Лауреаты Клуба Слава Фонда
ЕЛЕНА ПУТИЛИНА - http://proza.ru/avtor/4080585- ТРЕТЬЕ МЕСТО В 30-ОМ НОМЕРНОМ КОНКУРСЕ КЛУБА СЛАВА ФОНДА
Праздничный день — первое сентября — оказался омрачён слезами. Младшая дочь-первоклассница прибежала после уроков зарёванная и с порога заявила, что больше в эту дурацкую школу ни за что не пойдёт. Ни за что и никогда!
Мать вопросительно посмотрела на старшую дочь, но та только плечами пожала. После длительных уговоров, «улещиваний и умасливаний», как говаривала когда-то бабушка, удалось-таки добиться более-менее вразумительного ответа, правда, тоже перемежающегося всхлипами и всё теми же отчаянными «ни за что и никогда!» Причиной трагедии, как в конце концов удалось выяснить, стало имя дочери, вызвавшее у одноклассников недоумение и смех. Даже учительница, молоденькая выпускница педучилища, не удержалась, чтобы не улыбнуться: «Как, как тебя зовут? Фима? Но Ефим — это же имя мальчика!» Этого оказалось достаточно, чтобы весь класс — по крайней мере так показалось Фимке, — начал смеяться и выкрикивать тут же сходу сочинённую нескладную дразнилку: «Фимка-мальчик, на макушке бантик!»
— Ну вот почему, почему вы дали мне такое дурацкое имя?! — обида на родителей била через край. — Вон Аньку нормальным именем назвали, а меня?
Мать с отцом переглянулись, и мать покачала головой:
— Ну вот! Я же говорила!
Отец усмехнулся. Семь лет назад, когда родилась вторая дочь, именно он, несмотря на протесты жены, настоял, чтобы девочку нарекли этим именем. Теперь по всему выходило, что он, как главный виновник, должен взять на себя все объяснения. Вздохнул и сказал:
— Когда ты перестанешь плакать, я расскажу почему вас с сестрой назвали именно так. Это будет длинная история, поэтому давайте-ка поставим чайник. Пусть Аня накроет на стол, а ты пока поди умойся холодной водой, а то с красными глазами будешь похожа на того белого кролика, что живёт у бабушки.
Фимка заулыбалась сквозь слёзы, припомнив смешного длинноухого крольчонка, белого с красными глазами, которого они с сестрой прошлым летом, когда жили в деревне у бабушки, отняли у соседской собаки и выходили. Уезжая домой, она огорчалась, что мама не разрешила забрать Ушастика с собой, но бабушка обещала заботиться о нём и с тех пор время от времени присылала фотографии, чтоб девочки убедились: их любимец вполне доволен жизнью. Отвлеклась мыслями о кролике — и утренние беды как-то отошли на второй план, а слёзы высохли.
Вскоре на плите засвистел чайник, мама поставила на стол вазочку с конфетами, и сёстры, усевшись рядышком на диване, приготовились слушать обещанную историю.
Отец взял свой стакан — он всегда пил чай только из стакана с серебряным подстаканником, не признавая кружек и тем более чашек с блюдцами. Размешивая ложечкой сахар, посмотрел на притихших девочек, улыбнулся.
