В последний день декабря на Москву падал снег. Кружась в прихотливом вальсе, падал медленно, торжественно, обильно, долго. На фоне зеленых вагонов снежинки смотрелись забытым праздничным зрелищем.
Один из пассажиров дал спланировать «белым мухам» на свои перчатки, и тогда ему вспомнилось детство, та неподдельная радость, с которой он рассматривал эти дары неба и восхищался нечаянно узнанной красотой.
И, действительно, было чему радоваться.
Бесконечное множество снежинок летело мальчику в лицо…
Открывалось величественное зрелище…
И никто не догадывался о том, что становилось очевидным ребенку. Да, только он видит незримое, только ему открывается скрытое в зиме счастье… Почему взрослые не могут понять явного? Ведь каждая снежинка потрясающе красива и несет тебе привет от неба. Без нее нет новогоднего праздника, нет торжества, нет сердечной отрады.
Мальчик стоял посреди двора и восторженно кричал во все горло, потому что ему было необычайно весело, легко, хорошо.
Но, увы… Он не может этого сделать, став взрослым. Иначе люди подумают о нем скверно.
Или все-таки вот так взять и заорать сейчас на вокзале от полноты чувств?
Нет. Вместо этого предпочтительней думать о неповторимости каждой снежинки, о единственности ее во всем мире. Вряд ли ребенок променял бы свою радость на знание о том, что причиной возникновения сказочных, стерильно белых снежинок в большинстве случаев является грязь: именно мелкие частицы грунта или частицы дыма находятся в сердцевине снежинки, вокруг которой потом намерзает водяной пар. Никакой поэзии… Зато без труда следует рациональный вывод: в этой единственности и неповторимости воздушно-белой крупинки кроется некое напоминание о столь же неповторимой личности каждого человека. С той лишь разницей, что если в основе рождения снежной красоты положено следствие нечистоты, то люди созданы по образу Божию; другими словами, в основе человека заключена самая чистая, светоносная, совершенная красота, разлитая по обе стороны бытия. Но ведь и в нее вторглась чужеродная темная толика — грех после падения прародителей, зачернивший истинный образ. Но совершилось это — извне. А у снежинки грязь изнутри. И тем не менее… Множество их, уникальных, составляет снег — и из множества отдельных личностей состоит человечество.
Более того, странности не кончались. Этот пассажир, любующийся на своей черной перчатке очередным чудом природы, наперед знал всех своих спутников — местных представителей человечества — в том числе и опаздывающих, знал не просто об их существовании, а о тонкостях и извивах потаенной жизни души каждого из них; но ведал не в силу чар магии, а лишь по причине, которая откроется чуть позже. В то время как представители человечества, кои собирались ехать в одном общем вагоне, дополнительно выделенном к празднику, даже не догадывались о том, кто такой этот стоящий рядом пожилой путник.
Данное обстоятельство раскрылось через несколько минут, когда на платформе возникла фигура молодого священника. Пассажир подошел к иерею и, сложив ладони вместе, правую поверх левой, произнес:
— Благословите, отец Владимир.
Священник, напрягая память, внимательно посмотрел на него и тоже не узнал:
— Не припоминаю, простите. Вы кто?
— Автор настоящего повествования.
Иерей благословил, распахнул пальто, дал поцеловать наперсный крест и, слегка улыбаясь, добавил:
— Веселое предстоит нам сегодня путешествие!
Мужчина в берете, стоявший рядом и слышавший этот разговор, подошел и присмотрелся к автору.
— Так-так… А я представлял вас, сударь, моложе, — произнес он, держа зачехленную гитару наперевес. — Вы-то меня, конечно, знаете.
— Разумеется, — признался автор. — Вы Сергей, архитектор…
— Именно! — сказал Сергей. — Но почему вы нас обозначили только местоимениями «Он» и «Она»? Это же обезличивание и неуважение людей, о которых вы пишете. Исходя из текста, я вообще выгляжу абсолютной серостью…
Снег продолжал падать.
Объявили посадку на поезд. Пассажиры потянулись в очередь к проводнику, вышедшему проверять билеты.
— С вашего позволения, отвечу по порядку, — негромко произнес автор, и стал сразу за Сергеем. — Местоимения не могут обезличить человека. Ведь сейчас применяя местоимение «Я», разве вы обезличили себя? Равно и местоимение «Он» не может этого сделать. Упрек напрасный. Обезличивает человек себя сам, то есть теряет самостоятельность в поведении и мыслях. Вот вы, будучи архитектором, не построили ни одного дома в своем городе. Живете в общежитии, следовательно, не имеете и своей квартиры, не говоря о доме, семье, работе… Разве в такой вашей безвольности виноват автор?
— Сударь, я окончил один из лучших архитектурных институтов в стране! — с важностью возразил Сергей, опершись на гриф гитары. — Безвольный не смог бы учиться в нем никогда.
В разговор вмешивается Олег Платонович, моложавый, сухой, энергичный старик:
— Сергей, довольно. Мир сам по себе обезличен. Супруги, и те становятся со временем похожими друг на друга. Даже внешне. Вот сейчас зайдем в вагон — при свете внимательно всмотрись в лица своих земляков. Сам увидишь, что все они на одно лицо.
— Как это? — не понял Сергей.
— Очень просто. У одного есть лишь усы, у другого — борода, а третий брит. Одна матрица, каждым индивидуально подгримированная.
— Ничего удивительного, — сказал автор. — Человечество произошло от одних родителей. Любой из нас похож на Адама и Еву. Все — родственники.
— Бросьте вы! — не согласился Сергей. Мы тривиально инкубаторские.
Олег Платонович в ответ поморщился:
— Уж лучше бы молчал… Индивидуалист. А что толку? Всем известна твоя инертность. На гитаре даже не научился нормально бренчать, а за собой для чего-то таскаешь! С Верой разобраться путёво не можешь. Женщину жалко.
На лице Сергея заметалось возмущение. Он часто заморгал глазами, нахмурился, бормоча:
— Лучше бы про свою Коломбину вспомнил…
На его защиту встал рыжий молодой человек:
— Они сами разберутся. Зачем лезть в чужую жизнь?
— Спасибо, Марк, — буркнул Сергей.
Автор продолжил, стараясь увести разговор от обидной темы, но поторопился, поскольку и новую тему не назовешь приятной:
— Сергей, я говорил вовсе не о ранней молодости. Более того, при столь блестящем образовании, вы были просто обязаны состояться как мастер. Но что в итоге?
