Пашка плохо спал и вскочил в шесть утра. Сон ушёл, будто кто-то сдёрнул его, как одеяло.
Он еле дождался рассвета, поскольку на сегодня был намечен загон.
Наметил его начальник отряда, в котором весь полевой сезон Пашка выполнял тяжёлую, опасную работу, копая в сыпучих галечниках шурфы, горные выработки глубиной в десять, а то и в пятнадцати метров. И додумывать не надо, это была настоящая мужская работа!
Теперь сезон заканчивался, и нужно было сворачивать лагерь, приводить полевые дела в порядок, и значит, делать этот чёртов загон.
Он выглянул в окно, зелёная трава за ночь стала белёсой, а соседняя гора с середины склона и до самой кромки облаков покрылась свежим снежком.
«Вот те на!» - обеспокоенно подумал Пашка.
Снег был белый, а облака имели вид серой неопрятной бороды, наводящей тоску и уныние на весь пейзаж. Даже таинственные кулуары Казган-сая, уводившие взгляд в глубину гор, не добавляли радости и перспективы.
На кухне Жорка загремел посудой и что-то просвистел на восточный мотив.
Пашка вышел из дома, под крыльцом увидел ощенившуюся неделю назад суку Пальму, - четыре белых слепых щенка ползали по вывернутой нутром наружу телогрейке, искали молочные соски. Пальма, развалившись, лежала рядом и, кося глазами, следила за ними. Услышав скрип ступенек, приподняла голову и едва дернула хвостом, узнав Пашку.
Осень, все устали, пора домой.
Утренняя мрачность природы была привычной для сентября в Алайской долине, снег и заморозки всё чаще приходили сюда, но солнце, зажатое гигантскими хребтами, возвращалось каждое утро, и сейчас сверху начал спускаться, перемешиваясь с облаками, золотистый воздух. Он напоминал луч прожектора, и облака зашевелились, поднимаясь клубами и утягиваясь в ущелье.
Справа от дома темнел навес коновязи, там понуро стояли три коняги. С крыши навеса с усыпляющим размеренным звуком падали капли, тюкая в твёрдую, утрамбованную копытами землю.
Из-за коновязи показался бородатый Резвов в ковбойской шляпе с загнутыми полями, в остроносых сапогах со шпорами.
- Павел, - сказал он густым киношным голосом, - буди Жорку, пусть каши сварит.
- Так встал Жорка, уже у плиты.
- Тогда коняшкам зерна накидай, но сильно-то не балуй, они не привыкшие.
- Сергеич, чё ты… - обиделся Пашка, - сам знаю.
Начальник ушёл в дом, а Пашка снял со стены три брезентовых торбы и открыл ящик с зерном.
Коняги затоптались, дёргая недоуздки.
- Ладно, ладно, - тихим голосом сказал Пашка. – Насыплю побольше, чтоб вы не окочурились, сегодня побегать всё-таки придётся.
Лошадки, действительно, были не ахти, худые, с торчащими рёбрами, у каждой вдоль хребтины замокшие потёртости, присыпанные белым порошком.
- Хорошо, что муха замёрзла, - сказал он лошадям, - грызла бы сейчас. – Те дружно подняли уши и покосились на него.
Пашка любил лошадей и умел обращаться с ними, а вот геологи-маршрутники не все умели правильно седлать, да и коняги за лето набрались опыта. Надует лошадка брюхо, и новичок подпругу тянет-тянет, а утянуть не может. От такого седлания и потник сбивается в складки, и седло ёрзает при езде, а потёртости эти плохо и подолгу заживают, даже если их вовремя лечить, а лечить некогда.
Задав корма, Пашка вышел из-под навеса и снова посмотрел на горы. Облачность исчезла, испарившись в солнечном свете, а снежная полоса на обнажившихся склонах таяла, уменьшалась на глазах.
