несмело.
- Ну! – хмуро, надеясь, что ничего страшного с дочерью не случилось, подтолкнула она к дальнейшему действию появившегося вдруг и под Новый год совсем незнакомого ей какого-то Сергеева, – пожаласта!
И непрошеный гость тяжело вздохнул и медленно, как только мог, молча стянул со своей головы дорогую шапку-ушанку, и у него на глазах прозрачной пеленой проступили неподдельные слёзы. И бабушка, как подкошенный куль, оседая, повалилась на пол. Едва успел её подхватить этот припоздавший вестник Харона.
- Бабушка?! – рванулся к ней напуганный внук из-за празднично накрытого стола.
- Со мной то, слава Богу, ничего, – придя в себя, вяло отозвалась его баба, – а вот с нашей мамой что-то, миленький ты мой Сенюшка родной, произошло, – хрипло, шёпотом доложилась бледнолицая нянька внуку.
- Что с мамой? Где она? – вперил в гостя ошалевшие зенки растерявшийся сын.
Мужчина, ничего не говоря, снова беззвучно заплакал.
- Он-на ж-жива, – опёрлась о край стола мать невернувшейся с работы дочери.
- Нннет, – покачал головой гонец печальных новостей и заплакал уже навзрыд.
А случилось следующее. Завершив в конце смены год и его же последний рабочий день коротким, но содержательным совещанием, удовлетворённая конечным результатом строгая начальница заводского стройподразделения поздравила всех своих подчинённых с наступающим Новым годом и отпустила их отмечать этот всенародный праздник домой, а сама, завернув в газетку уже свои, домой приготовленные сыну и матери щедрые подарки, присела, накинув на плечи шубу, у себя в приёмной на диван слегка отдохнуть, да и чуток отдышаться от дел праведных, лёгкое почувствовав недомогание. Притомилась бабонька к концу года и не заметила, как постучалась к ней старая карга с косой. Устали душенька её и надорванное сердце.
Время давно уже плавно подвигалось к полуночи, а в кабинете прораба Раскатовой всё ещё продолжал гореть яркий свет. И это приметил один бдительный страж, дежурный вохровец, обходя свой участок на территории завода. Он подумал, что хозяйка кабинета в последний момент второпях позабыла выключить свет и ушла домой. И этот бдительный заводской охранник, не мешкая, поспешил зайти в здание стройконторы, чтобы устранить оставленный там непорядок. Вошёл, поднялся на второй этаж, приоткрыл незапертую там дверь в приёмную, заглянул в неё осторожно и увидел там сидевшую на диване в обычной естественной позе и с непокрытой головой, но в шубе строгую хозяйку этого незакрытого, как и должно было быть в заводском хозяйстве подведомственного помещения. А пара её зимних ботиночек стояла не обутая рядом с диваном возле ног этой тихо сидевшей на нём местной начальницы.
Блюститель порядка на заводской территории негромко, чтобы ненароком спящую женщину не напугать, подал свой голос, надеясь аккуратно так её разбудить, но в ответ – тишина. И снова ответственный страж народного хозяйства подумал, что эта известная на весь завод своей строгостью руководительница, просто, устала и отключилась ненадолго, погрузившись в глубокий сон, и подал свой голос гораздо громче, как бы пытаясь сказать, что время позднее и даме пора просыпаться. Но и в этот раз он так же не услышал от неё никакого ответа.
- Работа у неё не сахар, конечно, – подсказала сердобольному мужику его память.
- Але! – набрался он храбрости, подойдя вплотную к дивану, и прикоснулся слегка к свисавшей вдоль тела женской руке, – Але, – и обезумел от страха.
Рука спящей оказалась неживой и холодной. Испугавшись не на шутку, заводской охранник госсобственности тут же со служебного телефона позвонил начальнику караула и доложил ему о случившемся неприятнейшем происшествии на их оборонного значения промышленном предприятии.
- Будь там! – приказал ему старший сменного караула, – и жди. А я доложу наверх по инстанции!