Последние слова произносятся почти скороговоркой, потому что проводница, мызгая фонариком, уже проверяла билет Сергея. Слава Богу, архитектор, возможно, ничего не расслышал.
Отец Владимир в вагоне рядом с собой держал место. И когда автор появился в дверях, то священник позвал:
— Брат Виктор, сюда!
И пригласил сесть, добавив:
— Если снежинка, падая, вращается, подобно волчку, то ее форма идеально симметрична. Удивлены? Видел, как вы ловили «звезды с неба». Самому нравится на них любоваться.
Автор растерянно выговорил:
— Но ведь вас еще не было на платформе…
— Верно. Я стоял на перроне и наблюдал оттуда. С Божьей помощью, зрение пока не подводит.
Кудрявый светловолосый подросток, сидевший через один ряд от отца Владимира, спросил у матери:
— Могут ли быть чужие люди братьями?
— Ты о чем? — подняла глаза Наталья, его мать, разгадывавшая кроссворд.
— Поп назвал писателя братом.
— Мурик, у верующих есть такая форма обращения. Не бери в голову.
Мальчик почесал затылок, и усомнился:
— Странно как-то… Писатель по возрасту приходится попу отцом, а его поп называет братом. Отец же, по сути, сына называет отцом. Они сумасшедшие?
Наталья в раздумьях над кроссвордом протянула с интеллигентским прононсом:
— Сплошное воздержание… Шесть букв…
— Аскеза, — подсказал молодой человек с длинным носом, проходивший мимо.
Наталья встрепенулась:
— О, Игорь! Ты!! Откуда здесь?
— Привет, Коко! — поздоровался Мурик.
— По ошибке сел в соседний вагон, — объяснил пришелец. — Прогнали сюда, короче.
Наталья забегала глазами по сторонам, нашла неподалеку свободное место и предложила:
— Садись.
— Спасибо. Пойду к Марку. Давно не виделись…
Когда автор вешал пальто на крючок, Мурик скорчил противную рожицу.
Сидевший напротив подростка парень, перехватив взгляд Мурика, смешно погрозил ему кулаком.
Автор узнал в молодом человеке Юрия и спросил:
— Как дела?
— Нормально, — ответил тот. — Я вернулся в деревню…
И он широко улыбнулся своей спутнице:
— Вы верно подметили: Ксеня действительно похожа на одну известную женщину из итальянского прошлого.
— Теперь все знают, что это придумал ты…
В голове у автора пронеслось: «Бедный Юрик… Ведает ли он кем и какой была эта известная итальянская женщина? Да и была ли она на самом деле… В подруге Юрия все-таки нет баланса между симпатией и антипатией, как у Моны Лизы, ибо в Ксене больше притягательного, чем отталкивающего, но она тоже выглядит женщиной из прошлого — из русского прошлого, которое сфокусировалось в ней, фактически оставаясь нераспознанной тайной. Да и вряд ли Ксения догадывается о своей тайне».
Прошлое…
Кто властен его отменить? Пытались многие… Прошлого не может быть при одном условии: надо уничтожить память.
Но если каждая личность обладает памятью, то она не только помнит историю того, что было (история и есть память), а помнит и о том, что она есть не отвлеченная личность (человек вообще, какого еще никто не придумал), а именно — конкретный человек, и никто больше. Джоконда улыбалась не за всех женщин, а за себя и от себя, из своей души. Невозможно оторвать память от сознания. Со-знания чего? Во всяком случае, не только бренного… Без памяти нет никакого знания, равно и опыта. Нет культуры. Нет даже предчувствия. Человек без памяти — безумец, остающийся без связи с людьми.
Осознание того, что я есть тот же самый человек, который вчера сидел за столом и писал рассказ, держится только памятью. В противном случае, меня легко заменить копией — двойником. Или любым другим человеком, ибо это становится не принципиально. Но способен ли будет двойник написать сегодня точно такое же произведение, какое пишу я? Возможно, у него получится даже лучше, но в любом случае иначе. В чем будет состоять узнавание им меня, а мною его? Нелепость создания клонов кроется в том, что в природе нет ничего абсолютно одинакового, о чем говорил еще Пифагор. Внутренний и внешний человек между собой связаны не только таинственно, но и особой, неподдельной скрепой, название которой — личность. Такую связь не выстроить принудительно и невозможно воспроизвести искусственно в лаборатории. Кто-то хотел бы вырастить из пробирки второго Леонардо, но он обречен на неудачу. Человек не в состоянии создать природу даже травинки… Он лишь бесконечно пытается ее изменить, присваивая себе право на совершенствование природы. А что же говорить о создании связи между внутренним и внешним человеком? Безусловно, она есть и с разным успехом действует, но ее невозможно нам, смертным, сотворить как исходную данность.
Да, и память есть связь: соединение прожитого моей душой с историей прожитого человечеством, моим народом, семьей. Без понимания связи собственного бытия с со-бытием других людей нет личности. Впрочем, и без реальной связи страны, нации, отдельных групп людей с личностью нет памяти народной. Иначе просто не окажется носителей этой памяти. На взаимной связи общества и личности строится Традиция.
А поскольку человек сопричастен предвечному и вечному Богу, то он продолжает разом держать ум в вечности — неугасающей памяти о своем Создателе — и во времени — живой памяти человеческой истории. Стоит заметить: история как таковая начиналась Духом и вовсе не с тела…
Мысли автора перебивает Герман. Его легко было узнать по внешнему лоску (черные длинные волосы, зачесанные назад и начинающие седеть, ладно соответствовали высокому росту и роскошным черным усам, свисающим двумя изогнутыми подобиями перцев к небольшому тщательно выбритому подбородку).
— Здравствуйте, маэстро! Есть небольшой разговор, если позволите, — произнес литературовед, стоя в проходе. — Другого более удобного времени вряд ли найти.
— Добрый день, профессор, — ответил автор. — Сочту за честь.
— Мне кажется, у вас неверное представление о читателе, — продолжил Герман. — Простите, конечно, за прямоту. Но иначе не имеет смысла говорить.
— Согласен, нет смысла говорить витиевато, — подтвердил автор.
— Вы, безусловно, один из тех авторов, чьи книги заставляют думать. Не секрет — содержание ваших текстов сложно.
— Я бы заменил слово «заставляют» на «приглашают».
