Глава 21
Случается
«Поэзия, когда она осуществлена, — это стигматы человеческого духа»
Арсений Тарковский
Настроение: Josh Groban «Per Te»
30 ноября
Ночью, размышляя о состоявшемся накануне между нами разговоре, я понял, что Ирсен, возможно, в большей степени, нежели я, нуждается в помощи и поддержке.
— Не подозревал, что такое может быть, — подписал я.
Ирсен не отвечала весь день.
— Зря я это написал? — спросил я ближе к вечеру, не зная, что и думать. Видимо, ошибся, — да так, что и ответом не удостоят.
— Нет, что ты! — спустя несколько минут ответила она. — Бабушка сегодня умерла. Ты не сердись на меня, если я тебя повыводила немного, но эти дни были тяжелые, и ты… ты держал меня за руку.
— И продолжаю… — написал я. Смерть… Это было ожидаемо. Но все же, как это обычно, наверно, бывает, неожиданно.
— Спасибо, — ответила она.
Я понял, что писать пока больше не нужно.
Вечером Ирсен мне написала. Мы обменялись несколькими сообщениями. Она жаловалась на «ватную голову», что плохо соображает, попросила позвонить маме, потому что та тоже чувствует себя неважно. Обменялись смайлами.
— Вот и поговорили, — улыбнулась она.
— Много ли надо, — улыбнулся я.
— Да… Все, я спать.
Не было еще и девяти.
— Отдыхай.
— И тебе спокойной ночи.
1 декабря
Утром Ирсен прислала мне запись репетиции дочери, которая музицировала на сцене местного универа. Дада пела, отбивала на ударных, репетицией, однако, в итоге осталась недовольна. Но на следующий день ей, по словам Ирсен, «посыпались предложения» записать совместные песни.
— Мы ржем! Муж вообще глаза закатывает от их игры! — радовалась счастливая мама.
Жизнь продолжалась.
Я же смотрел видео репетиции, в перерывах набирая ответ. Роликов было штук десять, по минуте каждый. Снимали на телефон, кто-то из детей, снимали абы как, звук плохой, изображение тоже. Долго выносить я такое не мог. Не дождавшись быстрого от меня ответа Ирсен поехала по делам.
— Так интересно! Я уже на машине из дома уехала, а ты все печатаешь и печатаешь! — предвкушала она.
Я заставил себя досмотреть все видео до конца. На сцене находились две девушки и парень. Двое с гитарами, Дада барабанила. Когда пела вторая вокалистка, в подаче не ощущалось ни энергии, ни таланта, только некоторые способности, довольно посредственные. Хотелось видео сразу выключить, что я периодически и делал. Когда же петь начинала Дада — чувствовалась глубина, сила и индивидуальность. Хотелось слушать еще. «Было бы здорово, если бы она еще и стихи писала и исполняла свое», — поймал я себя на мысли. Но, все-таки, чего-то не хватало и ей.
— Вот, если бы там погас свет, если бы твоя скромняшка поверила в себя, поймала драйв и оторвалась бы на сцене, то зал был бы полон! А если бы она еще и свое исполняла, и раскрывалась бы на сцене, то, уверен, мечтала бы она не о том, чтобы лечить тела, но о том, чтобы лечить души, — в числе прочего заметил я, делая таким образом комплимент и самой маме. Без мам, как известно, ничего не бывает. Тем более в данном случае. Я знал, сколько времени Ирсен тратит на своих детей, «родители-вертолеты». Хотя, сложно конечно было говорить что-то об исполнении, судя по тем крохам, что я увидел в роликах, но потенциал дочери Ирсен чувствовался сразу. Тем более что я и раньше видел некоторые ее выступления из детства. Здесь же на сцене я видел уже почти женщину. Я даже пожалел, что сам не пишу песни. Дада смогла бы их донести.