- Значит, так, - положив перед собой карту, сказал Резвов, - часов в девять прибудут соседи-дехкане, в основном пешие, но будут и на ослах, и на лошадях. Наша задача организовать их в живые корали, куда мы и будем загонять…ээ…ммм… животных.
Пашка слушал начальника, глядя в миску с кашей, - есть совсем не хотелось. Ковбойская шляпа ещё висела на гвозде, а в воздухе уже клубилась пыль из-под многочисленных лошадиных копыт, отряды ослов с сидящими на них людьми в ватных халатах и киргизских шапках трясучей побежкой заполняли долину, открывая перед загонщиками подвижные ловчие лабиринты…
Это напоминало потешные военные действия: дикие ослы и верблюды бились с боевыми слонами Александра Македонского. Действия сказочные, а кто-то мог погибнуть и по-настоящему.
- Тррр, - сказал Резвов, - стой, спустись на землю. Основных загонщиков будет трое, все, кто сидит за этим столом. Сами знаете, конец сезона, все геологи уехали вниз, в Ош, сдавать полевые материалы и пробы, а здесь скоро наступит зима, так что надо нам поторопиться.
Повар Жорка со звоном уронил ложку в алюминиевую миску.
- Начальник, - растерянно сказал он, - если они нас не послушаются, мы же не будем их убивать? – Сорокалетний возраст не оставил в его эллинской душе заметных рубцов и шрамов, поэтому Жорка слыл добрым и наивным человеком, не выносящим никакого насилия ни над людьми, ни над животными. К тому же Жорка играл на мандолине, - музыкант не может причинить боль живому существу.
- Для того, чтобы убить мустанга, достаточно отнять у него свободу, - задумчиво сказал Резвов, - действовать надо жёстко и решительно, потому что любая тварь… - он помолчал, - почуявшая свободу, никогда не вернётся в рабское стойло.
- В рабское стойло, - как эхо, отозвался Пашка, - никогда!
- Так, давайте без лозунгов, - строго продолжил Резвов. – Пошли, Паша, пора седлать.
Лошадей для полевой геологии всегда брали на конном заводе в Кара-Сугате. По рассказам знакомых Пашка знал кара-сугатские порядки. Толком лошадей там не кормили, - пусть геологи и кормят, раз лошади на них работают. Загнали лошадь, запалили, - и ладно, на завод шкуру предоставьте, чтоб отчитаться, и дело закрыто. Обессилел коняга от горных маршрутов и тяжёлых вьюков, экспедиция должна вернуть его на завод, а на заводе выход в одну дверь – «на колбасу», никто выхаживать его не будет, нет возможности…
Да, всё нынче не так, всё стоит денег…
Позавчера Пашка слышал разговор начальника с экспедицией по рации. База приказывала срочно подготовить лошадей к отправке вниз, в Ферганскую долину. Резвов ответил, что докладная записка о ситуации с лошадьми отправлена в экспедицию ещё 27 августа. За отрядом, сказал Резвов, числятся девять лошадей, в наличии три, точнее, четыре.
Конечно, все в отряде читали эту докладную, и сами ржали, как лощади. Хотя смешного, честно говоря, было мало.
Резвов писал на имя начальника экспедиции: «…Настоящим сообщаю вам, что жеребец под тавровым номером 26 сдох 04.07, самый резвый и выносливый, поэтому в связи с производственной необходимостью к нему применялась повышенная нагрузка. Но при вскрытии оказалось, что жеребец болен какой-то лошадиной болезнью, вызвавшей выделение во внутренние органы большого количества гноя, что и привело к его смерти. Об этом составлен соответствующий акт за №3\128 от 05.07. Засоленная шкура жеребца подготовлена для предъявления арендодателю, то есть Карасугатскому конезаводу.