И какое-то время спустя, в скромных апартаментах прораба Раскатовой появилась, съехавшаяся вся заводская верхушка во главе с самим генеральным в обществе с местным медицинским светилой, приёмным отцом и тестем ещё незнакомой Сеньке в будущем его жены профессором Борисом Вениаминовичем Сомовым. Следов же какого-либо насилия при осмотре покойной им обнаружено не было, и тогда главный врач городской больницы констатировал, что скорее всего результатом этой неожиданной скоропостижной кончины могло быть только одно – внезапная остановка сердца.
- Глупая смерть по причине переутомления не совместимого с жизнью, – тяжело с горечью выдохнул главный эскулап в городке, – но что случилось на самом деле, – мирно добавил он, – покажет уже предстоящее вскрытие, – и тело заводского прораба осторожно погрузили в санитарную машину и отвезли необутую в морг.
А сообщить об этом горе, о преждевременной кончине родственникам уважаемого на производстве руководителя поручили самому заместителю генерального директора по капитальному строительству. Он – её прямой начальник, и постучался под самый Новый год с печальной новостью к ней в дом о сгоревшей на работе своей подчинённой. Он как и всё вышестоящее руководство завода, был очень высокого мнения о ней, ценил и уважал её не только как грамотного специалиста и достойного управленца, но, просто, как умную и красивую женщину.
- Госпожа Раскатова, как иногда называл её сам генеральный директор завода, она не только как женщина хороша собой, но как личность и руководитель ещё более хороша и зело умна. В общем весьма достойная дама. Побольше бы вот нам таких энтузиастов, – добавлял он часто на заседаниях заводской производственной коллегии.
Сам же заместитель генерального директора по строительству представлял из себя не шибко высокого с проплешиной плотного телосложения мужчину, тёртый практик ещё с довоенным образованием, который с нуля поднимал все цеха на эвакуированном заводе на новом месте, и лично давший ход бывшей студентке Раскатовой, поверив в неё. Вот и шёл этот материн непосредственный начальник к ней домой и думал по дороге, как быть ему в этой для него непростой ситуации, как сообщить ему о случившемся горе, чтобы не напугать до смерти её родных: пожилую мамашу и сынишку школяра. Но так, ничего для
себя не придумав, с тяжёлым сердцем потревожил семейную обитель своей подчинённой со скорбным посещением.
Новый год для осиротевшего недоросля Сёмки и его постаревшей бабушки сразу, в одночасье превратился в новогоднее безумие с невыплаканными горем и слезами. Вместо праздника в доме поселилась печаль и угнетающий разум и душу, стылый запах несчастья и преждевременной, ненавистной кончине. С утра и до позднего вечера два дня в доме, не переставая, возле гроба находился народ. Одни уходили, другие приходили, и так оба дня на пролёт один за другим по одиночке и мелкими группами с поникшими головами молча навещали в доме усопшую её товарищи и сослуживцы по работе, знакомые заводчане, все соседи по улице и, просто обычные горожане. Мужчины, войдя в избу, шапки снимали и молча стояли у гроба, какое-то время потупив взгляд, а женщины вели себя совсем иначе. Кто-то тихо выказывал бабушке, как матери почившей, какие-то личные знаки искреннего соболезнования, кто-то аккуратно подбадривал, призывая её держаться и не поддаваться в горе унынию, а кто-то, вообще, не говоря ни слова, подходил к ней и молча целовал ей по- человечески безвольно висевшие руки, как бы подпирая своим надёжным плечом камнем застывшие разум и душу горемыки.
И всё это время в нетопленом доме пахло пихтой, сладким церковным ладаном да глухой безысходностью. Верующая в Бога бабушка отказалась хоронить свою дочку уже по новым, нынешним в стране отвергающим Веру законам. Поэтому на тумбочке у гроба в изголовье лежащей Александры Евгеньевны стояла небольшая иконка Божьей Матери и одиноко горела, мерцая, тоненькая церковная свечка. Двое суток днём и ночью восковые тающие горячими слезами, церковные карандаши коптили, чуть потрескивая безрадостно в зябкой комнате, заботливо сменяемые бабушкой Талей, сгорая в услужении людям, как и жизнь той, что лежала на смертном одре, не догорев до конца и не дожив до уважаемой в будущем старости.