— Ну, может начнет, — согласившись, предположила Ирсен. — Сейчас главное — не давить. Драйв она ловить умеет, но иногда ее зажимает, к тому же, не играла полтора года. Ладно, девочки умницы, пусть развлекаются. А на запись она пойдет, но под присмотром папы конечно! А ты пиши стихи — они лягут на песни! Будем вместе работать! — размечталась Ирсен и тут же переключилась на другое: — А вчера народ от меня зависал! Когда про похороны спрашивали, я отвечала: «кремация»! Дальше была минутная пауза и активная работа мозга — забавно! — Ирсен улыбнулась. — Как твоя поэма?
Забавно… Наверно, так у нее выходили нервы. Всякое бывает. Иной раз приходится шутить и веселиться, чтобы удержаться наплаву. Мне же о поэме сейчас даже думать было тяжело, совсем не было на это энергии. Текст надо было пропускать через себя, вживаться, а я мог не выдержать и опять депреснуть. Находясь в ожидании нужного настроения, я смотрел мировую классику и что-то почитывал, надеясь, что и это, быть может, как-то пригодится мне в написании книги. Накануне я прочитал одну статью, в которой говорилось о трех самых влиятельных фильмах всех времен, и я решил посмотреть один из: «Психо» Хичкока. Но совершенно не понял, в чем заключалась его феноменальная ценность. «Надо было лет пятьдесят назад его, наверное, посмотреть», — поделился я с Ирсен впечатлением. В итоге, первые два фильма смотреть не стал, прошелся по нескольким ссылкам и заинтересовался другой лентой. Сегодня собирался смотреть «Гражданина Кейна» из 40-х, надеясь, что хотя бы этот товарищ меня не разочарует.
— Ты такой забавный бываешь, — улыбнулась Ирсен, будто я рассказал ей почти смешной анекдот.
В этот день что-то подсказывало ей, что она будет сильно меня отвлекать, и это ее беспокоило. Я посоветовал не тревожиться, потому что если действительно захочу уединиться — уеду в деревню и буду сидеть без связи. До вторника же собирался побыть еще в городе. Была суббота.
Ирсен рассказала, что бабушкин прах после кремации планирует захоронить рядом с мамой. Мне такой способ тоже был симпатичен: разумный и эстетичный.
— И шаблоны рвет у большинства. Это полезно, — поддержал я.
— Шаблоны рвет — это когда я заявила, что меня и захоранивать не надо будет, развеять в море и нормально. Папа был в шоке! — усмехнулась Ирсен.
Я вспомнил, как несколько лет назад озвучил сыну примерно такую же рекомендацию на случай своей преждевременной кончины. Он спросил «так что, ехать на север?» Я ответил «по желанию». В принципе, меня устроил бы и Днепр, не обязательно море. А через пару лет на всякий случай решил продублировать свою просьбу, вдруг он позабыл. Дзен отмахнулся от меня и сказал: «Да помню я, помню! Сделаем!» Чем и удовлетворил. Больше я к сыну с подобным не приставал.
— Ну вот и полетаем! — компанейски обрадовалась Ирсен.
— Полетают-то все, а мы еще и поплаваем, — внес я поправку.
— Все! Закончили это! — строго распорядилась она. Но улыбнулась.
Я не возражал.
— Ты как сегодня, в порядке? — спросил.
Оказалось, Ирсен была в порядке еще вчера:
— Просто устала, много энергии забирает. И неделя «до» была кошмарной, я на телефон просто не отвечаю. А ты мой наркотик, — завершила она как бы между прочим, снова мне улыбнувшись.
— Нар-котик, — разделил я пополам, с удивлением подмечая кошачью природу этого слова, задумался об этом, вспомнил валерьянку, что-то более сильное, связанное с человеческими рецепторами… наконец тряхнул головой, очнулся и сообщил, что собираюсь завтракать (чтобы не потеряли).
Еда… Чем не наркотик тоже? Было начало второго, а «собираюсь завтракать» означало, что надо бы мне уже наконец вылезти из-под одеяла, дотащиться до кухни, помыть яблок (или чего там еще можно будет найти), если повезет найти бананов — тогда и мыть ничего не нужно, потом поскорее обратно, под одеяло, расслабиться, с облегчением выдохнуть и — поесть уже наконец. Таков был план.
