Начало http://proza.ru/2024/01/22/986
Переехав на Желодомную в качестве полноценной хозяйки квартиры № 48, в середине необыкновенно жаркого мая 2013 года, Айлин, пользуясь сбережениями, больше месяца не выходила из дома.
Вернее, она выходила за продуктами (в основном она покупала хлеб, колбасу, бутербродное лососевое масло, соки и овощи); выбиралась ночью, чтобы покурить и вынести мусор и оглядеться в новом для неё районе – он больше не походил на романтическое место родом из девяностых.
Заселённый в большинстве своём преподавателями, кандидатами и доцентами, а потом и их матёрым потомством – гибридом некачественного образования и высокомерного чванства, район словно очертил вокруг себя невидимый частокол, прорвавшийся сквозь который и не повредивший себе зад, простой человек, из сферы услуг или без университетской корочки, подвергался вежливому остракизму.
Людка Зенкина, мать Ларисы Александровны Маниной, которая когда-то продала Айлин дом на Набережной, первая положила глаз на новую жиличку.
По обыкновению, заседая на обласканном снегом и дождями, креслице, на заваленном вышедшими из употребления вещами, балконе, она каким-то шестым чувством поняла, что средних лет мрачная, неулыбчивая, неразговорчивая женщина восточного типа поселилась на первом этаже надолго.
Вещей она с собой перевезла мало. Можно сказать, самой крупной кладью были компьютер со старомодным ещё монитором «с жопой» и перекошенная на одну сторону высокая, согбенная пальма. Зенкина, опять же, не смогла сдержаться и не крикнуть:
– А в какую это квартиру вы заезжаете-то? Что на первом сдаётся? А за сколько вы её купили? А вещей-то почему у вас так мало? А вы случаем не гадалка?
Но Айлин Баринова вопросы, сыплющиеся на неё камнепадом, проигнорировала. Однако, позднее, когда почти стемнело, к ней сунулась главная по подъезду, так сказать, познакомиться, узнать статус, род занятий, наличие мужа, детей и животных новосёлки, показавшейся ей странно знакомой.
Обеспокоенная пенсионерка, в резкой директорской манере проговорившая свои вопросы, в конце выразила надежду:
– Но я надеюсь, что гадать вы будете не в этой квартире!
– Надейтесь! – спокойно ответила Айлин, захлопнув перед носом ошарашенной соседкой дверь.
Айлин и помыслить не могла, что найдёт в себе силы жить в этой квартире, и что обстоятельства приведут её к тому, что, закрыв на все замки (внутреннюю и железную появившуюся в нулевых), она опустится на нижнюю полку стенной прихожей, и будет долго сидеть неподвижно, свесив между колен руки, ни о чём конкретно не думая.
Как она и хотела, в квартире был произведён полный ремонт, стильные, под «ампир», шкафы были выселены, их место заняла безличная мебель-купе без изысков. Тот красивый небольшой секретер, украшенный резными цветами, был заменён на узкую орехового цвета тумбу с ящиками, которые были пусты.
Никакого хлама не содержалось и в других шкафах – кроме розовато-сиреневого, пахнущего парфюмом постельного белья, стопки полотенец, да пары одеял и подушек.
Две большие комнаты были обставлены, как братья-близнецы: широкие кровати с чёткой геометрической утяжкой на мягком изголовье, плазменные телевизоры на стенах, плательные шкафы-купе, исполинские фикусы возле окон, задёрнутых тёмными зелёными портьерами.
Кухонный гарнитур был куплен перед вселением владелицы, плитка и линолеум наклеены также перед переездом: на солнце они казались перламутровыми. Стандартная белая посуда, махровые стерильные полотенца, ни к чему не обязывающие хромированные, идеально вычищенные кастрюли, чёрная газовая плита, такая чистая, словно на ней никто никогда не готовил.
Дополняющая «домашний очаг» снежно-белая прозрачная занавеска словно подчёркивала кукольность, «сериальность» комнаты, где разворачиваемая жизнь лишена глубины чувств.
Лишь в комнате Дэна, запертой на ключ, всё оставалось на своих местах.
Узкая кровать, заправленная бело-голубым покрывалом, ставшим раритетом, вышвырнутом из мануфактуры ради дешёвых китайских изделий из полиэстера, которые после использования приобретали запах какой-то заплесневелой нищеты, а катышки, возникающие вскоре после стирки, лишь подчёркивали жалкую их наружность.
Обычные льняные шторы с красными полукружиями, похожие на раскрытые зонтики, точно не снимали больше десяти лет, они держались на скрепках, местами самодельные петли порвались, отчего пропылённая ткань висела криво.
Застеленный клетчатой клеёнкой допотопный полированный стол, накрытые выцветшими простынями колонки и сам музыкальный центр.
За пыльными стёклами шкафа во всю стену – пластинки, кассеты, диски, книги. В ящиках – его футболки и носки. В другом отделении – рубашки, кожаная куртка с заклёпками, дублёнка, съеденная молью, и норковая шуба, подарок Ивана Николаевича Ефтина – выглядевшая также потрёпанной и старомодной, как и наклеенная на внутреннюю дверь полуголая певица Сандра [1],в укороченном красном платьице с вываливающимися сиськами, к которой Айлин ужасно ревновала, и которая теперь вызывала лишь чувство невосполнимой утраты всего, что было у неё счастливого в прошлом.
В углу – неподъёмная гиря: ею Айлин обещала пришибить Дэна, если он не снимет «девушку в красном» с двери. На стене плакат с концерта гр. «Наутилус Помпилиус» – она, с обнажённой грудью, сидит на его шее и, разметав волосы, в экстазе крутит свою футболку под «Гуд бай, Америка!».
А в ящике стола в жестяной коробке из-под цейлонского чая лежали бритвы, которыми он резал её спину, когда они сливались в экстазе, на лезвиях засохла её кровь.
Постояв в раздумчивости, Айлин закрыла эту комнату, решив поселиться в одной из «близняшек», выходящей во двор. Самая тёмная, она, однако, обладала небольшим письменным столом, куда был поставлен компьютер, и шум с оживлённой улицы слышался в этих стенах более приглушённо.
Разложив вещи, которых набралось совсем немного – она планировала купить для этой квартиры всё новое – Айлин закрылась в ванной и, налив воды, долго там лежала, как в парилке, пока её не затошнило.
Тошнота была, всё-таки, лучше, чем мысль о том, что дочь окончательно ушла жить к отцу, бросив ей на прощание обидное: «Я тебя ненавижу больше всех на свете! Папа в сто раз лучше, чем ты!».
Находившийся при этой сцене Баринов-мл. с извиняющейся, но победной улыбкой, развёл руками, мол, это её выбор, надо его уважать.
Вспомнилась ещё более некрасивая сцена: вскоре после того, как отец увёз Маргариту.
К покосившемуся облупленному забору подкатила чистёхонькая Тойота, вылезшая из неё Наталья Викторовна Ковеянко, по сравнению с ровесницей – бывшей снохой, выглядела, не смотря на модный костюм, как потаскушка: мешки под красными и вылупленными, как у быка, глазами; резкие овальные морщины вокруг омерзительно сжатого рта; вечный, как космос, гнойный прыщ на подбородке, готовый вот-вот лопнуть; «пяточная паутина» как обычно грязных ног с ярко-накрашенными ногтями.
