Тропинка к этой даче, а вернее к тому, что осталось от когда то цветущего дачного участка тоже напоминала уже узкий лаз на который со всех сторон наступали злые сорняки, но для Дмитрича поутру бодро вышагивающего по знакомому маршруту с лопаткой на плече, это было не важно. Приземистый, не утративший резкости в движениях седой человек не обращал внимания на запустение. Он прислушивался к утренней песне птиц, как в великому хору жизни. Он шёл быстро, глубоко вдыхая майский воздух. Вот и железная свежая ограда - знакомый замок. Открыл его мужчина, перевёл дыхание. Он не сажал картошку, как оставшиеся на этом участке земли другие немногие дачники. Он окапывал кусты смородины, яблони, груши. Он представлял дивный сад. и, улыбался от этой воображаемой картинки. Что то жизнеутверждающее было в этой стремительной работе с лопаткой у этого человека. Утро было ещё прохладным. Роса жалась к его ногам. Был ветерок. И, был покой.
Наступал день. Неумолимый в своей неподвижности и в своём одиночестве, и, только деревья шептали дачнику слова благодарности, только стройные кусты смородины смотрели на этого работающего, точно робот человека.
Маленькая комната
Он привык к маленьким комнатам. Когда младшему сыну понравилась его огромная комната с аквариумами и компьютерами, он с неожиданной радостью согласился. Перешел в соседнюю маленькую комнату. Тут легко дышалось от цветов, которые с заботливостью выращивала его жена. Казалось, что цветы любит она больше всего... Он невольно улыбнулся. Лежа в маленькой комнате, он смотрел на потолок. Кровать под ним была жесткая, по сравнению с той, на которой он спал еще вчера. Он любил вот такое одиночество, когда мысли, как птицы, метались в его мозгу, возвращая в разные годы его жизни. Он любил вспоминать свою жизнь. С каким-то трепетом переживал события и старался не расстраиваться и не думать о тех из них, что когда-то пугали. Так вроде бы незаметно в думках пришел и сон. И может, перемена места повлияла на сон. Он был о молодости. Какая-то камера. Какая-то пересылка. И он один в этом каменном мешке, и за окном с решетками идет дождь, и его могильная сырость проникает на нары. И он ежится. Потом, согревшись, свернувшись в клубок, он пытается уснуть в своем сне и не может... Проснулся. Чертова тишина! Чертова сырость! Чертовы воспоминания... Лежал с открытыми глазами. В комнате было тихо, и за окном шелестел дождь, будто бы сегодняшняя идущая реальность переплелась с той реальностью из сна его, с его воспоминанием о молодости.
Казалось, уйма времени канула в Лету, а оставила память эту камерную сырость в душе, как будто до конца его жизни приковав его во снах к тому пережитому им времени невзгод.
Во сне его судьба была рядом.
И он мог бороться с судьбой.
Чёрствый хлеб
Его провели по тусклому коридору, куда-то в подвальные помещения, и в старинном здании тюрьмы казалось, что ведут его в преисподнюю, это чувство в нем усилилось, когда в камере, сырой и большой, с длинными шеренгами железных нар, он никого не увидел – он был один, как у ворот ада. Положив тощий мешок на нары, перевел дыхание, точно пытаясь осмыслить свое положение. Из областной туберкулезной больницы, находящейся на территории колонии строгого режима, его вывезли неожиданно и, по всей видимости, везли обратно в ту колонию, где он отбывал до этого наказание. И поспешность и неожиданность этого этапа его настораживала, он начинал думать, что его куда-то отправят на Север, вывезут из здешних мест, в другое управление, никто ведь не говорит зэку на этапе, куда его везут. Неопределенность эта напоминала жизнь маленького самодельного кораблика, подобный он пускал по ручью мальчишкой по весне, не зная, куда он поплывет, куда его занесут воды ручейка, впадающего в местную речку, а та, вероятно, впадает в Волгу, а Волга в море. Так, наверное, он тогда размышлял о судьбе своего детища, и, вероятно, он и тогда понимал, что кораблик бессилен выбрать себе путь – он предначертан струей течения воды.
В этом каземате было холодно и сыро, на нарах ни матрасов, ни одеял, и Колесову даже почудилось в какой-то миг, что о нем забыли, и это было нехорошо, что вот так, в этом каменном мешке, его судьба вдруг заперта и будто застыла.
