В свой День рождения Вотя проснулся рано. Хотя в деревне в июне рано — понятие относительное. Солнце уже давно взошло. По улице в это время гонят коров на выпас, те медленно бредут, иногда останавливаются и мычат, и собаки надрываются громким лаем.
Из динамика радио, висящего на стене над Вотиной кроватью, звучал Гимн СССР, а через приоткрытую из комнаты в коридорчик дверь тянуло приятным ароматом ванили и бурлящего в казанке на керогазе подсолнечного масла. Это мама, поднявшись ни свет ни заря, спешила приготовить до ухода на работу праздничный завтрак.
На кухонном столе, напротив Вотиной кровати стоит сахарница с горкой рафинада в ней, а рядом — большая тарелка с красно-коричневыми «орешками» — изделиями из сдобного теста в виде лодочек с дырчатыми бантиками посередине. Это любимый Вотин десерт. Он с удовольствием ест такие «орешки» хоть горячими, хоть остывшими, с молоком или закваской, а то и просто так, всухомятку. Вообще, мама готовит вкусно: и борщ, и пирожки с капустой и картошкой, и вареники с вишней, и ещё много чего. А бабушкина «затирка» — домашняя лапша — тоже что-то необыкновенное. А однажды в какой-то большой праздник Вотя даже попробовал торт «Наполеон», который испекла бабушка. Очень вкусно! Но бабушка говорила, что масло стоит дорого, и торты доведётся есть редко, может быть, один раз в год. Но Вотя на аппетит не жаловался и рад был любой пище, чаще всего из теста, особенно с парным молоком или с уже упомянутой закваской, которую все называли кислым молоком. Бабушка удивлялась и говорила: «Ешь вроде бы хорошо, а всё не поправляешься, всё такой же худющий!»
— Ты уже проснулся? — спросила мама, принеся на стол очередную порцию «орешков». — Поспал бы ещё.
Вотя с удовольствием посмотрел на лакомство, и у него потекли слюнки. А пышная, улыбающаяся розовощёкая тётя с картинки над кухонным столом с виноградной кистью в руке будто приглашала поскорее полакомиться вкусненьким.
— Ну, раз проснулся, сходи в погреб, принеси солёных помидорчиков из бочки, — попросила мама.
— Угу, — ответил Вотя, уцепился обеими руками за железные прутья спинки кровати и подтянулся к ним. Кровать при этом заскрипела, а продавленная под матрацем сетка, похожая на гамак, не хотела выпускать его.
Комната, в которой они жили, была небольшой и совмещала в себе всё: и спальню, и столовую, и зал, и зимнюю кухню с большой печью, от раскалённой чугунной плиты которой зимой исходил такой жар, что рядом стоять было невозможно. Чтобы притушить этот жар, мама насыпала в топку мелкий уголь, называемый «семечкой», а то и просто засыпала угольной пылью.
Несколько раз Вотя экспериментировал с разогретой докрасна чугунной плитой печи. Он залезал на табурет, стоявший у кухонного столика, рядом с печью, и плескал на раскалённые красные конфорки немножко воды. Водяные капли начинали ползать по конфоркам, громко шипели, пузырились и очень быстро испарялись. А на лбу у Воти от печного жара появлялась испарина.
Наконец он снял со спинки кровати свою одежду, быстро оделся и пошёл во двор доставать из погреба помидоры. У отца сегодня на работе был выходной, и поэтому он ушёл накануне вечером на всю ночь на рыбалку. Пока Вотя доставал помидоры, как раз и отец вернулся. И по тому, как он снимал мешок с велосипеда, Вотя понял, что рыбы много. А когда отец вывалил рыбу из мешка в корыто, Вотя был поражён: там лежали несколько больших лещей или чебаков, как их обычно все называли, и огромная, больше Вотиного роста щука. Он никогда ещё не видел такой. Щука не помещалась в большом корыте, хвост её вывалился из корыта и лежал на земле.
— Много получится котлет! — сказал довольный отец, перевёл дух и вытер пот со лба. — Галя, принимай улов! — громко обратился он к жене через открытую из коридорчика на улицу дверь. Вотина мама тут же выглянула и удивлённо произнесла: «Ух ты! Вот это щука! Сколько котлет получится! Запируем!»
— Почищу — и в подвал, — продолжила она, — А вечером приготовлю.
— А чебаков я посолю, — сказал папа, — будет закуска к пиву!
Через час завтракали. Мама торжественно поздравила Вотю с Днём рождения и подарила книжку «Иван-царевич и серый волк» с красочной картинкой на обложке: Иван-царевич в обнимку с девушкой, наверное, царевной, верхом на сером волке.
«Какой сильный волк!» — подумал Вотя, если может нести на себе сразу двоих.
А отец достал маленький складной перочинный ножичек и протянул сыну.
— Дарю! — сказал он коротко. — Всегда пригодится. А если кто будет бить тебя, сможешь защититься.
— Ну вот! Ещё чего придумал! — возмутилась мама, — Учи-учи! Потом беды не оберёшься! Потом что: в тюрьму?
Вообще-то, Вотя мечтал о фонарике, таком, как у папы, чёрном, блестящем и жужжащем. Чем сильнее нажимаешь на оттопыренную ручку фонарика и быстрее прижимаешь её к корпусу, тем сильнее жужжит фонарик и ярче светит. Но раз уж подарен ножичек, нужно было подумать, как его использовать. И он стал представлять, как найдёт и срежет крепкую ветку для игры в «копырка». Он уже участвовал в такой игре. Иногда удачно получалось. Некоторые мальчишки постарше очень ловко играли: длинной толстой хворостиной-битой нужно было быстро приподнять, лежащую поперёк неглубокой лунки в земле, коротенькую, но крепкую палочку, развернув её при этом вертикально, и как можно сильнее успеть ударить по ней сбоку, чтобы та отлетела как можно дальше. Побеждал тот, чей удар отправлял копырок дальше всех. Вотя уже чётко знал, что бить по копырку нужно точно посередине, тогда он будет лететь ровно и далеко, а если ударить ближе к какому-то из краёв, копырок будет кувыркаться, вращаться подобно пропеллеру и далеко не полетит.
А ещё он подумал и о том, что можно будет срезать ветку и для другого развлечения: катания колеса по ровной дороге. Он видел несколько раз, как живущий по соседству мальчик по имени Лёша быстро бегал по дороге с железным прутиком в руке и толкал перед собой обод от колеса велосипеда или удобное небольшое двойное колесо с выемкой посередине. Колесо не падало и быстро мчалось вперёд. Лёша умело управлялся с ним и мог даже в нужный момент поворачивать его в сторону и направлять, куда нужно. Но где взять такое колесо, Вотя не знал. У Лёши отец работал на машинно-тракторной станции, наверное, там Лёша и раздобыл это колесо.
