«Но как мог я объяснить этому человеку свой идеализм? Как передать словами что-то неопределенное, похожее на музыку, которую иногда слышишь во сне? Нечто вполне убедительное для меня, но не поддающееся определению».
/Джек Лондон, «Морской волк»/
-------------
– А скажи, – спросила меня Аня, и в ее голубых глазах я снова увидел ту же самую глубину, за которой скрывались сложные, не до конца понятные мне переживания, – скажи, разве можно передать словами нашего языка все оттенки радуги, или цвет моря, который меняется каждую секунду? Ты понимаешь меня, ты тоже любишь рисовать эти картины, рисовать задумчиво, осторожно, мягко, словно художник, который проводит кистью по полотну, наслаждаясь каждым переливом красок, каждой тенью, какими-то неосязаемыми переходами чувств, которые ты и сам не до конца понимаешь, но которые прекрасны. Но понимаешь ли ты сам, как рождается эта непонятная музыка в твоем сознании, ты называешь это явление «голосами», я читала твои работы. Ты сказал про лингвистику, я помню, но лингвистика лишь учит, как анализировать способы передачи мыслей и чувств автора, но никто и никогда не научит тебя чувствовать по-настоящему, мыслить по-настоящему. Разве можно научить слепого воспринимать краски? Или объяснить глухому, что такое музыка?
Она пожала плечами. Ее тонкие, красивые руки скользили в пустоте, глаза блестели, длинные светлые волосы спадали на плечи. Она была прекрасна в эти минуты, и я не мог оторвать от нее глаз, все больше и больше проникаясь симпатией к этой девушке, которая понимает и может обсуждать такие вещи. В ответ я процитировал слова из известного романа, и она лишь молча кивнула мне в ответ.
– И я тоже обратила на это внимание, – сказала она. – Никогда никому не рассказывала об этом, да и кто поверил бы мне? Но тебе я могу сказать тебе, ты же понимаешь, как это бывает… сначала ты слышишь отголоски чего-то далекого, неясного, какой-то шелест, словно тебя зовет кто-то… что-то непонятное, почти за гранью твоих чувств. Оглядываешься – но вокруг никого нет. В какой-то момент начинает казаться, что ничего этого и не было, что просто игра твоего воображения. Но внезапно в этой музыке возникают какие-то новые мотивы, они слагаются в странные узоры в твоем сознании, переплетаются в хороводы сверкающих нитей, силуэтов, полутонов – и именно тогда тебе хочется передать свои ощущения на бумаге. Ты не можешь выразить это словами, но прикосновения этой странной энергии прекрасны. Видишь, автор тоже не нашел подходящих слов. Он просто решил сравнить это явление с музыкой, которая возникает во сне, но это сравнение лишь приблизительно передает суть этого явления.
– Да, – согласился я, – ты полностью права, в такие минуты мне иногда кажется, что кто-то зовет меня по имени, зовет тихо, осторожно, чуть слышно, словно легко касаясь моих чувств. Словно это не совсем зов, скорее, какие-то прикосновения чего-то далекого, непонятного. Как изморозь на зимнем окне… эти узоры действительно похожи на музыку или далекое пение, или шепот голосов, но только я прекрасно понимаю, что это нечто свершено иное. Это не музыка, не пение и не голоса. Голосами они становятся лишь в моем сознании, приобретая очертания знакомых и понятных мне вещей. Чем они являются на самом деле, вне моего сознания, я понятия не имею. Но по сути это что-то невероятно глубокое, сложное, красивое, странное, и лишь некоторые люди способны воспринимать эти вещи во всей полноте. Наверное, для этого нужна какая-то особая чувствительность восприятия, возможно, особый склад ума. Но, пойми, не каждый человек сможет понять, что в твоей голове присутствует что-то подобное. В тебе тоже есть это – я вижу это, понимаю. Мне достаточно немного поговорить с тобой, и я невольно чувствую в тебе эту глубину, с которой хорошо знаком, ее переливы, прикосновения, интонации. Да, в тебе тоже есть это, и именно поэтому я говорю тебе, что ты не совсем человек. Внешне ты похожа на девушку, но только внешне, по сути, ты совершенно другое существо.
Именно поэтому по вечерам ты часто слушаешь задумчивую, легко скользящую в пустоте музыку, полную мимолетной грусти и ускользающей недосказанности. Музыку, которая исчезает в пустоте прежде, чем ты успеваешь ее понять. Именно поэтому я пишу сейчас эти строки, наблюдая из окна своей комнаты за тенями, скользящими над морем. Эти сумерки сгущаются тихо, незаметно, они тревожат мои чувства, заставляя задуматься о вечном. Мне кажется, Аня, никакой обычный человек не смог бы понять тебя по-настоящему, он лишь разрушал бы день за днем твой нежный, хрупкий, прекрасный мир, который может существовать лишь в прикосновениях тепла и доверия, в переплетении тишины и недосказанности. Ты привыкла слушать эту тишину, наслаждаться ею. Скользить по лучам льющегося из пустоты солнечного света, рисовать узоры на застывших контурах вечности, приобретающих содержание лишь от прикосновений твоих рук. Тебе нравятся эти приходящие из пустоты отголоски неведомого, которым ты даешь новые имена. Ты странник на перекрестке тысячи миров, человек, открывающий невидимые двери, которые видит в окружающем пространстве то, что не видит больше никто. И мне очень сложно представить, что с тобой станет, если ты однажды потеряешь все это навсегда.