Летнее одеяние её: брюки и туника из сероватой рогожки с вышитыми по горловине незабудками, действительно, остались в памяти Айлин незабываемыми: мятые штаны, по моде времени с эффектом «жопа съела», с грязью на коленях, будто она ползла к дому на Набережной, а не ехала, как герцогиня; ворот туники, отворачиваясь, являл миру узкую чёрную грязевую полосу пота, с которой не смог справиться ни один стиральный порошок.
Зайдя в калитку бочком, будто ворота дома, где жила её племянница, были заразными, Наталья Викторовна, споткнувшись о лужу с помоями, разлитую словно для того, чтобы охранять домишко от вторжения нечистой силы, затарабанила кулаком в ближайшее окно, дождалась, пока ненавистная сноха выйдет из дома – в простых голубых джинсах и белой – словно только вчера из магазина – футболке, с волосами, струящимися ниже спины, всё такими же густыми и гладкими, с непроницаемым лицом, с едва намеченными морщинками, и выдала речь, написанную Виктором Андреевичем, на свой манер:
– Короче, ты тут теперь никто, ноль без палочки (дом тебе больше не принадлежит). В натуре он, это, короче, имущество твоей дочери (По закону он является собственностью Маргариты Бариновой). Тебе тут, ну, короче – здесь, ни одного квадратного километра не откинется, но мы, короче, пока не полное чмо, и даём тебе три дня, чтобы собрать манатки и свалить отсюда (Как порядочные люди мы предоставляем тебе возможность собрать свои вещи и в трёхдневный срок покинуть владение). Я, типа, проконтролирую, типа, заеду: чтобы духу твоего здесь не было. Всё, типа, ясно?
Айлин, во время этого косноязычного, порочащего русский язык, говноречевого потока смотрела в сторону, на прислонённую к соседской ограде старинную, когда-то голубую резную дверь.
Гадливо приподняв левый уголок рта, она ни кивнула в знак согласия, ни выразила своего отношения словесно, круто повернувшись – чтобы длинные волосы насмешкой взмыли вверх над грязной, мочалистой причёской бывшей золовки – змеиной головки, молча скрылась в сенках, заперев дверь на задвижку.
Всё, что было ей дорого, уместилось в нескольких пакетах. Созвонившись со Степаном Гречкиным, новым её "нужным человечком" по квартире на Желодомной, которую по какому-то неясному предчувствию она попросила временно не сдавать, Айлин попросила его помочь с переездом этим же вечером.
Не закрывая дом на ключ, она пересекла улицу и, не стучась, толкнула разбитую калитку в развалюху алкашей по фамилии Сорокины.
Мать хозяйки дома – Валентину Степановну Колесникову, Айлин помнила довольно хорошо – она преподавала в «Лингве», вела курс истории языка, орала на студенток так, что с белёных стен сыпалась штукатурка.
Ксюша, единственная дочь Колесниковой, связавшись со студентом медицинского, постигающего, как и она сама, искусство врачевания в рамках поступления «по блату», возложенного на неё ожидания не оправдала.
Уже будучи врачом, наглый, развязный Сорокин угробил какого-то высокопоставленного пациента, не удосужившись уточнить, какими видами аллергии страдал покойник.
Некомпетентного лекаря выгнали, прозябал он теперь в местном детском терапевтическом отделении штатным врачом и, уязвлённый таким низким положением, чтобы хоть как-то поднять себя в своих же собственных глазах, пил, как сапожник.
Супружница его, из высокородной преподавательской династии, подававшая надежды, как хороший дизайнер, вынуждена была пойти по стопам матери и сменить её на посту преподавателя истории немецкого языка.
Ксюша по характеру была не сволочная, не крикливая, видимо, пошла в мифического отца-лётчика, однако к языку она была неспособна и после того, как супруг с позором был вышиблен из краевой больницы, она тихо покинула «Лингву», чтобы преподавать иностранный язык в школе Набережного района, где, собственно, её равнодушие к предмету воспринималось как должное.
Сорокины, не смотря на то, что с каждым годом опускались всё ниже и ниже, уважали Айлин за то, что та не пьёт и почитали за «равную», так как у неё тоже не сложились жизнь и карьера.
Целью визита Айлин была месть. И никакие тарантиновские басни[2], не остановили её.
Найдя только что опохмелившуюся Ксюшу на чахлых грядках с прошлогодней сгнившей капустой, выкапывающей детской лопаткой червей, чтобы накормить «мясом» страдающую подкожным клещом кошку, Айлин сразу перешла к делу, поинтересовавшись, нет ли у Ксюши знакомых, нуждающихся в бесплатном жилье.
Обрадованная Сорокина, конечно же, знала таких «сапиенсов» – безобидных, униженных жизнью и обществом хануриков, бродяг и просто пасынков судьбы. Положив ключи на тёплую доску парника с огурцами, куда Сорокины во время зимы опорожняли содержимое биотуалета, по словам Ксюши, готовили сани летом, удобряя почву, Айлин сообщила, что она уезжает в Турцию, к родственникам по матери, и что уже этим вечером в её старый дом можно заселиться.
Она подтвердила робкий вопрос охреневшей кандидатской дочки, что всеми оставленными вещами – мебелью, посудой, постельным бельём – пользоваться разрешается.
Предвкушая, в какой сральник превратится её злополучный дом с протекающей крышей (но он всё-таки несколько лет был её единственным пристанищем), она с пустым сердцем уехала на Желодомную.
Дом был оформлен на дочь полностью, ей велели вымётываться, поэтому претензии к ней предъявить теперь едва ли было возможно. Ей пообещали, что лишат её родительских прав, но Айлин на это было глубоко наплевать. Во-первых, оснований для этого не было; во-вторых, Айлин не собиралась бороться за дочь, которая так люто её ненавидела.
Выйдя из ванной, Айлин переоделась в одежду Дэна: трусы и пожелтевшую футболку с «Аэросмит». Потом позвонила в службу доставки «Манхеттен-пицца», заказав пиццу «Маргарита[3]», чизкейк[4] и две колы.
Разложив жрачку, которую она никогда в жизни не пробовала, Айлин долго «листала» каналы, остановившись на повторе заключительной серии третьего сезона сериала «Ходячие мертвецы[5]».
Её тронула судьба красивой и отважной блондинки[6], привязанной харизматичным одноглазым злодеем[7] к креслу и оставленной в компании убитого им же приятного молодого человека в очках, который, умерев, воскрес и напал на пленницу.
История так сильно «зацепила» девушку, что, подключив компьютер и интернет, она скачала первые три сезона и несколько недель смотрела и пересматривала постапокалиптическую катастрофу, живя в ней и переживая её вместе с героями.
Они в прямом смысле стали ей родными.
Унижаемая мужем Кэрол Пелетье[8] стала ей особенно близка. Когда её потерявшаяся дочь София вышла из амбара Хёршела, фермера, вместе с другими живущими там зомби, Айлин перестала дышать.
Её восхитил план спасения Рика[9] из окружённого голодными мертвецами танка.
Её возмутило поведение Шейна.
Она заплакала, когда Милтон разорвал плечо Андреа.
Только смерть Лори, жены Рика, казалась ей закономерной – Айлин не любила баб, лезущих во все щели и командующих там, где уже есть командиры.
