Период первый Детство

Евгений Орлов


Серия: Как всё было, почему так стало и что грядёт









Период первый



Детство







2012 год



В детстве приходилось выбирать неправильные «ориентиры», а когда понимал, что ошибся, приходили горечь и обида. Первое разочарование такого рода связано с понятием "ветерок".
Как-то дома мы с мамой стояли в палисаднике. Она держала меня за руку и, глядя на дающие прохладную тень листья клена, шептала:
- Видишь, Женя, как ветерок с деревом играет! Смотри, смотри, вон на верхних ветках ветерок бегает, а сейчас с той веткой у тына играет. Ну вот, а сейчас вишню трепать начал! Тебе интересно?

 


Кивая маме головой, я увлечённо следил за игрой листьев, прислушивался к их шелесту и шорохам, уверовав, что «ветерком» называют и красивые резные листья, которые шевелились над моей головой, и небольшие жесткие листочки вишни и, вообще, любые дрожащие и порхающие листья. Долго я использовал это слово, вызывая недоумение друзей и взрослых.
Только когда мне стали разрешать играть со сверстниками и старшими ребятами на склонах ближайшей кручи*, её называли Водяной, я узнал, что «ветерком» другие называется совсем другое.
Обнаружилось это так. Мы играли в круче, и Толик Кудинов позвал:
 - Пацаны, айда сюда, в круче жарко, а тут ветерок! Будем пауков из норок доставать.
Некоторые побросали свои занятия и вскарабкались на вершину кручи. Грызомый любопытством, выбрался и я, потому как хорошо знал, что у кручи не росли никакие деревья, и ветерка быть не могло.
Решил поправить товарища. Дернул Толика за рубаху и спросил:
 - А почему ты сказал, что тут ветерок?
 - Ты чё, не чуешь ветерка? - удивленно глянул на меня Толик и добавил, - тут совсем другое дело, а внизу запаришься.
 - Ну ты мелешь, какой тут может быть ветерок, если ни одно дерево даже близко не растет?
Начался спор.
- Что ты понимаешь, я старше, а яйца курицу не учат! У самого ещё штаны на помочах и с прорезом*,- сердито кричал на меня Толик, - а туда же про листочки, про деревочки городит ерунду. Сопляк!
  Растерянный, злой и обиженный я не находил поддержки даже у лучшей своей подружки Маруськи.  Сквозь слезы ругался с Толиком, уже забыл, из-за чего начался спор и доказывал:
- Мне никогда, даже когда я маленьким был, штаны с прорезом не шили! Другие вон уже повырастали, а у них прорезки. И помочи мне мама специально только для красоты делает. И сопли у меня никогда не висят потому, что простуду дедушка мёдом лечит. А у вас мёда нет, и сопля у тебя вон даже сейчас зеленая выглядывает.
На шум из кручи выбрались остальные. Все столпились вокруг нас с Толиком и пытались внести ясность и примирить. Убеждали почему-то все меня, а не его.
- Ты что, не чуешь ветерка? – добивалась от меня Маруська. – Чуешь, сейчас он тебе в эту щеку дует, а сейчас в другую будет дуть.
Она, несмотря на сопротивление, развернула меня и, поглаживая по другой щеке, добивалась:
- Чуешь? Теперь чуешь?
- Он думает, что ветер бывает только там, где деревья с листьями, – пояснял собравшимся самый старший из нас Толик Ковалев.
- Не ветер, а ветерок, - оправдывался я.
 Мне уже пришла мысль о том, что они правы. Что все, кроме меня, ветерком называют слабый, еле ощутимый ветер, а не порхающие на ветру листья. А я - такой умный и правильный – ошибался. Хотя меня всегда все хвалят: и крестный, и тетя Тоня, и Маруськины родители ей меня в пример ставят. А я оказался недотепой. И надо мной можно теперь всем смеяться. 
Ватага галдела:
- Нашли из-за чего ругаться.
- При чем тут листья всякие?
- Как маленькие!
- Пацаны, вы помиритесь прямо сейчас. Нечего лаяться по пустякам. Миритесь! - и кто-то легонечко подтолкнул меня к Толику.
Выдернув свое плечо из-под чужой руки, я убежал к бугру из россыпей мела, уселся на кустик чахлой травы и горько заплакал.
Стыд сменила обида, и я не мог унять слез. Видно, судьба у меня такая несчастная, что я при всей своей исключительности стал посмешищем в глазах соседских пацанов. А может я совсем и не особенный? Может меня хвалили другие, чтобы не обижать?  Конечно, я не особенный, не лучший, даже хуже тех, кого осуждал с мамой в разговорах перед сном, рассказывая о своих похождениях.
Вспомнил, что и маме, рассказывая об ошибках других, я не всегда точно описывал свое поведение, чтобы маме было приятно думать, какой у неё правильный сын. Вообще, я наверно очень плохой. Вот и сейчас, на виду у всех, поступил подло с Федькой Ковалевым.
Их семья жила бедно. Федька уже давно вырос из своих штанишек с разрезкой. Часто, увлекшись игрой, он сверкал своей задницей, но из деликатности, никто из нас никогда не делал ему замечаний. Все делали вид, что не замечают этого недостатка. Зато сам Федька, когда замечал свой оголенный зад, сильно конфузился. А привычка одергивать штанишки вниз, на бедра, у него стала постоянной. Он наверно и во сне одергивает их вниз.
Стало жаль его. Он ведь не виноват, что бедно живут. Мне хорошо -  мы зажиточные. У меня двое штанов. Можно конечно попросить, чтобы одни отдали Федьке. Так ведь не отдадут. А бабушка заругает, если только намекнуть про такое. Да они и велики будут ему, да и мне тогда не в чем будет гулять, когда одни штаны постирают.
А Федька дома сидит, когда ему штаны постирают. Вдобавок я ещё сказал про него обидное. Все ведь догадались, что я о нем говорил. Стало так горько, что высохшие было слезы, вновь заволокли глаза.
Подошла Маруська и с напускной суровостью спросила:
- Долго ты здесь сидеть собрался? Пойдем. Там Витька пульку на кураине*  разогрел сильно и большого ядовитого паука с крестом на спине вытащил.
- Уйди! Не приставай! Я один посижу.
- Пойдем. Тебя никто не хотел обидеть.
- Я знаю, но ты иди, а я все равно сам посижу.
 Пауков доставали из норок в нашей ватаге благодаря мне. Наш дедушка сапожничал, и у него всегда было много смолы, чтобы смолить дратву*. Из смолы мы лепили шарики в форме пули, внутрь пульки закатывали один конец нитки, и, удерживая оплавленную на огне пульку за другой конец нитки, опускали её в паучью норку. Грозный хищник, приняв пульку за добычу, кидался на неё и прилипал.
Наблюдая за ребячьей возней, я постепенно успокоился. Было жарко. Всем хотелось пить, и Толик Ковалев вызвался сходить к сестре, попросить тыкву с водой.* Полина рядом пасла на выгоне индюшат, и он быстро вернулся. Все стали по очереди пить из тыквы, и Толик позвал меня:
- Иди, попей. А то сваришься там на мелу.
Подойдя к ребятам, я отхлебнул несколько глотков прохладной водицы. Помня строгий наказ взрослых – всегда благодарить за воду и хлеб, учтиво сказал:
- Спасибо.
- На здоровье, - беззаботно ответил Толик.
Я подошел к Федьке Ковалеву, отвел в сторону и, заглядывая в его нахмуренное лицо, пояснил:
- Федь, ты на меня не обижайся. Я не хотел. Понимаю, что неправильно про штаны сказал. Просто Толик не понял и обзываться стал, а я рассердился очень.  Чтобы он замолчал, кричал на него, не думая. Все смеялись надо мной. Я подумал, что и ты смеялся, - мне не хватало слов и, сглотнув слюну, я лихорадочно думал, что ещё нужно сказать, чтобы он не обижался. Хотелось сказать Федьке, что жалко его и за их бедность, и за штанишки его короткие, что готов был ему свои штаны предложить, но понимал, что не поверит он в такую доброту.
Однако подобревший и даже улыбнувшийся Федька успокоил меня:
- Ну че там. Ты же не сбрехал. Штаны мне и вправду малы. Так осенью мне новые пошьют. Мамка сказала, что поменяют шахтерам картошку на материю и сошьют штаны уже на вырост.
Иногда дети и взрослые не понимают друг друга. Впервые я обратил на это внимание, когда мы играли в колхозной конюшне, где мамка и отец Федьки Ковалева ухаживали за лошадьми. Собрались почти все пацаны и девки нашей ватаги. Сначала мы гладили сквозь загородку молодняк. Маруська заплела в гриве у одной смирной кобылки две косички, уложила их вдоль ушей и повязала ей свой платок. Получилось очень смешно, мы все громко смеялись.
  Потом Толик Ковалев подошел к стойлу Куклы, у которой маленький жеребенок сосал сиську, встал на четвереньки и стал бодаться головой точно так, как жеребенок, толкающий вымя кобылы. Затем стал топать руками, словно жеребенок от нетерпения топал своими передними ногами. Мы опять все смеялись.  А потом Федька стал потихоньку передразнивать своего отца. Дядя Игнат растер ногу и сильно хромал. Федька ходил сзади, прихрамывал на одну сторону и смешно вилял задницей. Мы хохотали до слез. А взрослые ходили серьезные, даже злые. Наконец Федькина мать не выдержала и накинулась на нас:
- Что у вас тут за веселье? С ничего ржут как ненормальные. И без вас настроения нет, а тут вы ещё донимаете. Сейчас же дуйте отсюда, нечего под ногами путаться!
Мы перестали смеяться и ушли из конюшни. А я все думал, почему нам всё казалось смешным, и было весело, а взрослые не только не смеялись с нами, а ещё и разозлились.
В другой раз я не мог понять, почему родители смеются надо мною. Я часто слышал разговоры о голоде. Люди вспоминали, как тяжело было обходиться без хлеба. Бабушка не раз вспоминала, что её мама умерла от голода, а племянницы и невестка выжили только потому, что ели корни рогоза. Сам я голода не застал, но говорили, что, когда я родился, год был голодный.
Мама и бабушка рассказывали, что в голодный год, когда я ещё только учился ходить, мне довелось объесться манки. С того года я и стал в еде перебирать – не могу терпеть манку: и когда варили её, и даже когда говорили о ней, у меня во рту собиралась слюна, и становилось тошно. Дома у нас тогда еды не было, и дедушка достал где-то пол стакана манной крупы. Молока ради этого мама сумела выпросить на колхозном коровнике. Манку сварили в маленьком чугунке и решили накормить ей в первую очередь меня, как самого маленького.
Кашу остудили и поставили на лавку у стола. Мне дали ложку, поставили рядом с лавкой и велели есть, пока не наемся. Я был, наверное, очень голодный. Ел эту манку, ел, пока не съел всю кашу в чугунке. Когда родители увидели, что я съел столько каши, то очень удивились и даже испугались за меня.