Иногда на поляне — свободном пространстве между домами — играли в футбол резиновым мячом, таким, какой Таня уронила в речку в стихотворении про Таню. А когда один или два раза в неделю на поляне появлялся настоящий футбольный мяч с кожаной шнуровкой, поиграть немного в футбол хотели даже взрослые дяди. А если не было ни того, ни другого мячей, играли в лапту. Благо, маленький мячик, как говорили, из верблюжьей шерсти, всегда быстро появлялся. И тогда в игре участвовали и девчонки. И визг стоял до самого вечера. А наигравшись, девочки срывали кустики травы, чтобы отмахиваться от комаров, усаживались на длинную лавочку возле покосившегося забора, кому не доставалось места на лавочке, — просто на корточки возле рассказчика или рассказчицы и с наступлением темноты приходило время страшных историй про «синюю руку» и тому подобное.
Вотя слушал эти истории очень внимательно и живо представлял всё в воображении. И ему становилось немножко жутковато. А когда кто-нибудь по ходу рассказа резко взмахивал рукой со словами: «А вот она!», девочки громко визжали и отшатывались в сторону.
В окнах зажигался свет. Включался и фонарь на высоком столбе неподалёку от скамьи с визжащей детворой. Вокруг фонаря начинали виться ночные насекомые, а над головами время от времени бесшумно проносились летучие мыши. И тогда кто-нибудь из детей дёргал соседа со словами: «Смотри, летучая мышь!» Сосед или только отмахивался, или переспрашивал, вертя головой: «Где? Где?»
Впрочем, на лавочке засиживались недолго. Родители по очереди загоняли детей по домам. Кто жил подальше, приходили за своими чадами; живущие поближе, просто громко звали. То и дело было слышно: «Катя, домой!», «Коля, домой!», «Верка, ты, что, там ночевать собралась?!» Постепенно разноголосый гам детворы стихал, и слышны были только голоса животных и птиц: громко крякали утки или гоготали потревоженные гуси, подлаивали собаки, хрюкали или визжали в каком-нибудь сарае дерущиеся у корыта поросята.
Рыбалка была тоже любимым занятием детворы. Взрослым вырваться на рыбалку вечно не хватало времени, зато у детворы оно было, и многие охотно бежали на реку.
Рыбы было много. Много было и раков, и их легко могла ловить даже детвора. Даже Вотя пробовал несколько раз ловить раков в тине недалеко от берега, на небольшой глубине, — примерно по пояс. Он бродил в тёплой воде, глубоко погрузив руки в водоросли, касаясь подбородком воды, и прощупывал водоросли перед собой, сводя ладони лодочкой. И ему удавалось наловить десяток-другой раков средних размеров. А однажды даже поймал здоровенного рака, с колючими пупырышками на панцире. Тот был тёмно-зелёного цвета, с огромными клешнями. Вотя совал ему в клешни камышинки, и рак так сильно сжимал их, что забрать их у него не получалось. А когда Вотя немного зазевался, рак больно ухватил его за палец, так что пришлось выпустить его из рук. Рак немного повисел на пальце, а потом отпустил его и свалился на песок у самой воды. Он быстро стал пятиться назад и уже загребал хвостом воду, когда Вотя накрыл его сверху ладошками.
Ребята постарше, окончившие шестые, седьмые, восьмые классы школы, ловили раков в норах. Они ныряли на глубину, там, где были небольшие обрывы, промытые руслом реки или сделанные днищами барж, и доставали из нор крупных раков. Иногда удавалось вытащить и налима. Вотя раньше видел сомов, крупных рыбин с тёмной почти чёрной спинкой и белесым в крапинку брюхом. Оказалось, что налим — почти что тот же сом, только жёлтый, в крапинку. Периодически раколовы подплывали к берегу, чтобы выгрузить улов из маленьких, самодельных, закрывающихся надёжно сумочек, которые брали с собой, или просто доставали закатанных под резинку трусов несколько раков. Дрожали от озноба, обдуваемые ветерком, и, покрывшись мурашками, снова лезли в воду за очередным уловом. Налавливали по сотне, а то и полторы раков. И когда солнце клонилось к горизонту, быстро одевались и тащили свои тяжёлые кирзовые сумки домой.
Ловить рыбу на поплавочную удочку было ещё интереснее, чем ловить раков. Нанизываешь на два крючка двух извивающихся красных червей, забрасываешь с мостика или эстакады, где грузятся зерном баржи, леску подальше, в уловистое место, и ждёшь поклёвки. И уже очень скоро поплавок или ныряет под воду, или начинает резко уплывать в сторону. И тогда не зевай, подсекай! С каким азартом Вотя не раз таскал одну за одной крупную и сильную тарань! А бывало, они цеплялись сразу на оба крючка, и тогда, вытащив улов, приходилось долго распутывать леску и с досадой наблюдать, как другие продолжают таскать одну за одной, одну за одной! А упрямая леска не хотела быстро распутываться, и руки подрагивали, и так важно было не рассердиться и не разрезать леску. Ещё хуже было, когда крючок вдруг цеплялся за скрытые под мутной водой брёвнышки эстакады. Нужно было помнить, где они прячутся. Иначе приходилось рвать леску. Лезть в воду, чтобы отцепить крючок никому не разрешалось: только рыбу распугаешь.
А если рыба не ловилась, тут же неподалёку, возле больших куч песка, купались, купались, купались — до посинения и неудержной дрожи.
А однажды Вотя побывал с отцом на ночной рыбалке, и она ему хорошо запомнилась. Четыре донных удочки были заброшены далеко в русло реки, колокольчики подвешены на леску, и даже лёгкая поклёвка отзывалась тоненьким звоном колокольчика. А когда колокольчик начинал громко настойчиво трезвонить, отец бежал к удочке, делал рывок лески на себя и потом спокойно тащил к берегу рыбину. В тот вечер, когда над рекой только опускалась ночь, было тепло и комфортно, зато сильно донимали комары. Потом стало прохладно. А когда небо затянуло тучами и неполная луна скрылась за ними, то и совсем стало холодно. Колокольчики молчали, и Вотю клонило в сон. Он прикорнул возле перевёрнутой на берегу лодки, укрывшись большим зелёным плащом. Когда пошёл дождь, по совету отца залез под лодку. Как назло, начали по очереди звонить колокольчики, и отец только успевал вытаскивать удочки с большими рыбинами. Это были лещи. Воте очень хотелось подержать в руках этих широких, как тарелка, рыб с высокой узкой спинкой, а ещё лучше побороться с лещом, вытаскивая сильную, сопротивляющуюся рыбину из воды. Но холодный дождь и грязь отбивали желание вылезать из-под лодки и бежать к садку, чтобы полюбоваться рыбинами.