Когда сорок восемь серий были просмотрены, прожиты и проплаканы, оказалось, что на дворе конец июня, что трава выросла, листья не только распустились, но и огрубели от резких перепадов температур; что по утрам воздух сохраняет ночную прохладу, а к обеду становится раскалённым, как утюг.
Айлин засучила рукава и принялась за тщательную уборку, стирку и глажку. Потом она, как дикарка, приехала в ближайший к новому адресу торговый центр и купила себе новую одежду, бельё и обувь. Она посетила парикмахерскую и, отрезав волосы до плеч, мелировала отдельные пряди в мягкой каштановой гамме.
Осталось найти работу, но Айлин не спешила. Подав через интернет объявление на биржу труда, она вскоре поняла, что устроиться на хорошую работу «с улицы», без связей, как и в конце девяностых, как и в начале нулевых, всё ещё было проблематично.
В школу её бы уже не взяли, переводчики в этом богом забытом городе спросом не пользовались; кроме как, продавец, других подходящих вакансий не наблюдалось.
Айлин ездила на собеседования, с горечью понимая, что опять её обманули, заманив в лапы сетевого маркетинга, хотя выражение это считалось ругательным и в объявлении её уверяли, что она станет помощником руководителя.
В «Цветы» её не взяли из-за отсутствия опыта, медлительности и неумения лебезить перед покупателями, в отделе обуви большую часть времени – если не было народа – продавщицы мыли кости проходящим мимо разодетым дамочкам, или, усевшись на низкие стульчики, бесконечно обсуждали мужей, детей, правительство и разные страсти, показываемые по первому каналу. Проведя один день в компании обывательниц, Айлин взвыла от скуки и больше туда не возвращалась.
Работа нашлась случайно, возле самого дома: в магазин «Канцтовары» требовался продавец.
Высокая, вертлявая девушка примерно одних с Айлин лет, ворочала тяжёлые коробки с товаром. Небесно-голубое коротенькое платьице, было сшито с таким расчётом, что при нагибании носительницы одежды зритель мог лицезреть кусочек белых трусиков и идеально загорелые стройные ноги.
Чёрные, как вороново крыло, волосы, были собраны на макушке в аккуратный «бублик». Глаза смотрели по-птичьи внимательно и выразительно.
Оказалось, что директора нет на месте, она открывает новый отдел в другой части города, а другая продавщица, Майя, в отпуске, и она – Лена Субботина – пашет на кассе и на ксероксе уже вторую неделю, и, что из-за жары желающих составить ей компанию не находится, и что директор доверила выбор напарницы ей, и что она рада любой, кто умеет складывать два и два.
Субботина предложила Айлин сразу же, не дожидаясь завтрашнего дня, включиться в работу. Кофе, кружку и булочки Лена пообещала «за счёт заведения».
Айлин, у которой, собственно, особых дел, кроме как просмотра фантастического сериала «Грань[10]», не было, Лена посадила в отдел ксерокопирования, так как он считался и самым лёгким и самым тяжёлым одновременно.
Показав, как сделать копию паспорта «фотография и прописка на одном листе» (то есть, на одной стороне листа); как закладывать лист, если нужна двусторонняя копия, как переключать принтеры, как сканировать, как обрезать фотографии простейшим способом, как напечатать дешевле, чем в салоне, фото 3*4, Леночка дала задание на каждое сказанное ею действие и ушла в свой отдел, прощебетав, что у неё куча товара, который надо рассовать по полкам, и что поболтают они вечером, когда пройдёт «электричка».
Этим словом назывался беспрерывный поток потребителей: опаздывающий, нервный, недолюбленный, беспардонный. Леночка обещала «подать знак», если к Айлин подойдёт вредный клиент.
Первых клиентов в лицо Айлин не запомнила. Что это были за люди: статусные или безродные, вежливые или хамовитые – прошло мимо её сознания. Все мысли Айлин сосредоточивались на том, чтобы верно оказать услугу этим безликим говорящим фигурам без пола и возраста.
За день работы она не сделала ни одной ошибки, чем ввела Леночку в какой-то, как она выразилась, «культурный ступор». По её мнению, на ксероксе обычно работали недалёкие, малообразованные, простоватые, внешне полные и некрасивые тётки.
На другой день Айлин была допущена к познанию самого важного торгового инструмента – денежной кассы. Она прилежно записала все комбинации: оплата наличными и по терминалу, оплата услуг ксерокса по безналу, возврат, «белый» чек, снятие отчётов по продажам без гашения и с гашением.
И дней через пять, после того, как директор одобрила её кандидатуру, Айлин вручили связку ключей от магазина, научили открывать его утром и закрывать вечером, дали телефоны охраны, и она приступила к новой работе.
Поначалу у неё всё складывалось, покупатели её умиляли, её врождённое желание помочь, взяв верх, стегало её плетью, как коренную лошадь, и Айлин, помимо своих рабочих обязанностей, умудрялась совершать сверх положенного трудовым договором.
Она оставалась после работы – допечатать, доделать, продать опоздавшему клиенту ручку или тетрадку, она открывала магазин раньше – опять же, чтобы сделать приятное опаздывающим людям, она чувствовала себя мадемуазель Денизой Бодю[11], и, хотя «Канцтоварам» было далеко до «Дамского счастья», именно это и внедряла Айлин в пространство – чтобы никто не ушёл обделённым, недовольным.
Известная булгаковская Маргарита, согласившаяся стать королевой сатанинского бала, собственно, подставляла своё колено для поцелуя и расточала комплименты разной нечисти: висельникам, упырям, убийцам.
Постепенно Айлин стала понимать, что она отличается от воландовской ставленницы только одним: ей никто не обещал, что она в конце, после того, как вся эта мразь пройдётся по её обнажённым нервам, встретится с ценителем жемчуга, и у неё не было мощной защиты в виде Коровьева, Бегемота и Азазелло[12].
Даже Леночка, которая поначалу вела себя как домработница Маргариты Николаевны Наташа, постепенно показала истинное своё лицо: красавицы-вампирши Геллы[13].
Леночка-Гелла превосходно владела одним умением: великолепно служа, пить кровь тех, кому служит.
Первая неприятность произошла, когда Айлин работала в канцелярском отделе, а Леночка «отдыхала» на ксероксе. До обеда вампирша пребывала в довольном состоянии, пока вдруг не сменила доброжелательную улыбку на хищный оскал и, ни с того ни с сего, накинулась на вернувшуюся с обеда напарницу:
– У тебя в кассе лишние пятьдесят рублей! Вспоминай, что не пробила!
У Айлин округлились глаза, от неожиданности того, что её в чём-то незаслуженно обвинили, она робко пролепетала, что не помнит. Этого совсем не воинственного замешательства напарницы Леночке-Гелле вполне хватило, чтобы далее осуществлять боевые действия в направлении «где тонко, там и рвётся».
Фыркнув, она вернулась за компьютер и продолжила «гонять шары». Фырканье её означало, что раз Айлин не способна в ответ ударить тем же, не хочет опуститься до её, Леночкиного уровня, значит, она промолчит и в другой раз, и в третий, и, наконец, у Леночки будет своя собственная жертва, из которой можно напиваться крови потихоньку, будто невзначай.