Далее. В середине августа, а точнее 13.08, выполняя конный маршрут в окрестностях лагеря, геолог Н.Ф. Никулин не справился с жеребцом тавровый номер 131, будучи неопытным и незнакомым с правилами обращения с вьючной лошадью. Жеребец «понёс», попытался сбросить седока, прыгнув в реку, а затем перешёл её. На берегу Никулин спешился и, как учили, врезал жеребцу по зубам. Жеребец успокоился, но проходя мимо склада взрывчатых веществ, огороженного столбами с колючей проволокой и расположенного на пойме реки, нанёс геологу Н.Ф. Никулину рваную рану бедра длиной двадцать четыре сантиметра, прижавшись боком к угловому столбу. Никулин с лошади упал и был впоследствии госпитализирован, а взбесившийся жеребец убежал в горы.
В течение двух недель он переманил своим ржанием четырёх кобыл, находившихся в отряде, которые, оборвав привязи, присоединились к нему и в настоящее время находятся в одном табуне на джайляу на правом борту долины Казган-сай.
Попыток вернуть табун в лагерь не предпринималось, поскольку лошади одичали и не подпускали к себе ближе пятидесяти метров.
Кроме того, в отсутствие лошадей и нехватки времени в конце полевого сезона план по маршрутам и доставке проб к месту временного хранения и накопления пришлось пересмотреть в сторону уменьшения, и тем более выделить кого-либо из персонала для ловли лошадей не представляется возможным в виду бесполезности такого занятия.
Прошу обратиться в местные органы Советской власти для оказания отряду №3 помощи в отлове вышеупомянутого табуна…»
Вот так в отряде Резвова к концу сезона осталось у коновязи три доходяги, которых, как сообразил Пашка, скорей всего, будут кушать в виде тушёнки жители Ошской или какой-то другой области… Да и не только этих трёх. Насколько он знал, всех лошадей, приходящих из геологии, отправляли на утилизацию, у заводчиков не было времени лечить и возиться с лошадьми.
Кто там будет разбираться в лошадиных болезнях и недомоганиях, Кара-Сугат – он же, Чёрный Водопой с киргизского…
Поэтому именно этих трёх доходяг Пашке и было нестерпимо жалко, ведь и работу они сделали за восемь лошадей!
Экспедиция, конечно же, обратилась в местные органы, и вот результат – выделены люди и средства.
Ну что ж, пора седлать! Какие ёмкие слова! Как у танкистов, заводи! Как у космонавтов, поехали! Как у лётчиков, от винта! Как у киргизских лошадей, чу!
Идти куда-то, работать, лошадкам, конечно, не хотелось, а что идти придётся, было совершенно ясно, поскольку накормили овсом из торбы, а не пустили, стреножив, на нижнюю террасу пастись.
Резвов с Пашкой вынесли из пристройки три кавалерийских седла, отдельно подпруги, уздечки с поводьями и удилами, затем шерстяные попоны и потники.
Пашка осторожно положил на лошадиные спины потники, тщательно собрал с них катышки и травинки, установил сёдла, и, просунув подпруги в специальные прорези, затянул их, что было силы. На подпругах, как на любом ремне, остались следы привычных затяжек.
Третья, рыжая кобылка, заартачилась, и надув живот, наступила Пашке на ногу. Лошадь была рабочая, шипастая горная подкова не сношена, Пашка вполне оценил двойную лошадиную хитрость и врезал кобылке коленом в живот. Кобылка переступила и сдулась, тут Пашка и затянул обе подпруги, как следует.
- Дура, тебе же лучше будет.
Кобылка фыркнула и попыталась укусить его за руку, но привязь не дала ей повернуть голову.
Поверх недоуздков Пашка надел уздечки, оставив мундштуки висеть под нижней челюстью.
- Готово, ковбои! – крикнул он.
Как и положено ковбою, начальник кинул шляпу на переднюю луку, серый жеребец выгнул шею и всхрапнул, а Резвов присел на крыльцо и закурил, оглядывая двор и лошадей. Пашка увидел жёлтую кобуру на поясном ремне, чёрный платок в разрезе клетчатой рубахи.