— Давай, — напутствовала меня Ирсен.
Но вообразив всю эту невероятную последовательность усилий, я и без того уже порядком утомился и передумал идти куда-либо вообще, хотя есть хотелось по-прежнему. Однако последняя фраза Ирсен меня зацепила. «Ты мой наркотик…» — повторил я про себя. «Ты — мой — наркотик…» — повторил вслух, отчетливо разделяя по словам. «Ты — мой — наркотик…» — прокручивал в голове снова и снова, удивляясь, что услышал это слово из такого неожиданного источника. «Ты — мой — наркотик…» «Ты — мой наркотик…» «Ты мой наркотик…» — крутилось в голове — и меня не отпускало.
Я все же вылез из-под одеяла, на четвереньках добрался до письменного стола (всего-то четыре маленьких полушажка на коленках), навалился на стол локтями, достал в дальнем углу тетрадь, карандаш, съехал обратно на колени, упал на ватный матрасик, натянул до плеч одеяло, кое-как перевернулся на живот, перевел дух и — начал записывать.
— Вместо завтрака стихо написалось! — сообщил я Ирсен через час, довольный тем, что хотя бы что-то сделал сегодня путное. Но показывать пока не стал, так как надо было стих еще дописать, осознать и понять, хорош он в итоге вышел, или нет. — Все, я кушать, — предупредил я снова, на этот раз добрался-таки до кухни, взял фруктов, вернулся в постель, поел — и еще через пару часов возвестил: — Дописан!
Но уверенности, что стих действительно готов окончательно у меня по-прежнему не было, зато было смутное ощущение, что получился он у меня опять слегка пафосный. Вечное мое опасение. Я сомневался, стоит ли его озвучивать — или все же показать Ирсен, как есть, прямо сейчас? Меня распирало, конечно, показать, но зависело это в любом случае от настроения. А настроение в данный момент было — не спешить, ибо опыт подсказывал, что поменять в стихе что-нибудь все-таки еще да придется.
— Если что — я тебе не говорила, что мама твоя плохо себя чувствует! — запоздало предупредила меня Ирсен, видимо, чтобы я снова ненароком ее не сдал. — Я ей врала безбожно, и она рада! Думает, ты сам почувствовал и позвонил ей! Только не ругайся!
Но ругаться я и не думал. Сдавать тоже.
— Зачем же ругаться… все хорошо, — заверил с улыбкой. — Мама мне рассказывала, какая ты умница и какая ты красивая в сереньком пальто и такой же шапочке, рассказывала как ты кашку кушала! — захотелось мне Ирсен немного посмущать и еще я рассказал, что как раз сейчас опять работаю над текстом и не перестаю удивляться, как из одной фразы рождается сперва что-то аморфное, непонятное и не очень красивое, но потом это приобретает индивидуальность, глубину и смысл, который изначально и не подразумевался, и что можно сравнить это с рождением существа человеческого, и что из-за этого я чувствую себя творцом, и чувство это — вдохновляет!
— Ой не могу! — оправдала мои ожидания Ирсен, смутившись из-за серенькой шапочки и кашки. — Кто-то поймал вдохновение!
Верно было подмечено.
— А кто-то его запустил в полет! — улыбнулся я, давая Ирсен понять, что именно она и стала источником моего вдохновения, и поинтересовался, не пишет ли и она что-нибудь сама или, быть может, ее дочка, поскольку возникло у меня почему-то ощущение, что кто-то из них писать мог бы — или даже, скорее всего, что пишет… Было бы интересно почитать.
— Я не знаю, пишет ли она, она может, но не показывала, — ответила Ирсен. — Да она и занята по уши, сейчас у нее гонка, свободного времени вообще нет! И она больше музыкант все-таки, но сочинения и эссе у нее шикарные! Так что, посмотрим. Влюбится — будет писать! А я бездарь! Бездарь и наблюдатель! — завершила она, как по мне, так излишне уж самокритично.
— Ты разоблачитель и трезвоглядетель, — поправил я, чтоб вывести хотя бы в ноль.
