6. В Снигиревке
Борис Федорович Капелюш оказался человеком чуть повыше среднего роста, с узким вострым лицом, ломанным длинным и носом, колкими недоверчивыми глазами и резко очерченным тупым подбородком; губы его были плотно сжаты в узкую ниточку, и их уголки были скорбно опущены вниз, хотя покойников поблизости и не наблюдалось; обширную плешь над высоким морщинистым лбом маскировали перья редких поседевших волос; на мир Борис Федорович смотрел враждебно и угрюмо, с некоторой долей настороженности и скептицизма, как видно, не ожидая от жизни уже ничего доброго.
Было ему лет под семьдесят…
На Конфеткина, постучавшегося в его калику, вышедший их хаты Борис Федорович тоже посмотрел с сомнением и недоверием, а когда комиссар сообщил ему, что он из правоохранительных органов, настороженность Бориса Федоровича возросла стократ.
– И шо вы хотите? – спросил он у Конфеткина подозрением в глухом гортанном голосе.
– Побеседовать с вами.
– На какую тему?
Уже вечерело, и по разбитой дороге пастух гнал небольшое стадо коров. Солнце кануло за серые тучи и светило тускло, словно сквозь мутное стекло, воздух был сырой и мозглый; дядька Борис, казалось, был порождением этой хмурой осенней непогоды. Как и великий русский художник Серов, он отдавал предпочтение серым приглушенным тонам: на нем была серая клетчатая рубаха, серая телогрейка-безрукавка и серые мятые штаны. Его потрепанная шапка и поношенные сандалии тоже тяготели темно-серой цветовой гамме.
– Может быть, пройдём в хату?
– А тут поговорить нельзя?
– Послушайте, Борис Федорович, – сказал Конфеткин, – я приехал к вам издалека по очень важному делу, которое касается вашей племянницы, и на ходу о нем не расскажешь. Но если вы предпочитаете вести беседу на свежем воздухе, на виду у всех соседей – я возражать не стану.
– Какой племянницы?
– Босоноговой Варвары Михайловны. Так мы можем войти?
– Ладно, – вздохнул Капелюш. – Идёмте…
Он прикрикнул на собаку и провел комиссара в хату. Его жилище навевало ассоциации с казармой – во всяком случае, та комната, в которую они вошли. На пыльных белёных стенах не было ни одной картины либо другого предмета изобразительного искусства. Изящной старинной посуды, изделий из фаянса, хрусталя или золота комиссар тоже нигде не заметил. Шкаф, как и стол, были явно самодельного производства, возможно, доставшиеся Капелюшу в наследство от его прадедушки вместе с песочными часами. На вешалке, изготовленной из струганной доски с привинченными к ним алюминиевыми крючками, висела разнообразная одежда, торбы и авоськи, но при желании на ней можно было развесить и шинели целой роты солдат. Одним словом, на коллекционера антиквариата Капелюш явно не походил.
Они уселись за стол, и хозяин дома спросил:
– Так шо там такое у вас стряслось?
Конфеткин достал из кармана смартфон и на экране засветилась фотография Алины Ондар.
– Вы знаете эту женщину?
– И шо?
– Кто это?
– Алина.
– Она ваша родственница?
– Так, седьмая вода на киселе…
– А точнее?
– Ну, это вроде бы как дочь моей племянницы, Анны.
– Той, что проживает в Красноярске?
– Ну так и шо?
– Она приезжала к вам?
– Кто?
– Алина.
– И шо?
– Так приезжала она к вам, или нет?
– Ну, приезжала. И шо с того?
– Давно?
– Та шо я, дневник веду, чи шо? Я ж не Достоевский, и не Лев Толстой.
– Но хотя бы приблизительно вы можете припомнить, когда это происходило?
– Та недели три тому назад.
– Паспорт она вам показывала?
– Ну.
– Значит, вы уверены в том, что эта женщина – ваша родственница?
– А шо?
– Так вы уверены вы в этом, или нет?
– Ну, уверен.
– Тогда почему вы тогда говорите, что она вроде бы как дочь вашей племянницы Анны? – спросил комиссар, делая акцент на словосочетании вроде бы. – Или вы сомневаетесь в этом?