А Айлин, так и не вспомнив свою оплошность, убрала лишние деньги под денежный ящик, утром купюры на месте не оказалось, а Леночка, «гоняя шары[14]», процедила, что утром отбила какую-то мелочёвку, которая в памяти кассы существовала, а в реальном мире её или продали, но неправильно отбили, или украли, или, проданная, она навек осталась в памяти кассы, потому что директор неправильно закрыла смену.
С этого дня Субботина едва разговаривала с напарницей. А если открывала рот, то с языка её срывались резкие, лающие звуки, которые, дополняя её безупречно убранные в «шишку» волосы, яркие черты лица, без единой складки дизайнерские платья, со вкусом подобранные украшения, создавали облик значительно постаревшей, слегка утратившей свои навыки старшей надзирательницы Ирмы Грезе[15].
Как будто нарочно она сидела на ксероксе боком, одним ухом улавливая всё, что происходит в соседнем отделе, вскакивая с места, если колебания барабанной перепонки и улитки среднего уха не улавливали мгновенно волны: длинную, несколько коротких, и среднюю, издаваемые принтером кассы.
По мнению Субботиной это означало только одно: эта флегматичная нерасторопная восточная тетеря обдумывает, как незаметно от всевидящего ока старшей продавщицы умыкнуть бабки из кассы. Также эго Леночки-Геллы страдало от нерасторопности этой полуазиатки.
Стоило Айлин, ещё не вполне уверенно знающей, какое количество товара имеется в наличии, сказать покупателю: «Минутку, я уточню, сколько синих ручек Pilot имеется в наличии», как вампирша одним молниеносным броском оказывалась, скользя по серой плитке нарядными сандалиями, в канцелярском отделе и горлопанила на всю ивановскую:
– У нас она недавно работает, она ещё толком ничего не запомнила, ещё раз скажите, что вы хотели?
И начинала облизывать клиентку с головы до ног. Если на ксероксе не было народа, Айлин стояла за кассой, не зная, куда себя деть и тяжело переживая, что её называют местоимением, и тогда она начинала мечтать о том, что набьёт себе на руку тату с номером, как будто она – заключённый Освенцима. Однако вампирша грубо вторгалась в её мечты и быстро находила ей работу:
– Делать нечего? Стёкла дверные мой! Цветы поливай! Не стой, как столб!
Когда её активность вытухала, Леночка, словно питон, держась за бок и ломая лицо, доползала до мягкого кресла, стоящего в отдельчике ксерокопии, демонстративно шуршала в сумочке, перебирая таблеточные блистеры, набирала горсть круглых белых и продолговатых зелёных таблеток, и, глотая по одной, запивала их детским соком «Расти большой».
Тогда для Айлин наступало время затишья и расслабления, но в состоянии внутреннего созерцания, когда её никто не подгонял плетью, инкрустированной обычными лозунгами всезнаек, Айлин работала медленно; вечно спешащие homo sapiens её торопили, гоняли, сверлили презрительными взглядами и шумно выдыхали в её сторону зловонный воздух глухой ожесточённости.
Рассредоточившись, Айлин начинала ошибаться.
И однажды наступил тот миг, который стал первым шагом на пути к вершине равнодушия к покупателям, к их заботам и их нелёгкому потребительскому бремени.
Ближе к душному, сентябрьскому, предгрозовому вечеру, в «Канцтовары» вошёл средних лет мужчина «подшофе», габаритной конфигурации, от которой веяло респектабельным почтением, слегка подпорченным слезливо-невинной голубоглазой вывеской обиженного ребёнка. Мужчина зашёл купить сыну «альбомчик» для рисования.
Пока Айлин подбирала «самый дешёвенький», с мальчиковым, естественно, рисунком, пребывающий «под мухой» покупатель, словно она жалила его в мягкие ткани промежности, переминаясь с ноги на ногу, гнал душещипательную историю о бывшей жене-гадюке, о том, как она гасит его встречи с единственным ребёнком, как натравливает на него овчарок-приставов, если он на день-два задерживает алименты, а он, как папа Карло, рвёт жилы на трёх работах, вот, наконец-то расчёт получил, только ядрёными «рублями[16]», будет ли сдача?
Индифферентно кивая, Айлин приняла от него тысячную купюру. В момент передачи клиент вдруг загундосил о том, какие у неё сострадательные глаза, какая она красивая, вот, наверное, повезло её мужу! Айлин ничего не ответила, сдала сдачу в размере девятисот семидесяти четырёх рублей, и представитель сильного пола, многократно кланяясь и благодаря, удалился.
– Знакомый гаврик, – радостно крикнула со своего места Леночка. – У него схема работы такая: рассказывает жалостливую историю о суке-жене, покупает что-нибудь душманское, подаёт поддельную купюру, забирает сдачу! Или не он? Вообще похож! Как-то сунулся он ко мне…
Не дослушав, Айлин открыла кассу, с замиранием сердца вытащила из крайнего левого отделения тысячные купюры: та, что лежала сверху, называлась не «билет банка России», а «банк приколов». Так как Леночка была занята распечаткой цветных картинок, Айлин хладнокровно поменяла «прикольную» банкноту на «серьёзную» из своего кошелька, решив, что Леночке будет слишком жирно, если она узнает, что её пророчество сбылось.
– Так он тебя не обманул? – выкатила она свои недовольные чёрные бельмы, подозревая, что в этом маленьком торговом эпизоде что-то нечисто.
– Нет, не думаю, – спокойным, бесстрастным тоном ответила Айлин.
– Иди на ксерокс, – скомандовала Леночка, открывая денежный ящик и начиная пересчитывать наличность.
Пошуршав деньгами, она прокаркала со своего места:
– Я тебе специально сразу не стала говорить, решила проверить, лохушка ты или нет. Тебе просто повезло сегодня!
Зато Айлин не повезло на другой день. Вернувшись с обеда, она была огорошена новой клеветой:
– У тебя в кассе сто рублей лишние! Что, взять не успела?
И, не дав Айлин проговорить ни слова, довольная вампирша взлетела с кресла и встала за кассу:
– Сегодня дорабатываешь на ксероксе. Там большого ума не надо, выручки смехотворные, вряд ли ты там сможешь воровать!
Опять же, в полном молчании, Айлин взяла чистый лист бумаги и начала писать заявление об уходе. Положив его на стол отсутствующего директора, она впервые за эти месяцы работала, не выходя за рамки прейскуранта услуг.
Всякие фотографии на паспорт, фотографии с обрезкой, затушёвывание нежелательного объекта были ею игнорированы, что, естественно, стало вызывать у клиентов справедливый ропот, недовольство: почему вчера это делали, а сегодня нет?
Айлин дали понять непредвзято, что так нельзя издеваться над людьми – сначала приучить к чему-то, а потом отлучить, на что она тоже совершенно объективно замечала, что люди – не животные и должны понимать, что все услуги, не обозначенные списком услуг, осуществляются исключительно по личному желанию оператора.
Леночка, естественно, тоже сбегала в кабинет директора, вернулась с заявлением, и, бросив его Айлин на стол, с каким-то сожалением сказала:
– Я думала, ты сильная женщина. А ты бежишь от такой ерунды… Это же просто как в армии: пока не станешь дембелем, будешь и «ёлочкой» работать, и «игрушечкой». Давай прекращай, что попало думать и просто работай!