Я посмотрел на Аню, и она немного смутилась от моих слов. Но по ее глазам я понял, что ей были очень приятны мои слова, и не так много было в ее жизни людей, которые могли бы сказать ей это. А, возможно, я был первым, кто говорил ей нечто подобное. Она опустила глаза, потом снова взглянула на меня с какой-то тихой, ускользающей грустью, но было в этом взгляде и что-то еще… очень теплое, нежное, обращенное именно ко мне. Словно близкий человек незаметно прикасается к твоему миру, осторожно, мягко, проникая в каждое сказанное тобой слово, пытаясь оценить каждый оттенок твоих чувств.
– Знаешь, ты говорила мне уже, что не видишь смысла скрывать своих чувств, – продолжал я, – что ты хочешь показать людям, кто ты такая на самом деле. Но поймут ли они тебя, поймут ли они твой внутренний мир? Ведь ты не похожа на них, ты совершенно другая, как та принцесса, пришедшая из океана, которая живет среди людей. Ее город где-то на дне океана, он скрыт от посторонних глаз, возможно, она вспоминает о своем городе и возвращается туда иногда, в часы задумчивости, забвения и тишины, когда слушает голос ветра и шепот дождя за окнами. Иногда она играет на скрипке, иногда поет песни, понятные лишь ей одной. Возможно, она грустит о чем-то, сама не понимая причин своей грусти, и плачет иногда о чем-то, но кто видит ее слезы, кто понимает, что они стоят больше, чем все сокровища этого мира, сложенные воедино? Кто подаст ей руку в ее последнюю минуту, кто скажет теплые слова, кто поймет, что она принцесса, а не простой человек, и что обычные люди ее ранят, мучают в современном мире, сами того не понимая?
Я замолчал. Она тоже не произнесла больше ни слова, лишь доверчиво положила голову мне на плечо, задумчиво взглянула в мои глаза, коснулась своей рукой моей руки. Ее взгляд был спокойный, мягкий, острожный, с тональностью каких-то сложных переживаний, которые я не мог понять до конца, но которые были прекрасны, как блики света на стекле, как игра теней за окнами.
– Кстати, по поводу этих алмазов, которые смоет морской волной в океан … – вдруг сказала она. – Ты сейчас напомнил мне эти слова из «Морского волка», и я снова задумалась. Ты говоришь, что мы не похожи на других. Наверное, ты прав, потому что не всегда человек, воспринимающий на мир нашими глазами, сможет пойти на сделку со своей совестью. Не всегда такой человек будет улыбаться пустой, ничего не значащей улыбкой или говорить пустые, ничего не значащие слова. Мы настроены на вечное, на прекрасное, мы строим волшебные замки в своем воображении, нам нет дела до этих практичных, приземленных вещей. Все это лишь отвлекает нас от нашего предназначения. А в чем оно, наше предназначение? Наверное, в том, чтобы видеть эту красоту, понимать ее, чувствовать, быть ее частью. Рисовать эти узоры на песке, которые смоет волной через минуты. Передать другим людям наше понимание прекрасного.
Ведь ты тоже много писал об этой девушке, я читала твои работы с удивлением. О девушке, которая живет в современном мире, как обычный человек, она ходит каждый день на службу, и лишь голос иногда выдает ее… голос, глубина глаз, движение руки. Неуловимое прикосновение неземного, волшебного, от которого замирает сердце в груди. Но ведь она тоже не обычный человек. Она часто грустит в одиночестве, не понимания причин своей грусти. Ей просто нравятся эти состояния отрешенности и задумчивости, эти переживания, они ее суть. Иногда она идет по улицам незнакомого ей города, растворяясь в потоке огней, подсознательно наблюдая за прохожими, спешащими ей навстречу. Она не замечает ни их лиц, ни одежды, ни привычек – все это ей совершенно безразлично. Она очень далека отсюда и в своих мыслях, и в своих чувствах. Иногда она гуляет по берегу моря, далекого теплого моря, наблюдая за игрой красок вечной стихии, за переплетением искр чистого света на гребнях волн.