Иногда пойманную рыбу отец продавал, но чаще ели сами. А вот раков приходилось покупать. У отца не было времени ловить их, а Вотя был ещё мал и раков ловил редко. Поэтому, если кто-то из ребят, живущих по соседству, возвращался к вечеру с богатым уловом, — полной сумкой шуршащих в ней, шевелящих усами и перебирающих клешнями раков, соблазн купить у раколова половину его добычи был велик, и мама устоять не могла.
Варёных раков некоторые дети продавали к пиву у «гадючника». «Гадючником» женщины прозвали синий дощатый небольшой ларёк, где продавали пиво, вино и водку. И там возле него под вечер, после работы собиралось много дядей. Они без конца заходили в ларёк, выносили оттуда помногу больших стеклянных кружек с пивом, заставляли ими круглые высокие столики возле ларька, за которыми могли только стоять по два-три человека. Они стучали кружками, громко разговаривали, спорили, перекрикивая друг друга, а когда начинало темнеть, кто-нибудь уже лежал в пыли возле столика, а речь некоторых становилась неразборчивой, крикливой и тягучей.
Услышав впервые про «гадючник», Вотя спросил маму: «А что, там ползают гадюки?» «А то! — ответила мама. — особенно после аванса или получки!»
В «гадючнике» продавали не только пиво, вино и водку, но и спички, папиросы, сигареты, конфеты и даже хлеб.
Иногда мама посылала Вотю в ларёк за спичками или хлебом и разрешала купить сто граммов конфет, «подушечек». Вотя робел протискиваться в тесном ларьке между подвыпившими спорящими дядями. В ларьке тоже было четыре круглых грязных, залитых пивом столика и стоял неприятный запах. И здесь вокруг столиков толпились дяди с раскрасневшимися лицами, стучали кружками и кто-то пел плохие песни. А невысокого роста тётя-продавец, к удивлению Воти, легко наводила порядок, если кто-нибудь из дядей пытался затеять драку. Она, как бывалый командир, быстро разрешала споры. И дяди с ней соглашались под угрозой закрытия ларька.
Воте не нравилось ходить в «гадючник», но если время было вечернее, большой промтоварно-продовольственный магазин был уже закрыт, и хлеб или спички можно было купить только в ларьке. Зато вознаграждением был стограммовый комочек слипшихся сладких до ломоты зубов «подушечек». И Вотя мог позволить себе на ходу откусить кусочек-другой этого лакомства.
Днём посетителей в ларьке было мало, зато вечером, после работы, когда по сигналу сирены на машинно-тракторной станции рабочие вереницей шли домой, немалое их число задерживалось у ларька. Тётя-продавец нажимала на длинную рукоять насоса, установленного на деревянную бочку с пивом, и пиво пенным потоком устремлялось в большие стеклянные кружки.
Возле «гадючника» Вотя и нашёл однажды пробку от винной бутылки. Она как раз должна была подойти в качестве поплавка к его удочке, которую он решил сделать самостоятельно. Он уже успел срезать подаренным ножичком длинную ивовую ветку, прорезать на конце канавку для лески и собирался привязать леску в эту канавку, нацепить затем на леску пробку с продетым сквозь неё гусиным пером, как вдруг заметил, что стало смеркаться, хотя время было послеобеденное и солнце было высоко в небе. И тут он сразу вспомнил, что взрослые и его дружки говорили про затмение солнца. Он успел и забыть про это, и вот оно началось, затмение. На полянке между домами стали появляться девчонки и мальчишки с осколками от бутылок из тёмного стекла или закопченными осколками от оконных стёкол. Дружок Сашка поделился с Вотей куском осколка от коричневой пивной бутылки, и они стали вглядываться в небо сквозь свои стёкла.
Вотя зачарованно следил, как что-то круглое, чёрное, наползало медленно на солнечный диск, и дневной свет всё сильнее мерк и становилось темно, как ранним вечером. Было немножко жутковато, и сразу вспомнилась сказка про крокодила, который солнце проглотил. Хотя, конечно, Вотя уже и знал, что — это Луна закрывает Солнце.
С огромным любопытством он продолжал наблюдать за происходящим: вот уже и весь солнечный диск был закрыт Луной, словно огромным чёрным воздушным шариком.
Наблюдать через цветное бутылочное стёклышко за происходящим стало немного скучно, и ему захотелось увидеть солнце без стёклышка и когда он убрал его от глаз, увидел яркий огонь по краю чёрного круга, и ему показалось, что это были языки пламени, как от костра. Глазам стало немного больно. Он зажмурил их, но и теперь перед глазами был этот круг с языками пламени. Конечно, его предупреждали, что смотреть на солнце можно только через закопчённое стекло. А ему так хотелось всмотреться в Солнце просто так, без стекла! Скоро ему пришлось пожалеть об этом: он уже не смотрел на солнце без стекла, но перед глазами проплывали как будто какие-то прозрачные червячки или соринки. И потом, даже поздно вечером это не проходило. Было неприятно и немного страшно.
Так протекала дошкольная жизнь Воти, весёлая, разнообразная и порой очень самостоятельная.
Вообще-то, мама называла его Вовой или Володей, а иногда, ласково Володенькой, знакомые мамы и папы — Вовой, старшие девочки, часто приглашавшие его пообщаться с ними и посекретничать, Вовчиком. И только отец странно называл его Вотей.
Девочкам Вовчик очень нравился, и они часто старались заманить его в свой круг. От девочек же он и узнал о страшной тайне: неизлечимой болезни соседа его бабушки, которого иногда видел издалека, и о том, что не у одной из девчонок старшая сестра «сохнет» по этому соседу, но очень боятся его болезни и потому не пытаются познакомиться с ним поближе. Вотя хорошо запомнил это слово, произносимое девочками шёпотом, — «чахотка».
Однажды девочки постарше решили разыграть уличный «театр»: нарядили Вовчика в девчачье платье, повязали цветастый платок на голову и повели его по улице. Было очень забавно. Взрослые соседи, конечно, узнавали Вотю, улыбались придумке девочек и охотно принимали участие в уличном «спектакле» — спрашивали, кто эта девочка? Откуда приехала? Как зовут? После окончания спектакля девочки ещё долго обсуждали действо, кто из взрослых что сказал; наперебой спрашивали Вотю, что ему понравилось. «И правда, как похож на девочку!» — щебетали одни. «И зачем мальчишкам такие длинные ресницы?» — вторили другие…. Так Вотя узнал, что у него длинные ресницы, и он нравится девочкам. Но ему самому это не нравилось. И однажды он взял да и подрезал ножницами загибающиеся кверху кончики длинных ресниц. Мама долго смеялась, а потом выругала его. А когда узнала причину, сказала: «Ну и зря! Так ты всех невест отвадишь! Радовался бы, наоборот!» А отец буркнул, как отрезал: «С бабами поведёшься — сам бабой станешь!»