— Хорошо. Скажу еще. Есть существенная опасность: такое затейливое произведение, как «Царская земля», может быть воспринято превратно. И не потому, что читатель плохой, а потому, что вы думаете о нем лучше, чем он есть на самом деле. Все ли обладают теми умственными способностями, на которые рассчитывает автор? Позвольте привести пример. В названной вещи я различаю несколько голосов: голос повествователя, размышляющего над определенными философскими проблемами; отчетливо слышен также голос рассказчика, передающего от третьего лица мысли и чувства персонажей; раздается, наконец, голос главного героя или героини. Мало того, сюда надо добавить еще голос из репродуктора и голос святителя. А в последней главе автор открыто говорит сам за себя. Вы не находите, что это слишком сложно?
Герман кому-то подал знак рукой, чтобы он присоединился.
— Вы не возражаете, если примет участие в разговоре и наш приятель Андрей? — спросил профессор. — Считаю его в лучшем смысле вашим Alter ego…
Автор кивнул:
— Хорошо его знаю, и глубоко уважаю то, чем занимается Андрей. Он и батюшке доводится дальним родственником. А насчет Alter ego теоретикам видней.
Из следующего ряда за Натальей вышел молодой мужчина атлетического сложения. Мурик сразу же приутих.
— Приветствую неустанных трудолюбов пера! — задорно изрек Андрей.
Автор протянул ему руку для пожатия:
— Вы как относитесь к своему читателю?
Андрей задумался.
— Сказанное Германом я слышал, — ответил он рукопожатием. — И не совсем с ним согласен. На мой взгляд, уровень читателя всегда равен уровню писателя, во всяком случае, в представлении последнего. Ибо сам я считаю читателя не глупее и не умнее себя.
— В отношении таких литераторов действительно справедливы слова «Пишет для себя». Ведь текст есть ни что иное, как монолог автора обращенный внутрь себя. Особенно во время работы, — поддержал автор. — И мне кажется, что так должен поступать всякий художник.
— А как иначе? — продолжил Андрей. — Если же писатель заранее мыслит читателя глупее себя, то, спрашивается, по какому праву? Не спорю, подобные случаи есть. Но такую писанину всегда тошно читать: с одной стороны получается высокомерный цинизм, а с другой — вместо текста жвачка для глаз, и ничего для ума. Или я ошибаюсь? Если бы к читателю относились свысока Пушкин и Гоголь, то вам, филологам (Андрей посмотрел на Германа), сегодня нечего было бы изучать.
Профессор покусывал нижнюю губу. Со всей очевидностью он начинал внутренне напрягаться, но старался впопад улыбаться хотя бы глазами.
— Читатель разумнее любого писателя, — возразил из глубины вагона голос Марка. — В современной литературе автор умер, Барт прав. Долой тиранию писательской индивидуальности, ибо всякий автор — диктатор своей идеологии! А всякая идеология у нас запрещена Конституцией страны!
— Тексты вторичны, короче! — поддержал Марка Игорь. — Кроме Конституции…
Но на эти возражения никто не обратил внимания. С соседнего сиденья встала девушка и предложила Герману сесть:
— У вас, вижу, длинный разговор, а после болезни вам не стоит переутомляться.
Она ушла в глубину вагона и выбрала себе место рядом с Марком и Игорем.
Андрей бросил ей взгляд в спину. Наскоро. Искоса. Сурово.
— Ты ее знаешь?! — спросил он у Германа.
— Да. Моя бывшая студентка, зовут Ларисой. Может стать звездой. Познакомить? — предложил профессор, садясь на освободившееся место.
— Обойдусь. А вот относительно многоголосья твой упрек принимаю и на свой счет. Почему вдруг литература должна стать одноголосой?! Представляю с трудом, чтобы ты не читал Бахтина.
— Многоголосие — не что иное, как предоставление возможности говорить духам, — продолжил Герман. — Бахтин вас обоих, батенька, банальнейшим образом обаял. В то время как Достоевский сплошь монологичен!
— Достоевский, конечно, колосс, но правомерно ли выравнивать всех по одному образцу? — оспорил автор. — Пример марксисткой философии, в которой господствовал исключительно один авторитет, разве нас ничему не научил?! Да и с монологичностью Достоевского вопрос не закрыт: Федор Михайлович — диалогичен, ибо он все время находится в диалоге со своими героями и читателями. Но дело, собственно, не в этом. Просто полифония и монологизм — древние литературные методы, и противопоставлять их друг другу бессмысленно. В моем представлении, многоголосие — не говорение духов, а возможность одновременного сопоставления различных идей и смыслов. Как вы можете передать ту или иную эпоху без полифонии? Эпоха — это всегда многоголосие идей, мнений, калейдоскоп событий…
— А зачем специально передавать эпоху? — возразил Герман, пытаясь улыбнуться. — Она чувствуется уже в стиле произведения…
— Одно дело стиль и совсем другое — картина мира, — сурово заметил Андрей.
Герман не сдавался:
— Да ведь что у вас за полифония! Толстой или Достоевский заставляют думать о Боге, о мире, о человеке. Читая же вас, батенька, и вашего единомышленника Андрея, чаще всего обнаруживаю обычные композиционные изыски. Именно ради них и появляются «авторские размышления». В итоге, пропадает искренность, исповедальность вещи. Вместо истины торжествует эстетика, причем идущая не от сердца, а от головы.
Добродушное лицо Германа ожесточалось. Явно. Всерьез. Натвердо.
Чего в пылу спора Андрей слепо не замечал. Он сам злел стальным бликом в глазу на освященной половине лица.
— Согласен: «Толстой или Достоевский заставляют думать о Боге, о мире, о человеке», но неужели ты на самом деле считаешь, что классики не думали о композиции? — возмутился Андрей. — Тогда что ты изучаешь у них: богословие, обществоведение, географию или антропологию? Герман, извини, но сегодня слышу рассуждения не ученого, а скучнейшего моралиста. Пуританство, отказавшееся на деле от Заповедей Блаженств, в науке и искусстве преступно, ибо попросту ввергает в пессимизм; сегодня трудно отыскать более злобного ненавистника словесности, чем некоторые морализаторы от филологии!
До сих пор молчавший отец Владимир вспомнил о недавней болезни Германа; незаметно взял автора за локоть, давая понять, что градус спора надо снижать.
— Задам вам всем вопрос Понтия Пилата: что есть истина? — спросил священник.
— Знамо дело: Христос, — ожидая следующего вопроса, настороженно ответил Андрей.
— А у них — истиной становится форма и мастерство! — раздраженно вставил свое слово Герман.
— Для нас, братие, истиной должна стать любовь, — продолжил отец Владимир. — Только в ней мы обретем единодушие, несмотря на различие наших взглядов.
