Я живу в расстоянии между двух слов,
Втиснутый кое-как,
И думаю, что это жмёт мне пиджак,
А это - зовёт к себе моя кровь.
И если б хоть знать
Точный адрес, куда идти!
Какую чушь стихами плести,
В какие смотреть глаза?!
Я бы давно уж был там,
Доверив себя ветрам.
Разбившись о первый снег,
Поставив на нем кляксу себя!
А иначе - нельзя!
Иначе - решетка из слов,
И я с просунутой головой
Пытаюсь дотянуться до чьей-то тени
На противоположной стене.
Иначе - на покосившемся
От долгого запоя фонаре,
Я увижу мертвого летучего змея,
Запутавшегося в своей же петле.
Оказывается, это я сочинил! Фффууу-х! Надо перевести дыхание! Я. Как какой-нибудь Броцкий ли Мандельштам. «Поставил кляксу себя!» Вот оно доказательство, пылившееся десяток лет. Доказательство- что я так нетленно пишу. Не только прозу, но и стихи. Да что там, всё что пишу - то обращается глубоко вовнутрь и там прокисает, э-ммм - описочка- прорастает прообраз меня, крохотный росток надежды на Счастье посреди непроглядного бурелома отчаяния и страданий.
«Я пытаюсь дотянуться до чьей-то тени на противоположной стене» - вот оно проявленное стремление к чувственному сопереживанию в этом мире черствого психоанализа.
Ну и я тоже уже не становлюсь мягче. Как трехдневный хлеб черствею, попав в хлебницу виртуального субмира. Мне бы стать дыркой от бублика, слившись с антиматерией. Но я похоже и так уже на карандаше у пекаря. Я слишком хорошо пишу для обычного потребителя кренделей. Я невольно рождаю философию безмучной диеты. Да, да, да - я слишком несопоставим ни с одним из людей и живых существ. И всегда об этом писал. Даже и в этом стихе, беспардонно вырванном из контекста времени.
Мне ничего не остаётся как продолжать быть полубезумным дон Кихотом и воевать с ветряными мельницами, которые на меня льют кипяченую воду. Или бросить это глупое занятие и начать наконец другое глупое!