Ирсен не возражала и предупредила, что пошла собираться на «погулянку», которая была запланирована еще месяц назад (чтоб все подружки могли).
— Погулянка-полупьянка или детский вариант? — уточнил я, надеясь на какое-нибудь пикантное событие.
— Какая полупьянка! Я за рулем! Гастробар «Мясо» называется! Девочки ржут, козы! Но там и нормальная еда есть!
Ирсен, напомню, мясо в пищу не употребляла, только готовила для своих.
Я припомнил, как в Москве на Кузнецком, напротив любимого нашего светлого вегетарианского «Джаганната» открылась вдруг черная бургерная «FARШ» — окна в окна! Мы с Дзеном тогда посмеялись конечно, но осадочек остался.
— А у тебя, я смотрю, все бабы козы! — между тем заметил я еще одну закономерность.
— Да! — с готовностью согласилась Ирсен.
— Я думал, только дочь, — подколол я, поскольку не раз слышал эту связку.
— Ну… — задумалась Ирсен. Но на этот раз не стала ни возражать, ни улыбаться, ни, тем более, ржать.
Был уже вечер. И я решился совершить следующую вылазку на кухню и взять себе что-нибудь к обеду.
— Ага, вовремя! — одобрила Ирсен.
В очередной раз удивившись, как быстро может ползти время, я осознал еще один факт: оказалось, с понедельника я ни разу не выходил из дома! Уже почти неделю…
— Иди, дурында, гуляй! — «приласкала» меня Ирсен.
До сих пор не мог привыкнуть к этой ее манере. Сперва «чучело», теперь еще и «дурында». Такие странные нежности.
Дзен предложил мне прокатиться в деревню, но так далеко ехать я был пока не готов. Может быть, в парк, попозже, полюбоваться на снег и разноцветные огоньки на деревьях вдоль филармонии… Но я боялся, что после еды меня может опять расслабить и никуда я так и не выберусь.
— Лентяй ты! — объявила Ирсен. — Марш на улицу голову проветрить!
Однако была большая вероятность голову не проветрить, а выветрить окончательно. Поэтому решил я сперва доделать дело. То есть стих. Глядя на который, приходило четкое понимание, что песни мне точно не писать, поскольку для песен тексты нужны простые и мелодичные, мне же такое было не интересно совершенно — слишком просто, слишком легко. Но может быть, просто и не под силу. Я вспомнил дочь Ирсен, певшую на сцене, вспомнил Аишу. «Аиша… Хотя, писать просто и хорошо — тоже надо уметь, — решил я. — Это особый талант». «Каждому свое», — решил еще и оставил песни для других.
— Ушла я, — между тем предупредила меня Ирсен.
— Ушлая, — принял я.
Оказалось, Ирсен знала, что именно это я и напишу.
— Вот! А говоришь — бездарность! — вернул я.
— Угу.
Вечером девочки-«козы» посетили Гастробар «Мясо», отмечавший свою годовщину. Напившись компота, подружки вовсю веселились. Ирсен прислала мне фото развеселой компании, даже видео — и слегка комментировала происходящее. Ржания я не услышал. Дзен в это время вывез меня на прогулку в парк, уговорил. «Не поминайте лихом, если замерзну», — предупредил я Ирсен. Однако прогуляться по морозу оказалось на удивление приятно.
К полуночи Ирсен была уже дома, но спать ложиться не торопилась.
— Тебе сейчас будет за нас стыдно… — написала она. И я в предвкушении приготовился.