Разговор притих. Но тишину нарушил автор, обеспокоенный последним упреком Германа:
— О каком увлечении формой вы говорите? Разве у меня герой орет на скале ради эстетики или композиции? Я считал, что поведение героя и сама история о нем вполне искренни. Впрочем, как и остальные истории, иначе зачем браться за слово? «Искренность состоит не в том, чтобы говорить все, что думаешь, а в том, чтобы думать именно то, что говоришь», — изрек один известный француз. Может ли здесь мастерство стать помехой искренности? Вряд ли. А вот если мастерства нет, то поверить тексту будет намного труднее.
— У Чехова герои часто говорят вовсе не то, что думают, но оттого словесность Антона Павловича не перестает быть искренней, — ответил Герман, покусывая ус.
Бег поезда и ветер размазывали все вблизи видимое за окном по горизонтали, отчего возникало ощущение тоннеля; мерно стучали колеса.
— Вы можете сказать кратко: что для вас есть творчество? — обратился к автору отец Владимир.
Понадобилось немного времени для обдумывания. И затем Виктор признался:
— Трудный вопрос. Если бы я с легкостью мог на него ответить, то такой ответ был бы, наверное, слишком поверхностным. Скорее всего, творчество позволяет человеку в верном направлении выстроить свои отношения с Богом. И не столь важно какой именно деятельностью занимается человек, главное — она должна осуществляться творчески, то есть в синергии с истинным Творцом нашего бытия. Это громко на словах, просто по задаче, сложно в исполнении. Нахожу здесь много интимного и не выговариваемого. А если и можно о чем-то сказать, то лишь одно: творчество для меня, пожалуй, честное, исповедальное размышление о божественной тайне в человеке, инструмент ее познания, но ни в коем случае не проект. Пишу, как Господь на душу положит, без всяких предварительных планов и разработок.
— Некоторые художники говорят, что прежде чем создать свое произведение, они заранее видят некий идеальный образец, — продолжил отец Владимир. — Вот его якобы они и воплощают потом в процессе создания вещи. А у вас, насколько понимаю, ничего подобного нет.
— Здесь надо уточнить два момента, — ответил автор, посмотрев на Андрея. — Если речь идет о предчувствии произведения, то оно, наверное, есть у любого художника. Для меня — это только предчувствие, но не «идеальный образец». Творческий процесс и есть обнаружение и воплощение открываемого тебе Богом. Художник должен оставить внутри лишь предчувствие и освободиться от всего «своего» ради Божественного. А что значит воплотить «некий идеальный образец»? Откуда он берется? Из Платоновского мира идей?!
Андрей сквозь сжатые губы бросил:
— От винта!
Потом потер виски и добавил:
— Все, что писателю так или иначе может прийти на ум в качестве содержания, требует себе соответствующей формы. Ведь бесформенное — значит, безОбразное и обычно безобрАзное. Но и форма требует себе соответствующего содержания.
Несколько остывший Герман парировал:
— Однако истинно русский художник идет от содержания к форме, а западный — от формы к содержанию, часто считая и форму содержанием.
Из следующего ряда показалась модно стриженая голова Павла Дмитриевича.
— Должен вам при всех попенять, коллега, — обратился он к автору.
— Ни на какую скалу я не залезал, а, следовательно, ничего с нее не «орал», как изволили вы сейчас выразиться. Пусть люди знают: писатель меня просто оклеветал. Даже в совести моей копался! Беллетрист!!
— Ох, не зарекайтесь, не зарекайтесь, любезнейший! — улыбнулся автор.
— Паша, кто не знает, тот может подумать, что твои отношения с подругами стали идеальными, — сердито вступил в разговор Олег Платонович. И он стал носовым платком протирать стекла очков.
— Кстати, как себя чувствует наша любимица Валентина? — осведомился автор, жестом успокаивая взволнованного старика. — На пятом месяце беременности она, естественно, требует к себе большего внимания. К тому же, насколько мне известно, Ольга, ваша жена, выздоравливает, верно?
— Верно, — подтвердил Олег Платонович. — Теперь султан он у нас. А зарекается о совести!
«Султан» сидел растерянный.
— Да. Оля наотрез отказывается давать развод. Сама мне говорила, — из-за широкой спины Андрея откликнулась подошедшая Татьяна.
— Ханжество, блин! — издали бросил Игорь, слегка подскакивая на месте, точно скакал верхом на детском коне. — Старичье спятило! Обоз, одним словом…
— Развод — сугубо личное дело, — вмешался Марк.
— Никто этого и не отрицает, — продолжил автор, а потом повернулся к Павлу Дмитриевичу. — Такой запутанный клубок трудностей следует распутывать прежде всего тем, кто его запутывал. Но что касается авторитета и уважения, то я старался оные только прибавить вам.
— Каким же образом?? — воскликнул Павел Дмитриевич.
— Судите сами: одно из исконных значений слова «скала» — «лестница». И, описывая вас на скале, тем самым я дал возможность герою взойти на лестницу, ведущую в небо. Это его духовный подъем, крестный ход.
— Хорош подъем! Я там завис и мог погибнуть!! — возразил несостоявшийся альпинист.
— Но вас же там не было… — ответил автор. — Да и человек, возопивший к Богу, непременно получил бы спасительную помощь.
Павел Дмитриевич обиделся:
— Был — не был… Какая разница! Главное, правды нет.
— У поэзии одна правда, а у журналистики другая, — двусмысленно заметил Андрей, массируя себе виски от начинающейся мигрени. — Образцом последней правды является исключительно ваша газета!
— Причем здесь... Вот уже и служебные полномочия Главного редактора пошли в ход. Все вы заодно! Сочинители! — заволновался Павел Дмитриевич. — Лез я на скалу, лез! Если не лез, то залезу! И что? Это мои проблемы. Зачем о них рассказы строчить? Мы же не печатаем статей о том, что нам пригрезилось!
Неразборчиво бормоча себе под нос, его голова скрылась там, откуда показалась: за спинкой сиденья отца Владимира.
— Потерявши башку, по волосам не плачут, — прошептал Юрий на ухо Ксении, и та схватилась за рот, давясь смехом.