— Жили-были… — сказал и засмеялся: — Когда-то моя бабушка рассказывала мне перед сном сказки, и все они начинались с жили-были. Вот и мне почему-то захотелось начать свою историю именно так, хотя то, что я собираюсь вам рассказать, вовсе не сказка… — он на минуту задумался, потом поставил стакан на стол и продолжил: — Итак, жила-была женщина по имени Ефимия. Жила она одна. Муж погиб в гражданскую войну, а детишек у них не было. Жила Ефимия в деревне, и было у неё какое-никакое хозяйство: корова, курочки, огород, а ещё пасека, оставшаяся от мужа. Работала она много, как говорится, от зари до зари, рук не жалела, без дела сидеть не любила и жила, в общем-то, хоть и в трудах, но безбедно. Что лишнее оставалось — овощи, сыр, мёд — продавала, и на старость, когда работать уже тяжело станет, кое-что откладывала. По субботам баньку топила, по воскресеньям ходила в церковь. Не то чтобы очень богомольна была, но веру хранила, посты соблюдала и лампадка в красном углу перед образами у неё горела, не гасла. Так и жила…
…Ефимия, немолодая бездетная вдова, приехала в Кашин в середине января продать-обменять кое-что из своих деревенских припасов, да купить, если повезёт, нужное в хозяйстве. Остановилась, как всегда, у знакомых, которые за умеренную плату пускали таких вот приезжих, сдавая, в зависимости от суммы, либо комнатёнку, либо койку. Лишних денег у Ефимии не водилось, и она обычно довольствовалась койкой, деля тесную комнатушку с двумя-тремя такими же, как сама, приезжими.
Завершив, не слишком удачно, но всё-таки не без прибытка, дела, уже собиралась в пятницу возвращаться в свою деревеньку, но прошёл слух, что на субботу назначено — страшно вымолвить! — вскрытие мощей святой Анны Кашинской. Господи, это что ж такое затевается?! Неужели посмеют, неужели попустит Господь?
Но осталась, хотя хозяин жилья накинул на последний ночлег сверх обычной цены, объясняя, что много народу ожидается «на праздник» — и как язык-то не отсох выговорить такое…
В субботу около полудня пошла с другими постояльцами к собору. Поперёк улицы висел намалёванный белой краской на кумаче плакат. Шевеля губами, прочитала по складам: «Все на вскрытие мощей!» Значит, и взаправду собираются матушку-заступницу потревожить?
На площади было полно народу. Перед собором стояли милиционеры и красноармейцы с ружьями, ходили какие-то отряды с флагами, где-то играли марш, откуда-то доносились разухабистые звуки гармони…
После долгого и томительного ожидания открыли доступ в собор. Собравшихся на площади призывали строиться в колонны по четыре человека во избежание толкучки. Появилась милиция на конях, но порядок удавалось поддерживать с большим трудом, слишком велико было скопление людей.
Ефимия, всегда боявшаяся тесноты в толпе, постаралась отойти к краю, туда, где боковыми дверями из собора выходили люди после осмотра мощей. Большинство шло молча. Угрюмые, растерянные лица. Кто-то сказал нарочито громко: «И это выдавали за нетленные мощи!», другой голос прошелестел едва слышно: «Ответят безбожники, за всё ответят…»
Двадцать лет назад, светлым погожим июньским днём на этой же площади они с мужем стояли в праздничной нарядной толпе, заполнявшей и площадь перед собором, и Думскую улицу. Со стороны Вознесенской церкви под дружный и мощный звон колоколов медленно с церковными песнопениями двигался небывало многолюдный и торжественный крестный ход: бесконечная лента хоругвей, крестов и икон, святынь кашинских приходских церквей, Успенского собора и трёх монастырей, в сопровождении псаломщиков в стихарях, диаконов и священников в праздничных облачениях.… Свет этого всеобщего ликования по поводу восстановления церковного почитания святой благоверной княгини Анны Кашинской никогда не гас в душе Ефимии. Воспоминания о том необыкновенном дне поддерживали её в самые горькие минуты жизни.
И вот теперь… Неужели это те же самые люди? Тот же самый город? Как такое может быть?
Она не пошла в собор. Толпа, в которой кощунственная радость мешалась с чьей-то тоской и болью, а бесовский смех с безмолвными слезами, казалось, вытянула из неё все силы. Едва передвигая ноги, вернулась к дому.
На пороге, ухмыляясь, руки в боки, стоял хозяин. Ничего не ответив на его глумливый вопрос: «Ну что, богомолка, как праздник — удался? Полюбовалась на нетленные косточки?», прошла мимо, в свой угол, легла на койку и пролежала, не шевелясь, не поднимая головы до самого вечера.
