"Прабабушка и муралисты"(повесть).Продолжение.
Новая жизнь закрутилась с бешеной скоростью. Только успевал начаться один день, как уже заканчивался следующий. Павлик иногда не мог сообразить, точно ли наступила среда, или всё ещё тянется бесконечный понедельник. Утром он проглатывал завтрак, хватал корзинку с едой и мчался на пристань, где на борту «Валентинки» уже ждали Костя, Слава и Васька, каждый со своим кульком, а важный Петрович тыкал демонстративно пальцем в своё запястье – по случаю регулярных рейсов на другой берег он стал носить часы и следить за временем.
А там, на другом берегу, друзья превращались в подмастерьев, и, помимо рисования, то красили, то пилили, то таскали воду. Починили даже забор у входа в палисадник, хотя непонятно было, от кого тут огораживаться. Когда Павлик об этом спросил, Андрей Антонович непререкаемым тоном сказал: «Надо», но слышно было, как в сторону он пробормотал что-то вроде «Она оценит», и Павлик понял, что это он о прабабушке. Оказалось, оценить можно и без неё – кривой гвоздь, торчавший раньше из штакетины, больше не цеплял никого за штаны.
Сам художник выглядел теперь не так, как в первую встречу. Волосы, свисавшие прежде нестриженными космами, он убрал в аккуратный хвостик, вместо растянувшихся тренировочных штанов с майкой надевал джинсы и клетчатую рубаху, и в соломенной шляпе смахивал на старого ковбоя, сменившего по каким-то причинам лошадь на кошку. Нур Джахан на суету вокруг смотрела сначала с неудовольствием – она ценила жизнь спокойную и размеренную, – но постепенно привыкла, а уж рисование не могла не одобрить. Хозяин не расставался с карандашом и блокнотом, и там чуть ли не на каждой странице было её изображение, то в профиль, то анфас.
Голос художника не смолкал ни на минуту. «Руки работают, уши слушают», – говорил Андрей Антонович, усаживаясь на плетёный стул и начиная делать наброски с ребят, когда они красили стену. Уши маляров слушали то, что называлось «теория»: что такое графика да чем она отличается от живописи, что такое пигмент и какие бывают краски… Павлику казалось, что в голове его, как в калейдоскопе, вертится пастель-акварель, композиция-детализация, светотень-дребедень и ещё целая куча знакомых и незнакомых слов, и слова эти то разбегаются по сторонам, то собираются в орнаменты и без конца меняют свой колорит. В школе что-то похожее рассказывал учитель рисования Владимир Михайлович, но без большого увлечения, поэтому Павлик его особо не слушал, а тут вдруг стало интересно смотреть на каждый листочек-цветочек с точки зрения колорита и пропорций.
«Раньше мы просто стену красили, а теперь работаем на пленэре», – говорил Васька, покорённый красивым французским названием свежего воздуха. «Как, оказывается, много можно сделать, если всё время что-то делать, особенно в восемь рук», – думал Павлик и оглядывался кругом – ну всё, просто всё изменилось, и внутри, и снаружи.
Андрей Антонович скосил сорную траву, и получился газон не газон, но аккуратная зелёная рама, в которой свежепокрашенный дом сиял белизной кружевных наличников. Гортензия ещё больше распушилась, соцветия меленьких бутонов стали ещё заметнее и даже как будто побелели.
Внутри дома изменения тоже были разительны. Постель аккуратно накрыта покрывалом, стену, что напротив входа, украшают многочисленные рисунки – Андрей Антонович просто прикалывал их к вагонке, и получался лоскутный ковёр. Рисунка были, в основном, его собственные, но попадались и творения учеников – он придирчиво выбирал лучшие, а потом менял на ещё более удачные, бормоча при этом «Кому слабо? Мне? Я вам покажу слабо…» Стол, правда, всё равно был завален, но теперь это была не всякая всячина, а стопки бумаги, карандаши, кисти, баночки с гуашью, – короче, всё, что нужно для рисования, и по краям было выделено рабочее место для каждого подмастерья. «Прямо боттега у меня образовалась, как в эпоху Возрождения», – сказал как-то раз художник, и чувствовалось, что всё происходящее ему нравится. Что за боттега такая, было понятно и без объяснений – просто мастерская с учениками, но Андрей Антонович не упускал возможности рассказать, что и как было устроено в эту самую эпоху Возрождения – для расширения, как он говорил, кругозора подмастерьев. Но вообще-то расширять кругозор было интересно.