Ничего этого я сам не помнил. Но столько раз мне об этом рассказывали, что хорошо представлял эту картину в своем воображении. Картину с кашей представлял хорошо, а как жили люди во времена голода, не представлял.
Манную кашу я терпеть не мог, все остальное ел с удовольствием, но есть с хлебом не любил. Когда бабушка пекла вкусный хлеб, я ещё соглашался есть с хлебом, пока он был свежим. С черствым хлебом есть даже жидкое мне не нравилось. А сейчас хлеб получался все хуже и хуже. Виноваты были в этом отруби. С отрубями хлеб получается невкусным и сильно крошится. Бабушка постоянно жаловалась, что хлеб с отрубями у неё совсем не получается. А дедушка настаивал:
- Не, ты все равно в хлеб добавляй отрубей побольше. Муки совсем мало осталось, нам нужно растянуть её до нового урожая.
Не понимаю, как можно растянуть муку? Можно растянуть резинку, чтобы она из короткой превратилась в длинную. Можно распутать и растянуть запутавшуюся в комок веревочку. Как можно растянуть муку, я не понимал. Но вмешиваться нам во взрослые разговоры не полагалось, и я ничего у них не спрашивал.
 Однажды вечерять; собралась вся наша семья. Ели холодный борщ*. Хлеб был опять с отрубями, невкусный. Мама ругала меня, чтобы я хлеб не просто в руке держал, а кусал его после каждой ложки борща. Я не выдержал и спросил у дедушки:
- Дедушка, а скоро опять голод наступит?
- Не знаю, - удивленно ответил он, - а тебе зачем голод потребовался?
- Ну, как же, будет голод, хлеба не станет, и тогда никто не будет приставать, чтобы я ел всё с хлебом.  Вместо хлеба будем есть блинчики, пирожки, оладьи. Все заставляют, а я не люблю с хлебом есть.
Раздался такой громкий смех, что я даже испугался, правда, совсем немного.  Бабушка смеялась с не проглоченным борщом во рту, и от смеха брызги попадали ей на фартук. Я не понимал, почему они смеются, и спросил:
- А че вы смеётесь надо мной?
- Знаешь, Женя, на такой голод мы, пожалуй, тоже согласны, - ответил дедушка и опять засмеялся.
Мне стало обидно, и я вспомнил, как на конюшне Федькины родители не понимали нас, когда мы смеялись над тем, что нам казалось смешным. А теперь мои родители смеются надо мной, и мне тоже непонятно, чем я их так развеселил.
В кручу большие ребята ходили курить, чтобы их не увидели взрослые. Если парень курил, то его считали уже большим. Мы по-настоящему ещё не курили, но порой сворачивали себе цигарки, набивая их засохшими подсолнечными листьями или сухим конским навозом, прикуривали и, подражая довоенным, делали вид, что курим.
- Во, мы теперь тоже как большие!
- Только большие не кашляют.
- И затягиваются.
- Пацаны, пацаны, гляньте, я из носа дым пускаю!
- Постойте. Когда курите, слюной сквозь зубы цвиркать надо. 
- А у меня спереди зуб выпал.
- Ну ты не цвиркай, а вы все цвиркайте.
Заметив такую картину, старшие парни устраивали взбучку за посягательство на их права:
- Вы что это вытворяете? Сопляки! Малышня, а туда же ; курить! Топчите свои цигарки, снимайте фуражки с тюбетейками и подходите по одному, буду по пять щелбанов отпускать. Чтобы в другой раз курить не захотелось, - потребовал Гришка.
 Сурово оглядывая притихшую ватагу, он допытывался:
- А ну признавайтесь, может, кто и затягивался уже, так тому ещё и уши надеру.
Полька Руденко в силу своего малолетства не соображала, как в таком случае надо себя вести и, дернув парня за штанину, простодушно просила:
- Гриша, Гриша, надери Федьке уши. Он говорил, что будет затягиваться, - и показывала своим крохотным пальчиком на конопатого соседа.
Но мы дружно защищали товарища. Все галдели, утверждая:
- Не, мы не затягивались.
- Брешет Полька.
- Мы только дым пускали.
- И слюной цвиркали.
Страж всем известных сельских законов был неумолим. Лихо, с оттяжкой щелкая по стриженым головам нарушителей, он приговаривал:
- Вот так. Вот так. Будете в следующий раз знать, как глупостями заниматься.
Наказывая очередного, он придержал пытающегося отойти в сторону после отпущенных ему щелбанов:
- Стой, а то я тебе последний плохо попал. Последний не считается.
- Считается, считается. Ты сам считал и сказал пять.
- Поговори у меня ещё. Сейчас ещё по заднице лозиной добавлю, чтобы знал, как со старшими пререкаться.
С этими словами он с ещё большим замахом отпускал дополнительный щелбан, удовлетворенно поясняя:
- Вот теперь считается. Подходи следующий. А-а-а, Фе-е-е-дька, так тебя ещё и за уши подержать придется! – радостно объявил палач и, схватив левой рукой оттопыренное ухо малыша, старательно отсчитал ему пять положенных щелчков и напоследок больно прокрутил и без того красное ухо.
Федька завопил:
- С-с-с-с. О-о-й-е-й. Ты че? Белены объелся? Эта придурочная нагородила, кто её знает, что, а ты издеваешься. Не затягивался я. А вот расскажу дома, что ты дерешься, - хныкал Федька, придерживая рукой красное ухо, - тебе нагорит.
- Ах ты, молокосос. Грозить ещё вздумал. Да я сегодня же вечером, зайду к твоему татку; и расскажу, что ты уже курить пробуешь. Он тебе задницу ремнем исполосует до крови, а мне ещё и «спасибо» скажет.
При этих словах мы все притихли, а Федька, прекратив шмыгать носом, заканючил:
- Не, Гриша, я ничего. Больно ведь очень. А так все правильно, я ж не отказываюсь. Ты только домой к нам не ходи. Ладно, Гриш? – заглядывая в глаза обидчику, просил он.
- Там видно будет, - сурово отрезал воспитатель и добавил примирительно, - ладно, мне некогда. На первый раз прощаю, но смотрите, чтобы такого больше не было.
Строгий воспитатель удалился, Федька хотел немного побить Польку, но мы заступились за неё, объяснив Федьке, что она просто ещё не соображает, что можно делать, а чего нельзя. Польке тоже постарались втолковать, в чем её ошибка, и пояснили, что в следующий раз побьем её за такое. А сейчас не побили только потому, что раньше ей никто из нас не объяснял правила.
Обсуждая возникшую ситуацию, мы решили, что ещё легко отделались. Гришка мог заставить нас жевать самокрутки с конским навозом. И пришлось бы жевать. А куда денешься? Весной ребята из другой ватаги попались с куревом, так их большие парни заставили жевать самокрутки. Хорошо, что у тех был не навоз, а сухие листья из прошлогодней травы. Ну, всё равно, щелбаны лучше, чем курево жевать. Они ведь даже сплевывать не разрешают, и приходится глотать всю эту гадость.
Но ни у одного из нас не возникло даже и мысли наябедничать Гришкиным родителям, что он тоже курит. Мы понимали, что курит он потому, что уже большой. Конечно, при взрослых ему курить ещё нельзя, но скоро он пойдет работать на охровый завод, или женят его, и ему можно будет курить при всех. А так, он хоть и большой, но ещё не взрослый – ему тоже приходится остерегаться.
Большое разочарование пришлось пережить, испытав горечь потери «любимой женщины». Подругу мамы - её двоюродную сестру тётю Тоню - с чьей-то легкой руки все называли моей «невестой». Нас с серьезными лицами величали молодыми*, спрашивали о времени свадьбы, о планах на жизнь. Если я совершал какой-либо проступок, то маме или дедушке достаточно было сказать:
 - Это не понравится твоей невесте.
 Я тут же давал обещание больше не шалить, а при очередном Тонином появлении заглядывал ей в глаза, переживал, известно ли ей о моих проделках и не обижается ли она на меня за это.
Особенно очаровывала её привычка брать меня на руки, тискать, гладить по голове и щекотать носом за моим ухом, приговаривая, что я красивый, умный, сильный, смелый.
 Как-то мама не смогла прийти с работы на обед, и бабушка отправила меня в контору колхоза отнести ей узелок с едой. В комнате, отведенной под бухгалтерию, было тихо. Помявшись в нерешительности, я, встревоженный шумом на улице, толкнул дверь и переступил порог. Тихонько и чинно поздоровался и стал бочком продвигаться к маме.  Почти от самого порога через комнату тянулся длинный стол, сколоченный из струганных досок. Под крышкой стола была полка, на которой, как мне казалось, всегда в беспорядке были навалены бумаги, подшитые в толстые книги, которые назывались "проводка". Полукруглые деревянные подушечки с промокашками, бутылочки с чернилами, коробка с перьями, лишние счеты и даже дырокол, которым мне иногда разрешали выбивать кружочки из ненужных бумажек. В торце этого стола поперёк стоял ещё один стол ; широкий, гладкий, с зеленым сукном посредине, с двумя массивными тумбами и выдвигающимися ящиками с замками.
За длинным узким столом рядышком сидели боком ко мне мама и тетя Дуся. Мама оторвалась от бумаг и улыбнулась мне. Я, стараясь не привлекать внимания страшного, одноногого бухгалтера Николая Кондратьевича, продвигался к ней.
 Николая Кондратьевича я боялся. Страх перед начальством перенял от старших.  Я замечал, чего люди боятся. Все мои домочадцы, наши родственники и просто соседи боялись неурожаев и болезней скота, боялись грома и начальства, боялись налоговых агентов и войны. А он был начальником моей мамы. Она его боялась, и я боялся тоже.
Кроме этих напастей на нашей улице многие боялись бодливого общественного бугая и боялись встречи с фронтовиком Минькой Шоминым, когда он возвращался домой пьяным.
Его все боялись, и мне, конечно, было страшно, но только когда слышал на улице его пьяные выкрики. Да и страх этот был каким-то общим, неконкретным, даже чужим. А вот страх перед Николаем Кондратьевичем был внутренним и конкретным –  как боишься стоять на верхней перекладине лестнице, прислонённой к стене хаты.
При одной мысли о возможной встрече с ним становилось холодно, живот подтягивался к спине, а внутри появлялась противная дрожь. Когда приходилось идти к маме на работу, я каждый раз мечтал о том, чтобы его не было в конторе. Всегда планировал, что не буду смотреть в его сторону, что проберусь потихонечку к маме, спрячусь за ней, и не будет видно его стриженой головы и взгляда поверх очков, от которого я сразу цепенел. Но, заходя в контору, обязательно надо поздороваться, и я тут же обращал на себя его внимание.
 Обычно мое появление не отвлекало его от дела. Вдруг раздался его хриплый голос:
 - Ну, что басурман патлатый, прохлопал свою невесту? Небось и на свадьбу не пригласила? Бабы они все такие!