Мелькали дни, с приключениями или без, но всегда полные ожидания чего-то необыкновенного и нового. По-прежнему, часто ходили с мальчишками на реку ловить рыбу, пока было холодно, а летом купались. Вотя успевал и с девчонками поиграть и с мальчишками. Игры мальчишек постарше иногда были суровыми и агрессивными. Любимым занятием было пострелять из «пугача» или «поджигала». Маленькая медная трубка, заплёсканная с одной стороны и загнутая так, чтобы удобно было держать пальцами, а с другой — вставленный гвоздик с резинкой. Вот и весь «пугач». Но стрелял он очень громко, так, что все окрестные собаки поднимали громкий лай. Но обычно пострелять мальчишки уходили подальше от домов, куда-нибудь в чистое поле, чтобы не «схлопотать» от взрослых. При выстреле «пугач» издавал ужасный грохот, и из трубки, мгновенно становившейся горячей, вылетал целый сноп искр. Ходили слухи, что может оторвать пальцы, но это мало останавливало ребятню: очень уж захватывающий был эффект. Иногда кто-нибудь из ребят постарше доставал из глубокого кармана широких штанов «поджигал» — самодельный деревянный пистолет с железной трубкой, — стволом, и все смотрели с восхищением и опаской на это оружие и жаждали поскорее увидеть, как оно стреляет.
Такими «поджигалами» или «самопалами» обычно владели старшие мальчишки, кого взрослые обычно называли хулиганами или «оторвилами». Вотя с такими не водился и старался обходить их стороной, — «десятой дорогой», — как требовали родители. «Поджигалы», как и настоящие пистолеты, стреляли в цель и заряжались самодельными пулями в отличие от «пугачей». Целями могло быть что угодно: пень, пустая стеклянная бутылка, которую нельзя было сдать в пункт приёма посуды, а то и суслик на пригорке, возле своей норы.
Если пуля: дробинка или кусочек гвоздя попадала в цель, стрелок важно подносил дымящийся кончик ствола ко рту, дул на струйку дыма, выходящую из ствола, после чего кончиком ствола приподнимал козырёк кепки и громко произносил: «Есть!» — как в кино.
А однажды вот такой «оторвила» всыпал в свой поджигал большой заряд, приладил куда надо запал, чиркнул по нему серой спичечного коробка, и, когда запал загорелся, направил дуло в цель, но не в кусок доски, как собирался, а в пробегавшую мимо собаку.
Мальчишки рассказывали, что собаке тогда повезло: пули в неё не полетели, потому что поджигал разорвало. А вот хулигану оторвало большой палец. Сколько шума было тогда! Весть об этом быстро облетела многих, и в семьях начались жёсткие разбирательства с порками и строгими запретами. А про хулигана недобро отзывались: так, мол, и надо! «Так дураков и лечат!», «Будет в другой раз башкой думать!» Все «пугачи» и «поджигалы» были изъяты у всей детворы родителями под страхом сурового наказания. И про них надолго забыли.
На смену пугачам и поджигалам быстро пришло увлечение запускать «ракеты». Покупали в аптеке маленькие круглые алюминиевые таблетницы с завинчивающимся колпачком. Доставали кусочек карбида… И вот «ракета» стремительно вертелась на земле, под ногами, подпрыгивала и норовила попасть в кого-нибудь из незадачливых конструкторов лет десяти-двенадцати.
Даже мирные игры в «Казаки-разбойники», прятки или лапту иногда могли перерасти в жестокие сражения. Как-то вдруг образовывались две армии, из живущей на одной улице пацанвы каждая. И начиналась битва. Но не врукопашную, а издалека, — бросаясь камнями.
Вотя поучаствовал однажды и в такой битве. Он стоял с краю и смотрел, как от неприятеля прилетали камни: голыши, куски ссохшейся почвы или обломки кирпичей. Сам он камней не бросал, бросались ребята постарше. Вотя хорошо запомнил, как закончилась битва: швырявшему рядом с ним изо всей силы заготовленные заранее голыши мальчишке ответный камень прилетел прямо в голову. Тот заорал от боли, и битва сразу прекратилась. К нему подбежали несколько других мальчишек. Кто-то крикнул: «Голову пробили!» И армии вдруг мигом рассеялись. Остались только несколько товарищей пострадавшего, которые и повели его домой. Вотя шёл рядом с громко ревущим пострадавшим, того по бокам поддерживали под руки двое ребят. По лицу мальчишки тонкой струйкой стекала кровь, и Воте было страшно.
Вотина бабушка жила неподалёку, через две улицы и пустырь. И Вотя часто бывал у неё в гостях. Он быстро, вприпрыжку преодолевал расстояние от своего дома, — барака, поделённого на множество одно-и даже двухкомнатных квартир-клетушек, до дома бабушки. Задерживался ненадолго только возле воронок от бомб, на пустыре. Ему всегда казалось, что сейчас оттуда, как из окопа, высунется автоматчик в железной каске. Конечно, Вотя понимал, что никакого автоматчика там быть не могло — война с немцами давно закончилась. Но, чтобы окончательно убедиться в этом, он всё же подходил к краю ям и заглядывал с любопытством в них сквозь густую траву. После чего продолжал свой путь в гости к бабушке. Впрочем, однажды на дне одной из ям Вотя нашёл «автомат»: деталь от керогаза — длинную трубку с подставкой для керосинового бачка. Детвора обычно играла здесь в «войнушку», и такие детали от керогазов и служили часто воображаемым оружием. Кто-то впопыхах, наверное, и позабыл здесь свой «автомат». А в другой раз, ближе к вечеру, на дне другой воронки Вотя увидел ежа. Тот бродил в сырой траве и чем-то лакомился, тихо чавкая, как поросёнок. Вотя спустился тихонько по откосу ямы. Но ёжик сразу насторожился, замер, а потом и вовсе свернулся в клубок. Воте очень хотелось поиграть с ним, он легонько коснулся иголок ежа, но тот громко и сердито засопел, фыркнул и его иголки немного укололи Вотину руку. Но Вотя продолжал прикасаться к его иголкам со словами: «Хороший! Не бойся! Мы с тобой друзья! Я тебя не обижу!» Ещё какое-то время ёж продолжал фыркать и колоться, а потом, то ли понял Вотю, то ли ему надоело такое общение, он высунул из колючего клубка свой длинный тёмно-серый носик, обнюхал перед собой пространство, встал на лапы и полез вверх по откусу ямы. И Вотя с удовольствием наблюдал, как ёжик шустро преодолел крутой откос и направился к протекавшему рядом дренажному канальчику шириной с три Вотиных роста и глубиной — по грудь. Про глубину и ширину Вотя знал точно: не раз купался в этом канальчике в жаркие летние дни. Ёж направлялся на водопой и уже скоро жадно лакал студёную воду. Вода в канальчике была прохладной оттого что неподалёку из-под земли пробивались родники, и три ручья не очень далеко один от другого впадали в канал. При этом один из ручьёв протекал прямо посреди переулка и начинался на крутой горке, из колодца, в самом начале переулка.