Художник доставал огромные альбомы с репродукциями, и они листали толстые глянцевые страница, изумляясь, как по-разному можно изображать одно и то же. В одном из альбомов показал им индийскую миниатюру. Спросил: «Как думаете, кто это?» Нарисована была некрасивая тётка в чалме, бусах и с крошечной чашечкой в руке. Оказалось, сама императрица Нур Джахан. «Ха, Нурка красивее», – сказал Васька. «Что ты понимаешь в красоте», – усмехнулся художник и добавил, что по характеру эта Нур Джахан была, как видно, похожа на Прасковью Фёдоровну. Павлик посмотрел на портрет индийской императрицы с новым интересом. А что? Пра, если надо, может не только школой управлять, она и с целым министерством просвещения управится.
Как-то, когда сели перекусить, Слава уткнулся в один из альбомов. Павлик подглядел: чёрные прямые линии, разноцветные квадраты да прямоугольники, и ничего больше. Прочитал вслух имя – Мондриан.
– Как-как? Мандарин? – переспросил Васька.
– Пит Мондриан, художник такой голландский, – ответил Андрей Антонович, – своеобразный очень.
– Ага, оно и видно, что своеобразный, – засмеялся Васька.
– А мне нравится, – защитил голландца Слава, – я бы так попробовал порисовать.
– Он к этой прямоугольности не сразу пришёл. Сначала всё как у людей было, отличный пейзажист и так далее, потом увлёкся… геометрией этой. Ну и вот результат.
– На рельсы, наверное, любил смотреть. Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, банка с краской здесь упала!
– А мне всё равно нравится, – нахмурился Слава. – Вот так можно стену раскрасить.
– О, я понял! Это ещё на боксёрский ринг похоже – красный квадрат и чёрные канаты вокруг. Вот почему тебе нравится!
Слава отложил альбом, сжал кулаки и посмотрел на Ваську тяжёлым взглядом, как будто уже стоял на этом самом ринге.
– Ну чего ты, Слав? Я же просто так говорю. А на стене, точно, шикарно бы смотрелось – да, Андрей Антонович?
– Да, на стене будет… ярко. Кстати, ты, Василий, насчёт ринга с канатами это удачно подметил.
Васька, который неожиданно стал Василием, скромно опустил голову. Но тут же поднял её обратно.
– Я смотрю, у вас в книгах ничего про стены нет, а вот у Пашки в телефоне полно стен разрисованных! Он нам показывал. Там некоторые картинки его брат рисовал. Может, их тоже посмотрим?
Ну, Васька!.. Кто ж тебя за язык тянул?
Павлик поплёлся за рюкзаком, лихорадочно соображая, как можно, наконец, избавиться от этого непрошенного родства. Так не хотелось снова врать про двоюродного брата. Телефон нашёлся на самом дне – в суете новой жизни Павлик о нём совершенно забыл, и он полностью разрядился. Повеселевший Павлик бросил чёрный прямоугольник обратно. Надо потом зарядить и звякнуть маме, что всё в порядке. А сейчас без телефона обойдёмся. Дел-то ещё – выше крыши!
Замедлялось время только к вечеру, когда от ближнего леса на дом ложились косые длинные тени. Тогда рассаживались в саду пить чай, и Андрей Антонович рассказывал всякие байки – сначала вообще из жизни художников, а потом обязательно из своей.
– Вы, наверное, с детства мечтали художником стать? – поинтересовался как-то Васька.
– Даже и не думал, – ответил художник. – Когда маленький был, хотел работать дрессировщиком. Тигры там, львы… А потом привезли меня родители на море, посмотрел я на корабли и понял, что хочу быть моряком. Мечта такая образовалась.
Ну, это просто, подумал Павлик, вспомнив разговор с прабабушкой. Как там у неё было? Учиться надо хорошо, поступить в училище специальное какое-нибудь… Но вслух он этого не сказал, и правильно сделал.
– В армию пошёл во флот, ну а там…
Ребята смотрели на него во все глаза.
Андрей Антонович сморщился от неприятных воспоминаний.
– Выяснилось, что морская болезнь у меня. Чуть какая лёгкая волна, всё – готов рыб кормить. Оставили на берегу, при штабе – стенгазеты рисовать. Рисую-то я с детства хорошо. А как демобилизовался, пошёл в художественное.
– А болезнь прошла?
– На берегу, в целом, да. Но на картины Айвазовского долго смотреть не могу.
Художник тяжело вздохнул. Воображение тут же напомнило Павлику картину Айвазовского «Девятый вал». Он представил себя на утлом плоту среди чудовищной высоты волн, готовых обрушиться ему на голову, и его замутило. Большой мастер был Айвазовский.
Вот так всё и летело до того момента, пока вечером в пятницу – это точно была пятница, Павлик запомнил, – художник сказал, что завтра он должен ехать в город.
– Вы с Нуркой тут одни останетесь. Уж постарайтесь, чтоб я не волновался…
Продолжение следует.