Айлин понимала, что Леночке страсть как не хочется в самый разгар начала учебного года обучать нового продавца, поэтому, подумав, она подошла к Субботиной и, разорвав на её глазах заявление об уходе, поставила ультиматум:
– Я остаюсь, но работать буду только на ксероксе!
Леночка-Гелла оскалилась в самодовольной улыбке и остаток дня просидела, уткнувшись в айфон, или болтая с Майей – ещё одной продавщицей.
Худой мир лучше доброй ссоры. Но Айлин быстро поняла, что это неправда. Теперь она «каждый день брала из кассы ксерокса сто рублей», путалась в цифрах – суммах, записываемых в специальной тетради для мониторинга услуг, пользующихся спросом.
В кофе она находила насекомых: тараканов или мух, однажды на рабочем месте, она сделала глоток и с опозданием поняла, что вместе с чёрной горькой жидкостью в неё вливается что-то инородное. Её утешила мысль, что в странах Азии и Африки блюда из тараканов подают в дорогих ресторанах.
Свою банку с кофе и пачку с чаем Леночка подписала, также она пользовалась и своим жидким мылом, но ей всё равно казалось, что восточная тетеря таскает её сахар из сахарницы, на которую, к сожалению, нельзя было навесить замок.
Айлин эти мелочи не выводили из себя. Вещи личного пользования она не подписывала, но имела всё своё. Благодаря Айлин у каждой из девушек появилось собственное полотенце для рук, свой собственный крем, свои «аптечка» и иголка с ниткой.
Иногда в магазине яблоку было негде упасть. Айлин так и не нашла ответа на вопрос: почему покупатели ходят стадом? Как только стадо вываливалось на улицу, наступало время какого-то затишья, «сонного царства», и Айлин приспособилась читать с монитора.
Первый же роман об исчезновении маленькой японской девочки Юки[17] так сблизил Айлин с её матерью госпожой Мориваки, что, примеряя в кабинке отдела женской одежды Zolla[18] голубые джинсы и рубашку в клетку, она видела не себя, а героиню Касуми – с остановившимся, ничего не выражающим лицом.
Книга помогла Айлин заполнить пустоту, образовавшуюся с уходом дочери, жизнью обычной японской женщины, её потеря и страдания слились со страданиями Айлин.
Горе книжной и настоящей женщин стало общим, растворилось друг в друге, и Айлин научилась думать о Маргарите, как о ребёнке, которого она больше никогда не увидит.
Одновременно остро переживаемое отчаяние матери, потерявшей своё дитя, оставило в душе Айлин глубокие незаживающие раны. Книга вытащила из глубин её подсознания то, о чём она не хотела больше помнить, и Айлин пришлось смириться. Она утешала себя тем, что лучше пережить это сейчас, пока она ещё молода, пока она ещё может справляться своими силами.
Эта вытолкнутая в сознание скорбь, с одной стороны, заставляла кровоточить её сердце, заставляла позабыть о радостях жизни, а, с другой стороны, трагедия помогла ей перестать ненавидеть собственную мать.
Однажды, по обыкновению, валяясь в свой выходной на кровати, пересматривая любимые фильмы – те из них, просмотр которых Баринов-мл. запрещал, а в данный момент это была игра Мерил Стрип в фильме «Мосты округа Медисон[19]», она решила вдруг позвонить матери.
Данный Ефтиным телефон, как и не распакованная коробочка с его новогодним подарком, сохранился в её вещах, в заклеенной скотчем коробке, которую Айлин поклялась никогда не вскрывать.
Она достала коробку, хранимую в комнате Дэна, разволновалась, ушла на кухню, чтобы сделать себе молочно-ягодный коктейль. Стоял конец сентября, золото осени постепенно меркло в боязливом плаче дождя, асфальт намокал, будто на его поверхности проступала кровь. Айлин вставила сим-карту в свой телефон и набрала номер.
Через несколько гудков в трубке что-то щёлкнуло, и она услышала взволнованный женский голос:
– Filha, e voce (Дочка, это ты)?
Айлин проглотила комок в горле и, как тогда, когда Андреа настигла смерть, перестала дышать.
– Porque vocе estе emsilencio (Почему ты молчишь)?
Кажется, это был португальский.
– О que a conte ceu? Voce esta bem (Что случилось, ты в порядке)?
Айлин непроизвольно выпустила телефон из рук. Упав на коврик, прибор разлетелся пополам. Ноги девушки стали ватными, она опустилась на пол и, не владея собой, вытащила ефтинскую симку и гнула её, пока та не сломалась.
Ей страстно, безумно хотелось плакать, она сотрясалась в мнимых рыданиях, её колотило. Только слёз не было.
Сложенный вновь телефон не включился, но это её даже не расстроило. Неуклюже поднимаясь с пола, она опрокинула на себя миксер, молочно-брусничная смесь разлилась по белоснежной футболке, как большое кровавое пятно.
Это привело её в чувство, она поменяла футболку и, наконец, решила раскрыть подарок Ивана Николаевича. В небольшой коробочке находилось, как она и думала, кольцо – изысканное, с камнем-бриллиантом. Украшение она надела на палец, не смотря на то, что к кольцам относилась равнодушно и никогда их не носила.
На другой день, придя на работу, она впервые не поздоровалась с Леночкой, так как накануне, медитируя, ясно представила, как её кровь наполняется медленным, убивающим ядом.
И, хотя Субботина никогда не здоровалась первая, и на пожелание здоровья пролаивала что-то нечленораздельное, эта перемена с Айлин так глубоко её задела, что она заболела.
Ей вдруг открылось, что всё это время она пила отравленную кровь, но яд её был так дурманяще сладок, что, отравлял мозг постепенно, и вампирше это стало ясно слишком поздно, также запоздало она поняла, что жертва собирается и дальше делиться своей кровью, вливать её в Леночку насильно, как в средневековой пытке водой.
Субботина как-то сразу вся сникла, выблекла, как постиранное китайское бельё; у неё резко обозначились скулы; худоба, бывшая дотоле предметом её гордости, стала угрожающим анорексическим фактором.
Дизайнерские осенние костюмы висели на Леночке, как на вешалке; она, будто лишившись иммунной системы, начала подолгу, изнурительно болеть: ангина, грипп, радикулит, остеохондроз, артрит – вот скромный список, которым наградило её это открытие.
Айлин понимала, почему вампирша рядом с ней сохнет, и это отнюдь её не радовало. Она не ждала, что способность разрушать чужие жизни вновь к ней вернётся так просто и так легко, посредством визуализации.
Она могла и дальше страдать оттого, что причинила кому-то боль, но, другие, унижающие её, после позорного акта духовного насилия не мучились угрызениями совести, они начинали жить полноценной жизнью, дышали полной грудью.
Айлин выбрала путь причинения страданий другим, оправдывая себя тем, что этого демона вытащил на свет бывший муж её, а весь остальной мир, вместо того, чтобы уничтожить эту тварь, подкармливал её и поощрял.
Теперь, вооружившись новым приёмом, она просто представляла, как она на подносе, кланяясь, в струящемся ярко-алом сари, подаёт обижающему её стервятнику кубок собственной крови – вредоносной, как кураре, и как педрила выпивает токсичный напиток, после чего падает и корчится от боли.