А вокруг ручейков расстилались солончаки и болотца с болотной растительностью. Несмотря на прохладную воду, в канальчике жили черепахи, прячась среди редкой тины и камышей, и водилась рыба: небольшие, с ладошку, сазанчики, окуньки и другая рыбья мелочь. Рассказывали, что несколько раз в отдельные годы во время весеннего половодья вода в канальчике сильно прибывала, а вместе с ней из реки на нерест приплывали большущие сазаны. Сам Вотя этого не видел, но рассказы эти хорошо запомнил.
Ёжик напился воды и скрылся в высокой траве на берегу канала, шурша и обозначая своё движение раздвигающимися кустиками. Вотя остался доволен встречей, но пора было идти к бабушке. Он поднимался вверх по переулку, резво перескакивая через ручей влево-вправо, влево-вправо. А ручеёк весело журчал, петляя сбоку от вымощенного булыжником тротуарчика, — пешеходной дорожки с одной стороны переулка. В распутицу этот тротуар был настоящим спасением для жителей переулка. И ручей был кстати: было где вымыть резиновые сапоги или галоши. Вотя в такие дни, перед тем, как зайти во двор к бабушке, тщательно мыл свои с неподъёмными комьями грязи сапоги. И всё равно бабушка недовольно спрашивала: «Где ты так забродился? Посмотри, сколько грязи на штанах!» И в самом деле, между ног брюки загрязнялись выше колен. Бабушка объясняла Воте, что, идя по грязи, ноги нужно расставлять шире. Он обычно старался так и делать, но иногда забывал. Сапоги при этом тёрлись один о другой, и грязь размазывалась по ним всё выше и выше, до самого верха голенищ, а потом и выше колен, по брюкам. После приходилось подсохшую грязь разминать руками, растирая края загрязнённой ткани одна о другую и отряхивая с них пыль. Не стирать же штаны два-три раза в день!
В старинном шкафчике у бабушки лежала ярко-алая блестящая звёздочка с портретом маленького мальчика, похожего на девочку. Бабушка говорила, что это октябрятская звёздочка и что этого мальчика тоже звали Вовой, Володей Ульяновым, когда он был маленьким, а потом, когда он стал взрослым, его узнал весь мир и называть его стали Лениным, и что все маленькие школьники, первоклассники и второклассники, носят на груди такие звёздочки, и Вотя тоже будет носить, когда станет первоклассником. Но бабушка купила звёздочку заранее. Кудряшки мальчика на звёздочке забавляли Вотю.
У него самого волосы были короткими и жёсткими. Тётя-парикмахер стригла его почти налысо своей громко щёлкающей машинкой под её неутомимыми пальцами. Вотя видел в зеркале, как парикмахер иногда перекладывала машинку в другую руку и трясла усталой от частого сжимания ручки машинки ладонью, и тут же снова продолжалась стрижка, и Вотины волосы опадали с головы на белое покрывало на плечах, как осенние листья опадают с дерева. Иногда парикмахер больно щипала своей машинкой или дёргала волосы, но Вотя терпел. «Наверное, этот мальчик не хотел стричься, чтобы не терпеть боль» — думал потом Вотя, глядя на звёздочку из бабушкиного шкафчика.
Всякий раз, когда приходил к бабушке, Вотя не забывал полюбоваться звёздочкой.
Он выдвигал чёрный ящичек шкафа, где лежала заветная звёздочка, и долго рассматривал её, вглядывался в девчачье лицо знаменитого тёзки и представлял себя школьником в серой суконной форме: широкой серой рубахе с накрахмаленным белым воротничком, перетянутой на поясе широким ремнём с большой жёлтой бляхой, широких серых брюках, такой же серой фуражке с блестящим чёрным козырьком; с красной звёздочкой на груди, прямо у сердца. И сердечко его замирало…
Школа была близко, и Вотя часто слышал шум и крики детворы в школьном дворе, а потом громко звенел звонок и всё стихало: значит, начинался урок.
Иногда он подходил к школьному двору, огороженному новеньким неокрашенным забором с высоким штакетником, пахнущим сосной, со слезинками застывшей кое-где сосновой смолы, и наблюдал сквозь щели между штакетинами за тем, что там, внутри двора происходило.
Школьники такого же примерно возраста, как и Вотя, или чуть постарше, бегали, визжали, что-то кричали, гонялись друг за другом, устраивали «кучу-малу», прыгая друг на друга. А потом звенел звонок, и всё стихало. Ученики быстро разбегались по классам, устраивая у двери школы столпотворение. А Вотя завороженно наблюдал за происходящим. Вот на одном конце двора учительница, приведя учеников строем на полянку, разделила их на две группы и начала игру: она громко произносила:
— Гуси-гуси! — И ученики хором отвечали:
— Га-га-га!
— Есть хотите?
— Да-да-да!
— Ну летите!
— Нам нельзя!
— Почему?
— Волк за горой!
— Что он делает?
— Гусей скубёт!
— Какую да какую?
— Серую да белую!
— Ну летите, как хотите! — и одна группа учеников начинала бежать, а другая ловить их, не давая добежать в условленное место.
А чуть поодаль мальчишки постарше играли в футбол, а строгий учитель с большими усами, в синей спортивной форме иногда громко свистел в свисток, останавливал игру и что-то объяснял игрокам. Мальчишки, как угорелые носились по полю между большими воротами, и их яркие алые галстуки развевались на ветру. «Апсай!» — кричал кто-то из мальчишек, учитель громко свистел в свисток и снова останавливал игру, а через минуту-другую игроки снова носились по пыльному футбольному полю, где вся трава давно уже была вытоптана. А потом наступал момент, когда громко кричали: «Гол!» и Вотя непроизвольно прижимался лицом к забору, вглядываясь в происходящее; ладошки его крепко сжимали штакетины, он весь напрягался и представлял себе, как он вот так же мог бы забить мяч в эти большущие ворота, и ему хотелось туда, в школьный двор.
Воте очень нравилась школа и хотелось поскорее тоже стать школьником, надеть форму, приладить на голове фуражку с лакированным чёрным козырьком, сложить в коричневый пахучий новенький портфель тетрадки, ручку, карандаши, Букварь, взять в руку маленькую сумочку с чернильницей на длинной тесёмочке, как у других школьников, и зашагать в школу.
