Что за наваждение, что за напасть, - отчего мне так часто вспоминается один, не примечательный ничем, вечер. Или было в нём нечто?.. Не зря же память тянет к нему свои прозрачные руки, да вот почему - сквозь время никак не разобрать.
Тот поздний день как-то скоро стаял до сумерек и застал нас с отцом на остановке автобуса. Без навеса или скамейки, она была обозначена тонким листом жести с печатной буквой «А». Слабо прихваченную хомутом к фонарному столбу, её трепало по воле ветра, как щупальца рукописного объявления о пропаже щенка, с кротким гулким частым стоном, больше похожим на собачий вой.
Жидкие сумерки уже охладились до густого черничного киселя ночи, а автобус всё не ехал никак, идти же пешком было и далеко, и поздно. Большая, в полдороги лужа морщила гладкое, безмятежное доселе чело, тени листвы бегло играли хроматические гаммы на клавишах черепашьего панциря асфальта, а перебродивший сквозняк из подворотни трепал мой чуб, открывая лоб...
Как сейчас, я слышу голос отца:
- Не стой так, повернись боком к ветру, простудишься.
Кажется, да нет, - определённо, - меня это прилюдное проявление заботы сильно разозлила тогда. Она как бы стреножила мою собственную волю и больше походила на принуждение, и хотя была ею отчасти, зла в себе не несла. Однако, в силу возраста, с нею страстно желалось спорить, ей хотелось сопротивляться, перечить горячо и яростно, опровергнуть, не оставив камня на камне... Избегая скандала я, дёрнув плечом, сделал несколько шагов в сторону к ближайшему укрытию - стене старинного дома красного кирпича.
Казалось, я победил, вырвался, из-под ненужной опеки, и это было такое благо, счастье, такие удача, свобода и наслаждение! Чудилось... слышалось! - как на сотню замков запирается калитка подворотни, источающая запах затхлой сырости, а я, воспарив, прокатившись лихо на гребне волны негодования, укрылся в безопасности и приник к загорелому торсу дома, в кирпичиках, на зависть иному физкультурнику.
Наверняка, со стороны я был более, чем смешон. Даже теперь, списывая всё на младость, мне делается совестно, но тогда... В ту пору я ликовал, хотя, стоять поодаль было в известной мере безрассудно. Усталый водитель автобуса делал последний круг, и мог не разглядеть пассажиров, что маялись в мечтах об ужине и стакане горячего чаю, зевая от озноба, и сливаясь с собственною тенью, натягивали плечи на затылок.
Отец очевидно нервничал, но благоразумно молчал, поглядывая то на дорогу, то в мою сторону. Согласное покачивание света фар, показавшееся, наконец, издали, заставило меня перестать вредничать, и едва двери автобуса открылись, я уже толкался у входа впереди отца.
Качка на кочках в окружении многих тёплых тел убаюкала меня в момент, а когда до дома оставалась одна остановка, отец, тронув за руку, позвал:
- Просыпайся! - Отчего меня сразу бросило в дрожь. Так не хотелось куда-то идти, и тем более - чтобы полы ветра вновь хлестали по щекам, дабы привести в чувство...
Так вот же оно, вот! Теперь я понял. Отец! Папа... Он не разбудит уже, склонившись над кроватью и не позовёт тихо, но внятно от входной двери поутру, не тронет за руку на тёмной остановке автобуса, и не скажет больше никогда:
- Развернись боком к ветру, простудишься... Тебе это совершенно ни к чему.