- Уоохх, - выдохнул он, - каррамба!
Наконец и Жорка вышел из дома, озабоченно оглядываясь и одёргивая засаленную на животе штормовку, но увидев засёдланных лошадей, сел на корточки, что-то сказал Пальме, по-прежнему лежащей под крыльцом, налил ей воды из кухонного ведра и тряхнул смоляными с проседью кудрями.
- Куда скачем, начальник?
- В Патагонию, конечно!
«Ну-ну», - подумал Пашка и первый сел в седло.
- А чем ловить будем, взял? – спросил начальник.
- Арканом только в ковбойском кино ловят, - осторожно ответил Жорка.
- Лассо, а не аркан, деревня.
- Мы его возьмём без всякого лассо, - продолжал Жорка, - а кобылы прибегут сами, когда он их из лагеря звать будет, заскучает он по ним.
- В Кара-Сугате не дадут ему заскучать.
«Да не сдастся он никогда», - поглядев поверх человеческих голов на табун, подумал Пашка.
Когда всадники двинулись, лошади сами встали в привычный караван, а Пальма вылезла из-под крыльца, сбросив щенков на землю, и постояла, глядя им вслед и поджав переднюю лапу.
…Дехкан оказалось человек тридцать, все они были празднично одеты, присутствовали женщины и дети. Пёстрая толпа стихийно вытянулась поперёк долины Казган-сая, перегородив её. Стояли два УАЗа и ГАЗ-66, трое были на ослах, двое на лошадях.
Вид разодетой толпы напоминал выборы в местные советы, а в одном из УАЗов оказался буфет.
Позади них, почти на горизонте, голубоватой стеной поднимался Памир. Даже отсюда, за тридцать километров, высота его и мощь были чудовищны, сверкали тусклым отражённым огнём его ледники и снега.
На правом борту долины, видные простым глазом, паслись лошади, среди которых выделялся белый красавец жеребец с гривой и хвостом до земли, чем напоминал былинного конька Сивку-Бурку.
Это и был беглец по кличке Поручик, тавро №131. Голову он держал поднятой, чувствуя внимание или новую кобылу, затем призывно заржал, вкладывая в зов столько страсти, что рыжая кобылка под Пашкой так же страстно ответила ему, хотя в своё время не сбежала к совратителю на джайляу.
Пашка учитывал это и специально выбрал из трёх доходяг именно кобылу, рассчитывая, что Поручик подпустит её поближе.
Резвов направил местных всадников наверх, чтобы они двинули табун на левый склон долины, праздничную толпу поставил в две шеренги, так получился коридор, а сам встал в сторонке, как бы в засаде, собираясь оперативно реагировать на действия беглеца.
Он сидел в седле с прямой спиной, невозмутимый и решительный. Коротыш кавалерийского карабина косо торчал над его левым плечом.
Жорка по собственному разумению забрался на левый склон и скрылся за бровкой.
Тем временем опытные конные пастухи начали кружиться вокруг беглых лошадей, пытаясь отделить Поручика, что удалось только раза с четвёртого. И спускаясь вниз, он всё звал и звал за собой своих кобылиц, но они всё отставали и отставали, крутясь на одном месте и изредка отвечая ему.
Наконец Поручик понял, что придётся уходить без гарема и ринулся напрямую вниз, в долину, не зная про приготовленный коридор, ведь на его последний призыв ответила только Пашкина тощая кобыла.
«Вот так и у людей», - подумал Пашка и произнёс на лошадином языке «чу-у, чу», что значит «вперёд, поехали, от винта», хотя можно было и не командовать, потому что кобыла сама помчалась наперерез Поручику. Только был это не галоп, нет, а мелкая тряская рысь, джурга, неудобная для всадника, поскольку в каждый момент движения лошадь касалась земли только одной ногой, и Пашка, взлетев над седлом, так и не смог опуститься, получая вдогонку удар за ударом, которые сопровождались смачными хлопками.