По воскресеньям Вотя получал от бабушки пятачок и бежал в кинотеатр на дневной киносеанс. Случалось, что билеты были уже распроданы, и тогда приходилось ожидать следующего сеанса. И когда фильм заканчивался, на улицу из широко раскрытой двери шумно вываливалась толпа детворы, громко обсуждая киношные события.
Однажды Воте пришлось вот так дожидаться следующего сеанса, хотя он и пришёл задолго до начала фильма. Красочная афиша на двери клуба и на специальном щите возле магазинов о волшебных приключениях Одиссея привлекла много ребят. Вотя купил билет на второй сеанс и решил дожидаться возле клуба: не терпелось узнать заранее о каких-то событиях из фильма от тех, кто его уже видел. Конечно, нужно было заблаговременно и в туалет сходить — маленький кирпичный домик за клубом. А вот там Вотю ждал неприятный сюрприз. Двое мальчишек, воровато озираясь, — не видит ли кто — стали приставать к нему с требованием денег. «Гони пять копеек!» — развязно и нагло потребовал долговязый веснушчатый мальчишка, немного постарше Воти. Вотя молчал, прислонившись к кирпичной стене, и щурился от светившего прямо в глаза солнца. «Ну, ты чё, оглох, что ли?» — продолжал долговязый. Убежать Вотя не мог: второй мальчишка, тоже чуть постарше Воти, толстенький, с широким загорелым лицом и в кепке с поломанным козырьком, перегородил Воте путь к отступлению. «Долго мы ещё будем ждать?» — не унимался долговязый. Вотя продолжал молчать, правой рукой сжимая в кармане подаренный папой складной ножичек. Он немного испугался, но не терял самообладания и был готов на всё. А когда долговязый схватил его за ворот рубашки и потянул на себя, Вотя собирался уже достать нож из кармана, но вдруг представил мамино лицо, как она в страхе всплёскивает руками и со слезами на глазах причитает: «Ну что, теперь в тюрьму?» — и оставил эту затею. Вместо этого он резко вывернулся из захвата, вытащил руку из кармана и изо всей силы ударил обидчика в нос, но не кулаком, а основанием раскрытой ладони, как учили старшие товарищи. Из носа долговязого потекла кровь, и он, схватившись двумя руками за лицо, сразу обмяк, а его дружок растерянно озирался по сторонам. А тут и Вотины соседи, ребята постарше, прибежали к туалету. Они уже издалека увидели потасовку, и один из них, подбежав поближе, отвесил подзатыльник круглоголовому, так что кепка с поломанным козырьком слетела у того с головы. «Ну как, получил от нашего соседа?» — торжествующе прикрикнул он на вымогателя с разбитым носом. «Ну, ты — пацан! — похвалил он Вотю. — Уважаю!» «Ещё раз увижу, что будете нашенских трогать, — ноги-руки переломаю! — припугнул он перетрусивших Вотиных обидчиков.
Фильм был очень интересный. Детвора то громко смеялась, то замирала в самые жуткие моменты, то дружно подсказывала друзьям Одиссея, как лучше поступить. И Время от времени раздавались одобрительные возгласы. А когда на экране вдруг пропало изображение, а вместо него по его ярко освещённой поверхности пронеслась тень оборванной ленты, зрительный зал мгновенно наполнился шумом, свистом, криками: «Эй, там! Сапожники!» Одновременно на ярком экране возник театр теней. Кто-то поднимался на стул во весь рост и водил руками в ярком луче прожектора из кинобудки, и на экране оживали собачки, зайцы, гуси. Вотя тихо сидел и терпеливо ждал продолжения сеанса. И скоро необыкновенные приключения Одиссея и его товарищей продолжились. Мигом в зале всё успокоилось — до следующего сбоя в показе фильма.
У бабушкиных соседей была большая собака по кличке Тарзан. Вотя уже давно был знаком с ним через забор и не боялся иногда подкармливать того куриными косточками, а изредка — даже кусочками мяса. Когда Тарзан подходил к забору, Вотя исподтишка просовывал ему в щели между штакетинами угощения. Тарзан, не спеша, аккуратно брал еду из рук, а потом она в одно мгновение исчезала в его огромной пасти. Вот так они и стали, можно сказать, почти друзьями. Но когда Вотя впервые оказался у соседей во дворе, Тарзан глухо зарычал. Вотя никак не ожидал этого и в растерянности остановился как вкопанный. «Фу!» — негромко скомандовал его хозяин, Евгений, и Тарзан замолчал, но при этом подошёл к Воте и стал обнюхивать его. «Не бойся, он не тронет! — успокоил мальчугана Евгений. — Это умная собака. Послушных детей он не трогает, а непослушных проглатывает, — пошутил Евгений. — Но тебя как соседа по-любому не тронет».
У Тарзана был серо-коричневый окрас с тёмными пятнами, будто подпалинами на морде, ушах и тёмной полосой на спине. Он был немного похож на волка, которого Вотя видел на обложке книжки «Красная шапочка». «Если не боишься, можешь погладить его» — разрешил Евгений. Вотя кивнул в знак согласия, давая понять, что вовсе и не боится. Хотя на самом деле, конечно же, побаивался. Осторожно кладя руку собаке на загривок, он ощутил жёсткую шерсть и сильную шею. Собака позволила погладить себя. Но в следующий момент Тарзан глухо зарычал и весь напрягся, устремив взгляд за калитку. Кто-то проходил мимо двора. Вотя почувствовал всю силу животного, его упругую мощную спину, на которой, наверное, можно было запросто покататься. Тарзан, вытянув голову вперёд и держа хвост параллельно земле, медленно направился к калитке. «Фу! Ко мне!» — тотчас скомандовал Евгений, и пёс, недовольно бурча, вернулся к хозяину. Вотю удивила такая покорность большой и сильной собаки, подчинение своему, хотя и взрослому, но явно не отличающемуся силой худенькому хозяину. Перехватив взгляд Воти, Евгений произнёс: «Вот что значит воспитание! И, вообще, собака — друг человека, самый надёжный друг! И его верный помощник! А умная собака — тем более. Это немецкая овчарка», — пояснил Евгений.
— Она что, была у немцев? — спросил удивлённо Вотя. Евгений улыбнулся.
— Нет, это порода так называется. А живёт она у нас со щенячьего возраста.
— А-а, — протянул понимающе Вотя.
— Давай, что ли знакомиться? — предложил дядя Евгений. — Меня зовут Женя, а тебя?
— Вова, — ответил Вотя.
— Понятно. Владимир Владимирович, значит?
Вотя кивнул.
— А сколько тебе лет? — продолжал спрашивать сосед.
— Скоро будет семь, — ответил Вотя.