Она опробовала этот «эффект кураре» на особо привередливых, хамоватых клиентах, и он сработал. Но, так как триггером оставалось унижение, она с каким-то адским удовлетворением стала провоцировать клиентов рабской покорной игрой жаждущей мучений жертвы, она завлекала, как испанская танцовщица, обещающая любой каприз «на халяву», чтобы позднее, когда садист расслаблялся и имел её в духовную вагину, сотканную из смертоносных тканей, она могла мысленно уничтожить следы его пребывания в близлежащем пространстве, на земле, во вселенной. Как планета Меланхолия она приближалась к Земле.
В ноябре 2013 года подругой Айлин стала живущая в этом же доме Людмила Васильевна Рожнева, бывший партийный работник, женщина несгибаемая, металлическая, имевшая обыкновение грубовато подколоть и, интуитивно нащупав больное место, ударить по нему крепким ещё, крестьянским кулаком.
Рожнева, с наступлением смутного, хаотичного периода истории страны, не переставшая быть правдоискательницей, коротала свои пенсионные годы выявлением изъянов в работе различных чиновничьих служб, а, как известно, там, где процветают буквоеды, цветению их ярче всего сопутствуют вымогательство денег за не оказанные услуги, либо многократное взимание оплаты за услугу, оказанную единожды.
Людмила Васильевна, которая прокурору края резко могла написать, что его ответ не более того, как повторение ранее данных многочисленных отписок-сочинений на неуд., до сих пор не понимала, что чистка авгиевых конюшен ЖКХ была бы не под силу даже Гераклу, не то, что ей – инвалиду второй группы, перенёсшей операцию по удалению желчного пузыря и одной груди.
Людмила Васильевна проживала во втором подъезде, на четвёртом этаже, рядом с задним крыльцом магазина «Канцтовары», через который приходили и уходили продавцы.
Появление на ксероксе Айлин вначале вызвало у Рожневой резкое неприятие: она явилась за набором текста по тяжбе с ТСЖ «Труба» по поводу доначисления за отопление в сумме 64,36 руб.
Текст-заявление прокурору набирала Леночка (в тот день у неё болела нога, и она поменялась с напарницей рабочими местами), Айлин его не проверяла и, выведя на экран для клиентов, была пикирована ядовитыми замечаниями по поводу сделанных в наборе грамматических и пунктуационных ошибок.
Оправданию нового оператора, что это набирала её любимица Субботина, Людмила Васильевна не поверила. Но это было ещё полбеды. Оказалось, Леночка, разрываясь между набором сложного текста и звуками выбиваемых чеков, пропустила целую страницу. Далее со стороны Рожневой последовал шквал не оскорбительных, но очень обидных выражений.
Айлин, выдержав этот натиск, спокойно ответила:
– Да, я виновата в том, что плохо сделала свою работу и прошу у вас прощения. Но говорить об этом смысла нет, давайте лучше я предложу вам выход из этой ситуации: я сегодня допечатаю этот лист, распечатаю его, и занесу вам домой. Деньги за набор этого листа я не возьму. Согласны?
Опешившая Рожнева подозрительно посмотрела на новенькую. Так она каждое утро смотрела на себя в зеркало, на усатую верхнюю губу, на набрякшие мешки под глазами, на сморщенную, как куриный пупок, кожу, на «зоб», скрывший шею и удивлялась: неужели это она – королева бала Людочка в юбке-колокол с приколотой к груди искусственной бутоньеркой – стала этой старой каргой?
На мгновение в странноватой, похожей на японку, девице, она увидела себя: всю жизнь работавшую на совесть, принципиальную до мозга костей, не боящейся признать свою неправоту.
– А чего это ты берёшь на себя чужую вину? – подозрительно рубанула Рожнева. – Тебе больше всех надо?
– Нет, но я хочу, чтобы работа была сделана по совести, правильно. Мне неприятно, что так вышло.
– А извиняешься-то почему?
– Потому что так правильно!
Айлин смело посмотрела в её выгоревшие дотла обиженные глаза.
– Да, Линочка всё сделает, как сказала, – защебетала невесть откуда вынырнувшая любимица Леночка.
Порицание Бариновой оживило её бледные щёки, вдохнуло энергию в её костлявые руки, приободрило и привело в хорошее расположение духа, но Рожнева, едва на неё глянув, цыкнула:
– А ты не в своё дело не лезь! Иди в канцелярию тетрадки продавай!
Леночку будто хлестнули плетью. Когда за Рожневой закрылась дверь магазина, она вполголоса, но так, чтобы Айлин услышала, произнесла проклятие:
– Гвоздей тебе в ноги, не пути, не дороги, аминь!
«Вонзайтесь гвозди в те ноги, которые на чужие тропы влезают!», – откуда-то всплыло в голове Айлин, когда она с жалостью глядела вслед неуклюже спускающейся с крыльца, опирающейся на костыль, правдоискательнице.
После того, как Леночка, помыв пол, ушла, после того, как Айлин, наконец, разобралась в круглой вязи почерка Рожневой, где половина букв казались похожими друг на друга, после того, как внезапно повалил мягкий рыхлый снег, менее, чем за полчаса, превративший индустриальный город в сказочный, Айлин, постучась в двадцать шестую квартиру, хотя дверь была приветливо приоткрыта, вдруг поймала себя на мысли, что сравнивает Людмилу Васильевну с Матрёной Афанасьевной, «бабочкой миленькой», хотя бабушка всегда говорила деду, потрясая оттопыренными пальцами перед его мясистым носом: «Да кому она нужна, твоя правда?» и, хотя сегодня вечером ожидался выход новой серии «Ходячих мертвецов», и Айлин было безумно интересно, что ожидает Губернатора, угодившего вместе с девочкой Меган в яму, наполненную мертвецами, укокошившего всех их и увидевшего живого и невредимого Мартинеса – прежнего своего человека из Вудбери, Айлин задержалась в этой неуютной, сиротливой, обставленной старой мебелью квартире.
Чем-то квартира Рожневой напомнила ей детство, бабушкин дом, хотя бабушка была неисправимой мещанкой, и на комоде в её спальне, накрытом вышитой узором «ришелье» салфеткой, стояло семь слоников, и из-под покрывала выглядывала специальная простынь с фестонным краем, сладости она хранила в буфете, в круглой жестяной банке с нарисованной белкой.
В противовес той квартире из детства, жильё Людмилы Васильевны выглядело как сдающееся в аренду вместе с мебелью. И, если слоники на бабушкином комоде в воображении Айлин шли куда-то на поиски счастья, то корзинки с фруктами на кухонных обоях новой знакомой били в глаз своей искусственностью и пошлостью.
Людмила Васильевна, в растянувшемся дешёвом трикотажном халате с рынка, в разношенных тапочках, один из которых постоянно норовил свалиться, совсем не была похожа на ту грозную Марфу посадницу, о которой Леночка предупредила Айлин, что это «противная, старая плесень».
Пенсионерка оплатила распечатку и набор, прикрикнув на Айлин, что она тоже кое-что понимает в справедливости, потом пригласила поужинать, и как Айлин не отнекивалась, ей всё же пришлось, не разуваясь (Рожнева не позволила), пройти в крохотную кухоньку, усесться на скрипучий табурет и отведать грибного супа со сметаной.