В этом ее призвание – понимать эти тонкие грани, ощущать переходы между мирами, которые не каждый человек поймет. Видеть невидимое, осязать незримые контуры в окружающем пространстве, прикасаться к музыке парадоксального и ирреального. Эта музыка звучит вокруг нее постоянно – иногда это просто далекие отголоски, без определенного смысла, иногда это голос скрипки или виолончели, которые слышит только она одна, и больше никто в мире. Переливы этой музыки прекрасны, ее сознание заполнено сверкающими искрами, тающими в пустоте, переплетением теней и необычных красок, в мире которых она готова оставаться вечно. Она не любит общество других людей, потому что ей нравится быть просто наедине с собой. Когда никого нет рядом, она слушает тишину, и наслаждается ею. Когда никого нет рядом, она растворяется в окружающем покое и безмятежности. Когда никого нет рядом, она погружается в творчество. Она давно бы уже покинула этот мир людей, если бы на то была ее воля, и жила в мире своих видений, снов, открытий, и слушала бы эту волшебную музыку, и наслаждалась теми цветами, что распускаются на ее ладонях. А еще она бы долго бродила у кромки волн в часы заката, называя волны по именам, как они того заслуживают.
Аня замолчала, подошла к окну, открыла его, и долго стояла в темноте, наблюдая за огнями вечернего города. По черноте залива медленно двигались светящиеся огни сухогрузов, исчезая в пустоте ночи, непроницаемой, словно густой туман. Светились окна в высотных домах, словно это были никакие не дома, а причудливые замки, незаметно встающие из сумрака. Но было и еще что-то в этой темноте и пустоте, что мы сейчас не могли ни точно описать, ни назвать словами. Это была тишина, но тишина мягкая, глубокая, поглощающая и растворяющая все вокруг. Я поймал себя на мысли, что мне хочется поднять руки и взмыть над землей в эту прохладную влекущую высь, парить в вышине, наслаждаясь свободой и легкостью своих движений. Мне хотелось скользить в пространстве, словно тень над морем, заглянуть мимолетно в окна соседних домов, и дальше уже взмыть в небесную даль, уносясь прочь из спящего города.
Я долго стоял рядом с ней и смотрел на эти огни, на сопки, на далекие острова, на этот огромный город, окутанный вечерним туманом, который я любил больше жизни и без которого не мыслил свое будущее, но я был совершенно не здесь. Другие мысли и чувства беспокоили меня. Да, никто и никогда не говорил мне таких слов, как те, что сказала сейчас она. Никто и никогда не мог бы так легко рассуждать со мной о тех вещах, о которых я не рассказывал никогда и никому. Но мне и не нужно было ей ничего рассказывать – она понимала меня без слов, понимала мои чувства, как свои собственные.
«И все-таки… – подумал я, – наверное, я не буду говорить ей, что умею летать. Она просто не поверит мне, да и как можно поверить в подобное». Я летал почти каждую ночь в сумерках – сначала до балконов ближайших домов, а сегодня собирался лететь через залив к далеким островам. Летать я умел давно, и в сначала это было просто желание висеть в воздухе, не касаясь ногами пола. Но со временем я уже мог подниматься выше и парить где-то на уровне потолка, ощущение было примерно такое же, как будто лежишь на воде, но все время нужно прилагать усилие воли, чтобы не потерять равновесие. Стоило только отвлечься или задуматься о чем-то – как способность к полету исчезала. Один раз я сильно разбил колено, упав с высоты около двух метров.
Со временем я научился не бояться падения, и, находясь на любой высоте, я всегда мог спуститься вниз и осторожно встать на ноги. Меня влекла к себе пустота, свобода, легкость, которую испытываешь в полете. Я совсем недавно начал летать по ночам – сначала очень робко, просто до окон ближайших высотных домов, воображая, что это огромные скалы. Главное было не зацепиться за провода – это больше всего беспокоило меня. Мне нравилось парить на большой высоте, скользить над землей, словно ветер, но больше всего мне нравилось, что никто не видит меня и не знает о моих способностях.
Иногда я заглядывал в окна других домов, но позже стал просто странствовать ночью над спящим городом, разглядывая улицы, площади и дома с большой высоты. Город с высоты был совсем не таким, как с земли. Это был совершенно другой мир, и я открывал его постепенно, наслаждаясь тишиной, темнотой, ночной прохладой и ощущением свободы. На а потом… потом я стал скользить над ночным заливом, над этой бесконечной черной равниной, освещаемой только одинокими огнями сухогрузов и запоздалых катеров, спешащих на свои причалы. Эти полеты были прекрасны, но еще прекраснее выглядел мой родной город со стороны моря, освещенный ночными огнями.
«Да, – снова подумал я, провожая Аню в комнату и зажигая вечерние свечи, – да, милая, когда-нибудь я расскажу тебе и об этом, но время еще не пришло. Когда-нибудь ты поймешь, как удивителен мир, как он сложен и прекрасен. Когда-нибудь мы вместе будем парить в этих высях, держась за руки, скользя над этими древними скалами, тихими бухтами и спящими долинами, незаметно растворяясь в сумерках ночи, ну а сегодня ты простишь меня, если я покину тебя до рассвета».