    Он добродушно и даже весело продолжал беседу со мной. Я должен был обомлеть от страха, но смысл его слов вызвал бурю других чувств и тревожных догадок.
Внешне вроде бы ничего не предвещало беды. Мама улыбалась. Весело сверкнула в мою сторону глазами тетя Дуся, которая всегда защищала меня, если я шалил в те мои посещения, когда в конторе не было бухгалтера –  но я чуял недоброе.
Между тем тучное тело бухгалтера заколыхалось, и послышались булькающие звуки ехидного смеха:
 - Хе-хе-хе-е! Выходит, что не слыхал ты про Тонькину свадьбу? Ну, теперь вот знаешь. Сходи, задай ей трепку, чтоб вперед думала, как хвостом вертеть при живом женихе!
 - Неправду Вы сказали! - задыхаясь не от страха, а уже от гнева выпалил я.
Обхватив мамины колени, спрятав полные слез глаза в её подол, стараясь не всхлипнуть вслух, я шептал ей:
 - Он шутит, он шутит. Мам, докажите Им, что у тети Тони нет другого жениха.
 Она гладила меня рукой, тихонечко посмеивалась и успокаивала:
 - Ну что ты расстраиваешься? Всё будет хорошо. Вот приду с работы, после вечери и поговорим обо всем. Может, даже к тете Тоне сходим. Успокойся.
 Но я уже не мог остановиться. Слезы текли по щекам, горло сжимал комок. От обиды заревел в голос. Мама вытирала своим платком мои слезы и пыталась урезонить меня:
- Тише Женечка, тише. Люди работают, а ты мешаешь им.
 - Выйди с ним на улицу, - буркнул бухгалтер. - А то мы чего доброго расчувствуемся и заплачем.
 Прошло несколько дней, душевные раны от вероломства моей невесты быстро зарубцевались, и я с восторгом наблюдал за церемониями приготовлений к свадьбе.
Рассказы взрослых о приходе сватов удивил и рассмешил. Сваты оказались явно «бестолковыми». Сначала они врали, что заблудились и им негде ночевать, затем хотели купить у бабушки Полтавки телку или ярку*, а потом сознались, что ищут невесту для очень хорошего дяди.
 Позже тётя Тоня со своим женихом - дядей Алешей приходили приглашать нас на свою свадьбу. Не спеша и торжественно, они зашли в дом, громко поздоровались, перекрестились на образа в святом углу и спросили маму:
 - Стефан Исаевич и Прасковья Стефановна дома?
- Сейчас посмотрю,- ответила мама и пошла в кивнату*, хотя за минуту до этого через окно смотрела с дедушкой и бабушкой, как молодые шли под ручку через дорогу к нашему двору.
 Вернувшись в хатыну*, мама встала возле печки и сообщила:
 - Они дома, спрашивают, зачем Вы пожаловали?
- Пусть выйдут под образа, - попросил дядя Алеша.
Из кивнаты вышли чисто одетые, причесанные хозяева, поздоровались и сели за стол в красном углу. Пока они проходили и усаживались, тетя Тоня достала из торбы*, висевшей на плече у жениха, льняной рушник*, вышитый заполочью*, с бахромой, и простелила его на свои ладони. Затем подняла руки до уровня груди, а жених положил на рушник две шишки*, и, поклонившись, они произнесли в один голос:
 - Дорогие наши дядя и тетя, этими шишками приглашаем Вас в субботу к нам на свадьбу.
Дедушка с бабушкой встали, взяли по шишке, и, прокашлявшись, дедушка ответил:
 - Спасибо за приглашение, мы придем обязательно!
Мы стояли у печи, я прислонился к маме, затаив дыхание, наблюдал за происходящим и до спазма в горле ощущал торжественность момента.
 Тем временем молодые положили на рушник ещё две шишки, поклонились в нашу сторону, и тетя Тоня сказала:
 - Дорогая сестра и племянник, этими шишками приглашаем Вас к нам на свадьбу.
Мама взяла шишки. Одну дала мне и поблагодарила:
 - Спасибо за приглашение. На свадьбу мы с Женей обязательно придем, посмотреть на тебя в фате и поздравить вас, но мы с народом будем.
 Мама немножко запнулась и стала объяснять не торжественным голосом, а так, как обычно разговаривала с подругой:
 - Дружкой я на твоей свадьбе не могу быть, - она кивнула на меня и пояснила. - Сами видите, у меня теперь семья своя есть. Гостей на свадьбу сажают тех, которые дарить будут. Мы с Женей с родителями живем, своего хозяйства нет. Дарить нам нечего.
Тут в разговор вмешался дедушка. Он наверно беспокоился из-за нарушения процедуры приглашения и строгим голосом прервал мамины объяснения:
- Ещё раз спасибо, особенно за то, что пригласили всех. На свадьбу они, конечно, придут, но за столом гулять не будут. Скажи своим, пусть к званным их не присчитывают, - пояснил дедушка тете Тоне.
После приглашения меня почему-то донимала мысль, не придет ли к ним на свадьбу пьяным Минька Шомин и не испортит ли людям веселье.
Пьяным он бывал не часто. Но когда такое случалось, соседки заранее оповещали друг дружку о его приближении. Закрывали окна ставнями для защиты стёкол, запирали на засовы калитки и двери, сами заходили в хату или находили занятие за сараем, за высоким тыном - лишь бы не показаться на глаза забияке.
Но даже такие меры не всем и не всегда помогали. Он мог остановиться у какого-нибудь двора, распаляя себя в кураже, облаять хозяина или кого из родственников семьи - и тут же требовать его к себе на расправу. Даже если дома никого не было, мог самочинно зайти во двор, перебить сохнущие на кольях крынки и другую утварь. Мог сломать тачку или возок, свалить изгородь или просто бил кулаками, ногами и головой в саманную стену сарая или дома, выкрикивая непонятные угрозы и рыча по-звериному. После очередного такого похождения его «выходки» и судьбу долго ещё обсуждали дома и на улице.
После долгих раздумий я не выдержал и задал дедушке вопрос, на который вполне резонно мог получить ответ: «Ещё маленький и нечего совать нос во взрослые дела».
- Дедушка, а дядя Шомин не напьется на свадьбе?
Но дедушка ответил мне вполне серьезно:
- Не бойся. Миньку не приглашали. Да и сам он не дурак, хоть и буйный, но жизнь понимает, и портить людям такое святое дело как свадьба он не станет.
Дедушка замолчал, задумался. Насыпал на ладонь новую порцию нюхательного табака. Взял оттуда щепотку, глубоко вдохнул его одной ноздрей, затем другой, посидел сморщившись, два раза громко чихнул, высморкался и стал объяснять мне, как взрослому:
- Минька на жизнь обижен. К людям он уважительный, хоть гоняет всех по-пьяни и дерётся. На свою долю трезвый он не обижается, а пьяный сдержаться не может.
Дед положил мне руку на голову, посмотрел в глаза, как бы прикидывая, понимаю ли я его.
 Жизнь Миньки была на удивление тяжелой, даже на фоне повсеместных тяжестей того периода. Свою мать, женщину ловкую и работящую, он похоронил ещё до войны. Тогда людей из Бедного гоняли на станцию Журавку копать желтую глину для охрового завода. Там её, в карьере землёй завалило, только на второй день откопали. Из детей Минька был старшим. Своим пятерым сестрам и брату стал и мамкой, и папкой, потому что его отец Павло, к жизни был мало приспособлен. Всё суетился, спешил, затевал, что-то большое, но ничего у него не получалось. Даже по хозяйству в мужской работе ему жена помогала.
 А Минька в мать пошел, потому после её смерти хозяйство вёл исправно. Тогда у бедных дети мёрли как мухи, а их семья хоть и бедно жила, но дети крепкие росли. Перед самой войной на их головы новая беда свалилась - сгорела хата. Еле успели вынести постель, и кое-что из одежды. Хата, рубленная была, не саманная. Потому сгорела почти полностью: две стены наружных осталось, да печь с трубой торчала посредине. Но они успели, до того, как в село немцы пришли, себе землянку отстроить под косогором, через дорогу от их подворья.
  При немцах жить страшно было, но хоть какой-то порядок всё же соблюдался. В Гражданскую людям страшнее жилось: всякий, кто приходил с оружием, творил с жителями всё, что ему заблагорассудиться.
Полицаев не опасались. Они люди подневольные, назначенные, но свои, понимали жизнь сельскую, и обхождение имели нормальное с народом. А двоих полицаев - Тихона с Платоном - осуждали. Они в полицаи сами записались, да и слава за ними была недобрая. Они и в коллективизацию людям крови много попортили: и хлеб отбирать с отрядами по дворам ездили, а когда людей раскулачивали, много себе добра забирали из чужого хозяйства.
От румын и итальянцев тоже досталось, пока они в селе стояли. Фронт рядом, по Дону проходил. Хорошего от фронта никто не ждет. Вот они и лютовали: то ли со страху, то ли от злости, а, может, люди они такие плохие, кто их теперь разберёт.
Оккупация много горя принесла. Даже кто побогаче жил, и у тех за это время всё хозяйство порушили: то яйца требуют, то кур режут, то гусей, а то свинью завалят или бычка. У бабы Насти даже корову дойную зарезали.
 Когда немцы в селе были, так люди на своих обидчиков приспособились им жаловаться. Немцы иногда заступались. Всё, конечно, не удавалось вернуть, но хоть пол туши хозяевам доставалось. А тетка Мотря через немцев своего поросенка даже у полицая Тихона забрать сумела.
 Тихон особо свирепым был. Выдавал своих и не стеснялся даже. Из-за него двоих партийных забрали. А кого не выдал, так ходил по дворам грозил заявить, что их сын или муж в Красной армии. За молчание брал самогонку, еду и из одежды что получше. К тетке Мотре тоже придрался и поросенка забрал.
 Тут, к счастью, два немца по улице шли – так она Тихона за руку и к немцам. Кричит, плачет, доказывает, а те понять ничего не могут, один спрашивает:
-  Halt! Was ist das? Was ist das?
А тетка Мотря повернулась к Тихону и орет ему:
 - Слышал аспид, шо твои хозяева сказали: "Хай отдаст,  отдаст", давай сюда, - отняла поросенка и домой отнесла.
Немцы посмеялись, посмеялись и пошли дальше - они наверно так ничего и не поняли.
 Но от другой напасти искать защиты было негде. Много девок и молодых женщин пострадало от чужих солдат. Немцы, особенно из тех, которых на фронт гнали, не упускали случая попользоваться теми из женщин, кто помоложе да покрасивее.
Новые власти требовали, чтобы взрослые продолжали ходить на работу. Все три колхоза села объединили в один и назначили председателем завхоза Степановича. Учет вести поставили одноногого счетовода из колхоза «Имени 17-го партсъезда» Николая Кондратьевича.