Айлин не преминула похвалить суп и обмолвиться, что «сто лет не ела» жидкого, и это была чистая правда. Грибной суп, сваренный из покупных белых грибов, не отличался ни густотой бульона, ни жирностью (бабушка всегда добавляла ложку сливочного масла и разбивала под конец варки сырое яйцо), ни ровными кубиками моркови.
Айлин обратила внимание, что кисти рук у Людмилы Васильевны неестественно выгнуты, пальцы, как и у бабушки, поражены артритом. Матрёна Афанасьевна тоже резала овощи крупно, грубо. Суп был посолен слабо, солонку Айлин попросить постеснялась, но Людмила Васильевна каким-то чутьём догадалась сама.
– Я еду почти и не солю, – рассказала она, – у меня гипертония, а доктор Мясников говорит, что от соли давление повышается. Да как ему не повышаться, если обман везде, ворьё кругом, друг дружку обворовывают, а самое, что ни есть ворьё, в фаворе ходит.
Я всю жизнь этот обман вокруг себя видела, боролась с ним, билась, как рыба об лёд, только болячки заработала. Я в горкоме работала, моталась по командировкам, всё какие-то объекты принимала: детские летние лагеря, больницы, столовые. Потом в администрацию работать перешла, меня по прежним заслугам главой комиссии поставили, ну, той, которая всегда нагрянет, когда её совсем не ждут.
А меня уже знали, всегда крыса какая-нибудь наперёд отрапортовывала, что ревизорша Рожнева едет, всё к моему приезду вылизывали, вычищали, видно же было! Приедешь в детскую больницу, а там краской вонища на все три этажа, детки и так больные, так их ещё и химией травят, во время-то не покрасили, летом покраска предполагается, а летом – отдых, море, из бюджета урвать – святое дело.
Как-то в роддом с проверкой приехали, а там вонь от дихлофоса на первом этаже стоит, в отделении, где мамочки кормящие лежат. В палату зашли в одну, всё чин чинарём: девки в белых косынках и белых ночнушках, на общем столе – графин с водой на подносе, стаканы чистые дном кверху его облепили, как мухи, тумбочки старые, но чистые, влажные ещё, и пол пахнет так, будто его только что помыли.
Я галочку против палаты ставлю, мол, всё на высоте – чистота, порядок, санитария, а по полу, прямо к моей ноге тараканище ползёт – жирный, рыжий. И зав. отделением стоит, лыбится, как параша, и быстренько меня под локоток из палаты уводит, начинает лапшу на уши вешать, что вот – в семье не без урода – все девочки чистенькие, как коровы перед дойкой, а эти грязнули попались, по ночам едят, еду в палате держат, тут ни один дихлофос не справится.
Я ещё рот раскрыть не успела, а медичка эта сладкоголосая дальше в уши мне дует: мы, мол, конечно, проведём полную дезинфекцию, только подумайте, сейчас такая жара, от запаха здесь не только тараканы подохнут.
Лина, понимаешь, так неправильно! Не должно быть в стерильном отделении, где дети рождаются, грязи и тараканов, изначально не должно быть. Значит, щели где-то недоделанные, значит, в столовой еда во время не выбрасывается, мелков этих китайских понакупили, разрисовали ими стены, а тараканам хоть бы хны… и букеты эти от мужей, Господи, кто-то еле живой в койке, и дышит всей этой смесью!
– Я вспомнила! – перебила Айлин взволнованно. – У меня похожий случай был, я в двухтысячном дочь родила, в июне. Лежала в сомнительном отделении в первом роддоме, помню, комиссия была, завша ворвалась, заставила уборку сделать, у них санитарок не хватало, а мы все после кесарева, ходили кое-как, но справились. Моя кровать сразу у входа стояла, помню я этого таракана. А вас в лицо не помню! Надо же! А мы тогда плохо о вас подумали.
Она опустила голову и покраснела.
– Решили, что вы с завшей заодно, что вам тоже плевать, кто-то говорил, что вам бабла отвалили, и вы всё подписали. Вы простите меня, Людмила Васильевна… стыд-то какой!..
– Да какой стыд? – возмутилась Рожнева. – Правильно вы всё подумали, от этого давания на лапу видишь, как скрючило?
– Может, помните, в коридоре на подоконнике стояло ведро с ирисами? Это бывший мой муж постарался! А после вашего ухода цветы вынесли во двор. Теперь смешно вспоминать, а тогда я ревела, как дурочка!
– Ой, Линочка, – вздохнула Людмила Васильевна. – Помню я это ведро. Цветы эти пахучие тоже помню. Я распорядилась вон выставить. Мне в двух палатах на запахи цветочные жаловались, отделение-то сомнительное было. Одна девчонка от мигрени помирала, да всё я понимала, что от души эти цветы принесены были, что цветы на радость людям созданы, а как быть, если для одного это радость, а для другого боль такая, хоть на стену лезь? Прости меня, Лина, бог меня за всё наказал, но по-другому я и сейчас бы не поступила.
– Я вам тогда пожелала, – тихо, но твёрдо призналась Айлин, – чтоб ребёнок вас бросил, уехал куда-нибудь к чёрту на кулички, и чтобы вы всю жизнь от этого страдали. Но мне это бумерангом вернулось: меня так же бросила дочь – ушла к отцу жить, восемь месяцев ничего о ней не знаю…
– Вот как судьбы переплетаются, Лина, – печально вздохнула Людмила Васильевна. – Да только не верю я во все эти бумеранги и пожелания. Я сама виновата, что дочка от меня отвернулась. В Питер уехала. Сначала с черножопым слыгалась, негритоса губастого родила, потом с китайцем шашни свела, второго родила: глаз узкий, нос плюский, а всё равно я русский! Сначала ведро между нами пропастью легло, потом внуки… Резкая я, говорю: никогда ничего не смягчаю, рублю с плеча. Ведро-то она мне простила кое-как, а то, что брякнула в сердцах, что внуков её черномазых на дух мне не надо – этого не простила.
– А причём ведро? – заинтересовалась Айлин, мысленно проводя параллель с ведром ирисов, которое Баринов-мл. припёр ей в роддом, ополовинив тщательно охраняемую клумбу в каком-то дворе.
– Дочка моя в пединститут поступила, после окончания я её устроила в лагерь пионервожатой, чтобы не болталась всё лето. И там эта история приключилась. Украла она ведро. Обычное, цинковое, из какого пол моют, с инвентаризационным номером.
А меня, как кто подгадал, в этот лагерь с проверкой отправили, за два дня до закрытия, а из лагеря никто не предупредил, что сезон на три дня раньше закончился, из-за каких-то происшествий: одна девчонка ногу сломала, мальчишку клещ укусил, другой обувку в речке потерял, а обувка одна – и все из отряда дочери моей, Таси. Насти, по-современному.
Начальство, конечно, радо до смерти было – комиссия приехала, а домики уже пустые стоят, матрацы на просушке, как положено, в столовке лишнего килограмма крупы нет, вожатые домой собираются – ну, кто в порядок домик свой сдал. Одной моей остался домик, замешкались они чего-то с подводой, постельное ещё не увезли.