Если попытаться передать эмоциональный ее рассказ в максимально сжатой форме, стыдно мне должно было быть за следующее. «Если совсем чуток приоткрыть завесу и рассказывать только приличное», то — «Смеялись мы громко, а уходили со словами "за то, что между нами было!" Даша ушла с салатом в контейнере — про нее просто забыли и принесли салат через три часа! Мальчик-официант бедный конечно был… Потом еще десерт один не получился, а ложки закончились! У нас истерика была! И в капучино на рисунке вместо сердца — попень! Заведению исполнилось три года, народу полно, музыка норм, но потом достало — слишком громко! Но мы пели! Алко вообще не употребляли! Ты думаешь нам надо?! И так зал сделали! И это немного из всего, что было! Потом щипцы для сахара ушли вместе с нами! Сахарница тоже (кому-то на новую кухню)! Яша достала розовый пакет и ссыпала туда сахар! Ведро дурацкое и старое — брать не стали, совсем беспонтовое! Мальчик-официант Максимка перекрестился, когда мы ушли! Ну вот так пошло! Все девки-то приличные, вроде… Психолог, музыкант, секретная служба, медик. Еще бухгалтера не было! Салют не смотрели и не слышали, к музыке претензий нет, но призы дурацкие, а нарезку из сыра нам два часа несли! Кофе отвратный был! Авокадо зеленый! Баклажаны соленые! Максимка потом пахнет! Короче, не бар, а г… А в остальном, все хорошо! Даша сказала: "Мне салат, пожалуйста, уже на завтрак заверните!" Выходила с контейнером! Поела, блин! Театр нам не театр, бар не бар! Завтра еще на митинг пойдем! Но мы приличные — даже без плакатов! Главное, чтоб не "забрали"! Но нас, если заберут, то только всех вместе и в кучу!»
— Это да… — со знанием дела кивнул я, переваривая приоткрывшуюся предо мной «завесу» нерушимой женской дружбы. — Сейчас вон даже за рэперов принялись, концерты срывают, — усугубил я тревожность момента. — Могут и согласованный митинг прессануть наверное. Вы аккуратнее там. Я видел, как это делается в Москве: жестко разделяют коллектив и тащат по одному в повозку. Впечатление, что главное для них — унизить и причинить боль.
— У нас не Москва. Все хорошо будет! — пообещала Ирсен, видимо, тоже со знанием дела.
Конечно, попробуй таких веселых повяжи, только хуже будет. И проблем еще потом отгребешь каким-нибудь боком: у всех ведь есть жены, даже у омоновцев и начальства. Провинция не Москва, Москва — не провинция. «А если бы, действительно, — подумал я, — на улицы вышли жены омоновцев! У тех была бы веская причина вести себя адекватно. Тогда нормальные омоновцы — те, что еще остались в душе людьми, могли бы отрапортовать начальству, что не применяют силу против своих, а не-нормальные — побоялись бы лишний раз дать с ноги в живот вероятной матери, жене или сестре кого-нибудь из коллег, как это было недавно в Москве. А за коллективную адекватность — весь ОМОН вряд ли уволят».
— Ладно, — согласился я, сам собой уговорившись. — Но веди себя хорошо, не шали, плохие слова не кричи.
— Есть! — козырнула Ирсен. — Все, я спать. Спокойной ночи!
— Ну чем не сердце… — всматривался я между тем в снимок «попени» в чашке капучино из Гастробара «Мясо». — У вас завышенные требования, идеалистки! — сообщил я вместо прощания, чуть позже, как оказалось, не давая Ирсен уснуть.
— Ой все! — расцвела она и наконец — отрубилась.
2 декабря
На мусорном митинге девочки опять были навеселе, словно и там тоже им удалось где-то стырить сахар. Оказалось однако, что девчонки были уже не те, девчонки были другие (за исключением, разве, самой Ирсен). Никого не признав в зимних шапках, я сперва решил, что девочки все равно те же, вчерашняя развеселая компания, «козы» из «Мяса», и всматриваться особо мне не хотелось — так было проще, к тому же именно это и следовало из вчерашнего контекста. Но оказалось, что подружки были действительно уже совсем другие. Однако, Ирсен хватало впечатлений в любом коллективе, веселиться она умела, даже если не было к тому особого повода.
— Антоше на шапку голубь свои дела сделал! — лучезарно радовалась она. — С моим окружением явная проблема и это заставляет задуматься! — сообщала Ирсен, веселясь и явно ни о чем в тот момент не думая.
Мне это нравилось. Я предположил, что вчерашний «попень» в чашке ее капучино был вещим: так счастье через нее приходит другим людям.