– Да откуда ж я знаю, шо то за пигалица? Сказала, что она Анина дочка, пачпорт показала. А там – поди знай.
– И долго она у вас пробыла?
– Та шо у меня тут, курорт, чи шо? Погостила денёк и умотала.
– Куда?
– А я знаю?
– Часами она интересовалась?
– Какими часами?
– Теми, что вы подарили своему племяннику, Неделько Семену Григорьевичу.
– А… – сказал Борис Федорович и умолк.
– Так интересовалась она этими часами, или нет?
– Та шо такое? К чему все эти ваши вопросы? – спросил Капелюш, с некоторым беспокойством сдвигая плечами. – Почему я должен вам на них отвечать?
– Вы ничего мне не должны. Но лучше будет, если вы ответите. Или вам есть, что скрывать?
– Нет.
– Так интересовалась она этими часами?
– Ну, интересовалась.
– А откуда ей было известно об этих часах?
– Ну, казала, что ей мамаша рассказывала.
– И вы показали ей эти часы?
– Та ні.
– Почему?
– Почему да почему! – произнёс Капелюш с раздражением в голосе. – Да потому, шо у меня их уже не було, вот почему.
– Вы подарили их Семёну Григорьевичу?
– И шо? – сказал Капелюш.
– И сообщили об этом Алине?
– Та шо это за допросы такие?
– А у вас откуда эти часы?
– Та по наследству достались.
– От кого?
– От деда.
– И всё это время они хранились у вас?
– Та шо такое? Я шо, їх на базаре украв, чи шо?
– А потом, ни с того, ни с сего, подарили своему племяннику?
– Ну так и шо? Шо вы мені тут инкриминируете? Чи то я не имею права дарить свою личную собственность, кому захочу?
– Имеете. Но если бы вы преподнесли ему такой ценный подарок к свадьбе, или ко дню рождения, или ещё к какой-нибудь знаменательной дате – это было бы понятно. Но вы вдруг, ни с того, ни с сего, без всякой видимой причины, приехали в Верхний Рогачик за триста километров и сбагрили эти часы своему племяннику. Так, может быть, вы просто хотели избавиться от них?
– Та нічого я не хотел.
– Тогда почему вы сделали это?
Капелюш нахмурился.
– Ти бач, який прудкий, – пробормотал он, с неприязнью косясь на комиссара. – Молодий та ранній…
– И все же?
– Та шо я, парубок, чи шо? Я ж уже одной ногой в могиле стою. Ни сегодня завтра, ласты склею. Вот и решил, пока дышу, сделать подарок своему племяшу.
– Борис Федорович, а кем вы раньше работали?
– Ну, школьным учителем. И шо?
– А шо вы преподавали? – спросил комиссар, переходя на более привычный для Капелюша суржик.
– Русскую литературу.
– Понятно… Так, значит, вы презентовали песочные часы своему племяшу по доброте своей душевной.
– Ну, да.
– А вам известно, что Семен Григорьевич передарил эти часы своей сестре, Варваре Михайловне Босоноговой?
– А мне какое до того дело?
– И что она вскоре после этого окаменела?
– Как окаменела?
– И это произошло как раз в то время, когда у неё гостила её племянница, Алина Ондар – так, во всяком случае, она представилась Босоноговым?
– А я-то тут при чём?
– Что вам известно об этой женщине?
– Та нічого. Шо вона мені, жінка, чи шо?
– Но вы общались с ней какое-то время?
– Ну.
– И какое она произвела на вас впечатление?
– Та шо я, инженер человеческих душ, чи шо?
– И всё же?
Капелюш прищурил один глаз и посмотрел на комиссара с хитрецой:
– А шо вона учудила?
– Пока не знаю. Но хочу разобраться в этом. И рассчитываю на вашу помощь…
– Ты бач який! Тимуровца знайшов!
– Так, значит, вы полагаете, что она могла что-то учудить?
– Хе-хе! – вздохнул Капелюш с видом премудрой черепахи Тортиллы. – Кабы вы пожили на белом свете с моё, пан комиссар, то знали бы, шо любая баба может такое учудить, шо и на голову не натянешь… а уж эта… – он махнул ладонью. – Чудо в шта;нях…
– Почему вы так считаете?