Одной бы бабушке не справиться с нахлынувшим на неё несчастьем, если бы не её младшая сестра баба Таля. Она со своими детьми была для неё главной опорой и первой в горе утешительницей. Все это предпохоронное время она была рядом с ней и возле своей почившей единственной племянницей Александры. Взяли отгулы на работе и все дети её. Валентинка с Маринкой соблюдали в порядке дом, занавесив все зеркала и зашторив окна, а Сергей с Виктором занимались обустройством преждевременных проводов в последний путь их двоюродной сестры. Оба они любили её свою, старше их двоюродную сестрицу и в детстве смелую заступницу Саньку, гордились ею, и горе их было самым, что ни на есть искренним и неподдельным.
Маленького Серёгу школьница Шурка таскала на руках везде и всюду с собою по улице, пока тот был бесштанным огольцом. А Минус – тот и вовсе не слезал с её рук лет этак до пяти. Потому что тётка Наташа доверяла своих детей отцу и сестре пока моталась она по деревням, завершая ликбез. Муж её Захар утром перед работой приводил их, своих детей, в дом свояченицы, вначале Серёжку, а потом и Витюньку с ним, а по вечерам после работы забирал своих проказников обратно и возвращался с ними пешком в деревню. Так он и мыкался мужик, один сам по себе позволяя своей жене обучать грамоте других, таких же, как и он сам когда-то, деревенских неучей. И оба эти бывшие карапузы очень хорошо запомнили запечатлевшиеся с детства на своих щеках горячие поцелуйчики и обнимашки искренне любящей их несовершеннолетней двоюродной няньки.
Младший – по кличке «Минус» бегал в заводе по начальству и договаривался там в кабинетах об условиях и времени проведения поминок, подписывая кучу разных бумаг, и обговаривал все насущные вопросы в одной из двух заводских столовых, что были вне его территории с проплатой и приготовлением всех необходимых в количестве блюд для этих сестриных поминок. А Сергей – старший сын бабы Тали варганил в цехе у себя для своей преждевременно ушедшей из жизни двоюродной Саньки с мужиками железный памятник и оградку. Потом, скрепя пером по бумаге, решал с руководством цеха вопрос и о вывозе с территории завода ритуальных изделий и обеспечении необходимого, как грузового, так и пассажирского транспорта. И так все два дня они, особо не присев, оба с утра, до вечера только то и делали, что организовывали предстоящие похороны.
А Сеньке – неприкаянному, предоставленному самому себе губошлёпу было жутко в эти дни находиться в доме рядом с его покойницей матерью. Хоть это и мамка была его, которую он знал и любил живую, но как все дети боялся покойников и убегал вон из дома, целыми днями обретаясь на улице. Питался и ночевал он, осиротевшее дитятко у лучшего друга Вовки, так как отец его дядя Андрей работал вместе с его матерью и под её началом в строительном подразделении нового завода, поэтому бабушка и попросила приютить на время у себя своего боящегося мёртвых внука. Вот и спали они дружки на одной кровати вдвоём не валетом, сыто похрапывая от усталости.
Хотя, как и все дети, Семён боялся смерти, и боялся, разумеется, покойников, он не до конца понимал, что бояться надо живых людей, а не тех, кто упокоился с миром, и в те редкие минуты, когда его заставляли постоять возле материнского гроба, то мать ему в эти минуты почему-то совсем не казалась мёртвой. Его детское сердце сопротивлялось горю, и ему, пацану, совсем не хотелось верить в это страшное по своей безысходности тяжёлое безвозвратно-скорбное событие. Сам страх в окружении людей не особо донимал Сеньку, но корёжился и копошился колючим ежиком где-то там, в глубине его осиротевшей души. И только детская память его, как морская губка впитывала всё и вся, не оставляя на откуп лет без внимания ни мельчайших подробностей. Память – этот данный нам в ощущениях скрупулёзный накопитель пережитого и жестокий указатель будущего. Беспамятство же – это худшее из наказаний для человека, жизнь которого ломаного гроша на скрижалях его личной судьбы не стоит. Какой след после себя оставит такой забывака?