Кобылка попросту стала неуправляемой и летела навстречу коварному жеребцу на крыльях любви!
Резвов заехал внутрь коридора и ждал, что Поручик остановится, когда Пашка нагонит его и запрёт в ловушке. Но влюблённая кобыла, тяжело переставляя ноги, навсегда, казалось, забыла, что такое галоп, и никак не понимала или не слышала Пашкиных действий, а он, прыгая в седле, как мячик, вонзал каблуки сапог в лошадиные бока и отпускал поводья, давая ей посыл.
Скорость была совсем не та, и кобыла начала отставать.
- Чу, твою мамашу!!! Чу!!!
Наконец, что-то произошло, и кобыла из последних сил пошла галопом, роняя на ходу жёлтые хлопья пены. Пашка распластался на ней, стараясь не мешать бегу, но потерял стремена, и ноги его болтались позади на уровне лошадиного крупа.
Поручик был хитёр, к тому же месячный отдых на альпийской травке без вьюков и маршрутов, превратил его в сильного скакуна.
Но самое главное его преимущество состояло не в налитых мощью мышцах и хитрости, а в том, что он был свободен! И он мог и хотел вести себя так, как научила его природа, никого не слушая, никому не подчиняясь.
Да, сейчас он был Царём! И как Царь спокойно прошёл навылет людское оцепление и сходу стал взбираться на левый склон.
Пашкина кобыла последовала за ним, для неё тоже теперь не было непреодолимых преград, но силы были на исходе, и когда она, неся на себе Пашку, задыхаясь, выбралась на террасу, Поручик уже повернул вверх по долине, сбросив бег, и упорно шагал дальше, помахивая хвостом.
И тут из ближайших адыров, мелко наструганных горушек, неожиданно появился Жорка, а вслед за ним выбежали трое на ослах и взяли героя в клещи…
Жеребец узнал Жорку и вёл себя спокойно, даже вальяжно, не ощущая опасности.
И теперь вся кавалькада двигалась, как одно целое: впереди Жорка, - он, сгорбившись, сидел в седле боком и смотрел назад, - позади трое на ослах, один что-то пел, подняв руки к небесам, - Поручик с понурой головой между ними.
Опоздавший Резвов рысил в ту же сторону по бровке террасы, отрезая жеребца от реки, - там, в полукилометре, виднелся дом с коновязью и лёгкий подвесной мост через реку.
Вся эта идиллическая картина была накрыта голубой чашей неба, в котором чёрными крестиками парили орлы.
По тропе группа захвата с арестованным спустилась друг за другом к реке. В вечереющем свете конная фигура Резвова с карабином поперёк седла казалась памятником.
И тут жеребец встал.
Он поднял голову и долго рассматривал окружающие горы, а ветер развевал его косматую гриву.
Сопровождение тоже стояло, наблюдая за ним, сочувствуя ему в каком-то печальном ступоре, граничащим с трауром. Ветер посвистывал в растяжках моста, глухо шумела река, скрипела галька под ослиными копытами.
Пахло конским потом и степным разогретым камнем.
Кто-то из дехкан уже усаживался в грузовик, кто-то толпился у автобуфета, там галдели, видимо обсуждая погоню, мальчик в островерхой шапке, кривляясь, играл на дудочке…
Поручик заржал, глядя на ту сторону долины, где стоял его недавний гарем, но оттуда не донеслось ни звука, кобылы паслись.
Пашкина кобылка тревожно шевелила ушами, посматривая то на Поручика, то на его табун. А Пашке казалось, что она отворачивает голову, чтобы сглотнуть слёзы…
Поручик опустил морду, коснулся губами воды, но пить не стал и решительно вошёл в реку.
До коновязи оставалось совсем немного, но отсюда начиналась совсем другая дорога, дорога на Чёрный Водопой.