Степанович и при наших был любителем выпить, а на новой должности ни разу трезвым до вечера не дохаживал. Народом на работах десятники да звеньевые командовали. Но и они не слишком старались. В поле выезжали не с рассветом, а когда солнышко уже землю прогреет, и роса спадет. Если кому надо было дома остаться – разрешали. Коров не успели эвакуировать только в колхозе «Шевченко». Поэтому восемнадцать доярок и фуражиров из трех колхозов, толпились на одном скотном дворе, ухаживая за 53 коровами.
Николай Кондратьевич нахваливал нового председателя, рассказывая ему, как его уважает народ и благодарит за отличное питание и заботу. Довольный председатель безоговорочно подписывал ведомости на питание, выписывал нуждающимся, в счет оплаты трудодней, крупы, овощей и мясо. Овец на питание, в кладовую и по требованию немецкой комендатуры забивали почти ежедневно.
Когда пришло время уборки урожая, бухгалтерия всё намолоченное за день зерно начисляла колхозникам на трудодни.  На следующий день его разбирали по домам и люди, наученные горьким опытом прошлых лет, сразу старались надежно припрятать полученное.
В бухгалтерии дневники намолота за прошлые дни переписывали, уменьшая количество оприходованного урожая, а ведомости за прошлые дни у кладовщиков забирали и уничтожали, оставляя только те ведомости, по которым хлеб получали в последние два дня.
 Николай Кондратьевич запугивал своих юных помощниц, чтобы они и во сне и маме родной не рассказывали, чем им приходится заниматься в бухгалтерии. Грозил и арестом НКВД, и карой Господней, и людским осуждением, но своего добился – счетоводы были готовы и под пытками сохранить в тайне способы своего хитрого учета.
Когда в Михайловке, в комендатуре обнаружили, что из колхоза не поступило ни одного воза зерна, немцы обвинили Степановича в пьянстве, сняли с должности и велели колхозникам самим выбрать себе председателя, но тот должен был обеспечить ежедневную сдачу основной массы намолоченного зерна в распоряжение комендатуры.
Собрание колхозников длилось почти целый день, но каждый из тех, кого выкрикивали в председатели, настойчиво отказывался от такой должности. Все понимали, что если бы у Степановича не было друзей в комендатуре, то его вполне могли расстрелять за срыв поставок зерна.
Когда люди назвали кандидатуру пасечника Степана Парамоновича, он не стал сразу отказываться. Объяснил, что эта должность ответственная и рискованная, и сначала надо разобраться какая роль председателя. Спросил, обращаясь к присутствующим:
- Кто мне сможет пояснить, как наш колхоз работает: как при советской власти или по-другому.
С первого ряда ему ответил Николай Кондратьевич:
- Считается, что работаем, как и раньше, но немцы председателя назначили, а правление не выбирали, и Степанович самолично всем распоряжался.
- Так нам что, не разрешили выбирать правление?
- Почему не разрешили? – продолжал пояснять Николай Кондратьевич. – Просто тогда с непривычки никто не подумал о правлении.
- А сколько мы теперь обязаны сдавать зерна?
- Требуют все сдавать за исключением того, что на корм скоту положено и людям на трудодни, - хитро прищурившись, пояснял бухгалтер.
Задав ещё несколько вопросов десятникам и животноводам, Степан Парамонович обратился к людям:
- Я вам вот что скажу. Если никто не согласится председательствовать, то я могу попробовать. Но буду я председателем только до тех пор, пока вы слушаться меня будете и доверять. Теперь же на этом собрании нужно договориться, чтобы не сам председатель руководил, а члены правления в колхозе были, и чтобы правление за всё отвечало. В правление прошу назначить человек семь, не меньше. Я подумаю, посоветуюсь и завтра через десятников объявлю, кого я выбрал, - он откашлялся и ещё громче добавил. – Председателем соглашусь быть, только если мои предложения вы поддержите единогласно.  Поэтому всех попрошу проголосовать, а те из полицаев, кому в комендатуре доверяют, пусть пройдут по рядам, посчитают, есть ли голосующие против или воздержавшиеся. И чтобы протокол сегодняшнего собрания написали официальный, и выберите, кто его подпишет от колхозников, и полицаи чтобы тоже заверили этот протокол.
С той поры работы бухгалтерии добавилось. Заседания правления проводили вечерами, по несколько раз в неделю. Утверждали хлебофуражный баланс, устанавливали нормы питания для колхозников, определяли величину натуральной оплаты по трудодням. Все это оформляли соответствующими протоколами. По протоколам выходило, что председатель на каждом заседании требовал увеличить поставки зерна и мяса в распоряжение новых властей, но должен был согласиться с доводами колхозников и решением большинства членов правления, отстаивающих другую позицию.
С новым председателем даже молоко не все отправляли немцам, а часть стали оставлять на питание и выдавали на трудодни больным. Хлеб, правда, понемногу вывозили, но основная его часть оставалась в селе, а по документам урожайность местных полей оказалась в этом году на удивление низкой. Овец постепенно вообще всех вырезали.
Члены правления вошли во вкус и на заседаниях, отстаивая интересы производства, некоторые договаривались до того, что выходило, будто бы не колхоз должен сдавать продукцию немцам, а сами оккупанты обязаны были помогать восстанавливать колхоз. Требовали лошадей, машин, железа, угля для кузни, сбруи и многое другое. Все это заносилось в протокол, утром протоколы редактировались Николаем Кондратьевичем, переписывались красивым почерком в прошнурованную книгу протоколов, подписывались всеми членами правления и присутствующими.
 Проработал новый председатель почти два месяца, а потом за ним приехали жандармы из комендатуры и повезли в Михайловку. Перед выездом из села он упросил их разрешить забрать с собой книгу протоколов и отчеты. Колхозники мысленно уже попрощались со своим председателем. Но ему повезло, не расстреляли.  В комендатуре его продержали больше двух месяцев. Ждали, что его бить сильно будут или пытать. Люди из газет и рассказов агитаторов знали, как оккупанты зверствуют с теми, кто им не подчинялся.  Но его побили не слишком сильно, а через две недели стали даже жену с передачей к нему допускать, а потом и вовсе домой отпустили.
Но в колхозе, в день ареста Степана Парамоновича, сразу же поставили вопрос о новом председателе. Понятно, что никто не хотел в таких условиях вставать во главе колхоза. Собрание шло вяло. Все понимали, что если такого хитрого мужика немцы раскусили и арестовали, то тем, кто попроще, нечего и думать об этой должности. Предлагали даже женщин в председатели, но и среди них не нашлось ни одной охотницы. Собрание шло два дня.
Уже к вечеру второго дня сам вызвался в председатели дед Николашка. Сначала люди подумали, что он опять шутит. Всё село его знало, как балагура и насмешника. Он знал много поговорок и прибауток, а вдобавок любил говорить в рифму. За это его молодежь прозвала «Пушкиным». Потом поняли, что дед не шутит. Он говорил:
 - А чего мне бояться, я старый и так скоро помру. К тому же за народ погибнуть даже почётней, чем от болезни загнуться. А так хоть перед смертью в начальниках похожу. Расписываться я навострился уже давно. От начальника же и не требуется ничего, кроме как подписи ставить.
- Рано тебе за погибель думать, - возражали ему.
- Помрешь, и мы сгинем, не от войны, так от скуки. Смешить народ некому будет.
- А что, дед, когда сеять и когда пахать, ты не забыл к старости, не напортишь колхозных дел?
- Старый конь борозды не портит, -  отвечал крикунам дед. - Да мне и не зачем все помнить, на, то есть звенявые и счетоводы.
- Не звенявые, дедушка, а звеньевые, - поправил его чей-то звонкий женский голос.
- А ты, дед, сумеешь в протоколах и бумагах всяких разобраться, как Парамонович добивался? – с тревогой в голосе спросил кто-то из мужиков.
- И этого мне не надобно. В конторе полная хата счетоводов. Что ж они за зря небо коптят, пусть пишут то, что положено. А мое дело только на звенявых ругаться. Жаль вот, до старости дожил, а браниться не научился.
Люди засмеялись, а женщина не выдержала и опять поправила деда:
- Тоже мне председатель. Вам же говорили, что не звенявые, а звеньевые, а Вы опять за свое.
Дед Николашка кивнул головой и согласился:
- Ну ладно, пусть будет по-вашему ; звенявой  так звенявой, я не возражаю.
Народ дружно расхохотался.
Так и выбрали деда председателем.
 Но его невзлюбил полицай Платон. Дед частенько подтрунивал над ним и при советской власти, и при немцах. Злопамятный Платон грозил:
- Смотри, дед, не хитри. Только попробуешь власть обманывать, я тебя самолично, без немцев, сгребу за шиворот и в комендатуру отправлю.
Дед молча сокрушенно кивал головой. Выдержав паузу, громко отвечал Платону:
- Да я понимаю, оно конечно так, ты всё у нас можешь.
Потом добавлял тише, чтобы слышали только стоящие рядом:
- Видно кошку и по заднице, что жеребенка родит.
- Что ты там бубнишь? – подозрительно переспрашивал Платон.
- Я говорю, неисповедимы пути Господни, - смиренно отвечал дед
Шомины в оккупации не особенно пострадали. Павло и Минька работали и харчевались в колхозе.  Для девок, им как живущим без хозяйки, чаще продукты на заработанные трудодни выписывали, а при Степане Парамоновиче даже молоко перепадало.
Минька росту не особого, так ему на два года позже рождение записали, чтобы немцы не угнали куда из дома. А девки малые были, сопливые, на них тогда никто не зарился. Да к тем, кто в землянках жил и на постой солдат не ставили, и во двор редко заходили.
Беда к ним пришла, когда наши село освобождали. В селе и боя большого не было. За два дня до этого немцы скомандовали полицаям согнать всех жителей села к школе. Если кто дома останется, то расстреляют прямо там, где застанут, поэтому пришли все. Одеты были тепло, еду кто брал с собой, а кто и не брал даже.
Женщин и детей загнали в пустующую колхозную овчарню, а мужчин и рослых мальчиков заперли в школе. Школа кирпичная, с высокими потолками и большими окнами за зиму настыла, и мужики сильно мерзли.
Женщинам было теплее. Из-за толстого слоя неубранного соломистого навоза, пространство до потолка было таким маленьким, что даже невысоким женщинам приходилось пригибаться. Окна с обеих сторон были заколочены досками, между досок плотно набита солома. От дыхания пленниц в овчарне потеплело, а если немного разгрести навоз, то доставали до горячего от само согрева, и можно было, постелив соломки, лежать в тепле, как на печке.
Женщины, и мужчины тоже, были сильно напуганы. Двери их тюрем заперты снаружи.  Оба помещения охраняли полицаи, но руководили ими немецкие жандармы. Когда немцев близко не было, люди через щели в дверях спрашивали у полицаев, что с ними будет дальше. Полицаи сами ничего не знали, а пьяный Тихон куражился:
- Хана вам всем. Немцы в школе через отдушины в цоколе порох заложили и мужиков всех взорвут перед отходом, а овчарню с бабами просто подожгут, тут ведь крыша из очерета и соломы. Так вам и надо недотепам. А меня они с собой заберут, я стал ещё большим немцем, чем сами немцы, и заслужил жить в их холеной Германии. Даже если кто из вас выживет, то будете до гроба в грязи и навозе ковыряться, а я по мощеным улицам буду ходить и кофей пить со сливками! 