– Потому шо мутная она какая-то, хитрожопая, – сказал бывший учитель изящной словесности.
– И в чём это выражалось?
– В чём выражалось! Приехала ко мне аж из самого Красноярска, из самого, можно сказать, пупа земли, и давай о часах выспрашивать, а как услыхала, что их нет – так тут же и умотала.
– Выходит, всё дело в часах?
Капелюш сдвинул плечами.
– Вот вы говорили, что эти часы достались вам в наследство от вашего дедушки. А как его величали?
– Капелюш Мефодий Спиридонович.
– Он вам рассказывал что-нибудь об этих часах?
– А, то пустое всё…
– Почему?
– Так дед же с придурью был. С большим и пламенным приветом. Постоянный пациент дурдома. А под конец жизни и вообще кукухой поехал.
– И в чём это проявлялось?
– В чём проявлялось! А в том и проявлялось, шо он видел разные видения и вообще нес всякую ахинею.
– Какую ахинею?
Борис Федорович, поджав губы и насупив брови, замолчал.
– Так я вас слушаю, – нарушил тишину комиссар.
– Ну, він казав мені, что видит разных там жмуриков из потустороннего мира, слышит их голоса и ведёт с ними разные беседы. В общем, был малость того… – Борис Фёдорович покрутил пальцем у своего виска.
– А эти его видения были как-то связаны с часами?
– С часами? – переспросил Капелюш.
Комиссар почувствовал, что начинает терять терпение.
– Борис Федорович, мы только понапрасну теряем время.
– Ну, дед казав мені, шо эти жмурики возникали в верхней чаше часов и стекали в нижний конус, превращаясь кровавый могильный холмик. И при этом все время звали его с собой. В конце концов дед не выдержал, вбил в потолочную балку крюк, привязал к нему веревку и повесился.
– А вам доводилось видеть нечто подобное?
Капелюш набычился.
– Та шо я у вас тут, на исповеди, чи шо?
– Борис Федорович, я спрашиваю у вас об этом не из праздного любопытства… Дело очень серьёзное.
– Ну, бачив я їх, бачив, і шо с того? Чи вы той поп, чтоб нечистую силу из часов изгонять? Не понимаю, к чему вы ведете все эти разговоры?
– А что ещё рассказывал вам дед?
– Та нічого особливого.
– Однако же Семену Григорьевичу вы рассказывали, что эти часы – ваша семейная реликвия, и что за ней когда-нибудь должна явиться её владелица. И что, если эти часы уплывут в чужие руки, она спросит за них и на том свете.
– И шо?
– Так кто эта владелица?
– Та то всё сказки бабушки Арины!
Требовалось немалое самообладание, чтобы не треснуть деда Бориса чем-нибудь по голове.
– Борис Федорович, я приехал к вам издалека, дело не терпит отлагательства, и чем скорее вы мне обо всём расскажите, тем скорее я смогу помочь вашей племяннице.
– Та кажу ж вам, мой дед был чокнутым на всю свою дурную башку! У него не хватало клепок в голове.
– И тем не менее?
– Ну, він казав мені – а я ж тоді був ещё от горшка три вершка, – с неохотою начал повествовать Борис Федорович, – что в некие стародавние времена жила в Киеве на Подоле такая собі ведунья Аза, и шо вона, мовляв, зачала от какого-то залетного берендея девочку. И та дитина родилась полуживая, и угасала на её руках. И воззвала тоді Аза к роженицам , и заклинала их спасти её дитятко. И, як брехав мені дед Мефодий, явились к Азе три крылатые распрекрасные девы в воздушных белых одеждах, и возвестили ей, что девочка умрет, потому шо вона была зачата во грехе нечестивой матерью. И заклинала Аза рожениц не губить её дитятко и спасти его, та роженицы отвечали ей, шо, мовляв, если оставить её дочь в живых, вона принесёт своему народу неисчислимые бедствия, и потому, для общего блага, ей лучше будет умереть. И прорекла одна из рожениц, указывая пальцем на часы в хате, шо, когда из них высыплется последняя песчинка, девочка отойдёт в мир иной.