Поезд стремительно мчался дальше…
Мы извечно заряжены движением: от выхода из материнского лона — до ухода из этого мира в мир иной. Вся наша жизнь — сплошное движение. Кто его лишен, тот калека или мертвец. Человечеству показалось мало просто движения, человечество наделило его скоростью, которая превратилась в мерило развития жизни. Чем выше скорость, тем выше прогресс. Нашлись жрецы, возжелавшие оседлать движение, чтобы использовать его тайну и покорить себе век, но они плохо финишировали. Мир заторопился, в надежде нарастить жизнь. И вместо увеличения жизни он обрел суету — холостой ход, породивший иллюзию движения настоящего, а по сути — отправился в никуда, ибо не постиг главного: тайна движения кроется в его способности преобразить человека. Спасение не просто в беге или в полете, а в желании и умении приблизиться к Истине, сделать эту Истину своей необходимостью. Вы спрашиваете, для чего? Да уж, конечно, не для эстетики. Для постижения вечности, а, значит, покоя. Греки назвали его «стасисом». Здесь и кроется разгадка предназначения движения. Но мир, уронив вертикаль духовных устремлений почти до уровня горизонтали, стал гоняться за остротой чувств, по-считав смену их значимой необходимостью. Беспокойство было возведено в достоинство; кротость же — предел деятельности, неподвижность страсти —отвергнута. И ощущение жизни пошло на убыль. Человек вроде бы увеличил пространство и время жизни, однако утратил смысл своего бытия — и стал проваливаться в бездну, испытывая самое острое чувство из всех существующих чувств.
— Я на минуту, — сказал Татьяне Андрей и направился в тамбур.
Мурик юркнул в проход и принялся бегать вдоль вагона ради разминки, стал выписывать ногами только ему ведомые геометрические фигуры.
Когда Андрей исчез из вида, к девушке подсел Марк.
— Что скажешь, подруга?
— А что ты хочешь услышать? — спросила Татьяна.
— Ничего, — ответил Марк, и сел на свое прежнее место.
Отец Владимир засмотрелся в окно. Поезд замедлил ход. Показался знакомый зимний пейзаж…
Из руин церкви выходили неизвестные люди, торжественно
настроенные, нарядно одетые во все белое. Но совсем не по-зимнему. Белизну нарушало лишь золото аксельбантов, поблескивавшее у офицеров на светлых мундирах.
Ветер путался в невесомых волнах фаты… Нырял в нее, плавно развевал, перехватывал складками, а потом снова выпрямлял…
Впрочем, фата была не одна: их множество шлейфами вилось от невест, столь же невесомых, как полупрозрачный дым их газовых тканей.
Невестами вышло и несколько одиноких старух.
За ними шагали с окладистыми бородами дородные мужики, тщательно причесанные и опрятно одетые. Те из них, кто находился впереди, держали хоругви, иконы и большой крест. Остальные — по цепочке зажигали тонкие, длинные свечи. Золото огней стало отзывчиво перекликаться с золотом аксельбантов. Что лишь добавляло таинственности, и от удивительной картины невозможно было отвести глаз.
Но вот шествие остановилось. Люди развернулись к храму, перекрестили лбы и опустились на колени.
В это мгновение отец Владимир увидел, что кусок земли с крестным ходом и церковью оторвался или, точней, тяжело вывернулся со своего векового места и понесся наравне с поездом.
Отваливались, падали и разбивались в прах отдельные комья почвы; раскачиваясь, свисали золотисто-красные корни деревьев, растревоженные движением.
Ветер сорвал с веток несколько сухих, задержавшихся до зимы листьев, и принялся гонять их между храмом и поездом.
Пассажиры прилипли к окнам, разглядывая происходившее за стеклом.
— Новогодний карнавал, — сострил Игорь. Его тут же оборвали.
Мурик спросил:
— Мама, как зовут этого мальчика в военной форме? Ну, того, что стоит рядом со старым матросом… Видишь?
— Алешей, — ответила Наталья.
Татьяна нараспев удивилась:
— Не может быть… Чудо прямо на глазах! Батюшка, смотрите-ка, там, кажется и священник Виталий с матушкой Еленой…
— А вы откуда их знаете? — поинтересовалась Лариса.
— Так ведь Андрей о них написал…
Мальчик Алеша медленно повернулся и помахал им рукой. Воздух заколебался прозрачными столбами… Немного завьюжило.
Герман листал многостраничную газету, одним видом выказывая, что не хочет смотреть в окно.
Отец Владимир, перекрестившись, ощутил жгучий стыд перед людьми у храма, сел и закрыл глаза. Он понял: не возникло потребности быть лучше — ни у каждого лично, здесь присутствующего, ни у всех вместе. Оборвалась незримая связь поколений. Совесть пастыря ощущала напрасность и чуда. Но напрасность не оттуда, а отсюда. Превращение возможности в действительность оставалось только несбыточной мечтой. Приблизиться лицом к лицу с предками по-настоящему никто не хотел. Сгусток «мы» представлял собой кисель нежелания — боязнь и даже отторжение прорыва к вечности. А зачем? Хорошо и так: «время работает на нас». Без риска. Так спокойней.
Олег Платонович принялся читать молитву:
— Многомилостиве, нетленне, нескверне, безгрешне Господи...
Участники крестного хода поднялись с колен, повернулись к поезду и сами стали долго смотреть пассажирам в глаза — до тех пор, пока стальная сила колес не начала уносить зеленый состав вперед, в белую пелену метели. Кусок земли с полуразрушенным храмом и крестным ходом начал отставать, отставать… — уноситься незримым течением вдаль… А, скорее всего, люди вместе с храмом вовсе и не отставали — они возвращались на свое прежнее место, чтобы снова укорениться и упокоиться на нем вечно.
Олег Платонович завершал молитву:
— …сподоблюся чистою совестию отверсти скверная моя и нечистая уста и воспевати всесвятое имя Твое, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и прис- но, и во веки веков. Аминь.
Отец Владимир встрепенулся. Павел Дмитриевич, наклонившись сзади, по-свойски произнес ему на ухо:
— Сегодня исполнился ровно год, как у руля стоит новый Президент… Будет ли толк, как думаете?
Никто, кроме автора, не смотрел на то, что происходило за пределами вагона, люди беседовали между собой, читали газеты, думали или дремали; Мурик бегал в проходе.
Священник, не обращая внимания на слова редактора, спросил:
— Что за окном?
— Закономерное событие. Они возвращаются на свое место в истории, — ответил автор. — Но, вероятнее всего, они становятся малой частицей, для того, чтобы укорениться в каждом из нас, чтобы эта малая толика прошлого жгла дремлющую совесть во всей оставшейся жизни.
От недоумения Павел Дмитриевич скривил рот почти подковой, сначала вниз, потом вверх.
Олег Платонович охватил руками седую голову и простонал:
— Блудники мы, блудники, коим нет прощения. Фактически сто лет проблудили…
Мурик вернулся на место. Из тамбура проходил задумчивый Андрей.
Отец Владимир его остановил фразой:
— Вы, брате, многое пропустили.