Почти двое суток люди без воды провели в неведении и в заточении. Утром третьего дня Красная армия усилила наступление.  Немцы оборону организовали на бугре, с того края села, где дорога в Пасеково шла. Наши наступали яром, со стороны Смолеевки и от Фисенково. Немцам сверху видно всё как на ладони, а нашим снизу вверх не особо разгонишься. Наверно поэтому они не слишком спешили, чтобы красноармейцев не потерять.
Перед наступлением главных сил в село по оврагам пробралась группа из двенадцати наших бойцов, одетых в белые халаты поверх морских бушлатов. Они постреляли обоих жандармов немецких, выпустили людей из заточения, а у полицаев отобрали оружие и велели сидеть в колхозной конторе ждать прихода армии.  Тихона с Платоном и деда Николашку, который просидел все это время с мужиками в школе, забрали с собой. Потом нашли их  в Раскидистой круче расстрелянными. О полицаях не жалели, а деда Николашку всем было жалко, начальство говорило, что его зря расстреляли, по ошибке.
Освобожденные из овчарни разошлись по домам, а те, чьи дома оказались за линией немецкой обороны, пошли к родственникам и знакомым. Основной части мужчин приказали через час с санками и мешками по Водяной круче пробираться в сторону Фесенково для подноса снарядов и патронов к фронту.
 К средине дня красноармейцы заняли большую часть села. Перестрелки почти не было. То немцы стрелять начнут, а наши ответят, то наши бабахнут, а немцы в ответ по нашим строчат. Люди в погребах прятались.  Павло тоже прятался со своими. Он опять сослался на свой туберкулез и исхитрился дома остаться, а Миньку за снарядами погнали.
 Сидел бы с детьми не высовывался, жив бы был, так ему не сиделось на месте. Все выбегал посмотреть, выбили уже немцев из села или нет. Перебежит через дорогу, спрячется за срубом своей сгоревшей хаты и смотрит, а то и на угол сруба залезет, чтобы лучше видеть. Потом взял ещё Акульку, старшую из девок, послал к Гузевым, они за Крейдяной кручей жили, с совком жару принести –  печку разжечь надумал.
 Немцы, наверное, решили, что в его землянке наши корректировщики или начальники засели. Они и начали лупить из пулеметов и пушки по Шоминой землянке. Все разворотило, раскидало, а тех, кто в землянке был, в клочья разорвало. Когда хоронили, то все, что нашли, в один гроб сложили и закопали. Одно только их подворье и разбило тогда.
Миньку в тот же день в армию записали, но на похороны отпустили. На войну ушел, а дома ни семьи, ни землянки, и старое подворье все разбито. Только могилу с крестом железным в огороде оставил.
 Этот крест и сейчас стоит.  Домов теперь нет за Крейдяной кручей, а крест остался.
 Акулька, когда их хату расстреливали, за кручей у Гузевых отсиделась и не погибла.
В начале зимы забрали в армию и дядю Васю - родного брата тети Тони. Для доставки в военкомат новобранцам выделили пару лучших, выездных коней, но запрягли их не в тачанку, а в повозку. Парни сложили свои мешки в повозку, а сами шли рядом. Одеты они были в старые ватники, в поношенные с крупными заплатками штаны, а на головах - старые, с облезлым мехом шапки-ушанки, хотя на улице было ещё не слишком холодно. С новобранцами двигалась толпа односельчан: несколько женщин, сопровождающий от колхоза учетчик, младшие товарищи уходящих в армию и отпущенные с работы девушки. Сельский гармонист играл на гармошке, а девушки и парни пели недружными голосами. Родителей в этой процессии не было. С ними будущие солдаты простились ещё дома.
Мама, дедушка и бабушка были дома, рассматривая приближающуюся процессию в окна кивнаты, я спросил:
- А почему на них одежды солдатской нет, они же теперь солдаты?
Мама пояснила:
- Сейчас их отправят в район, а затем поездом далеко-далеко в армию отвезут. Там им и наденут солдатскую одежду.
Но я продолжал любопытничать:
- Мам, а че они вырядились так? Быков пасти и то лучше одеваются. Что они, и в район такими пойдут?
- Одежду им в армии все равно менять придется. Вот и одевает каждый такое, чтоб потом не жалко было выбросить.
Пытаясь лучше разглядеть новобранцев, бабушка прищурилась и в сердцах пожаловалась:
-  Не угадаю, который из них наш Вася.
Потом махнула рукой и продолжила:
- Без шинелей, а уже все одинаковые. Интересно, зайдет к нам Василий прощаться?
- Должен зайти, - уверенно ответил дедушка, - как-никак, я ведь ему дядя родной.
Толпа сравнялась с нашим двором. Чтобы лучше всё видеть, мы перешли в хатыну.
В это время ездовой по чьей-то просьбе остановил лошадей. Гармонист заиграл плясовую. Девушки пытались плясать, а из толпы выскочил дядя Вася, подбежал к телеге, снял с головы шапку, кинул её на кучу вещей в телегу и бегом бросился к  калитке двора дедушки Антона.
Удивленно сопровождая его взглядом, я закричал:
- Мама, бабушка, посмотрите, у дяди Васи голова совсем стриженая, как у маленьких!
Дедушка улыбнулся и сказал:
- Приходит время, и больших тоже так стригут.
Бабушка с мамой засуетились. Мама торопила бабушку:
- Быстрей мама, его ждут, он быстро у дяди попрощается и сразу к нам прибежит.
Бабушка пошла в кивнату, а мама взяла в руки приготовленный заранее газетный сверток.
Вскоре запыхавшийся дядя Вася заскочил в нашу хату. С порога он поздоровался и объявил:
- Ухожу в армию, вот зашел попрощаться. Придется ли увидеться, не знаю. Так что, если чем кого из вас обидел ненароком, то простите Христа ради.
Мама и бабушка заплакали в голос. Мама негромко, а бабушка громко и протяжно. Дедушка негрозно прикрикнул на них:
- Хватит вам слезы пускать. Парня люди ждут, торопится он, - и, повернувшись к дяде Васе, продолжил, - Обиды на тебя у нас нет никакой, мы жили по-родственному, дружно. Так что, если уж выпало тебе сегодня в армию идти, иди с легкой душой. А если из нас кто чем обидел тебя, то прости нас за ради Бога и не держи обиду в сердце.
Чувствовалось, что у дедушки ком в горле. Сглотнув слюну, он продолжил со слезами в голосе:
- Будем надеяться, что служба тебе мирная достанется. Война закончилась. А там, всяко бывает, в случае чего, ты не высовывайся впереди других.  А если чему полезному будут обучать ; не ленись, после армии специальность пригодиться может.
- Хорошо, - кивнул головой дядя Вася и, шагнув к дедушке, добавил, - Ну, будем прощаться. Прощайте, дядя Стефан!
Он поднял свои руки на уровень дедушкиных плеч. Дедушка крепко обнял его, поцеловал в губы и поправил:
- Не прощай, а до свидания. Ещё увидимся!
- Прощайте тетя, - сказал дядя Вася, подойдя к бабушке.
Бабушка обняла его, тоже поцеловала и подала вышитый кисет:
-  Вот возьми на память от нас. У нас никто не курит, а кисет я хоть и давно, но от всей души вышивала.
- Теть, так я ж тоже не курю.
Дедушка и бабушка замахали на него руками и заговорили в один голос:
- Ничего, ничего. Ты бери! Память будет.
- А многие некурящие в армии ещё и курить начинают.
- Ну, курить можешь и не начинать, а кисет прими.
К дяде Васе подошла мама, тронула за плечо. Он повернулся и произнес:
- Ну, что прощай, сестренка.
Мама поцеловала его. Протянула пакет и сказала:
- До скорого свидания. Будем надеяться, что ты так будешь служить, что ещё и отпуск заработаешь. А здесь тебе конверты клеёные, два даже с марками, может в дороге удастся письмо отправить. Бумага, карандаши и ручка. Пиши родителям и нас не забывай.
- Спасибо вам большое, за всё. Мне бежать пора, а то на родственников только пять минут дают.
Бабушка выступила вперед и попросила:
- Подойди ко мне, я перекрещу тебя перед такой важной дорогой.
Дядя Вася глянул на маму, покраснел, но безропотно подошел к бабушке и наклонил голову.
Бабушка со словами:
- Господи, благослови раба божия Василия на добрую дорогу как туда, так и оттуда, - перекрестила его, легонечко подтолкнула к порогу и отпустила, - ну иди с Богом, да возвращайся живым и здоровым!
Здесь слезы хлынули и у меня. В этой трогательной атмосфере, от жалостливых лиц всех присутствующих меня уже давно душили слезы, а тут оказалось ещё, что дядя со всеми попрощался, а обо мне забыл. Я захныкал:
- А че он со мной не прощался и убежал?
- Ничего, пусть идет, возвращать не нужно, а то пути не будет, - предостерегла всех бабушка
Мама посоветовала:
- Женя, а ты залезь на лавку и помаши дяде рукой, он тоже тебе помашет. Вот и попрощаетесь.
Я быстро залез на лавку и стал махать рукой дяде, через стекло. В это время он надевал свою шапку. Или ему кто подсказал, или сам меня увидел, но он повернулся и замахал в мою сторону обоими руками. Я успокоился и больше не плакал.
Мне казалось, что мама скучает по нашей квартирантке сильнее, чем за мной. Она ждала её так, как я раньше выглядывал, когда к нам придет тетя Тоня. Даже замечал, что она специально следит за тетей Люсей, как только та освободится от своих тетрадей, мама спешит к ней в вэлыкихату, и они долго потом сидят, не зажигая лампы, в сумерках или в темноте. Мне быть с ними во время таких посиделок не разрешали. Я даже как-то не выдержал и с обидой спросил у мамы:
- О чем Вы столько говорить можете с тетей Люсей? Мне же тоже интересно с Вами или с ней поговорить. Я ж скучаю по Вам!
- Вот о тебе мы в основном и говорим с ней. Как так сделать, чтобы из тебя человек хороший вырос, - неожиданно серьезно, даже не отвечая на мою хитрую уловку о том, что я скучаю, пояснила родительница. 
Мама говорила, что о себе тетя Люся рассказывала редко, неохотно, потому что была дочерью политзаключенного. В начале войны молодой девчонкой она переёхала жить в Тамбовскую область, к подруге своей матери. До этого она жила в Воронеже.
Мать Люси - Софья Ильинична, была младшей дочерью настоятеля Загорского монастыря. В своё время училась в гимназии и получала дополнительные уроки дома. Её в период расцвета НЭПа пристроили на работу в Воронеж - обучать детей и взрослых французскому языку и манерам.