И, объявив то, роженицы исчезли, а обезумевшая мать стала метаться по хате, и часы уже отмеряли последние минуты жизни её дочери, и тоді Аза схватила их и, перевернув, пересыпала песок взад. И потім сняла крышку часов и заткнула отверстие пробкой, и запечатала их, и спрятала в сундуке. И с той поры её дочка так и бродит по белу свету.
– А её имя дед Мефодий называл?
– Та чи то Гаяна, чи то Гайсана… Чи щось таке.
– А, может быть, Гайтана?
– Точно! А ти звідкіля знаєш?
– Неважно.
Комиссар в упор посмотрел на Капелюша.
– И что же это получается? Эта Гайтана может прожить на белом свете хоть три тысячи лет – пока не найдется кто-то, кто не вытянет пробку из часов и не перевернёт их с головы на ноги?
– Та кажу ж тобі, пан комиссар, мой дед был тот ещё сказочник! Андерсен отдыхает. Когда мой дед начинал молоть языком – его собирались послушать все пациенты дурдома.
– И как же он объяснял пропажу часов?
– О! Тут он целый роман сочинил!
Дед Борис достал из кармана штанов кисет и люльку, набил её табаком, раскурил и выпустил из острых ноздрей облако сизого дыма, готовясь к обстоятельному повествованию.
– Тож, когда Гайтане тюкнуло восемнадцать лет, мать раскрыла ей тайну её рождения, – начал Капелюш. – А потом Гайтана вийшла замуж за якогось стрельца, та той погиб на войне, и вона овдовела. И как-то раз Гайтана увидела сына великого князя киевского, Святослава Владимировича, и влюбилась в него, как та кошка. А той был влюблен в Людмилу, дочь воеводы киевского, и молодята были уже обручены, так шо у них намечалась свадьба. Та тут под стены Киева пришёл заморский колдун Гарольд Ланцепуп и, як брехав мені дед, прислал он к великому князю посольство, сватая Людмилу за себя, бо ж була у него волшебная чаша, и в ней он увидел образ Людмилы и влюбился в неё, шо тот школьник. А великий князь, как казав мені дед, отказал сватам колдуна, и обозлился на то злой чародей, и сотворил он из лесных муравьев ланцепупов и вызвал русских витязей на бой. И был той чародей силён в колдовстве и в коварстве, и на плечах у него росли две змеи, и они давали ему разные советы. И когда русские полки вышли на битву с колдуном, той воздел длани к небесам, и змеи встали на его плечах торчком, как чёрные свечки, и он произнёс заклятия, и подул мертвящий всё живое ветер запада. И русские витязи начали хрюкать и превращаться в свиней, а ланцепупы вынули из-за поясов бичи и погнали их в киевские свинарники…
Произнеся эту речь, дед Борис взял ещё одну актёрскую паузу, и, судя по его виду, намеревался держать её до самого утра.
– И что же было потом? – поторопил Конфеткин.
– А потом – суп с котом… – сказал дед Борис. – Потом волшебник взял в плен великого князя и его невесту, красавицу Людмилу, и воссел на великокняжеском троне, и стал править покоренным им народом железной рукой. И стал он склонять к сожительству Людмилу, та вона не давалась ему и казала, шо если он хош пальцем коснётся её, то вона покончит с собой. И сходил колдун с ума от любви к Людмиле, и выл, как та скаженная собака, и давал ей разные приворотные зелья, и заклинал её силою сатаны – и ничего не помогало. И прийшла к нему тоді Гайтана и предложила ему свой план. Вона, мовляв, соблазняет великого князя, а колдун показывает Людмиле через потайное окошко, как её жених кохається с нею, и тоді оскорбленная дівчина, назло жениху, кидается в объятия колдуна, а він за это отпускает князя на волю, и вона выходит на нього заміж.
– И что, дело выгорело? – полюбопытствовал Конфеткин.
– Та ні. Как-то раз колдуну так закортіло зґвалтувати Людмилу, шо він поліз до неї зі своїми поцілунками, та вона не давалась йому, и він прийшов в такую ярость, шо его змеи ужалили её. Людмила рухнула на пол замертво, а колдун разодрал на себе одежды и завыл, как та скажена собака. И запер он тоді её жениха в Городецкую башню, а Гайтана, побачив, что в неї нічого не вийшло, превратила князя в козла, потому шо вона була ведьмой – як і всі інші баби.