Он прислушался к тишине коридора, она была точно могильная, и весь мир точно не существовал, только он и эта камера…
Время тянулось тяжело. Казалось, что оно превратилось в какую-то нескончаемую тоску. Но вот по коридору пронеслась какая-то команда, и вмиг напрягся Колесов, прислушался, он даже сел на холодных нарах, на которых лежал, свернувшись калачиком, прямо в телогрейке, стараясь как-то согреться; открылась кормушка, и женский голос приказал кому-то в коридоре:
– Давай сюда баланду! Тут есть человек!
И впрямь показалась миска, протянутая рукой в зоновском костюме. Колесов, быстро сообразив, стряхивая с себя оцепенение, бросился к кормушке и повеселевшим голосом сказал:
– Принимаю!
Взял теплую миску с едой, а второй рукой торопливо взял хлеб – он был черствым, и в руке не чувствовалось его мякоти, но еда как-то успокоила зэка, он примостился на нарах. И ел с удовольствием, с удовольствием думая, что о нем помнят, и, значит, и мир существует, и эта сотрудница с сильным нервным голосом, командующая в коридоре, и этот шнырь, отдавший ему еду. Мир существует. И его жизнь в этом каменном мешке, точно его, Колесова, замуровавшем в свою непреодолимую глубину, как ни странно ему самому, Колесову, существует, и он может радоваться еде, представлять красавицу-сотрудницу из коридора, да и сам длинный серый коридор теперь после ужина не казался ему уже таким серым. И как бы можно было теперь привычно прилечь на нарах, и отдохнуть, забыться и помечтать о человеческой жизни, о той, что вне этого каземата.
Только опять наступившая тишина не давала покоя, почему-то именно тишина мешала отдыху.
Именно она… А в коридоре была жизнь… И Колесов с томительным вниманием прислушивался к звукам коридора, казавшимся ему сейчас чем-то важным, приятным даже…
«Хорошо, что не забыли покормить, может, завтра и на этап», – подумал Колесов, и тепло тела, согревающее его, давало какие-то смутные надежды на перемены. Как мало нужно человеку, чтобы поверить в свое будущее! Порой это может быть и коридор тюрьмы, напоминающий о том, что жизнь есть, помогающий разуму, даже коридор может стать тем другом, который в одиночестве протянет сознанию незримую руку помощи.
Колесов улыбнулся от этих своих размышлений.
Белый снег
Белый снег, чистый воздух, смех ребёнка, катающегося с горки на лыжах. И твоя радостная улыбка. Наверное, такое я бы хотел представлять счастье. Такое видимо оно в идеале. Мы видели,вероятно, кусочки этого счастья в этом мире. Не знаю как ты, но я всегда старался побыстрее уходить от этого воображаемого мира, понимая, что мне не дано привыкать к нему. Вся моя память говорила, что горе не может забыть меня. Вся моя память твердила мне, не надейся, мир всегда отплатит тебе c лихвой. Обратной стороной медали. За твою, сегодняшнюю улыбку.За взгляд любимого человека. И я верил своей памяти, и я верил её напоминаниям.
Меня вёл по жизни чёрный ангел, он бережно проводил меня возле самого краешка пропасти, и приговаривал при этом, смотри вниз, и запоминай, запоминай свою волю – тебе это пригодится. Ты должен быть примером для других, у края пропасти, ты должен им говорить, как надо идти вперёд, не теряя человеческого достоинства.
"А как же моё счастье? - устало спрашивал я – Ведь человек рождён для счастья!" "Глупый, - снисходительно отвечал мне мой чёрный проводник - Человек рождён помогать другим людям оставаться людьми"
" А как же моя любовь!"- не унимался я.
"Глупый, я дам тебе больше. Я дам тебе понимание этого мира. Посмотри вниз?"
Я смотрел на дно пропасти, и молчал.
"Что ты видишь там?"
"Там тьма! А я верю в любовь!" - похолодевшими от ужаса и безнадежности губами шептал я.
И представлял в воображении белый снег, ребёнок, катающийся на лыжах с горки, улыбку любимого человека. Если всего этого нет в реальности, зачем мне этот мир! Я попытался вырвать свою руку из костей холодного проводника, и шагнуть в пропасть, но он чувствовал меня, чувствовал, и потому только до боли сжал мою руку, не отпуская её.
"Я так и думал, что ты такой - сказал чёрный ангел. – Я дам тебе любовь. И ты поймешь , что это самое лучшее в этом мире, но и самое грустное в этом мире. И чаще всего это не счастье, это нечто иное".
" Это любовь», - сказал я спокойно. - И это чистота белого снега, это взгляд любимой, который даёт силы победить, даже мир тьмы вокруг".