Вернулись соседки по закутку, заговорили, обсуждая события дня, но она почти и не слышала ничего. Однако несколько раз повторенное слово «сироты» привлекло её внимание. Прислушалась. Речь шла о семье, жившей в большом доме на той же улице. Одна из женщин рассказывала, что глава семейства, священник, неделю тому назад был арестован властями за непозволительные речи и отказ «оставить службу религиозного культа, как ненужную и антигосударственную». Жена его с тремя детьми («сиротинушками», как называла их рассказчица), была вынуждена покинуть дом, опечатанный властями, и ютилась в сарае у сердобольного соседа. «Но, — вздохнув добавила женщина, — вряд ли это надолго. Ясно же, муж и жена — одна сатана. Со дня на день и её заберут, а детишек-сироток по приютам раскидают». «Туда им и дорога, поповскому отродью! — желчно сказала другая. — Пусть радуются, что новая власть о них позаботится, поить-кормить будет, а не оставит подыхать под забором!»
На этом разговор оборвался, а Ефимия задумалась. Она помнила семью, о которой шла речь. Приходилось ей встречать на улице и опального батюшку, и жену его с детишками. Защемило сердце от жалости — да вот что тут поделаешь, знать, судьбинушка у них такая! Говорят же: на всё воля Божья…
Соседки наконец-то угомонились, видать, уснули. Заснула и Ефимия.
Проснулась резко, как от удара колокола. Что это было? Ей приснился свет. Яркий, сияющий, и в его лучах — силуэт женщины. И голос — тихий, ласковый: «Ефимьюшка, спаси детишек малых! Своих тебе не дал Господь, так пусть эти станут тебе как свои…»
Голос всё звучал у неё в ушах, как будто говорившая ещё была где-то рядом. Но в комнатушке было темно, лишь лунный лучик, пробившийся сквозь щель между неплотно задёрнутыми занавесками дрожал на смятой тощей подушке. Перекрестилась — и вдруг подумала: не сон это был, то сама Анна Кашинская, покровительница вдов и сирот, взывала к ней!
Встала, оделась, взяла свой немудрёный багаж, скользнула в дверь, стараясь не зашуметь, не скрипнуть невзначай половицей…
Занесённая снегом улица была безлюдна и тиха. Озираясь, прошла мимо нескольких спящих домов, отворила калитку, замирая и прислушиваясь, не залает ли собака, не стукнет ли дверь, не прозвучат ли голоса… Но двор был пуст. Подошла к сараю, где, как она помнила из ненароком подслушанного разговора, нашла приют осиротевшая семья непокорного батюшки. Осторожно постучала в дверь — раз, другой — и застыла, ожидая ответа.
— Кто это? — прозвучал тихий голос.
— Отвори, матушка, — так же тихо шепнула в щёлку, — с добром я…
Стукнул откинутый крючок, скрипнула, приоткрываясь дверь, Ефимия скользнула внутрь.
Женщина зажгла свечу и тревожно оглядела непрошеную гостью.
— Я вас знаю?
— Вряд ли, — ответила Ефимия, — мы только встречались несколько раз на улице, я тут неподалёку квартирую. Я ведь не здешняя, не кашинская. Приехала, вот, на рынок, да задержалась немного.
Женщина посмотрела на неё с недоумением:
— Вы что-то хотели?
— Да! Матушка, тебе с детками надо уезжать отсюда. Беда может случиться.
— Беда? Разве может произойти что-то хуже того, что уже случилось?
Ефимия оглянулась по сторонам и зашептала взволнованно и быстро:
— Матушка, не сочти меня сумасшедшей. Видение было мне. Велено мне тебя и деток увезти из города. Чтобы не нашли вас…
— Велено? Кем?
Ефимия, торопясь и сбиваясь, поведала ей сегодняшний сон.
