– Какое там смеюсь?! Я в полном отчаянии, –
крикнул Филипп Филиппович, – что же теперь
будет с паровым отоплением?
М.А. Булгаков. Собачье сердце.
Лёва-Штуцер, он же Лев Вениаминович Подзагривков, рассерженно захлопнул «Собачье сердце», чуть только прочитав реплику профессора о судьбе парового отопления, и поднес пальцы к посиневшим от холода губам.
Дыхание все еще было теплым.
Лев Вениаминович, хотя не был сведущ в медицине, из житейского опыта догадывался, что холодное дыхание не может происходить из живого человеческого тела. Это ободряло. В таком деле всякое свидетельство не излишне, тем более иной раз декартово ergo sum не кажется вполне достоверным. Образ Борменталя с прозекторским ножом, занесенным над беззащитным телом, заставил Льва Вениаминовича поежится под скудным зипуном от укола мимолетного ужаса – вдобавок к ознобной дрожи.
Повертев ледяными пальцами так и сяк, он снова сунул их в рукавицы, взял томик, отыскал в нем, скользя по бумаге собачьей шерстью, брошенную в сердцах страницу, и продолжил чтение, которое одно его утешало.
Уже три недели как решением Облнадсовета посад Большой Чудовищенск отключили от сетей отопления.
Тепло было лишь в Таможенной избе, разделенной пополам изразцовой печью между ново-басурманами и посадскими. Тем было плевать на любые сети-неводы и решения хоть с пяти сторон, ибо на такую службу не берут дураков. Еще четверть века тому назад печь оформили как «Утилизатор документации автономный высокотемпературный», проще УДАВ. Подкрепились резолюцией воеводы, оформили приказную грамоту и за этим реформаторов, желавших сломать горнило, вытурили пинками в сугроб с крыльца, не поднесши даже чарки на посошок.
Реформаторы, видимо с досады, в пух разнесли остальные печи, остававшиеся в домах посадских. С тех пор каждую зиму Большой Чудовищенск держали в стальной узде, грозя лютым холодом, если что не так.
Как таможенная печь проходила по учету у басурман посадские знать не знали, что в сущности, и не важно было, потому что те не страдали придурью и свое хозяйство не расточали. Только называли ее дурацким сочетанием «гранд-тандыр», но пловом и лепешками делились исправно и вообще были нормальными пацанами.
«Гранд» и «гранд», ну и что с того? Посадские давно привыкли и не замечали, что ново-басурмане изъясняются на смеси языков – норма для парней, воспитанных французскими гувернантками в пусть и стилизованных под юрты карбоновых особняках плоскогорья.
А когда словно ком с горы покатилась по посадам цифровизация, и тут не растерялись таможенники, дооформив печь как УДАВ 2.0. Тем отбились от порухи, уже выгнав со двора новых реформаторов, позволив наперед убедиться, что какую флэшку ни кинь в горнило, никакой заразы к нему не пристает. Более того, разрушается невосстановимо сам источник заражения, а это вам не хухры-мухры. Поэтому, рассудив, добавили к «2.0» «с элементами искусственного интеллекта и термическим изрыгателем на основе экологически чистого топлива» – подгадали наперед, если в мудрости своей князь пришлет опричных экологов.
Весь Большой Чудовищенск, от повара Шелухова-Мытого до библиотекарши бабы Насти, завидовал таможенникам всегда, а теперь подавно. На дворе декабрьские морозы, бури воют, нагоняя сон на старушек с томиками Пушкина, притулившихся к простенкам холодных изб, а там – басурманский плов под русскую водку и жар от печи такой, что аж преет в неприличных местах.
Но вернемся к Лёве-Штуцеру…
Марфа снова помочилась на колхозное поле. Ни малейшего сомнения в этом не было. Запах и следы лап однозначно вопияли против несознательной твари, надувшейся словно шар на углу буфета.
Желтые глаза, не мигая, смотрели с нагловатой усмешкой на мир внизу, и стоило только на секунду заглянуть в них, становилось ясно, что расчеты на малейшее раскаяние старой кошки наивны и безосновательны. Что зверь закоснел в своих антисоциальных привычках, которые считает ценнее любых принципов, измышленных ее двуногим рабом.
Лев Вениаминович раздраженно отвернулся от ящика с анемичными колосками, вылупившимися из земли вне всяких разумных доводов к началу осенних заморозков.
Поясним, что он уже скоро десяток лет как являлся председателем показательного хозяйства «Бодрый чернозем», правление которого находилось тут же у него дома, а угодья – в трех деревянных ящиках, устроенных по одноименной системе, коя с расстановкой была описана в учебнике «Юный агроном», найденным бабой Настей в разделе запрещенной литературы посадской библиотеки имени О.Чудовища.
С памятью героя многое было связано в посаде, в том числе и его название. Главное, что нам нужно знать о нем – это то, что Онуфрий Джоржиевич Чудовище все еще был жив, хотя и страдал артритом. Неугомонным стариком был герой. Видимо, в отца, шустрого как ртуть корсиканца, молнией пронесшегося по княжеству с некими депешами из-за моря, оставив за собой чреду легко узнаваемых бастардов.
Лев Вениаминович грустно глянул на бессовестное животное, на буфет с графинчиком первака, соблазнительно мерцавшим граненым боком, и знакомо потянулся к дидактическому изданию, находившемуся тут же на столе между сахарницей и стопкой пустых тарелок. Чтение учебника всегда его успокаивало, сквозь параграфы мир выглядел упорядоченным и ясным.
Баба Настя любила пошутить и шлепнула печать «Рассекречено» кроме этой книги за одно и на журнал со срамными фотографиями, выдав их в должностное пользование Льву Вениаминовичу с выразительным подмигиванием и словами на счет того, что раз уж агроном юн, то ему не повредит знать, как и что устроено в плане плодородия у людей. Журнал был аккуратно изучен, вызвал удивление, а иной раз даже испуг, после чего заперт в рундуке – от греха.
Что до образцового хозяйства, то оно было устроено в целях циркулярной отчетности, так что не имелось и зерна смысла заморачиваться с масштабами. Полтора квадратных метра на все трехполье прекрасно отвечало задаче, обеспечивая должный накал борьбы, вовлеченность коллектива, наставничество, мотивацию материальную и моральную, а главное – переписку с Приказом села и поля, вполне удовлетворенному результатом.
Все портила только Марфа. Колоски от ее ядовитых потуг вяли и в отчетности приходилось врать, клевеща на колорадского жука и мышей-полевок, которых отродясь не было на колхозном поле. Что-то удавалось списывать на шпионов, благо граница рядом, но Льву Вениаминовичу, человеку природно-честному и не чуждому нотке сентиментальности, было тяжко писать совсем уже песью чушь. Однако, он любил свою кошку и врал в силу привязанности.
– Кис-кис-кис… – позвал он, гремя блюдечком под столом, накладывая из банки дефицитную сайру, которую получал в довольствие по особому начальственному пайку как глава хозяйства.
Марфа была сыта и с буфета не пожаловала. Впрочем, не стала и возражать против того, чтобы в ее блюдечке прибавлялось. К полуночи-то она всяко проголодается.
Лев Вениаминович поднялся с колен, с предвкушением вычерпнул из банки прилипший ко дну плавник, даже томно посмотрел на графинчик…
В эту же секунду кто-то бойко постучал в дверь.
– Да что б вас!
Отставив вожделенную банку, Лёва-Штуцер недобро затянул пояс и прошел в сени.