В ту зиму мне было шесть, сестрёнке — пять лет. Помню, мама перемыла полы, настелила домотканые полосатые половики. Валенки поставила сушиться на приступок печи.
Ночью нас разбудили. Валенки были тёплыми, а пуговицы пальто никак не хотели застёгиваться под торопливыми мамиными пальцами. Света не было, но комната была озарена необычным трепетно-красным светом.
Сестру и меня вывели во двор. Горел соседний дом, от нашего его отделял небольшой огород. Папа убежал на пожар, захватив вёдра. Там, у огня, суетились тени, в темноту красиво взлетали искрящиеся головешки, было весело и немного страшно.
Мама металась, выносила вещи. Какая-то соседка отчаянно колотила в окно с улицы, думая, что мы еще спим. Мама резко обернулась к окну, держа в руках ящик от комода, нечаянно задела ребристым краем стекло. Оно с треском рассыпалось, и соседка унялась.
Потом говорили все, что, на наше счастье, ночь была удивительно безветренной, и дом сгорел, как свечка. А причиной пожара была керосиновая лампа, опрокинутая пьяным тофом в чуме. Сгорел и чум, и дом. Уцелели тоф и ковёр на полу. Ковёр был настолько забит песком и грязью, что оказался не по зубам огню.
Позже мы с Леной, сестрёнкой, презрев мамины запреты, бродили по пепелищу. Стоял непонятный запах, и сердце билось. Из пепла торчали проволока и обгорелые гвозди, и ничего, чем можно было поиграть, мы не нашли.
Однажды, много лет спустя, мама на печке во дворе калила на железном противне землю для рассады. Я примчалась на этот жуткий и волнующий запах.
— Чем пахнет?!
— Горелой почвой, — пожав плечами, сказала мама.
Я вспомнила. Это был запах пожарища.