Переминаясь с ноги на ногу в нетопленной избе, стоя у гроба, наивный подросток с величайшим трудом брал себя в руки и пристально, не мигая, смотрел на мёртвую мать, а её бледное, застывшее маской красивое лицо и закрытые глаза, осунувшийся нос и плотно сжатые губы только подтверждали его подспудное несогласие. И он насильно уверял сам себя, что она, его милая мамка, просто, очень сильно устала и спит. Завтра, как всегда она обязательно проснётся и снова всё будет по-старому. Она поднимется и рано утром уйдёт на свою работу, чтобы поздно вечером уставшей возвратиться домой и тихо пожаловаться бабушке на кухне о своей необоримой усталости.
Но вот уже целых два дня это завтрашнее утро наступало, а его маманя, не вставая, так и продолжала лежать молчаливая и неподвижная в обитом снаружи красной тканью и белой внутри деревянном гробу, накрытая тюлевым покрывалом. И только сложенные на груди её восковые, связанные почему-то руки, казалось Сёмке, подрагивали слегка, и тем самым как бы, убеждая его, что она, его мамуля живая вот-вот проснётся, встанет тихо из гроба, улыбнётся ему и пойдёт на свой завод, и он не заметил, как вцепился вдруг обеими руками за передний край материной домовины. А из его настежь распахнутых глаз робко выкатились настоящие, обжигая щёки, горючие слёзы. Он впервые в жизни, ещё ребёнок заплакал от горя, ощутив его мертвенный холод и пустоту с ног, до самой макушки.
Когда засобирались уже мать выносить из дома, очередная свечка, та, что стояла на тумбочке у неё в изголовье, вдруг повела себя как-то странно, непредсказуемо. Её ровный прежде слабо коптящий мерцающий огонёк неожиданно вдруг задрожал, заметался, будто кто-то попытался его задуть, и вот, едва взметнувшись лёгким сполохом вверх, он с тихим треском тут же погас. И маленькая иконка следом за свечкой медленно, как бы нехотя, но верно начала, заваливаясь назад по стенке стакана, где стояла, погаснув, свеча, сползать и опрокинулась ликом к верху. Бабушка, осев на руки стоявшего рядом с ней дяди Серёжи, схватилась за сердце.
- Господи! – прошептали её побелевшие губы, – подождите, подождите! Не нужно её выносить. Она сейчас сама из гроба поднимется. Не видите, што ли? Это же Господь нам Всевышний свою весточку подаёт!
- Да што ты, што ты, тётка Надя, – начал утешать её старший племянник, – просто, люди начали выходить, и возник сквозняк. Дверь открылась и появился ветерок. Вот он и задул, свежий воздух то лёгкой струйкой слабый огонёк Санькиной свечки!
- А иконка? – жалобно произнесла почти бездыханная тётушка.
- И образок сквознячок на прощанье своим дуновением потревожил!
- Всё равно подождите, – запретила вынос тела дочери бабушка.
И пока она с горем пополам, нанюхавшись нашатыря, наконец то, не пришла в себя и дала знак согласия к выносу, люди, подняв гроб, так и держали его на руках, не опуская, дожидаясь её материнской отмашки. И на улицу никто выходить не спешил. Сразу после новогоднего праздника в первых числах январе ударила на Урале жуткая рождественская стужа и все деревья, кусты в округе заиндевели, закуржавели, превратившись в сказочные будто в кружевные, пушисто-белые саваны наряженные, и застыли в морозной немоте эти чудо-привидения, как бы прощаясь, склонившись. Так что горькие проводы в последний путь заводского прораба Раскатовой Александры Евгеньевны угодили в самую, что ни на есть, с трудом переносимую людьми зимнюю холодрыгу.
Ближе к обеду, как и положено, к воротам дома, фырча моторами, разом подкатили грузовая машина и заказанная редкость в провинциальных городишках – два небольших и малосильных автобуса. Дни на Урале зимой короткие, и в четыре часа дня толи вечера на улице уже темно, поэтому в доме и началась сразу после полудня прощальная суета. Гроб с согласия бабули, наконец то, медленно вынесли во двор, и тут же тупо, навзрыд заиграла несколько замёрзнув нестройным хором медных труб похоронная музыка, уныло впиваясь
в человеческую душу и мозги, всем присутствующим на этих скорбных и немых проводах покойной звенящим мотивом горестного соучастия.
