В сентябре воздух свеж и прозрачен, ни жары, ни холода нет. Желтым куполом накрывает шуршащее море уходящей на покой некогда цветущей жизни. Под ногами, над головой, со всех сторон желтое море с красными гребешками волн сливается в единую акварель.
Оранжевое вытянутое пламя трепещет над тонкой свечой в моей непослушной руке. Православный молодой батюшка в черном облачении нараспев вслух читает поминальную молитву. Рядом траурные свечи горят ровным спокойным пламенем, а у меня от появляющихся неизвестно откуда легких дуновений огонь постоянно гаснет. Зажигаю, и снова гаснет.
Панихида по маме. Наверно ее неспокойная душа хочет проститься, что-то сказать. А я не слышу что. Понимаю, она говорит мне о своей любви перед бессрочной разлукой. Сколько осталось не сказано. Трудно поверить, что сухонькая старушка в белом ажурном палантине моя мама. Всегда энергичная, боевая, при жизни дородная женщина и тихая старушка в обитой красным бархатом домовине – моя мама. Этот некогда струящийся в наших руках с переплетающимися нитями снежный палантин был куплен более десятка лет назад. Мерили его, любовались, но ни разу не надевали. Красивый.
Маму крестили на второй день после рождения и назвали в честь равноапостольной Марии. Одна бабка Мария, вторая Мария, что уж тут думать. Теперь никогда не узнать, почему крестной ее была крестьянская повитуха из деревни. Наверно приняла на свет. Теперь на ней бумажный венчик с изображением Христа, Богородицы и Иоанна Крестителя. В правую руку вложен крест, на груди икона Спасителя. Третий день, как ушла.
- Еще молимся о упокоении души усопшей рабы Божьей Марии, и о еже простится ей всякому прегрешению, вольному же и невольному.
Мама вступила в партию на фронте в 1944 году. На 2-й Прибалтийский ездила в командировки по рабочим вопросам ремонта танков. Для конспирации по документам это была мастерская по ремонту тракторов. На сайте «Подвиг народа» есть приказ награждении ее медалью «За боевые заслуги». Кодекс строителя коммунизма и 10 заповедей Христа идейно совпадают.
Провожать маму пришли две аккуратные старушки, старинные коллеги с госслужбы. В черных платочках с красными гвоздиками они тихонько стоят рядом, чуть в стороне от родных. Вглядываясь в их строгие суховатые лица, я улавливаю что-то знакомое из далекого детства. Родное прошлое, в забытых событиях ушедшего времени. Оно проступает в незнакомых на первый взгляд, но уже виденных чертах. И притягивает, открывая минувшее.
- Антонина то, теперь завидует Надежде. Та и в парк с дочерью, и на пляж. Антонина то одна. Жалеет, что побоялась после войны без мужа родить, как Надежда. Боялась, люди осудят, - о них.
Об их женской послевоенной доле.
В зрительной памяти извилистая тропинка в желтой выколосившейся ржи. На ней в родительские дни вглядываюсь в высокую рожь, жду маму. Вторые дети послевоенного поколения вернувшихся солдат. Мы не знали голода, как первые. Безмятежное детство прошло на летних дачах детсадов и в пионерских лагерях. Яркое воспоминание – дежурство по кухне пионерскими отрядами. Чистка сырой картошки в огромный бак на обед под нескончаемые страшилки и «правдивые» истории. Вершина мечты и гордости – работа на хлеборезке, когда ты можешь щедро дать друзьям через окно душистый ломоть теплой горбушки. Прощальные костры в уходящие звездное небо будут потом, в неизбежном конце месячной смены. В памяти навечно волнующееся море желтой созревающей ржи, как символ детства.
Горсть сырой земли. Пусть земля будет пухом, да успокоится душа твоя на небесах, мамочка!
Медленно захожу в родительскую квартиру. Отмечаю: «Мама еще не пришла». До меня не сразу доходит, не придет. Опустошенная душа цепляется за значимых для мамы при жизни близких людей. Троюродная сестра, внучатая племянница, сосед.… Как - будто они могут изменить трагическую реальность, сохранить ее присутствие рядом.
Ушли мамины нечаянные радости и минувшие горести, потаенные надежды и гнетущие разочарования в безмолвное небытие. Несбывшееся, свершившееся и сокровенное. Было в 60-е безмерное счастье переезда на новую квартиру. В кромешной темноте, электричества при скором переезде еще не дали, плясали размытые тени от парафиновой свечи на пустых стенах. Шаткий живой огонь притягивал и обещал. Хоромы. Веселые новоселья с задушевными песнями под баян гремели у нас, у соседей, у родни. Переезжали из деревянных бараков, сырых подвалов, скученных коммуналок. Мы переезжали из бывшей прачечной. В немецкую оккупацию сгорели две родные улицы Красной Слободы. Вернувшись из беженства на вдовье пепелище, бабушка два дня в декабре 41-го просидела с детьми под лестницей в райисполкоме. Поселили в бывшую прачечную. Когда на нашей улице в январский мороз пленные немцы разбирали завалы разрушенных зданий, бабушка носила им кипяток. Еды то не было. Мама, пережившая блокадную зиму Ленинграда и эвакуацию в апреле по Ладоге, ругалась:
- Что ты делаешь, фашисты!