Ну, принимать там ещё нечего было: пыль в углах да бумажки какие-то, одним словом, конь не валялся. Заглянули в комнатёнку к вожатым, а Тася моя ведро подотчётное в сумку свою с вещами суёт. В лагере никто не знал, что она дочь моя, фамилии у нас с ней разные были. Директриса запричитала, ведро из сумки вывернула, вместе с вещами грязными, смятыми, в номер чёрный пальцем тычет, и мне высказывает, мол, вот вам откуда и нехватка инвентаря, мол, если каждый по ведру за смену вывез, так почему с меня спрос?
А я застыла, как соляной столб, стою, язык к глотке присох, ноги ватными стали. В голове мысль кручу: моя дочь – МОЯ – мать которой ни копеечки в жизни не взяла – воровка! Да это же на мою седую голову прежде позор. Проглядела, не додала чего-то, примером своим не воспитала; всё, всё, что прививала ей правильного, честного, всё похерилось в новом государстве, будто кто прививки эти ацетоном вывел.
Стою, не знаю, что делать! Знаю, что наказать должна, но внутри что-то противится, материнский инстинкт должно быть. А Тася моя почище директрисы рот разинула и речитативом, как ножиком по доске, видела, как шеф-повара, моркву режут? – я, говорит, привозила из дома своё ведро, чтобы в бане мыться да стираться, а его у меня спёрли, поэтому я лагерное забираю.
А мне в сердце ещё один кол – мало того, что воровка, так ещё и лгунья. Собралась я, как перед боем, говорю, вычесть из зарплаты в размере стоимости десяти таких вёдер и трудовую без записи оставить. Повернулась и пошла молча. Дошла до речки, разулась, ноги в воду опустила, сижу, плачу. Всё надеялась, что прибежит сейчас Тася, сядет рядом, покается, а Тася на всю жизнь на меня обиду затаила. Сразу после лагеря в Питер укатила, приезжала я к ней раз, да были мне там не рады…
Айлин вздохнула и невольно посмотрела на овальные простые часы, стрелки которых соединились возле 11-ти.
– Совсем я, старая, тебя заболтала, – спохватилась Людмила Васильевна. – Домой-то теперь только на такси уехать можно.
Она, тяжело опираясь о край стола, встала.
– Я тебе денег дам.
– Да я рядом живу, – Айлин тоже встала. – Через три дома.
– Врёшь, поди? – недоверчиво сощурилась Рожнева.
– Нет, правда. Желодомная, 35.
– Ладно, поверю. Ты забегай иногда к старухе. Я, правда, скучная и ворчливая…
– Нет, вы замечательная, – улыбнулась Айлин и на прощание сжала её коряжистые пальцы в своих ладонях. – До свидания.
Выйдя из подъезда, она заплакала, и ни харизматичный Губернатор, ни мнимое сходство с Касуми Мориваки не смогли вернуть ей хорошее расположение духа.
Примечания:
1 Сандра (род. 18 мая 1962г.) – немецкая поп-певица. После распада диско-группы Arabesque, начала успешную сольную карьеру, став одной из популярных певиц на европейской эстраде второй половины 80-х – начала 90-х.
2 тарантиновские уверения – «Месть – это блюдо, которое подают холодным». Цитата из фильма «Убить Билла. Часть 1» (2003 г)
3 пицца «Маргарита» – пицца с томатами, сыром пармезан, сыром моцарелла, красным соусом и орегано.
4 чизкейк – блюдо европейской и американской кухни. Представляет собой сыросодержащий десерт от творожной запеканки до пирожного суфле. Чизкейки готовят из сыра «Филадельфия» и его аналогов с использованием сахара, яиц, сливок и фруктов. Смесь этих ингредиентов кладётся на основание из печенья или сладких крекеров.
5 «Ходячие мертвецы» – (англ. The Walking Dead) – американский постапокалиптический телесериал, разработанный Фрэнком Дарабонтом, основанный на одноимённой серии комиксов, созданной Робертом Киркманом, Тони Муром и Чарли Адлардом. В центре сюжета небольшая группа людей, пытающаяся выжить во время зомби-апокалипсиса. Премьера состоялась 31 октября 2010 года на кабельном канале AMC.
6 Андреа – вымышленный персонаж серии комиксов «Ходячие мертвецы». Роль в сериале исполнила актриса Лори Холден. Андреа – один из ключевых персонажей. В 3-м сезоне становится любовницей Губернатора (Дэвид Морисси). Узнав, что он её обманывает, пытается предупредить членов своей бывшей группы. Была схвачена Губернатором, возвращена в Вудбери, прикована к стоматологическому креслу и заперта вместе с умирающим Милтоном, который, обернувшись в зомби, укусил её. Чтобы не обратиться в ходячего, выстрелила себе в голову.
7 Филипп, губернатор городка Вудбери, главный антагонист, жестокий лидер.
8 Кэрол Пелетье (Мелисса Макбрайд) – женщина, страдавшая от семейного насилия и потерявшая свою дочь во второй части.
9 Рик Граймс (Эндрю Линкольн) – лидер группы выживших.
10 «Грань» – (англ. Fringe) – американский научно-фантастический телесериал, в котором агент ФБР Оливия Данхэм (Анна Торв), безумный учёный Уолтер Бишоп и его сын Питер исследуют такие аспекты науки, как телепатия, левитация, невидимость, реинкарнация, генетическая мутация и т.д. По мере расследования они обнаруживают, что существует параллельная вселенная, баланс которой был нарушен Уолтером Бишопом.
11 Дениза Бодю – главный персонаж романа Эмиля Золя «Дамское счастье», приехавшая из провинции в Париж с двумя братьями, продавщица готовой одежды в «Дамском счастье» – большом универсальном магазине, принадлежащим Октаву Муре.
12 Коровьев, Бегемот, Азазелло – свита сатаны Воланда из романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита» (1937г.)
13 Гелла – вампирша из свиты Воланда.
14 «гоняя шары» – подразумевается игра из серии «три в ряд», наподобие «Мега Викс», «Сокровища пиратов» или «Долина Сладостей».
15 Ирма Грезе (1923-1945) – надзирательница нацистских лагерей смерти Равенсбрюк, Аушвиц и Берген-Бельзен, прозванная «Ангел Смерти». Для пыток над заключёнными использовала эмоциональные и физические методы, наслаждалась произвольным отстрелом заключённых. Морила голодом своих собак, чтобы натравливать их на жертв, заставляла чистить зубной щёткой дорожки.
16 рублями в 2013 году начали называть тысячные купюры, т.е. одна тысяча = 1 рубль (наблюдения автора)
17 роман японской писательницы Нацуо Кирино «Нежные щёчки» (2013 г.)
18 Zolla – к настоящему моменту весьма известный бренд женской, мужской и молодёжной одежды, начавший своё существование в 2004 году. Дизайн Zolla создаётся с учётом особенностей российского клиента, а отшивается на предприятиях Юго-Восточной Азии. Zolla – это вполне обычная одежда для повседневной жизни, по вполне демократичным ценам.
19 «Мосты округа Медисон» (1995) – кинофильм Клинта Иствуда, основанный на одноимённом романе Роберта Джеймса Уоллера. Лента, помимо номинаций на «Оскар» и «Золотой глобус» находится на 90-м месте в рейтинге 100 самых страстных фильмов за 100 лет по версии AFI(сведения на 11.05.2018г.)
Продолжение http://proza.ru/2024/01/23/585