- Да накройте же вы её! – запричитала бабушка и упала коленями в рыхлый снег, – она же замёрзнет. Холодно же ей, дочурке моей. Накройте!
Но её тут же подхватили под руки баба Таля и дочь её Валентинка.
- Не надо, Надюша, на людях так убиваться, – стала шептать ей на ухо младшая её сестрёнка Наталья Матвеевна, – не надо, милая!
- Александру этим не поднимешь, – поддержала мать и старшая дочь её Валентина, – пожалей себя, родная, да и нас, твоих близких тоже!
- Не буду, родимые! Не буду, – взяла себя в руки мать покойницы, – я потерплю!
Минус, вертанувшись в дом вынес тут же стакан воды.
- Попей, тётка, Надя. Попей, родная. Легше станет!
Сделав пару мелких глотков, скорбящая душа перестала рыдать, и только слёзы её, кипучие слёзы нескончаемым потоком всё лились и лились из опустошённых и ничего не видящих глаз, зябко скользя по стылым материнским щеками, замерзая солёной ниткой на тёмно-сером меховом воротнике её зимней одёжки. От этой разрывающей в клочья душу и детское сердце картины, у Сёмы вдруг что-то внутри защемило так, заскакало бешеным галопом в его груди, и он, смахнув варежкой с мёрзлых ресниц обжигающую глаза и щёки солоноватую влагу, подошёл к своей разбитой горем любимой нянюшке и обхватил вкруг её плотно, как мог руками за раздавшуюся в шубе талию.
- Баба Таля, – сказал он решительным тоном, – я сам с моей бабой рядом пойду!
- И правильно, – согласилась та, – ты мужчина, тебе и оберегать свою бабулю, – не ропща, уступила она ему руку своей старшей сестры.
Отошла в сторону и Валюшка.
- Ай да, парень, – покачала она одновременно одобрительно и сочувственно своей в чёрную шаль укутанной головой, – кто бы знал, што мужик в нём настоящий кроется!
А повзрослевший разом неслух почему-то подумал, что вот сейчас спасти, оживить и выручить он свою мамку уже не сможет, как это делал он каждый раз, слушая бабушкин рассказ о её восхождении на церковный купол атеистами порушенного храма, и с великим трудом всё же сдержался и не заревел, только уткнулся лицом бабушке в левый бок чтобы не расстраивать ещё больше свою убитую несчастьем любимую потатчицу.
- Не плачь, бабушка, – посмотрел он печально снизу вверх на зарёванное её лицо, – я с тобой, баба. Рядом. Не надо!
- Хорошо, Сенюшка, не буду, – откликнулась через силу озябшая в горе душа, она поняла, что повзрослевший разом внучек заботится о её здоровье, боясь остаться один, – ты прав. Не надо мне слёзы лить, – согласилась она, прижав плотнее рукой голову внука к себе, – не надо!
Наконец, вся похоронная процессия медленно двинулась со двора под звуки жутко противной музыки похоронного марша Шопена, и люди, перестав переминаться с ноги на ногу от холода, все тут же двинулись в этот гулкий от мороза и скорби безрадостный путь. Впереди всей процессии шли за машиной с опущенным вниз, открытым задним бортом и стоящем там в одиночестве с незакрытым гробом трое: Сёма с разбитой вдрызг бабушкой и её младшая сестра баба Наташа. А следом за ними плелись хвостом, не спеша, уже и все остальные родственники и сослуживцы, и те, кто, просто, пришёл проститься и проводить его мать в последний путь, отдать ей, труженице заводской дань своего уважения.
Всем этим печальным шествием деловито руководил дядя Серёжа. Надо признать, что за гробом вытянулась довольно таки длинная вереница шагающего люда. Были там и заводское начальство разного уровня, коллеги, так сказать, по работе покойницы из цехов и отделов, так или иначе соприкасавшиеся по долгу службы с покойной, но в основном то шагали те, кто работал в плотном контакте с Сенькиной матерью – её подчинённые. Шли эти люди, медленно передвигая пимами по скрипучему снегу, и шептались между собой.