Бабушка смиренно отвечала:
- Так жалко же, люди!
В избушке, как ласково называли родители казенное жилье, мы чуть не погибли все зимой 58-го от угарного газа печки. К счастью, отец встал ночью и упал, потеряв сознание. Маме удалось доползти до входа, откинуть массивный металлический крюк двери, выползти на крыльцо и криком позвать на помощь соседей по двору.
А тут кирпичный дом с клетушками подвала, пятиметровая кухня с окошком из ванны с туалетом, две смежные комнаты. В 90 -е эти квартиры презрительно назовут «хрущевками», «трущебами».
Потом исполню мечту мамы, получу бесплатное высшее образование. Как молодой специалист я получу комнату и съедусь с родителями. На пенсии вначале 80-х мама, пообедав, ложилась отдыхать и говорила:
- Господи, так хорошо я никогда не жила!
В 90-е это благополучное время заклеймят позором и назовут «эпохой застоя».
Люди поедут за «американской мечтой» в страну, которая обогатилась на нашей победе в Великой Отечественной войне. Два вождя устроят междусобойчик, предадут свой народ.
Мамины вещи лежат в платяном трехстворчатом шкафу. Смотрю на них и не могу дотронуться. Чужое брать нельзя. Умом понимаю, что мамы больше нет. Эти выстиранные и отглаженные вещи больше ей не нужны. Уходя, человек ничего не забирает с собой.
На средней полке с краю белый носовой платок с завязанными в узелочек кончиками. Развязываю крохотную перевязку. Простенькая брошка, обручальное колечко, сложенный вдвое тетрадный лист в линеечку. Письмо.
«Дорогая Марийка, здравствуй!»
Марийка? Маму никто так никогда не называл. В детстве родные звали Маня, Манечка. Подросла - Маша. Взрослой стала Мария. Отец называл Маруся. Но Марийка? Никогда.
«Прибыл на место службы. Ты не можешь себе представить, как я скучаю по тебе. Вспоминаю, как мы белыми ночами гуляли по Ленинграду, каменную Неву, разведенные мосты. От мысли о тебе становится радостно на душе. Хочется быть рядом. Жду, когда увижу тебя снова.
Как ты живешь, моя дорогая Марийка? Пиши.
Целую. Николай. Сентябрь 1939 года»
В один из летних дней нашей последней встречи мама захворала и начала рассказывала свою насыщенную событиями жизнь. Я переживала, что устанет, поднимется давление, говорила:
- Отдохни!
Но она продолжала:
- Я за отца замуж вышла, он добрый. Он один с фронта вернулся. На рабфаке пятеро мне знаки внимания оказывали, много кавалеров было. Хорошие ребята ухаживали. Как – то гадала до войны, на пять цветочков, какой утром распустится за того и замуж выйду. Отца распустился. Еще думаю, да ну, ерунда все. Все ребята погибли, отец один пришел.
- Зимой в избушке, прихожу с работы, Витя Иванов на печке спит. Их отряд утром на лыжах в тыл немцев уходил. Кто с города был, домой ночевать отпустили. Витя с района был. Ко мне пришел. Бабушка его у нас и оставила. Я ругаться стала, соседи, что люди скажут. А она, ничего, пусть спит. Утром ушел. Никто из того отряда не вернулся.
- Коля Смирнов. Хороший парень был. В Ленинграде военное училище окончил. Его на Западную Украину перед войной распределили. Оттуда родом был. Только одно письмо и успел прислать. Бандеровцы убили.
Меня пронзило. Это письмо мама вывезла из блокадного Ленинграда по Ладоге. Потом хранила в семье отца, хранила в избушке. Письмо переезжало с нами на новую квартиру, когда съезжались. Хранила шестьдесят лет. Достала, уходя, из укромного места и положила на виду. Мозаика жизни нашей обычной любящей семьи сложилась в единую картину. Мама любила меня и ту, убитую в тридцать девятом году.
Послесловие.
В 2010 году дочь с мужем поехали в турпоездку. Киев, Крым, Львов, Одесса.
- Львов! С ума сошли, там же одни бандеровцы! Убьют, - реальный страх подступил из прошлого.
Моему не проходящему волнению не было предела.
Они вернулись через три недели довольные и счастливые.
- Так хорошо! Во Львове нам дали лучший номер! У администратора подруга живет в нашем городе. Там очень красиво!
Подумала, старая стала. Столько времени прошло. Все переменилось. Другая жизнь пришла.
В 2014 году майдан в Киеве. Крики «москаляку на гиляку». Скачущие площади молодых людей. «Кто не скачет, тот москаль». Нет, ничего не изменилось в человеческом мире на этой земле.
Меня опять хотят убить.