 Отец Люси – Казьмин Иван Тимофеевич, был сыном Люблинского железнодорожника из Московской губернии. До революции успел поступить в реальное училище, но учиться не пришлось. Рядовым красноармейцем участвовал он в боях с деникинцами за освобождение Воронежа, был ранен и долго лечился. После выздоровления остался в городе работать в железнодорожном депо. Вступил в ВКП(б). Работал много, но иногда в воскресенье ему удавалось съездить отдохнуть в центральную часть города.
Во время одной из таких поездок он и познакомился с Софьей. Влюбился он в красивую, изысканную и хрупкую девушку мгновенно и поставил своей целью добиться благосклонности, а потом и руки этого, как ему казалось, неземного создания.
Софью Ильиничну сначала даже пугала настойчивость нового поклонника. Вскоре ей уже импонировали и его обходительность, и уважительное отношение к её суждениям. Нравилось и то, что он даже не пытался намекать на возможность их близости, хотя нравы того периода были довольно свободными.
Постепенно Софья Ильинична искренне и крепко полюбила этого молодого грубоватого партийца. К осени, несмотря на настороженное отношение к этому браку всех родственников, согласилась стать его женой. А в 1925 году у них родилась дочь, которую в честь матери Софьи назвали Людмилой.
Когда на левом берегу Воронежа началось грандиозное строительство индустриальных гигантов, Иван Тимофеевича откомандировали в Сталинский район, в распоряжение райкома ВКП(б).
Жить в районе строительства авиационного завода было несладко. Бараки, грязь в колеях разбитых дорог в дождь, и хождение по щиколотку в грязных песчаных россыпях в жару. Толпы людей: неграмотных, злых и обиженных на то, что их пригнали сюда из родных деревень, от чистого воздуха, от привычного уклада жизни, поселили в землянках и бараках, и заставили заниматься тяжелым, непривычным трудом.
 Воду носить из колодца было далеко, а у бочек с привозной водой были постоянные, скандальные очереди. Даже у большого деревянного нужника, сооруженного за их бараком, постоянно толпились незнакомые люди. Это доставляло особые неприятности и страдания молодой женщине.

 


В темноте идти по нужде в такой обстановке Софья Ильинична попросту боялась. А то, чтобы справлять нужду в специальное ведро, когда муж дома, она не могла представить и в страшном сне. Даже ночью, когда муж крепко спал, а ей приспичило по нужде, она совершала это максимально осторожно, краснея и прикидывая, не слышно ли ему, чем она занята.
Глядя на воодушевленного идеями партии мужа, читая в газетах о значительном перевыполнении плана ГОЭЛРО, о грандиозном строительстве судоходных каналов у северного Белого моря и под Москвой, слушая рассказы родственников о возведении металлургического гиганта в соседнем Липецке – она испытывала искренний восторг от тех свершений, свидетелями которых становилась. Полностью соглашалась с доводами мужа, что надо немного потерпеть, пережить временные трудности, и светлое будущее им будет обеспечено. Хоть происхождения она и не пролетарского, но была в восторге и от грандиозных планов, и от происходящих на её глазах перемен в жизни города.
Вначале Иван был занят на стройке. Потом, по воле партии и благодаря ходатайству главного конструктора авиазавода, друга семьи Кузьминых, инженера Соколова, приехавшего в Воронеж работать, Иван попал на авиазавод в политический отдел.
Директор завода Шенкман отпустил с завода всех, которым работа в промышленности казалась чуждой и не соответствующей их привязанностям, и оставил только тех, которые от души переживали за заводские дела. Иван сердился:
-Что удумал директор, сколько народу каждый день в заводоуправление. Все уезжать хотят. Заявления пишут и идут на собеседование.
- А собеседование зачем? - не понимала жена.
- Выявляют тех, которым просто домой надо съездить, по разным причинам. Им отпуска оформляют. Ну, ты б посмотрела, сколько насовсем уезжает. Скоро завод расширять и строить некому будет.
- Не переживай, Ваня. Мало будет мобилизованных, так примут городских. А подумай, насколько работать люди станут лучше. У вас дела сразу в гору пойдут, хоть и сейчас завод не в отстающих.
- Когда народу вволю –  любое дело по плечу. А так я не знаю, что дальше будет.
- Вечно ты, Ваня, в оппозиции. Характер у тебя скептический. А на самом деле, я тебе скажу, надеяться на тех, кто против воли работает, в ваших грандиозных делах нечего. Чем быстрее вы от балласта избавитесь, тем лучше.
- От чего избавимся? Балласт ; это опять какое-нибудь буржуйское понятие? - насторожился муж.
- Нет, Ваня, - улыбнулась она. Балласт ; это понятие из родственного тебе воздухоплавания. Это груз такой лишний, который выбрасывают с дирижабля, когда нужно быстро набрать высоту.
- Если так, то это слово нашенское. Надо запомнить. Балласт новым заводам не должен мешать в наборе высоты!
После решения ЦК о самолетных заводах, заводской поселок преобразился. Стали строить много жилья. Появились целые улицы с каменными, благоустроенными домами. Сдали заводской Дом Культуры, построили стадион, детские сады и ясли. На субботниках посадили тополиные аллеи и проложили асфальтированные дороги и тротуары. Стал ходить трамвай.
 К тому времени, когда их единственная дочь стала старшеклассницей, они уже жили в отдельной благоустроенной квартире.
 Та часть района, где возвышались жилые массивы, казалась нарядной, постоянно праздничной и как бы призванной демонстрировать светлое будущее бурно развивающейся страны. Район был молодежный. Жили весело и интересно. Время было беспокойное, много работы, но работу любили. Работали с душой, с огоньком.
Вращаясь в кругу людей образованных, увлеченных решением невиданных технических задач, Иван остро переживал за недостаточное своё образование и низкую культуру. Конфузясь, рассказывал Софье, как невпопад задавал вопросы в ситуации, когда всем всё было понятно без объяснений. Как не мог разобраться в сути разногласий между мастерами и инженером.
 Отдыхая с новыми друзьями в ресторане по поводу получения премии или чьего-либо дня рождения, даже изрядно выпив, Иван за богато сервированным столом чувствовал себя довольно скованно и напряженно, контролировал каждое свое движение и слово.
 Софья не работала и целиком посвятила себя домашнему хозяйству, воспитанию дочери и как могла помогала Ивану грызть гранит науки на вечернем отделении института, и ненавязчиво обучала мужа манерам. Его же в первую очередь волновали дела партийные, дела заводские. Он жил заботами общественными, казалось, успехи страны его радовали и волновали больше, чем успехи дочери:
 - Представляешь, как капиталисты удивляются, глядючи на нас? Недавно разруха была, а сейчас электричество, машины разные, какие заводы построили, сколько людей специальностям обучилось!
- Ваня, ты привык на митингах да собраниях речи говорить и дома нам с Люсей пропаганду вести продолжаешь.
 - Речи, родная, вожди наши произносят. Я же на собраниях просто выступаю по той теме, какая обсуждается, и пробую объяснить картину дня таким вот непонятливым, как ты.
 - Вот-вот, и дома уже не говоришь, а выступаешь, как у себя в ячейке.
 Её возражения не злили его, но беспокоили. Он любил свою красавицу жену. Нравилась и её рассудительность, и то, что она много знала, и то, как её красотой любовались друзья и просто прохожие.
Красивой Соня была через край, а вот сознательности не хватало. То ли из-за происхождения, то ли из-за недостатка романтики, но недостаточно она восторгается тем, что распирало его душу. Он привык, что в ячейке, в заводоуправлении и даже на производстве люди постоянно, порой даже чрезмерно и не к месту, славили мудрость Партии и подчеркивали сказочный характер успехов.
 Скучно ей наверно жить. А что делать? Как расшевелить? Как зажечь? Как вытащить из этого мещанского мирка чистых скатертей, наглаженных платьиц и лент дочери, начищенных туфлей мужа и прочих мелочных проблем?
 - Никакая это не пропаганда.
 - А что тогда?
 - Просто растормошить тебя хочется. А то умрешь от скуки со мной. Или загуляешь ещё от безделья.
 - Какое уж тут безделье? Ложусь с тобой в одно время и встаю раньше, чтобы успеть покормить. Целый день на ногах. Если бы я бездельничала, так вы, такие деловые, уже и ноги бы не таскали, эта в школе, а ты на собраниях своих.
 - Обиделась?
 - Нет, конечно. Я понимаю, о чем ты.
Она действительно всё понимала. Знала, как сладко было бы на душе Ивана, восторгайся она мудростью партии и её вождей. Если бы она заговорила о заблуждениях фракционеров, или вреде оппортунистов, или даже просто поддержала разговор об успехах Красной армии или о новой доктрине защиты страны от врагов - он был бы счастлив. Но ей хотелось другого.
 - Думаю, всем нам лучше и веселее жить будет, если ты тоже поменьше на свою политику молиться будешь, - убеждала она мужа.
 - В этом вот и заковырка. Учиться мне ещё и учиться у опытных пропагандистов - сердился он. - За столько лет свою жену не могу привести к политической активности. Спасибо хоть Люся не в тебя, а в меня пошла. Пойми, не мне это нужно - обществу! Что получится, если все, вроде тебя рассуждать начнут? Поэтому я и занимаюсь полезным вместо приятного.
 - Пора бы уж немного и для нас, для себя пожить.
 - Сидит ещё во всех нас зараза буржуйская. Ты грамотная, умная и то дальше носа своего видеть не хочешь. А как разбудить сознательность у тёмных людей, никак не пойму? Меньше думали бы люди, как себя не обидеть - за пятилетку к социализму прийти можно! А там живи и наслаждайся! Ведь что обидно, для них стараешься, а они вместо помощи мешают даже!
 - Об этом и я тебе толкую. Испокон так ведётся. Ещё Христос принял во имя спасения других смерть мученическую, а многих ли его жертва образумила? Поэтому и прошу, не надрывайся ты целыми сутками напролет. С нами больше будь!
 - Эк сравнила. То религия. Здесь же стараешься, чтобы на этом свете у нас лучше людям жилось. Всё яснее ясного. Это не рай на том свете, которого никто не видел, а здесь, завтра у каждого жизнь может другая, лучшая начаться.
 - В политике, Ваня, никогда ясно не бывает, вроде бы всё ясно, а выходит не так, как казалось, - грустно заметила жена и продолжила, - Андрей наш покойный, тоже всё хотел людям хорошую жизнь приблизить. Вы, большевики, за рабочих, а он - за крестьян. Тоже не за себя, за других болел. Лично у него самого в ту пору всё было. А что вышло? Учредительное закрыли, и погнала его доля в Самару сначала, потом дальше. Ни красным, ни белым ко двору не пришелся. До Уфы догнали бедного. Там и расстреляли колчаковцы. Никто не посмотрел, что не для себя выгадывал, а для народа старался.
 - То другое дело. Учредительное собрание линию вредную заняло. А в Революцию многим пришлось за ошибки жизнью своею заплатить.