- Жа-аль! Рано ушла, – говорили одни.
- Хорошая была женщина, – соглашались другие.
- Да, – откликались третьи, – и красивая была баба, статная!
- И строгая, – добавил кто-то из идущих в толпе.
- Сколько же лет ей, этой красивой и строгой? – озадачилась вслух какая-то чужая приблуда в мрачно бредущей веренице скорбных горожан.
- Как Иисусу, – прозвучало в ответ.
- Христу? – ощерилась эта тётка двусмысленно.
- Как ему - тридцать три! - недружелюбно отозвались идущие вслед за гробом.
- Замужняя? - извиняющимся тоном огрызнулась тихо бабёнка.
- Нет! Вдовая после войны, - откликнулось эхом.
- А дети? – ойкнула вдруг любопытная Варвара, будто кто-то наступил ей на ногу.
- Сынок один у неё школьник имеется, - шагала тупо замёрзшая толпа.
- Ей бы жить да радоваться, – текло по ходу людское сочувствие.
- А она взяла и убралась…
- Странная смерть!
- Непонятная!
- Бежала, бежала, бедняжка, всё боясь чего-то не успеть, и упала!
- Споткнулась на ходу и померла, околев, трудяга!
Когда этот молчаливо-шепчущийся кортеж усопшей тягуче под музыку тянулся по пустынной, огородами примыкавшей к барачному посёлку, улице городка, то со стороны бараков иногда подходили к ней редкие на морозе прохожие, любопытные горожане и со скорбным участием в русле события аккуратно спрашивали.
- Кого хоронят-то!
Им тихо отвечали.
- Да што вы? – удивлялись одни.
- А сколь годков то покойной?
И, получив ответ, удивлялись ещё больше.
- Такая молодая? – не верили они своим ушам.
- А от чего скончалась то?
- Сердце, – следовал короткий отклик.
И они, сокрушённо покачивая головой, молча отходили в сторону. Мать Сенькину в городке знали многие люди: кто-то лично, а кто-то был, просто, о ней от кого-то так или иначе в разговоре наслышан. Про неё даже байка по заводу ходила, как она справедливая и неуступчивая, педант во многом и жуткая аккуратистка не терпела нерях. Как-то кто-то из её подчинённых, как утверждала байка, из начальственных мужиков среднего звена как был, так прямо со стройки и вошёл к ней в кабинет, не приведя себя перед этим в порядок, в придачу ещё и в грязной обувке, и она тут же выставила его за дверь, твёрдо потребовав от него соблюдать аккуратность и чистоту, и надлежащий в подобных случаях этикет при встрече с дамой, тем более со своим руководителем.
- Вы идёте на встречу к женщине, – недовольно высказала она своему небрежному посетителю, – так что будьте любезны уважать её статус и соответствовать уже своему в её присутствии положению, хоть это и не рандеву, а рабочее совещание!
- Жаль, конечно, когда от нас преждевременно уходят такие молодые люди, – тихо на ходу обронил Вовкин папаня, ни к кому конкретно не обращаясь, – но когда уходят вот такие как наша Евгеньевна – жаль вдвойне, – отёр он ненароком рукавом пальто будто бы от снега небритую щёку свою.
- Да, – отозвался кто-то ему в толпе, – дело своё она знала, пожалуй, как мало кто!
- И организатор была она то, что надо, – продолжили делиться своим мнением тихо вслух провожающие.
- Жёсткая, но не злопамятная, – последовало добавление.
- С ней можно было дела воротить, – не затухал разговор, – отругает, в пух и прах отутюжит провинившегося. Того аж трясёт, а она, выпустит пар и говорит ему по делу во след уже спокойно, указывая на его допущенные недостатки в работе!
- Чё приходилось на себе испытать? – уточнил насмешливо чей-то голос.
- Приходилась, – ответил попадавший под горячую руку покойницы, – и я очень ей за это даже благодарен. Зря хаять не буду!
- И по карману била редко, только тогда, когда уж деваться ей не куда было, – тихо подвёл итог разговорам незнакомый мужской баритон.
- Уж чё верно, то верно, – вздохнул дядя Андрей.