— Вот это и пугает! — рассмеялась она.
— Думаешь, с тобой всем будет попень?.. — как бы задумавшись, предположил я логично вытекавшую альтернативу, невольно думая и о себе.
Сообщив, что в ее жизни было полно «дебильных историй», Ирсен вывела, что если судить по этому характерному признаку — с ней явно «что-то не так».
— Сейчас еще девочки в Москву зовут, вот думаю, стоит ли… — засомневалась она. — Если с «этими» ехать, то главное — живыми вернуться! Но мы приличные дамы! — заверили меня, опровергая озвученные мной известные опасения насчет приключений на их собственные попени. — Два дня загула и это мы еще бабушку не похоронили, капец какой! — подвела Ирсен итоги уикенда минувшего. — И это я еще трубку не беру!
— Ты меня пугаешь! — усмехнулся я. — Неужели будет еще веселее?! Компенсация на нервной почве?
— Ну… — улыбнулась Ирсен. — Мне стыдно.
Не очень я в это поверил, но все равно похвалил.
— Это хорошо, что у тебя так сейчас. Грусть и печаль придут позже. Есть культуры, где «уход» человека — это праздник, все радуются за него и за его душу. А печалятся и жалеют люди как правило себя, потому что думают о своих потерях.
И я хотел было скинуть ей конечную версию стиха, сфотографировав рукописный текст, так как другого пока не было, но передумал, решив, что будет лучше все-таки сперва озвучить его с правильными интонациями. Стих был в тему.
3 декабря
Я отправил аудиозапись на следующий день, вечером, ближе к ночи, сопроводив необходимым комментарием.
— Значит, так, — начинал я свое объяснение, — изначально это писалось от лица женщины, — (имелась в виду Ирсен), — но в конце там уже больше наверное мои заморочки, так что можно читать его как в женском варианте, так и в мужском, я специально сделал стих нейтральным в гендерном аспекте, — указал я на универсальность текста. — И чтобы понимать подсмыслы второго четверостишия, надо иметь в виду начало Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог…» Звук, как обычно, так себе, но пока не могу преодолеть скуку при изучении программ аудиоредактирования, поэтому, хотя бы так, — предупредил я. — Можешь посмотреть в моей музыке другие варианты, я сейчас уже не соображаю как оно лучше. Да и дело вкуса это. Текст я еще не набрал на компе. Позже сделаю, — пообещал. — Хотя, вообще, нет… Это чисто женский стих. Твой! — передумал я, вернувшись мысленно к изначальному своему замыслу и поняв, что коней не переправе все-таки не меняют. — Как ты понимаешь, там все основано на нашем, предшествовавшем этому тексту разговоре: и море, и твое нежелание выслушивать родственников, и, в итоге, воплощение наших разговоров в моем слове… И я сегодня вечером досмотрел-таки видео про девять и сорок дней, — напомнил я о недавней нашей теме. — Ты тоже посмотри, там есть важная информация.
Ирсен не отвечала.
— Ну ты и соня! — в числе прочего в нетерпении писал я, в ночи, так как Ирсен по-прежнему не выходила на связь, что было на нее не похоже. — Я тебе тут пишу-пишу, а ты все спишь и спишь… — страдал я на протяжении всей ночи, периодически посматривая ее статус. — Я пришел к тебе с приветом рассказать, что солнце встало (где-то далеко на юге), нам же — без него нормально! — не спалось мне уже под утро и я продолжал строчить ей всякую ерунду не в силах остановиться, меня немного несло.
— Ну что у тебя в голове! Прекрати! — с улыбкой попросила Ирсен, выспавшись.
Я же посылал ей стих на ночь, чтобы ей лучше спалось, но теперь я видел, что ей и без того было неплохо. Рассказав об этом, я практически упрекнул ее, хотя конечно не собирался этого делать. Но казалось мне, что стих этот надо было слушать все же не утром. Ирсен однако не обратила на это внимания.