— Поверь мне, матушка, нельзя вам тут оставаться, ежели сама святая покровительница наша просила вас упредить!
— Верю тебе, такими вещами не шутят. Только не могу я уехать, пока не узнаю…
Голос сорвался, женщина как-то по-детски всхлипнула и отвернулась. Но Ефимия поняла, что хотела она сказать: не могу уехать, пока не узнаю, что с мужем… Покачала головой: так-то оно так, долг жены быть с мужем до конца, но дети — кто их приютит-пожалеет, если не станет отца с матерью? Сказала тихо:
— А детки-то как? Ведь случись что, не дай Бог, в приют их заберут!
Женщина задумалась.
— Хорошо, — сказала, — детей тебе поручаю. Заботься о них. Будет Божья воля, свидимся, а коли нет… тогда ты одна у них останешься…
…Девочки слушали, затаив дыхание. Отец замолчал, посмотрел на притихших дочерей.
— И что, папа, что дальше было? Она спасла их, эта Ефимия? — стала теребить его Фимка.
А старшая, Анна, спросила:
— Это ведь ты про свою прабабушку нам рассказываешь, да? Дедушка всегда говорил, что его маму и её братьев спасло чудо. Это они были, те дети? Она их увезла и спрятала?
— Ефимия увезла детей в свою деревню и там сказала всем, что это дети её племянницы из Твери. Померла, дескать, племянница-то, а муж её ещё в запрошлом году на железной дороге погиб, машинистом он был. Вот и решила она кровиночек родных без призора не оставлять, а забрать и растить, раз уж своих Бог не дал. Упросила председателя сельсовета, чтоб помог усыновление оформить, документы новые детишкам выправить. Недёшево ей это обошлось, зато теперь она была спокойна: не найдут детей недобрые люди.
Нелегко, конечно, пришлось: три птенца, три рта голодных… Одеть-обуть опять же надо, да и побаловать иногда… Но мальчики, они постарше были, как могли по хозяйству помогали. Жили, не бедствовали и на жизнь не жаловались. На сбережения свои, что на старость откладывала, Ефимия детишек вырастила, выучила. А когда мальчики техникум окончили, в городе на заводе работать стали, Ефимия дом свой продала, тоже в город перебралась, к приёмным сыновьям. Так и жили. Потом война началась, старший в армию ушёл. С войны вернулся героем, с медалями. Семьи все завели, детишки пошли, и Ефимия с удовольствием нянчилась с внуками.
Трудную жизнь она прожила, но никогда не роптала, радовалась каждому дню. Бабушка моя, она младшенькая из Ефимьиных приёмышей была, вспоминала, как, бывало, та говорила: «Выросли детки, выучились, в люди вышли — чего же ещё?»
Вот в честь этой женщины, которая, по существу, сохранила нашу семью, я тебя и назвал. И скажи мне, неужели ты хотела бы другое имя?
Фимка покачала головой и обняла отца.
— Нет! Не хотела бы! Ни за что я своё имя ни на какое другое не поменяю! Только… Можно вы меня будете звать не Фимкой, а Ефимией?
Отец улыбнулся:
— Ну раз ты так хочешь…
— А меня? — спросила старшая. — Почему вы назвали Ефимией её, а не меня?
— Я знаю! Я знаю! — закричала Фимка-Ефимия. — Тебя назвали в честь Анны Кашинской, святой защитницы сирот, потому что это она подсказала Ефимии, что нужно детей спасти!
— Вот видишь, — сказал отец, — мы во всём и разобрались. Этим летом мы с вами поедем в Кашин, вы должны своими глазами увидеть город, где начиналась эта история. И ещё я подумал: может быть, тебя перевести в другую школу, как ты считаешь? Ну чтобы одноклассники над тобой не смеялись.
— Нет! — решительно заявила Ефимия. — Пусть смеются, если хотят. Я-то знаю: моё имя самое лучшее.