- А дома то какая она была? – вклинилась снова в мужской разговор и ещё какая-то на язык скорая бабенция, – а то вы, мужики, все о ней добрая и справедливая. А в семье без посторонних как она себя вела, вы знаете?
- И дома была такой же как на работе, – ответили ей, – сына держала в строгости!
И людям стало понятно, что говоривший, горячо уважает эту ушедшую в мир иной, новоиспечённую гостью потусторонней вселенной.
- И с кем теперь её мальчонка остался?
- С бабушкой!
- Да-а… Бабушка не мать, – пожалел жалостливо кто-то.
- Но всё же, – не согласились с ним.
- Смотря, какая бабушка, – не упустила случая чья-то жена.
- Да какая бы ни была, – ответил один несогласный, – всё одно не мать, а бабушка!
- Есть такие бабушки, – поддержали его, – што подороже матери будут!
- Всё равно, мать есть мать, – не сдавалась залезшая в разговор дерзкая молодайка, – потому как бабушка – человек пожилой!
- Жаль парня! Одно слово – сирота, – сошёлся народ во мнении.
И на этом тяжкие пересуды в толпе прекратились. А почерневшая от горя будущая опекунша едва переставляла непослушные ноги, скрипя своими неподъёмными валенками по мягкому снегу. Всё это долго, как вечность тянувшееся время пешего пути прилежный внучек старался поддерживать своё сникшее родное горюшко и ограждать её от излишних вопросов и соболезнований. Всю дорогу он так и не выпустил эту единственно дорогую в печальном мире озябшую ладонь, и мужественно жался к ослабшему бедру бабули, как бы подставив ей своё далеко не такое уж и крепкое, детское плечишко. Он, её притихший на морозе желторотый птенец плохо, но понимал, что случилось то, что уже никто и никогда не сможет исправить. Сказки кончились. Началась суровая сиротская жизнь.
- По-че-му! – бухнуло колокольцем маленькое сердечко, – по-че-му!
Но в силу своего возраста он не до конца осознавал, что горе, которое настигло его, не только не имеет возврата в прошлое, но и затрудняет в последствии будущее. Он ещё совсем не задумывался над тем, что уже больше не сможет ни увидеть, ни обнять её, свою живую маму, что не сможет к ней прижаться щекой и ощутить от неё в ответ скупую, но и всё же родную, хоть и сдержанную ласку. А главное, он совсем не представлял себе, что с этого мрачного судного дня в его сиротской жизни, постепенно нарастая, начнутся далеко идущие с непредсказуемыми последствиями нерадостные перемены в судьбе. Вот и брёл он, перебирая ногами в такт рвущей душу стылой меди и ёжился не от мороза, не от этой гнетущей душу жалости к самому себе, его била и лихорадила, будто тяжеленым молотом в такт музыке в мамкин гроб забивающим гвозди скорбная поступь молчаливых людей, за ними с бабушкой идущих следом.
- Сирота, сирота, сирота, – хрустел под ногами людей искрящийся на солнце снег.
Ещё несколько шагов, и грузовая машина с покойницей в кузове, в её домовине как вкопанная вдруг остановилась, и тут же стихла разрывающая сердце музыка. Сам же гроб в кузове двое незнакомых работяг, запрыгнув туда, накрыли временно крышкой, и задний борт приспособленного катафалка подняли и закрепили, больно лязгнув Сеньке по сердцу мёрзлыми стальными уключинами. Спрыгнув через борт обратно на заснеженную дорогу, они направились вместе с другими людьми в один из двух сопровождавших эту скорбную процессию заказных автобусиков. Когда все, кто провожал усопшую в её последний путь, наконец, набились в необогреваемые сараи на колёсах для пассажирских якобы перевозок, фанерные фургоны, громко фыркнув своими, будто с перепугу малосильными моторами, с лихорадочной тряской тронулись с места и последовали строем вслед за грузовиком, где в кузове у которого ехал гроб с почившей. Так и проехала, не спеша, через весь городок вся эта мрачная вереница с прощальным приветом к нему и к его жителям от преждевременно покинувшей этот мир Раскатовой Александры Евгеньевны.