Сергей, сидевший поодаль и до того все время молчавший, вдруг вскрикнул:
— Разбередили душу, праведники непорочные! Он ударил несколько раз по струнам уже расчехленной гитары и хрипло зарычал.
Любите бритвой вы полоснуть мне по душе.
На столе валяюсь разделочном
я уже.
Идет омерзительный урок анатомии
души,
И приговариваете от скуки вы:
«Не тужи!»
Раздались отдельные аплодисменты. Лариса, хлопая в ладоши, проговорила:
— Сергей, будь у тебя мощные спонсоры, ты бы затмил Макаревича!
— Свят, свят, свят! — обмахнул себя крестом Герман.
Игорь с видом знатока вынес приговор:
— Немного смахивает на Высоцкого, но годится. Где-то я тебя уже слышал. Короче, что-нибудь можешь сбацать еще?
— Могу, но не буду, — буркнул Сергей, поглаживая гитару.
— Приходите петь к нам в хор, — предложил отец Владимир. — Страсти рвать мы вам не дадим, а славить Бога научим.
Автор встал, сложил крестообразно руки на груди и коротко произнес:
— Простите меня, Сергей.
А потом повернулся в разные стороны ко всем присутствующим, добавив:
— Ради Христа, люди добрые, простите грешного!
— Да мы все виноваты, — отозвался Сергей, возвращая гитару в чехол. — Не вагон, а парламент! Раскричались тут, как психи…
Через некоторое время Марк и Игорь о чем-то оживленно стали шептаться, похихикивая.
Наталья отложила журнал с кроссвордом и задремала. Сонница одолевала не только ее. Олег Платонович тяжело, бессмысленно закрывал и открывал ничего не видевшие глаза. Ксения прижалась к плечу Юрия, ритмично покачиваясь по ходу поезда; затылок Юрия описывал неконтролируемые пируэты. Павел Дмитриевич уронил голову на грудь… Сказывалась усталость от пребывания в столице.
Мурик, скучая, засеменил к Марку и Игорю. Вскоре в их перешептывании приняла участие и Лариса. После чего Марк отправился в направлении тамбура.
Глубоко задумался отец Владимир.
Андрей и Татьяна иногда перебрасывались короткими фразами, но больше молчали. Андрея продолжала мучить головная боль. Татьяна его успокоила:
— Говорят, мигрень исчезает после пятидесяти лет.
— Осталось обождать совсем немного — почти полжизни, — скривил рот Андрей.
Сергей читал книгу.
Там и сям сидело еще человек десять-пятнадцать, так и не проявивших себя в общих разговорах.
Автор наблюдал за происходившим в вагоне.
Из тамбура появился Марк и в римском жесте поднял большой палец вверх, давая понять, что все в порядке.
Тишину прервал его громкий голос:
— Дорогие землячки! Поскольку сегодня заканчивается второе тысячелетие нашей эры, мы тут посовещались и решили, что нельзя с ним расстаться, не попрощавшись.
— Тысячелетие закончилось в прошлом году, — заметила Татьяна. — Вы опоздали.
— Нет, — твердо продолжил Марк. — Если бы я у тебя взял взаймы две тысячи рублей, а отдал одну тысячу девятьсот девяносто девять, то остался бы в долгу. То же самое и с летоисчислением.
— И что вы предлагаете? — спросил Сергей, откладывая книгу в сторону.
— Банкет, короче! — крикнул Игорь.
Олег Платонович недовольно поморщился:
— Покоя нет. Опять ерунду затевают…
Лариса, заходив по вагону, принялась объяснять:
— Нехорошо, согласитесь, мчаться с локомотивной скоростью навстречу третьему тысячелетию и делать вид, что мы будто едем на дачу. Слишком это было бы уныло, провинциально и бездарно…
— Нехорошо, — согласилась Наталья.
Мурик сидел с видом заговорщика, посвященного во все невообразимые тайны, а потом вскочил и принялся подсчитывать указательным пальцем количество людей в вагоне.
— Мы думаем, надо отметить! — несколько театрально продекламировал Марк, отчего Лариса закатила глаза, но смолчала.
Андрей уперся исподлобья тяжелым взглядом в веснушчатое лицо Марка и сказал:
— Ты предлагаешь станцевать от счастья?
Юрий сострил:
— На троих распить кока-колу и сникерсом закусить.
Марк держал паузу.
Олег Платонович отвернулся и проворчал:
— Кто вы такие, чтобы думать за всех!..
— Не томи! — потребовал Сергей.
Первым не вытерпел Игорь. Почесав нос, он изрек:
— Поскольку вина нет, а бойлер в нашем вагоне не работает, то Марк
договорился на сей счет с проводницей в соседнем.
— Насчет вина?! — не поверила Наталья.
Марк засмеялся. Игорь что-то стал записывать в блокноте.
Мурик подошел к Марку и доложил:
— Сорок один.
Игорь вырвал листок из блокнота, со словами:
— Двести сорок шесть.
Марк одобрил кивком. И произнес:
— В нашем положении самое разумное согреться чаем. Прокисли вы за дорогу. А задумку мы вам с Ларисой растолковали.
— Неплохо бы! — одобрил Сергей. — Скинуться, наверное, надо…
Автор обратился к отцу Владимиру:
— Как вам такая затея?
Священник, слегка улыбнувшись, ответил:
— Если без алкоголя, то ничего предосудительного. Общее дело всегда сближает людей.
После чего автор протянул Марку двести пятьдесят рублей и сказал:
— Горячительное за мой счет. Я — в долгу перед моими героями.
Игорь удивился:
— Вот, блин, писатель дает! А кто еще мне должен на печенье?
И простовато засмеялся.
Наталья сняла с полки большую сумку, достала фигурный тульский пряник в виде птички и протянула его Игорю:
— Этого хватит?
Игорь растерялся.
— Шуток не понимаете? — ретировался он. И отошел подальше, то и дело оглядываясь.
Озабоченный Юрий замялся:
— Как-то нехорошо, братцы, что Виктор Семенович за всех платит…
Ксения его поддержала:
— Да и правда…
Автор поспешил их успокоить:
— Ничего страшного. Не разорюсь. Я же из чувства благодарности к вам, а от благодарности нельзя отказываться.
Вскоре Марк с Муриком принесли огромный поднос, полностью заставленный стаканами чая, дребезжавшими хором подстаканников.
— Первая партия! — доложил Марк. — На всех разом стаканов не хватает.
И прежде других преподнес чай автору, затем — отцу Владимиру, после чего объявил:
— А остальным — по старшинству.