— Ой, если ты так волнуешься, что я-то делать буду! — обеспокоилась она, вообразив, видимо, что я переживаю из-за ее реакции на стих, тогда как я переживал из-за ее всенощного отсутствия.
В стихе своем я был уверен, стих был хорош, я это точно знал, мне же нужна была компания, ибо всю ночь меня распирало от невысказанных слов, не в меру обострившихся чувств, эмоций, необычайно сильных, тревожных, но в то же время приятных, излить которые мне было некому.
В итоге Ирсен решила не волноваться вообще:
— Я чуть позже послушаю, сейчас не могу, — предупредила она. — И, пока не послушала, хочу показать тебе песню — я прямо с ней в голове проснулась! — И скинула мне композицию Джоша Гробана «Mi Morena».
Я нажал play.
— Март! У меня голова закружилась, можно я тебе потом отвечу?! — прислала Ирсен минут через пять. — Как?! — изумленно вопрошала она, ставя еще с десяток восклицательных и вопросительных знаков.
Мне понравилась такая ее реакция. Такая даже лучше любой другой. Классно, когда из-за чувств не хватает слов. «Хотя, — подумал я, — в случае с Ирсен слов могло не хватать из-за нехватки времени, не из-за чувств». Поэтому на всякий случай я уточнил, что скрывается за ее многочисленными восклицаниями, но подписал, что скорее всего догадываюсь об этом. И я дослушал песню. Песня красивая, спору нет. Я посмотрел перевод. Текст тоже был неплох. Очень интимный, а потому неоднозначный, можно было подумать, что это какой-то намек. «Моя брюнетка, я видел, как ты танцуешь под дождем, святая вода сияла серебряным пламенем. Ты приходишь, словно призрак, я буду смотреть твой одинокий танец, моя брюнетка, ты свет моей души…» И далее по тексту. Чистой воды любовная лирика.
Я спросил, в курсе ли она, о чем песня.
— Чего ты догадываешься? — осторожно переспросила Ирсен.
— Догадываюсь, что ты удивляешься тому, как близко мой стих передает некоторые ощущения и чувства, — ответил я, все же немного сомневаясь в своей догадке. Кто ж ее знает…
— Я бы сказала «очень»! — с готовностью согласилась Ирсен. — И как ты это делаешь — меня тоже удивляет! — прибавила она, пообещав отписаться позже, так как все еще была в делах и разъездах. — Ты моя умница! — приписала она в конце и — послала мне поцелуй.
В этот вечер мы с Дзеном и его подружкой Крошкой Ри решили выбраться в кино, в «Мираж». Пошли на «Грин-Де-Вальда». Начало фильма понравилось, но вскоре мы с Дзеном уснули (это почти всегда у меня случается, если фильм начинает буксовать или слишком экшн, до того экшн, что до зевоты и предсказуемо скучно), проспали мы в результате чуть не полфильма (хотя фильм вроде был и неплох) и ничего не поняли. Пришлось Крошке нам потом все объяснять. Затем я зашел в книжный и купил сборник, который хотел давно, «Девять рассказов» Сэлинджера, очень уж хвалили. Хотелось успеть прочитать его до отъезда в деревню, чтобы там, погрузившись в другой мир, ни на что уже не отвлекаться. Затем прогулялись втроем. Легкий морозец, тишь да благодать, красота. Лежать в этот день мне не хотелось совершенно.
— Твоя умница — мужик в свитере и с отросшей бородой? — уточнил я, вернувшись в тепло своей квартиры. Мне нравилась эта непринужденность, творческая безалаберность, которая ни к чему не обязывает, а значит не напрягает. Как есть.
— Да! Бородатый мужик в свитере с бородой! — подхватила Ирсен. — Круто же! Ни у кого такого нет! — хвасталась она, радуясь и смеясь, — и это тоже было очень круто. — Ну а перевод я конечно не помнила! — вернулась она к «Mi Morena». — Так бы тебе эту песню не скинула! Мне у Гробана еще другая песня нравится, «Per te» — вот эта! — Она кинула мне ссылку. — Я сначала ее не понимала, мне экспрессии не хватало, но потом поняла, что именно так и надо — с недосказанностью! Аж до мурашек! Ты уже напечатал стих? Я хочу почитать!