– Всё это очень интересно, – произнёс Конфеткин, – но пока не приближает нас к часам…
– Ти бач, який прудкий! – хмыкнул Капелюш. – Та я ж кажу. Политическая ситуация, як то казав мне дед Мефодий, коли сидів у сумасшедшему домі, була тоді в Києві шаткая. Людмила умерла, и колдун, як то кажуть, втратив сенс життя. Частина созданных им ланцепупов восстала против нього, страна обезлюдела, повсюду царили разброд и нищета, и со всех сторон злого волшебника теснили враги, а тут ещё из Чаши Слёз приплыл по реке Времени Светлый Отрок, который, як то співали гусляры, должен был взойти на священную гору Меру, почерпнуть там из озера Тили-Тили живой воды и окропить ею святую Русь. И тоді, мовляв, вся нечисть исчезнет с лика земли, все люди обнимутся, словно рідні браття, и все возлюбят друг друга, и на земле наступит тишь и благодать.
При этих словах узкие губы деда Бориса растянулись в саркастической ухмылке:
– Вот який був в менє дід сказочник…
– Ну, и?
– Тож ж я и кажу. Колдун почав охотиться за светлым отроком, та тольки він не знав, як той виглядає, и тому хапав усіх хлопчиків без разбору и превращал их в свиней. И при всех этих его делах Гайтана была у него правой рукой, такім собі кардиналом Ришелье, и её в народе боялись больше, чем самого чародея. Наконец Гайтане удалось захватить светлого отрока и доставить во дворец к колдуну, та там в это время как раз разгорался майдан Гідності, и Гарольд Ланцепуп посадил отрока в зиндан. И ось коли отрок сидів у ямі, к нему спустилась с небес белая лебедь, и снесла ему волшебное яйцо, и он выпил его, и тоже превратился в лебедя, и вылетел с темницы. Та коли я почну переказувати вам все ті теревені деда Мефодия, то не окончу цю балаканину и до самого утра. Так шо скажу вам тольки, шо светлый отрок вместе с заколдованным князем и другими витязями дошёл до священной горы Меру, и тоді в долине Гигантов разыгралось величайшая битва, и отрок вместе с великим князем Киевским, превращенным Гайтаной в козла, взошёл по дуге-радуге на священную гору Меру и почерпнул из озера Тили-Тили в кувшин живой воды, а потім він зійшов на белое облако, и поплыл на нём над полем боя, и почав лить живую воду с небес на землю Русскую, и пішов дождь, и лил він три дня и три ночи, смывая с лика земли всю нечисть и оживляя души людей. И восставали тоді из мертвых, як брехав мені у дурдомі дед Мефодий, все убиенные колдуном люди, а ланцепупы либо издыхали, либо снова превращались в муравьев. И ожила в те дни укушенная змеями Людмила, и сыграли они со Святославом Владимировичем свадьбу, и все ликовали и радовались. А Гарольд Ланцепуп, видя своё поражение, совсем поехал крышей, як той Гитлер в своём бункере, и казився от злобы, шо той пацюк, и его змеи ужалили его – одна в сердце, а другая в голову. Так и сдох він, как собака. А Гайтана убежала из земли русской, опасаясь гнева преданного ею народа, и украла при тому из сокровищницы колдуна его волшебную чашу и волшебные перчатки. А через пару-тройку лет снова тишком-нишком пробралась в Киев, як той майор Пронин, и пішла до своєї хати, та на её месте було вже тільки пепелище – так добрые киевляне отплатили ей за её измену. Мать же её, як разузнала Гайтана, к этому времени уже склеила ласты; была у Гайтаны в Киеве еще какая-то троюродная тётка, да та тоже як в воду канула, и где её теперь искать, Гайтана не знала. И с той поры эта ведьма уже, считай, как тысячу лет рыскает по всему белу свету, и всё пытается найти свои часы. И, як брехав мені дед Мефодий, когда-нибудь она явится к их хранителю, и горе тому, если она не получит у него своих часов...
(Обо всех этих приключениях Конфеткина вы можете прочесть в моей книге «За живою водой»).
Продолжение 7. Кукла Маша http://proza.ru/2024/01/19/791