 - Родной ты мой, я не отговариваю тебя от дел твоих. Просто будь с нами побольше. Мы так рады, когда ты дома. А политические твои дела, они может и благородные, но не благодарные ничуть. У тебя тоже, когда дома бываешь, даже вид казенный постепенно с лица сходит. Особенно, если с Люсей возишься. На велосипеде учились кататься, так вспоминала, что и в женихах ты таким веселым не ходил.
 Такие разговоры могли случаться только в те редкие часы, когда Иван неожиданно для них и для себя имел свободное время. Чаще и привычнее было на ходу обменяться несколькими фразами за завтраком, или пока Иван брился перед зеркалом в прихожей. Можно было разговаривать глубокой ночью, после дневных забот, утопая в огромной перине - приданом жены. Но ночами, пока Софья мыла посуду после его ужина, муж, уставший от дневных забот и ежедневных ночных совещаний и заседаний, мгновенно засыпал. Она тихонечко пристраивалась рядом, стараясь не потревожить его отдых.
Когда он не спал с приходом жены в постель любой, даже самый важный разговор Иван комкал, прерывал серьезные доводы несерьезными устремлениями своих губ и рук. На строгие вопросы или важные доводы он отвечал бессвязными нежными словами и восклицаниями или молча глубоко и громко дышал, лаская жену. Она сначала лениво отвечала на эти ласки, пытаясь продолжить разговор, затем замолкала, вслушиваясь в его бормотание и прижимаясь к сильному телу. Любви они отдавались полностью, без памяти, до изнеможения.
Весной сорок первого Люсе исполнилось шестнадцать. Она была уже на пол головы выше мамы. Если шли вдвоем, то мужчины оглядывались. Стройная, подтянутая Софья Ильинична выглядела очень молодо, а Люся в обществе мамы старалась казаться солиднее и степеннее. Издали они казались одногодками.
 Училась Люся только на отлично по всем предметам. Вся в отца, была активисткой всех РКСМовских дел. Активно участвовала в самодеятельных кружках местного клуба имени Ворошилова. Уже появились настырные поклонники и тайные вздыхатели.

 



В выходные её отпускали с друзьями съездить на правый берег, потому что к этому времени от авиазавода уже проложили трамвайную линию и ходили автобусы. На Правом берегу можно было посмотреть кино в "Спартаке" или "Пролетарии", полакомиться сладостями или просто погулять в сквере, попеть под гитару.
Когда приехали забирать Ивана, уже стемнело. Люся ещё гуляла с друзьями в своем районе. Теперь Софья Ильинична позволяла ей возвращаться домой попозже. Иван, твердость взглядов и самоуверенность которого была уже заметно утрачена после участившихся арестов и суровых приговоров некоторым его сослуживцам в 1937 и 1939 годах, казался спокойным. Спросив у пришедших, что необходимо брать с собой, он во время беглого обыска успокаивал жену
- Не переживай, не волнуйся за меня. Здесь ошибка какая-то. Разберутся, и к утру буду дома. Всё наверно из-за спора сегодняшнего. Так я же не отрицаю важность договора с Германией. Я говорил просто, что самим фашистам верить нельзя. Ну, так фашисты — это не вся Германия, там и рабочие есть и просто честные люди. А линия на дружбу с Германией правильная.
 Она тоже успокаивала его:
 - Я знаю, да и все знают, что ты партиец честный, что у тебя заслуги. Ты молчи только, молчи и там не кипятись, думай, что говоришь. За нас не волнуйся, мы до утра подождем, - помолчав немного, она в упор посмотрела на мужа полными слез глазами и тихо, но очень твердо и настойчиво продолжила:
- Сколько надо, столько и ждать будем.
 - Не плачь, - его голос тоже дрогнул, и он нежно погладил её по спине.
 Обыск закончился и высокий прыщеватый НКВДешник тронул Ивана за плечо:
 - Пойдем, что это ты за подол бабы вцепился? От такой конечно не просто оторваться.  Ха-ха-ха-а-а! - он захохотал громко и весело, словно в цирке.
 Софья Ильинична вся сжалась, съёжилась, а Иван легонько, ободряюще сжал плечи жены, не стесняясь посторонних, что было совсем на него не похоже, крепко поцеловал, и легонечко оттолкнув, повернулся к двери.
Старший неодобрительно посмотрел на весельчака и прикрикнул:
 - Хватит ржать! На выход.
 Направившуюся вслед за ними Софью он остановил:
 - Вам не следует выходить.  Из дому пока тоже далеко и надолго не уходите.
Когда конвоиры отошли от двери, она потихоньку выскользнула на площадку и перекрестила спину мужа, мелькнувшую на повороте лестницы.
 Дело оказалось гораздо серьёзнее, чем разногласия на партсобрании. В Москве арестовали и обвинили в контрреволюционной деятельности беспартийного инженера Соколова, который помогал Ивану устроиться на завод. Пока Соколов работал в Воронеже, его часто после работы видели у Кузьминых. Дружбы своей они не скрывали. Иван даже гордился тем, что Соколов с ним на равных.
 После ареста инженера Московские следователи раскручивали дело о вредительской группировке в Москве и её филиалах на оборонных заводах в других городах. Поэтому Ивана этапировали в столицу.
 Не сомкнув глаз и не дождавшись мужа, Софья Ильинична всё взвесила, приняла важные решения и даже придумала несколько запасных вариантов. Поскольку во время ареста Люси дома не оказалось, предупреждение о запрете поездок её как бы не касалось.
 Очень настойчиво и потому быстро, в течение четырех дней она забрала документы Люси из школы, со всеми отличными характеристиками и справками, необходимыми для поступления в другую школу. Снимаясь с учета в райкоме РКСМ, Люся должна была заявить, что они переезжают в Москву, и её документы пусть перешлют в столицу.
 Обмануть свою ячейку и райком Люся считала не возможным. Такой проступок в её представлении был предательством Родины, Партии, доброго имени отца - надежного партийца. Матери стоило огромного напряжения сил и почти двух суток времени, чтобы убедить дочь в необходимости таких поступков.
 Помогло то, что Люся была развита не по годам, имела склонность к математическому и логическому анализу, умела обобщать и делать самостоятельные выводы. Зато, поверив матери и согласившись всё сделать так, как та спланировала, за дело принялась решительно, с упорством и каким-то спортивным задором.
 Внимательно выслушивала все советы и доводы, пыталась самостоятельно, пока ещё наивно, но все же в правильном направлении обыгрывать различные ситуации, в которых они могут оказаться.
В свою очередь Софья Ильинична поясняла, как следует жить девушке, оставшейся без родителей: за какой помощью можно обращаться к кому из родственников, а за какой нельзя; чем опасны для неё сведения о непролетарском мамином происхождении и об аресте отца; в чем опасность Люсиного обаяния и открытого характера.
 Решили, что пока Люся заберет все необходимые вещи, переедет к дяде в Липецк. Станет там на все виды учета, а, чтобы сбить со следа, в школу оформляться не станет, а сразу же поедет с маминым письмом к её давней подруге и дальней родственнице в село на Тамбовщине.
 Перед отъездом Люси в Тамбовскую область Софья Ильинична тайно приехала в Липецк повидаться с дочерью - может в последний раз, ещё и ещё раз попробовать обсудить выход из возможных и невозможных ситуаций. Привезла наиболее ценные вещи: столовое серебро, свои и дочерины драгоценности и украшения.
 - Заберешь с собой, к тете Наде. Вещи все эти дорогие. Если трудно будет, продавайте по одной, только осторожно, чтобы в спекулянты не зачислили.
- Мам, ну что ты на самом деле. Неужели в наше время прокормиться трудно, руки ноги есть, работать я люблю, учиться бросать не собираюсь, а если придется ; и работать буду. - С трудом сдерживая слезы, добавила, -  а этими ложками мы ещё кушать будем, когда папу выпустят.
 Мать сняла со своей шеи маленький золотой крестик на прочной цепочке и торжественно-протяжным голосом, видимо подражая церковным ритуалам, прошептала:
 - Благословляю тебя дочка этим крестом святым на жизнь долгую, счастливую и честную. Пусть сопутствует тебе удача. Благослови тебя Боже. Пусть хранит тебя твой ангел от злых и завистливых людей, - и попыталась надеть крестик дочке.
Люся, протестуя, подняла руки:
 - Ну что ты мама, не надо!
 - Прими, дочка. Не обижай на прощанье. Вдруг не даст Бог свидеться, мы обе жалеть будем, если ослушаешься.
 Люся прижалась к маминой груди и впервые за последние дни горько расплакалась. Последнее время она была сурово сосредоточенной, и заплакала впервые:
 - Мамочка, родная, пойми я не потому, что безбожница. Ты ведь в Воронеж вернешься, а там ещё неизвестно что будет. Крестик же епископом освященный, ты сама рассказывала, что от беды он тебя в жизни отводил. Пусть он у тебя останется.
 - Прими, дочка, - настойчиво и как-то отрешенно повторила мать.
 - Хорошо, хорошо, мамочка. Все обойдется, все будет нормально, вот увидишь, - продолжая плакать, убеждала Люся не столько мать, а сколько себя.
 На следующий день, перед самым отъездом Софьи Ильиничны, объявили, что началась война. Она отложила свой отъезд, хоть и рисковала очень. Ещё раз, с учетом новых сложностей пыталась наставлять дочку.
 Вечером с Люсей случилась истерика. Она кричала, что страна в опасности, что необходимо быть честными перед страной и партией, что подло бежать при первой же неприятности, как крысам с тонущего корабля. Её успокоили, напоили чаем, а мать всю ночь до утра рассказывала о том, что честной и к стране, и к другим людям можно быть не только в тюрьме НКВД, но и в Тамбовском селе. И что при этом пользы Родине можно принести несравненно больше.
Зиму я не любил. Холодно. На улицу выходить разрешают, только если дома кто из родителей остается. А если дома никого нет, приходится день-деньской сидеть одному в хате. Во двор и то разрешалось выходить только по нужде. А просто так выйти погулять в своем дворе, когда остаешься один дома, не полагалось.
В ту зиму мне повезло. Дедушка и бабушка были дома.  Наш двор определили для заготовки колёс. Ещё до морозов в наш двор завезли кривые стволы дуба. Зимой в колхозном лесу выпиливали те дубы, которые выросли до нужных размеров. Прямые дубовые бревна возили на санях-роспусках к колхозной конторе. А те места, в которых стволы были неровными, отрезали пилами и привозили к нам во двор. Из этих чурбанов вытесывали заготовки для обода колеса и тесали спицы.
Работали у нас пятеро: мой дедушка, дедушка Антон – родной брат моего дедушки, два дедушкиных двоюродных брата - дедушка Федор и дедушка Иван. И одноногий дедушка Андрей - муж родной дедушкиной сестры бабушки Явдохи. Бабушку нашу тоже на работу не стали гонять. Она считалась кухаркой у этих плотников.