— Значит, осенью в школу? — заключил дядя Женя.
И Вотя снова утвердительно закивал головой.
— Хочется в школу или не очень? — снова спросил сосед.
— Хочется, — охотно ответил Вотя.
— Да, учиться, малыш, интересно. Я бы и сам сейчас снова пошёл учиться, — продолжал дядя Женя. — Если хочешь, я тебя тоже пока кое-чему могу научить. Знаешь, что такое шахматы?
Вотя неопределённо пожал плечами.
— Пойдём покажу, — предложил сосед и, положив левую руку мальчугану на спину, правой рукой указал на дорожку из кирпича, ведущую к летней кухне. Тарзан неторопливо проследовал за ними.
Дядю Женю звали Евгений Андреевич, — если полностью. Но так его никто не называл в силу возраста. Ему было чуть больше двадцати лет, а он был обречён. По злой прихоти судьбы был серьёзно болен — открытой формой туберкулёза, и это сразу угадывалось другими людьми по его худобе и сильному продолжительному кашлю.
Несмотря на свою болезнь, выглядел он очень привлекательно, и многие девушки охотно пошли бы за него замуж, если бы не его недуг. Все знали про чахотку и вслух между собой обсуждали это и жалели беднягу. По этой же причине у него не было невесты, и жил он с родителями в их небольшом домике и, как мог, помогал по хозяйству: ухаживал за быками, коровами и конём.
У него было много книг, и он любил читать. А ещё у него была большая шахматная доска, чуть ли не вековой давности, потёртая, с фигурами с облупившейся во многих местах краской. Он часто играл в шахматы, если не с кем-то, то мог и сам с собой, по книге, разбирая чьи-то партии. Он ценил красоту этой игры, считал её полной жизни, уходил в неё, жил в ней всей душой, незаметно утрачивая свою земную жизнь. Чётко осознавал это, но изменить ничего не мог. Да и никто не мог: медицина тогда ещё была почти бессильна в борьбе с туберкулёзом. Он слабо верил в чудо, знал, что обречён, и жил каждым подаренным ему новым днём, как последним. Старался как можно глубже постичь особенности мудрой игры, её гармонию, непостижимую множественность вариантов развития событий на пёстром квадрате доски с чёрными и белыми клетками.
О том, что шахматы — игра азартная Вотя стал догадываться уже тогда, когда играл со своим новым знакомым. Внутренне его обуревали эмоции. Но он старался не показывать этого. Евгений всё прекрасно подмечал и иногда позволял Воте сделать ничью, а то и выиграть. Он был тонкий психолог. От природы.
Когда котят или щенков отдают чужим людям, то всегда рассчитывают при этом, что они попадут в хорошие руки.
Вотя в этом смысле попал в хорошие руки. Ему очень повезло с первым учителем. И в свою очередь ему очень хотелось, чтобы повезло и учителю, и болезнь отступила. Вотя верил, что сосед победит болезнь. Со временем Вотя стал часто видеться с соседом. Иногда просто беседовали. Дядя Женя казался ему очень умным, можно сказать, учёным. И, конечно, играли в шахматы.
Пока было тепло, играли на улице, а когда похолодало — на веранде их небольшого дощатого домика или в спальне, за малюсеньким столиком.
Стену над кроватью украшал ковёр. А поверх ковра висело ружьё. Поймав в очередной раз Вотин взгляд, Евгений пояснил: «Это ружьё моего отца. Он потомственный казак, а у казака должно быть оружие: не ружьё, так шашка. Казак без оружия — не казак». Отца дяди Жени звали Андрей Петрович, и Вотя уже несколько раз видел его. Он не показался Воте суровым казаком, каким, как казалось Воте, должен был быть хозяин ружья. Наоборот, дед Андрей, отец Евгения, был человеком весёлым и жизнерадостным. А от ружья веяло чем-то холодным, зловещим, веяло смертью. И Воте трудно было представить себе дедушку Андрея с ружьём. Он уже хорошо знал, что ружьё — орудие убийства, предмет, несущий смерть и животным, и людям. В нём была какая-то подлая сила. У волка — зубы. У зайца — быстрые лапы. У человека — хитрое приспособление, имеющее смертоносную силу, не данную человеку природой. Иначе разве мог бы он в честной схватке сразиться с волком или медведем, не рискуя быть побеждённым? Тем более — тигром!
Сложные чувства вызывало ружьё в Вотином сердце: и любопытство, и отвращение. Он думал, что сам никогда не станет убивать животных вот так подло — издалека, исподтишка, из укрытия из такого же или другого ружья в нечестной борьбе. Бороться всегда нужно честно, тем, что дала тебе природа!
Евгений, снова перехватив пристальный взгляд на ружьё, спросил: «Хочешь подержать его?» Любопытство подталкивало Вотю согласиться. Очень хотелось прицелиться в какую-нибудь мишень, например, в старый дырявый валенок, стрельнуть и попасть в него. Но он отвёл тогда взгляд в сторону и уверенно сказал:
— Нет!
— Ну что ж, не хочешь — не надо, — отчасти шутливо, отчасти уважительно-серьёзно продолжил сосед. — Я и сам его редко трогаю. Продолжим игру?
— Да, — ответил Вотя и опустил глаза на шахматную доску.
— Вот посмотри, — заметил соперник, — твои фигуры разобщены и не выполняют общей задачи. Они играют поодиночке, а это плохо. Помнишь, как в сказке: целиком веник не сломать, а по одному прутику — легко! Старайся, чтобы фигуры общими усилиями добивались одной цели. И не стремись во что бы то ни стало атаковать короля соперника. Такая игра к успеху не приведёт. Соперник может в конце концов избавиться от атак, но при этом добиться хорошего расположения своих фигур во время твоих стремительных, но пустых атак, а затем и сам перейти в нападение, и оно может оказаться губительным для твоего войска. И тогда уже твой король окажется под градом атак, и ничем хорошим это не кончится.
Долгие объяснения вызвали сильный приступ кашля, и дядя Женя, отвернувшись в сторону, стал прокашливаться в кулак. Острый кадык на тонкой шее при кашле немного двигался вверх-вниз, а лицо его раскраснелось от натуги, и Воте стало жалко его, хотя перед этим он был немного зол на соперника за его победную игру.
Но у дяди Жени хватало и забот по хозяйству, а оно у соседей было немалое. Вотю завораживала картина в загоне: огромные быки, а для шестилетнего ребёнка быки — что для взрослого слоны, поджав под себя ноги, лежали на земле возле яслей с сеном и мерно пережёвывали пучки сена. Хрум, хрум, хрум — как будто кто-то притаптывал на морозе свежевыпавший снег. У быков был светло-коричневый окрас с большими белыми пятнами и огромные рога. Вотя уже слышал про то, что бык запросто может поднять на рога любого волка. И представлял себе, как бык на пастбище поднимает матёрого волка на рога и швыряет его словно мячик. И волк трусливо удирает подальше от стада.
