В начале ноября резко закончилось бабье лето и зачастили дожди, серые, нудные, с глухим пришептыванием, под которое больным терапевтического отделения хорошо спалось после обеда до самого ужина с перерывом на капельницы и клизмы. Но третий этаж, где размещалась неврология и две палаты психотерапии, под прицельным дождем не выдержал. Поплыл.
Нянечки схватились за бока, потом за тазики с ведрами, забегали по коридору, подставляя под мутные ручьи отбитые «утки», отжатые тряпки. Главврач больницы Федор Спиридонович долго наблюдал картину бедствия, чесал под умеренной бородкой, нервно дергал поседевший ус, потом махнул рукой и в приказном порядке на время ремонта велел больных с третьего этажа перевести на второй.
Психов аккуратно сопроводили, устроили на новых местах. Получилось все довольно прилично: и мест-коек хватило, и больной народ сильно не возмущался. Все любопытно посматривали на новых жильцов и незаметно крутили у собственных висков. Психи же, что с них взять!
В палату номер восемь, где обитали язвенники, психически неуравновешенных подселили сразу троих. Один с желтым лицом все время лежал, отвернувшись к стене. Второй страдал бессонницей, ночами сидел возле окна и считал мокрые ручейки на стекле, а третий всегда спал, и все ему без исключения, даже нянечка Пелагея Ивановна, почему-то завидовали. В редкие моменты, когда больной просыпался с криком: «Опоздал, растуды ее в качель!», в палате, как по хлопку, появлялась медсестра, делала опоздавшему укол, и тот уже никуда не торопился.
Развлечений, кроме двух окон и под ними небольшого куска запущенного больничного сада, никаких не было. Книги, старые газеты и затертые до дыр журналы «Вокруг света» на второй неделе лечения в счет уже не шли. Имелась радиоточка, но без радио, всего лишь в виде розетки, да и ту в целях безопасности завхоз давно заклеил плотным картоном, а на сером квадратике какой-то умелец нарисовал простым карандашом сливовую дулю с раздутым нарывным пальцем. Карты главврач запрещал категорически.
Устав от праздных разговоров, под монотонный шум дождя пациенты явно скучали. За окном серая непроницаемая мгла, заняться нечем, лишь коечный режим да короткие прогулки по коридору, редко медсестричка, как ясно солнышко, заглянет, улыбнется. А так – тоска смертная!
Петька Еремин, токарь шестого разряда, загремел в больницу после ежегодной заводской медкомиссии, которая усмотрела в его крови повышенные лейкоциты, в моче выделила белок, а жалобы на рези в животе предписала хроническому гастриту. Петька не сопротивлялся, сам чувствовал – заработался, пора и подлечиться.
Но лечиться было скучно. Прямо до той же самой рези в животе. А руки Петькины – золотые –страдали от безделья и, ковыряя вздутую штукатурку на стене, ненароком оторвали и приклеенную картонку с дулей. В тот же вечер под одеялом, таясь ото всех, а особенно от вездесущей нянечки Пелагеи Ивановны, Петька слушал последние новости радиостанции «Маяк», воткнув в розетку электробритву о трех ножах. Чистая физика в действии!
Поутру из самопального радиоприемника неслась какая-то утонченная дребедень, похожая на симфонию Рахманинова, и лишь к обеду четким женским голосом была произнесена странная новость: умер Леонид Ильич Брежнев. Петька аж на кровати подскочил:
- Товарищи, Брежнев умер!
- Почем знаешь?
- Так по бритве сказали! Вот! Только что!
Нянечка охнула, выронила из рук швабру и незаметно перекрестилась. Торопливо собрала поломоечный реквизит, кривую швабру с оцинкованным, пропахшим хлоркой ведром и побежала к врачу.
В палате установилась гнетущая тишина. Даже психи притихли, не сразу поверили, что в их полку прибыло. Здоровые переглядывались, косились на психов – неужели заразны? Но бледный главврач уже вбегал в палату.
- Что? Что тут у вас?
- Брежнев умер, - повторил Петька. – Только что.
- Какой Брежнев?
- Наш. Дорогой. Леонид Ильич.
- Шутить изволите?
- Зачем же? По бритве так сказали, - и в доказательство Еремин сунул электробритву под самые усы главврача.
- По этой? – зачем-то уточнил Федор Спиридонович.
- Ну да.
- Так... Ну вот и славно, - выдал эскулап вполне по-булгаковски и добавил, - вы только не волнуйтесь.
- А я нормальный, - запротестовал Петька, пряча на всякий случай электробритву под одеяло.
- Вот и славно, это мы с вами сейчас и проверим...
Проверяли до обеда, собрали целый консилиум. Утреннего обхода в терапевтическом отделении ни одна палата так и не дождалась. Больные с любопытством выглядывали в коридор, кликали медсестер, но и те пожимали плечами, разводили руками. Одна Пелагея Ивановна, будучи свидетельницей небывалого помешательства, осторожно отвечала на вопросы, не забывая при этом о своей прямой обязанности – с завидным постоянством драила больничные полы, пока врачи ломали головы в восьмой палате.
Доказывая перед консилиумом основы колебательно-волновых процессов, Петька чувствовал, что вся эта чисто выбритая профессура уже заочно поставила ему диагноз и определила в палату на третьем этаже, куда после обеда медсестры собирались возвращать душевнобольных. Крышу два дня назад залатали, потолки побелили, и все благодаря родственным связям главврача в главке. Петька еще вчера рассуждал с соседом по койке: что за родственная связь такая, не иначе – любовная, а сегодня с надеждой заглядывал в глаза Федора Спиридоновича, был готов руки ему целовать, лишь бы ему поверили. И пока в кабинете главврача трелью дребезжал телефон, Еремин размахивал перед собой электробритвой, защищаясь, словно острым клинком.
Реабилитировали его в тот же день, когда получили из главка телефонограмму о скорбном событии. И первым делом завхозу поручили радиоточку убрать. От греха подальше. Утром под сожалеющие взгляды он вырвал ее прямо с проводом, дыру мастерски затер шпаклевкой, без трещинки и лишней мазни.
Через семь дней Петька Еремин вышел из больничных стен на свободу с выпиской. Мелким неразборчивым почерком в нижней строке по-латыни был прописан диагноз подлеченного гастрита, но Петька, от греха подальше, на завод справку не понес, а спрятал ее в журналах по радиоэлектронике, даже жене не показал, мало ли что...