Стих я еще не набрал, но это было недолго. Я набил несколько строк и отправил…
— Мне нравится, очень нравится! — повторив, закрепила Ирсен. — И когда ты читаешь, и когда я читаю. Я спать, мне завтра в восемь нужно уже очередные доки получать (это она про бабушку). Ты опять будешь полночи тут писать, чтобы я утром удивилась?! Иди спать! Меняй режим, ты же хотел!
— Окей. Попробую, — пообещал я.
Удивительно, но в песне «Per te» говорилось о тысячах дней счастья и тысячах ночей спокойствия. То, что нужно, особенно второе. Но вряд ли Ирсен знала об этом.
Смоленск… Вернувшись с севера, я снова слег. Единственное, что как-то удерживало меня от уныния в эти дни — общение с Ирсен. Теперь, во дни, когда в моей жизни не оставалось ничего, кроме сковавшего меня очередного бессилия, у меня была Ирсен. Мы переписывались много, почти каждый день. Эти разговоры поддерживали меня, заставляя верить в невероятное, — что появился наконец в моей жизни такой человек, который способен понять меня и выслушать, но если даже не понять какую-то часть моего устройства, то хотя бы вытерпеть, приняв ее, не осуждая, словом своим и улыбкой удерживая меня от привычного уже падения в бездну тоски, отчаянья и безысходного человеческого небытия, называется которое — «одиночество». За это я готов был простить ей все: и странные нежности, и непривычную лексику, и другие неоднозначные ее черты, которые в другом человеке меня сразу бы оттолкнули. Со временем наши разговоры стали более откровенными, в некотором смысле почти интимными, рождая взаимную, глубокую и исцеляющую симпатию. Мы говорили о разном, о мелочах, шутили о пустяках, словно маленькие играли в романтику — но лишь намеками, словами, которые не сразу могли произнести даже для себя, тем более написать, обменивались фотоснимками, запечатлевая в них себя и свои будни. Я чувствовал, что Ирсен это нужно не меньше, чем мне, может быть даже и больше. Поэтому, не ощущая долга перед ней за потраченное на меня время, я растворялся в ней, в ее глазах, веселой ее улыбке, в лице, которое всегда было передо мной и оставалось для меня таким, каким я знал его всю свою жизнь, с самого детства — нашего детства, в котором мы редко виделись, но всегда знали друг друга.
Я собирался уехать в деревню, чтобы отрешиться от всего и от всех, намереваясь начать работу над книгой, но одно обстоятельство изменило все мои планы. У Ирсен умер близкий человек, бабушка. Я не уехал, чтобы поддержать ее. Я был нужен, поэтому решил остаться, чтобы быть на связи, а значит и в городе. Хотя бы первое время. Ирсен назвала меня «своим наркотиком». Меня это тронуло. Тронуло неожиданно глубоко. По нескольким причинам, которые станут понятны, думаю, позже. И я написал стих, исходящий от нее, но озвучивший и мои собственные переживания. Стих получился правда хорош. Ее стих. Наш. Мой. Пожалуй, один из лучших…
«Случается, люди уходят. Некоторые навсегда. Память застыла в лицах, обезлюдили города; огни погасли, но для кого-то сияет свет — в том мире или же в этом… Не знаю. Но ты мой наркотик еще на тысячу грустных лет.
Падаю, падаю, падаю… И воскресаю снова. Из бесконечности разговоров в твое воплотившись слово. Вечное, неделимое, то самое, что сначала — было и было явлено, и вечность собой развенчало.
Жизнь… Она есть во мне. Тихо в моих ладонях теплится о тебе и сердце мое беспокоит нежной, тревожной мыслью… И в полуночной печали жизнь — возрождает тело — и в душу его возвращает.
Я больше не слышу людей — в этом моя защита. И в море не канет чувство, что в небо должно быть излито. В том, или в этом мире — на тысячи наших лет — больше не нужен наркотик, во мне воскресает свет».