А старость-то потихоньку приближается. Её пока не видно, но слышится уже постукивание трости, неспешное шаркающее волочение ног и бессвязное недовольное брюзжание. Не за горами то время, когда встретимся мы с ней, глядя друг другу в подслеповатые слезящиеся глаза, и останемся вместе навсегда, пока смерть не разлучит нас. Пока же я могу сравнить себя с подержанным автомобилем. Не БМВ, конечно, но с чем-то добротно собранным, типа моего Ниссан-Максима, я бы сравнить себя мог. Пластиковые детали облицовки салона уже потрескивают, кожаное покрытие руля местами потёрлось, поскрипывают тормозные диски, но мотор ещё резво набирает обороты всей мощью своих трёхсот лошадей. Вот и я, по утрам аккуратно скатываюсь с кровати и, пересиливая боль в области нижних реберно-позвоночных сочленений слева, постепенно разгибаю спину. В течение дня корчу гримасы и кряхчу из-за болей в левом колене и бедренных мышцах, щурю подслеповатый свой глаз, тоже, кстати левый, но на одном дыхании почти спортивным шагом преодолеваю полтора километра пути с остановки нашего метротрамвая до работы, а потом и обратно. Я воплотил собою известную шутку о том, что у человека без левой ноги, левой руки и левого глаза всё all right. С приближением старости как-то чаще стал я задумываться о вечном. Не то, чтобы тема эта совсем уж занимает меня, но ощущение временной петли, в которую я угодил и не вижу как (а главное, зачем) из неё выбраться, заставляет всё чаще и чаще задаваться вопросами о потерянных смыслах жизни. Жизнь превратилась в бесконечную череду неотличимых друг от друга дней Сурка. При этом живу я с перманентным осознанием того, что в один из этих дней всё закончится, и меня не станет. Может даже случится такое дело до встречи старости. Типа, упал, обмочился и помер. Наследственность свидетельствует не в мою пользу: отец мой скончался от инфаркта миокарда, не дотянув до 64. Мысль о смерти уже не пугает меня так, как раньше. Меня страшит моё собственное равнодушие по поводу предстоящего ухода в небытие или перехода моего Я в другую гипотетическую форму существования. Такую возможность, благодаря дилетантской увлечённости вопросами сознания и квантовой физики, я не исключаю, но и не испытываю по этому поводу больших надежд. Не уповаю, так сказать. Как бы то ни было, бывает мне за себя стыдно: за мысли, слова, поступки, за ситуативные реакции, которыми я всю жизнь ублажал своего Ида. Такого добра за прожитые годы накопилось не мало. Нет - нет, да и вернётся мне пощёчиной яркое воспоминание о постыдном.
Чего только ни было: весь список смертных грехов, дополненый трусостью, малодушием и равнодушием. Весь этот багаж в полной сохранности хранится в тайниках моей памяти и временами подвергается ревизии внезапными болезненными эпизодами пережитого с высокой степенью детализации ... Считается, что перед глазами умирающего проносятся картины всей его жизни. Если так, то моё умирание началось уже давно и изрядно затянулось. Так, что если высший суд существует, то я уже готов принять все его обвинения. Я не боюсь приговора и заранее с ним согласен. Я боюсь посмертного стыда, потому что уверен в том, что грехи не искупаются. Второй чаши весов, на которую я мог бы свалить свои добродетели не будет. Голым, вывернутым наизнанку будут меня судить исключительно за моё говно. Если так, если противовеса этой куче не предусмотрено, может быть, стоит успокоиться и дожить эту жизнь уже в своё удовольствие, без всяких бесполезных рефлексий, пока не упаду на пол и не опорожню мочевой пузырь в последний раз? Вопрос на самом деле исключительно риторический. Потому, что убеждён, что усилием воли не смогу освободиться о преследующего меня стыда и горечи сожалений по поводу того, что исправить ничего уже нельзя. А если так, задам я себе (и тебе, случайный читатель) главный вопрос: зачем Суперэго бичует совесть? Зачем заставляет сравнивать наше поведение с высокими нравственными стандартами в стремлении исправить то, что исправлению не подлежит? Можно, конечно, склеить разбитую чашку, но целой она уже не будет никогда. Нет у меня внятного ответа. А пока продолжаю я свою рутинную жизнь: дом - работа, работа - дом, и мочусь, пока между прочим, не под себя.