Тётя Зоя, мама Евгения, доила рядом в загоне коров, и белые струйки звонко дождиком ударяли в дно ведра. «Марта, да стой ты, окаянная!» — произносила сердито тётя Зоя, когда корова особенно сильно размахивала хвостом, отгоняя назойливых мух, и приподнимала ногу. Чуть поодаль, в стороне, жадно пил воду из ведра вороной стреноженный конь по кличке Воронок. Раза два при этом он поднимал голову от ведра, сильно встряхивал ею влево-вправо, громко фыркая. И косматая грива развевалась на ветру. И Вотя представлял себе, что это не Воронок, а сказочный Сивка-бурка, и сейчас он разгонится, взлетит и полетит за тридевять земель. Но Воронок никуда не собирался улетать и допивал себе воду, а рядом бродили куры, что-то искали, копаясь в земле почти у самых ног Воронка. И когда тот тоже пытался поднять резко ногу или взмахивал пышным хвостом, отгоняя мух, куры испуганно разбегались в стороны и тут же снова принимались за свои поиски. Громко гоготали огороженные отдельно гуси. Они только что сами пришли с водоёма под предводительством вожака и теперь задирали высоко вверх головы, вытягивали выпрямленные будто палки шеи и гоготали, гоготали, наверное, разрешали какие-то свои гусиные споры. Большой серо-чёрный индюк с пепельно-серой головой и длинными красными серёжками молча поглядывал за ними со стороны и лишь изредка вставлял своё «Курлы! Курлы! Курлы!» Вотя не однажды уже наблюдал подобные картины, но никогда не уставал видеть их как в первый раз. Иногда случалось что-нибудь забавное: например, как петух дрался с гусем, или — как индюк гонялся за Федькой, хулиганистым и задиристым мальчишкой, и как тот позорно улепётывал от птицы, будто от злой-презлой большой собаки.
А когда солнце всё ниже клонилось к горизонту, становилось большим и красным, и вот-вот должно было спрятаться за далёкой лесополосой и заканчивался очередной сельский день, полный забот-хлопот, а дневная жара сменялась вечерней долгожданной прохладой, Вотя забирал свой бидончик молока и шёл уже в сумерках домой.
С наступлением осени Вотя наконец стал первоклассником. Теперь у него была и первая школьная учительница, но своего учителя-соседа он не забывал и всё так же охотно приходил иногда в гости рассказать о своих школьных делах и, конечно же, поиграть в шахматы. Теперь изредка и дед Андрей мог поучаствовать в игре и оценить по заслугам усилия своего сына по обучению Воти.
Зимой темнело рано, и, когда Вотя приходил к вечерней дойке за молоком, долго играть в шахматы уже не приходилось. Ему предстояло за полкилометра в кромешной тьме возвращаться домой по ночной уже улице. Но иногда он оставался ночевать у бабушки.
В один из субботних вечеров, когда как раз остался на ночь у бабушки, он услышал жалобный вой Тарзана, а потом голос соседки, усмиряющей его. «Замолчи, окаянный!» — громко прикрикивала она на пса. Тарзан замолкал, но через некоторое время снова и снова начинал завывать.
Утром Вотя проснулся позже обычного — в десятом часу, когда жизнь уже кипела вовсю: ярко светило солнце, на старой груше ссорились и мутузили друг друга воробьи, поднимая снежную пыль, и та, искрясь и сверкая, медленно оседала на землю. За громкой сварой воробьёв с вершины высокой черешни наблюдала ворона, изредка громко каркая и широко расправляя крылья. Можно было представить, что это судья, внимательно наблюдающий за соблюдением правил в поединках воробьёв. Когда ворона взмахивала крыльями, тонкие струйки снежной пыли устремлялись вниз. Вотя, щурясь, зачарованно следил за ними и подставлял ладошки, чтобы поймать искрящиеся звёздочки.
Воробьиный гвалт то усиливался, то немного утихал. И Воте было непонятно, что эти воробьишки не поделили. Утро было явно теплее вчерашнего. Это хорошо ощущалось. И выпавший ночью свежий снежок, хотя и сверкал холодной ослепительной белизной, казался мягким и пушистым.
Потом Вотя посмотрел в соседский двор и увидел там множество людей. Он спросил у бабушки, что это за люди и почему их так много. Бабушка махнула рукой, утёрла набежавшую слезу и только и произнесла: «Прибрал Господь. Отмучался!»
Ближе к обеду у соседей громко заиграла траурная музыка. Вынесли обитый чёрной и красной тканью гроб и погрузили на большие сани. Следом стали выходить музыканты с трубами и огромным красным барабаном с жёлтыми металлическими тарелками сверху. За ними потянулись и другие люди. У бабушки болели ноги, и она решила остаться дома, выйдя лишь за калитку. Вотя вышел за ней. Он топтался возле бабушки, делая в снегу валенками по кругу углубления в виде лепестков ромашки, то и дело поглядывал на соседский двор, вёл себя как-то беспокойно, потом засобирался к траурной процессии, начавшей медленное шествие.
Бабушка не хотела пускать его. «Мал ты ещё!» — сказала она. Но Вотя упрямо тянулся к движущейся небольшой колонне людей в тёмных одеждах. И скоро уже шёл рядом с запряжённым в сани Воронком, поглядывая искоса на бездыханное тело своего первого учителя.
Выражение лица дяди Жени было умиротворённым. И хотя Вотя только начал ходить в школу и всего лишь несколько месяцев учился в первом классе, уже прекрасно понимал, что это последний путь его соседа и дрожал, то ли от мороза, то ли от волнения. Ему было странно, что его учитель лежит в костюме, без пальто или тулупа и с непокрытой головой. И от этого становилось ещё холоднее. А редкие большие снежинки тихо кружили в воздухе и мирно опускались на лицо и волосы его учителя, красную подушечку под его головой и совсем не таяли.
Вотя прошёл ещё несколько десятков метров сбоку саней, чтобы запомнить навсегда своего учителя ещё и вот таким: спокойным и умиротворённым, с закрытыми навсегда глазами.
— Отмучался! — тяжело вздохнув, произнесла одна из женщин в процессии.
— Царствие ему небесное! — добавила, идущая рядом с ней, другая.
Остановившись, не надевая шапки, Вотя ещё долго стоял и смотрел вслед процессии, исчезающей за поворотом, а перед глазами было умиротворённое, успокоенное лицо его первого учителя. «Царство небесное», — прошептал Вотя замёрзшими губами и почувствовал, как бабушкина мягкая рука легла на его голову.
1998г.