И тут же направился к Олегу Платоновичу.
Старик заерзал на месте, засмущался, взял стакан, но ничего не сказал, даже «спасибо».
Тульский пряник в качестве приза Наталья преподнесла автору. Она наклонилась и на ухо поблагодарила:
— Хорошо, что мало обо мне написали, к тому же, не называя имени! Весной иной раз до того дурь в голову нагрянет, что самой потом стыдно делается! По прочтении книги покраснела ярче герани. После даже курить бросила. Уже ради одного такого отрезвления стоило ее создавать. Спасибо вам.
Усталые глаза начинающей стареть женщины оставались все-таки довольно живыми; в них, правда, глубоко затаилась тревога, перемешанная с чувством незащищенности, трогательной ласковости и в то же время укоризны себя самой, словно Наталья хотела незаметно загладить свою вину, втайне от всех. Как бы в подтверждение, она поднесла указательный палец к бледным губам, попробовала их растянуть вверх, из чего получилось лишь выражение грустной усмешки. Наивность на сей раз не украшала человека, а делала женщину безоружной.
Автор привстал, взял острую, но нежную кисть руки, поцеловал ее, признаваясь:
— Вы — чудо. Бесконечно вам благодарен.
И, улыбнувшись, пояснил отцу Владимиру:
— Видите, творчество кормит!
— Поезд — сакральное место для наших людей, некое подобие храма, — произнес священник. — Вам откроют здесь тайны, изольют душу лучше, чем на исповеди, поделятся последним куском хлеба…
Автор разломил пополам засахаренную птичку и протянул одну половинку своему собеседнику:
— Как бы там ни было, но нам с вами не удастся одним пряником накормить весь вагон. Съедим сами.
— Вы так считаете?! — засомневался отец Владимир, осматриваясь.
Юрий стал ходить от ряда к ряду и предлагать по дольке лимона, который ему извлекла Ксения из небольшого полиэтиленового пакета.
Несколько пирожков Татьяна дала тем, кто сидел неподалеку от нее.
Павел Дмитриевич извлек из «дипломата» коробку шоколадных конфет и попотчевал соседей.
Угощали друг друга нехитрой едой и другие пассажиры.
Молча сидевший до сих пор Олег Платонович поднялся и, стоя со стаканом в руке, посмотрел по сторонам, собрался с мыслями, без торопливости произнес:
— Неудобно по такому делу взять и просто выпить чай, как мы пили его всю свою жизнь. Позвольте слово молвить.
— У Платоныча созрел тост. Слушаем! — потребовал внимания Игорь.
Пассажиры притихли.
Олег Платонович говорил медленно, будто опасаясь ошибиться. Признался, что под чай еще тостов действительно не произносил. Тем лучше. Он попрощался с двадцатым веком — его личным веком, которому отдана, по сути дела, вся жизнь… А мечтать на старости лет о будущем, подобно Чеховским героям, сколь бы искренними они не были — это в наше время непозволительные сантименты и глупости. Старик пожаловался, что несмотря на отдельные взлеты, страна совершенно бездарно завершает целое тысячелетие. Предки собирали Отечество в течение всей этой тысячи лет, а их потомки взяли и разом промотали накопленное. Но о политике он говорить не захотел, а перешел к важности предания как способу преемственности. Ведь историю двадцать первого столетия предстоит создавать молодежи. Со всей очевидностью встает вопрос о народных обычаях, поскольку без их знания повседневное бытие закономерно получается скверным. И вот, здесь в вагоне старику стало понятно: не все так плохо, как он думал. Его удивила оригинальность задумки сегодняшнего чаепития: русский обряд приобрел новые крылья. Этого, разумеется, мало, ибо не одним чаем жив русский человек, однако начало многообещающее. В молодежь надо верить.
Старик подошел и обнял Марка, Игоря и Ларису. Потом поклонился отцу Владимиру.
Вторым заговорил Герман. Будущее виделось ему мрачным. Двадцать первый век, по его мнению, станет эпохой всеобщего электронного и любого другого контроля над человеком. Окончательно прорвется и смрадно выльется на континентальные просторы всемирная канализация. Раздоры между народами будут возникать вовсе не из столкновения тех или иных жизненно важных интересов и трудностей отдельных стран, где эти народы живут. Ссоры будут заранее планироваться, исходя из корысти нескольких богатейших мировых кланов у власти. Причем любой конфликт сможет легко перерасти в войну, способную уничтожить все живое. А поскольку традиционная нравственность разрушается, то такая война становится неизбежной. Армагеддон возвещен даже Библией.
Женщин подобный взгляд на будущее не устроил. Лариса заявила о том, что чем выше угроза уничтожения жизни, тем больше отвечают те, у кого имеются на вооружении сверхразрушительные средства. Поэтому мир не знал больших войн после тысяча девятьсот сорок пятого года. Кому нужна пустая, безжизненная планета? Марс вместо Земли?! Все хотят жить, ибо никто не уцелеет в очередной мировой бойне.
Отец Владимир напомнил о невозможности для людей знать часа посещения Господом. О дне том и часе ведает только Бог Отец. Но каждый человек призван жить каждый день, как последний. В этом и заключается наша ответственность перед будущим. Без покаяния, то есть изменения сознания, она не- возможна.
Неожиданными прозвучали слова Игоря: он попросил всех не умничать, а от души, по его выражению, «поржать». Чаепитие они с Марком и Ларисой придумали с одной целью: чтобы приколоться…
После чего Наталья спросила:
— Лариса, зачем вам, незамужней столичной девушке, на Новый год — сугубо семейный праздник — ехать в провинцию?
Но здесь Марк нанес Игорю такую трескучую пощечину, что Коко поспешно схватил свой рюкзак, нервно пристроил обе лямки на одно плечо, в самооправдание пробормотал:
— Короче, я опять ошибся вагоном…
И быстро направился к ближайшему тамбуру.
— Неудачно десантировался, — пояснил Андрей. — Пошел деревню агитировать. Скоро выборы…
Мурик застыл с открытым ртом.
— Простите, землячки, — выдавил из себя побледневший Марк. Сел на свое место и замолчал.
Лариса колюче глянула на Наталью, словно хотела исцарапать взглядом, затем обронила:
— Рестораны в провинции дешевле! Вас это устроит?
И, не спеша, танцующе раскованной походкой отправилась следом за Игорем.
Установилась гнетущая тишина.
Короткий зимний день угасал. Таял, как белый сахар в крутом чае, который держали пассажиры в руках. Пограничье между днем и вечером всегда за- вораживает.
В вагоне загорелся свет, тут же слегка позолотивший и людей, и стены — все вокруг… Окна поголубели. Пейзаж в них стал различим хуже, чем без света, и начинал растворяться. Впрочем, его никто и не разглядывал.
Тишину прервал голос Мурика:
— Марк не виноват. Прикол предложила Лариса. Марк хотел только поздравить всех с Новым годом.
Павел Дмитриевич, не веря, покачал головой:
— Ай-яй-яй… Взрослые люди — думать бы подобало!
Мурик действительно подумал о чем-то и озабоченно продолжил:
— Надо собрать пустые стаканы и принести вторую партию чая. Не все же еще пили…
Он подошел к Марку, заставил его взять поднос. Кряхтя, сдвинул с места. И, устроив на плоскости подноса столпотворение стаканов, потащил за собой Рыжика в соседний вагон.
К автору и отцу Владимиру наклонился Сергей. Заговорщицким тоном архитектор сообщил:
— У меня есть бутылка приличного вина. На троих — по русскому обычаю — в самый раз. После всего такого надо бы немного очистить душу. Благословляйте, отцы.
— Что ты, что ты! — вполголоса воскликнул отец Владимир и часто закрестился.
Поезд продолжал нестись сквозь метель. За окном неотвратимо гаснул день. В полутьме возникало еще понятней ощущение тоннеля. В этот тоннель пикой горизонтально и летел железнодорожный состав.
Отец Владимир попробовал глянуть в окно; озабоченный нагрянувшей мыслью спросил:
— Кому же принадлежали в старину эти необъятные земли?
Автор подставил ладонь козырьком между бровями и стеклом, тоже посмотрел в пространство полутьмы и ответил:
— Мы едем по царской земле, но не только едем, мы на ней и живем. Номинально она принадлежала семье Романовых…
Священник надолго задумался, а потом прошептал:
— Отчизна наша… Что мы без нее? Осенние листья, унесенные ветром. И если для христианина Родина там, где благодать Божия, то Россия и является таким райским царским уделом.
Автор добавил, тоже шепотом:
— Исстари в русском народе говорили: у человека три матери — Богородица, Русь Святая и та женщина, которая приняла на себя муки, чтобы родить дитя. Без них мы ничего не смогли бы, наверное, понять в своей жизни.
— Согласен: земное и небесное бытие закрыто без этой священной триады, — продолжил священник. — Обитель любящих матерей — царская земля. Но где он, этот священный край? Его предстоит еще найти. Без любви всякая земля мертва. Без любви ее справедливо называют разбойничьим местом, ибо там люди не приняли Царя, спасающего всех к Нему приходящих. Впрочем, брате, мы — уже в движении, по дороге домой — туда, где нас неизменно ждут. Осталось обрести потерянную евангельскую жемчужину. Проложить колею к источнику неоскудеваемому.
— И останавливаться нельзя.
Незнакомая девочка потеребила рукав матери, которая до сих пор сидела безмолвно, рассеянно наблюдая за происходившим:
— Глянь, батюшка с писателем о чем-то забавно шепчутся…
И засмеялась.
Автору показалось странным, что молчал Олег Платонович.
Где он?
Беспокойство нарастало.
И действительно: голова старика была запрокинута назад, подозрительно оставаясь неподвижной.
Автор поспешил к Олегу Платоновичу.
Прикосновение к руке не дало результата. Старик молчал.
— Галина! — громко позвал автор. — Срочно подойдите сюда!
Пассажиры вскочили со своих мест и подбежали с одной целью: посмотреть что происходит.
Автор упросил всех вернуться на свои места.
Подошла женщина, до сих пор не принимавшая участия ни в каких разговорах, и начала осматривать старика. С помощью Андрея осторожно уложила его на пол, расстегнула ворот.
— Кажется, инфаркт, — предположила она. И сильно ударила кулаком лежащего по грудине. — Нужен нитроглицерин.
— Посмотрите у Олега Платоновича во внутреннем кармане, —посоветовал автор.
Лекарство действительно нашлось. Галина сунула таблетку старику под язык. Олег Платонович вскоре пришел в себя.
Отец Владимир осенил его крестным знамением и поднес к губам снятый наперсный крест. Старик приложился.
— Почему он серый, как черно-белая фотография? — удивляясь, тихо спросил автора Сергей.
— Что это вы, голубчик, нас пугаете? — перебил Павел Дмитриевич. И повернувшись к Сергею, доверительно поделился: — Уходящая натура…
Неожиданно редактору пришли на ум его ранние строки:
«Память вдрызг рвет сердце
На части.
Черно-белая лента!
Жгучий квадрат огня. Час.
Почему ты не угасаешь в памяти?
Пули, застрявшие в отцах,
Болью буравят и нас.
Дайте кадр в цвете!»
Но тут Галина потребовала от всех молчания. И спросила:
— У кого есть сотовый телефон? Надо вызвать скорую помощь.
Павел Дмитриевич посетовал:
— Извините, не захватил…
Мурик открыл дверь из тамбура, давая возможность пройти Марку с чайным подносом.
Наталья встретила их словами:
— Нужен сотовый! Быстро!!
И перехватила поднос у Марка.
Марк, сходу поняв серьезность момента, выхватил из кармана телефон, набрал номер и передал Галине.
— С вами говорит врач. Прошу машину к прибытию московского поезда. Двенадцатый вагон. У нас человек с инфарктом миокарда, — деловито сообщила Галина. И вернула мобильник Марку. — Будет…
Отец Владимир читал кондак:
— На одре болезни лежащего и смертною раною уязвленного…
Олег Платонович оставался печальным и совсем беспомощным, пробуя шевелить слегка начавшими розоветь губами.
— Батя, мы тебя не оставим в твоем двадцатом веке. Не рассчитывай, — сказал Марк, пряча телефон в кармане. — Однако прости, дорогой, нам еще пировать надо.
И вручил Галине стакан чая. После чего огласил:
— С наступающим Новым годом вас, землячки!
Длинный зеленый поезд, отдаленно напоминавший змея, летел сквозь снежную бездну навстречу третьему тысячелетию, неся внутри себя множество совершенно непохожих друг на друга людей, а подчас и чуждых. Мчался по царской земле. Домой. Скрываясь из вида. Но еще долго маяча очередью огней во мгле метели. Резкие протяжные гудки электровоза время от времени доносились из темноты, разрывали в клочья волчий скулеж пурги, требовали посторониться, звали в будущее.
На календаре значилось тридцать первое декабря двухтысячного года от Рождества Христова…