Приварка из колхоза давали мало, и работники приносили харчи из дому, а бабушка готовила из принесенного обед. Пока не навалило снега, работали во дворе. Во время дождя тесали обода в дедушкином столярном сарае. А в морозы плотничать стали в хате. В сенях, вдоль чулана, стояли обметенные от снега чурбаны. А в хатыни, расположившись кругом, тесали из них заготовки.  Мерили к ободу. Отпиливали ножовками лишние концы. Из отпиленного, если позволяла длина, кололи чурки и тесали спицы. Если куски были короткие, то их откидывали бабушке на дрова. А самые коротенькие я забирал себе на игрушки. Из не слишком гнутых чурбанов тесали заготовки для больших задних колес. Из сильно согнутых получались заготовки для передних. Втулки к нам привозили уже готовые, плотникам оставалось только продолбить в них дырки для крепления спиц, и колесо можно было собирать.
Я каждый день видел их работу. Понимал, зачем они тешут, строгают, пилят и долбят. Изготовление колес вообще оказалось очень простым делом. Дедушки никогда не работали молча. Все время подшучивали друг над другом, рассказывали разные интересные истории или обсуждали колхозные дела. Мне нравилось, что у нас во дворе и в хате стало веселее. Очень любил слушать их разговоры. Иногда даже кто-нибудь из них говорил:
- Женька, не надоели мы тут тебе? Все слушаешь, все выслушиваешь. Имей в виду, много будешь знать – скоро состаришься.
- Шел бы в кивнату, поиграл чем.
Их поддерживал и наш дедушка:
- Женя, и правда, ты иди в кивнату. А то в хатыни мы выстудили. И двери постоянно открываем, и чурбаны с мороза холодные. Хоть на печь залезь, хоть внизу обрезками поиграй. Только дверь за собой закрывай, а то и кивнату выстудим.
После этого мне ничего не оставалось, как уходить в теплую кивнату. Но долго я там не сидел. То воды выходил попить, то по нужде. И опять оставался в хатыни.
 На плотников часто ругалась бабушка. Она, вообще, любительница со всеми ругаться, и её за это все соседки и родственники боятся. А я не боюсь! Да меня она почти и не ругает, а даже часто заступается, если дедушка или мама ругают за что. Вот и теперь она придралась к ним:
- Слушайте, вы тише не можете лупить своими топорами? Всю доливку* в хатыне испортили. Когда переходили в хату, обещали доливку не портить.
- Посмотри сама, мы и так не на доливке тешем, а на горбылях, - ответил дедушка Антон. – Да и испорченного не видно.
- Не видят они. Да у меня от вашего грохота аж чугуны на припечке* прыгают. Вот разозлюсь и выставлю вас на мороз в сарай.
- Как же ты нас можешь выгнать, если тебе самой приятно в обществе таких видных мужиков, - улыбнулся дедушка Иван. – Муж тебя спрятал к старикам в огородную бригаду, от глаз мужичьих подальше. Небось, тебе уже и не снилось в обществе таких молодецких хлопцев побывать. А тут вот счастье и подвалило.
- Это выто счастье? Да вы наказание на мою голову, - ворчала бабушка.
- Да ты только подмигни, любой из нас по твоей указке хоть на край света. А при случае, когда Стефан выйдет за чем из хаты, и погладить тебя сможем по спинке аль ниже…
- А вы не думаете, что я первая поглажу, кочергой! Да по всей спине. От начала до конца, - сказала бабушка.
- Вот ты скаженная. Ума не приложу, как это Стефан не сбежал ещё от тебя, - промолвил дед Иван
- Да уж, какая есть, - улыбнулась бабушка.
- А что, давайте перенюхаем это дело табачком пока, чтобы у неё чугуны успокоились, - предложил дедушка Федор.
- И то правда, - согласился наш дедушка, - давно уже тешем.
Плотники отложили в сторону свои топоры, а дедушка Андрей попросил меня:
- Подай-ка мне с полкружки водички. Ты что-то нас не поил ещё сегодня.
 Быстро зачерпнув из ведра воду, я подал её дедушке и сказал:
- Пейте на здоровье.
С той поры как тесать стали в хате, подавать воду плотниками стало моей любимой обязанностью. Подавая, я помнил, что положено говорить, когда подаешь человеку воды попить. Надоедало за целый день десятки раз повторять одно и то же, но я ни разу не забыл сказать то, что положено. Меня благодарили и говорили, что я расту учтивым парнем.
Тем временем плотники достали табакерки. Табакерками у всех служили маленькие, армейские жестяные баночки, из-под оружейного масла, с двумя закручивающимися крышками. Только у одного дедушки Федора табакерка была покупная. А дедушка Антон свою баночку так разукрасил, что его табакерка стала красивее покупной. В средину он впаял какой-то красивый, красный камень. Говорил, что, на счастье. Всю баночку покрасил белой краской, которая почему-то называлась «слоновая кость». А с той стороны, где был припаян камень, нарисовал зеленые листья и стебельки. Крышки на табакерке тоже были разные: одна зеленая, а другая красная.
Дедушка Иван позвал меня:
- Женька, а ты что, не будешь с нами сегодня табак нюхать?
- Буду, если дедушка даст, - ответил я.
- Что ты все время дедушкин нюхаешь? У него ж табак не настоящий. Намешает туда и зверобоя, и чабреца, и полыни какой-то. Табака и не слышно. Такой табак только дамам нюхать. Ты ж у нас не дама? – спросил дедушка Иван и сам же добавил, - конечно, не дама. Ты мужик, хоть пока и маленький.
Я спросил у нашего дедушки:
- Можно мне попробовать их табака?
- Попробуй, если хочешь, - разрешил он.
Дедушка Иван насыпал мне в ладошку из своей табакерки большую горку табака и посоветовал:
- Бери в пальцы побольше и нюхай сильней!
Я уже был хитрый, и табак нюхал не первый раз. Взял двумя пальцами немножечко табака, прижал пальцем ноздрю, а во вторую, другой рукой засунул пальцы с табаком, разжал их и вдохнул не глубоко. Табак показался не слишком ядреным. Взяв теперь чуть большую   порцию табака, я нюхнул второй ноздрей. Через мгновение в носу зачесалось, закололо, я закрутил головой и начал громко чихать. Из глаз выступили слезы, а я все чихал и чихал.
Этот табак пробирал не сразу, но был гораздо ядреней дедушкиного. Чихал я ещё долго, и как меня не уговаривал дедушка Иван нюхнуть ещё немного, так и не решился.
Бабушка оторвалась от своих дел, подошла к плотникам и заявила:
- Вы так тут аппетитно чихаете, что аж завидки берут. Нюхну и я с вами, а то у меня что-то нос совсем заложило.
- Если нос заложило, нюхни моего, - предложил дедушка Антон, - у меня, под красной крышечкой, табак специально от насморка приготовлен.
- А ну тебя с твоей красной крышечкой. Я уже знаю. Там у тебя табак с крутоносом; – нюхнешь, и глаза на лоб вылезут.
- Возьми у меня, - достал свою покупную табакерку дедушка Федор.
- Спасибо, не надо. Я вот Жене помогу донюхать его порцию. А то у него и на следующую зиму останется.
Бабушка пересыпала табак с моей ладошки на свою ладонь. За три раза занюхала его в обе ноздри. Глаза у неё тоже заслезились. Я ждал, сильно ли будет чихать она. Но она чихнула один разочек и все. Сказала:
 - Ну вот, теперь прочистила свою дыхалку, - и пошла опять к печи.
Той зимой меня впервые отправили «носить вечерю». К Рождественским святкам все готовятся заранее. Ещё с лета запасают мелочь. Если у кого появлялись деньги, то не забывали при случае поменять бумажные деньги на копейки, чтобы зимой было, чем одаривать и «вечерников»;, и «рождествовальников»;, и «меланковальщиков»;, и «посыпальщиков;». Также стараются припасти к этому времени конфет покупных. Если не было конфет, для угощения заранее кололи мелкими кусочками сахар. Если у кого и сахара не было, то пекли для раздачи мелкие пампушки.
В прошлом году, хоть я и был ещё совсем маленьким, мне разрешили на святках пойти со старшими ребятами «водить Меланку». Готовились у Маруськи дома. Верховодила всеми её старшая сестра Лидка. Я был у них с самого начала, всё видел, и дедушка даже разрешил отдать для ряженых мой кожушок. «Меланкой» нарядили Юрку Задорожного. Ему накрасили свеклой щеки, голову повязали цветастым платком, из-под которого выпустили длинную косу из пакли. В косу вплели ленты. А поверх платка повязали ещё и  кокошник из картонки.
Маруську нарядили «Васильком». На голове у неё была Юркина шапка. На ногах Толиковы штаны, а обулась она в большие Лидкины сапоги с шерстяным носком и толстыми стельками из сена. Ещё на неё надели мой кожушок и подпоясали его красным кушаком. Сажей нарисовали большущие усы. При этом все смеялись, потому что Меланка оказалась почти в два раза выше своего Василька.
Толику Ковалеву вывернули кожух наизнанку, на голову надели вывернутую шапку с опущенными ушами. Теперь он «медведь». Остальные ряженые были «цыганами» и козами. Я пошел в длинном, покупном пальто.
Начинать решили с Дерюгиных. Хозяин работал милиционером в Митрофановке, дома бывал не часто. А его жена тетя Оля и девки считались приветливыми и гостеприимными людьми. Жили они в большущем кулацком доме, который стоял прямо у скотопрогона. Пока шли к ним, я не заметил, как потерял варежки. Маруська заметив это спросила:
- А ты что, без варежек?
Сказал, что положил их в карман, но в кармане их не оказалось. Предлагали вернуться поискать, но было уже темно, и шли мы не по тропинке, а по снегу. Теперь их не найти.
У Дерюгиных долго кричали под окном, чтобы нас пустили меланковать. Уже собирались идти дальше, но дверь открылась, и тетя Оля позвала:
- Заходите. Только мы приезжие, обычаев ваших не знаем, не готовились.
Сначала мы, как и положено пропели: «Меланка ходила, Василька просила…» Потом крепко выпивший дядя Миша заставил петь простые песни.  Затем он стал обнимать и целовать нашу «Меланку», но Юрка вырвался и отступил к самой двери. Одарили Дерюгины хорошо. Дали много пряников и денег бумажных. Почти по тридцать копеек на каждого.
 Когда спускались с высокого крыльца, меня кто-то толкнул, я упал лицом в сугроб, а в рукава набралось много снега. Сначала я даже не плакал. Райка Ковалева вытерла мне лицо платочком, и мы пошли дальше. Но снег в рукавах пальто стал таять, а на улице был мороз, и мне пришлось заплакать. Ребята посовещались и решили, что Лидка отведет меня домой, пока мы недалеко. А остальные поведут Меланку к Руденко.
Когда Лидка меня привела домой, дедушка её выслушал и предупредил:
- Смотри, не вздумай завтра с утра принести Женьке его долю с Меланки. Он же с вами не ходил, да и день завтра такой: первым в дом мужчина должен прийти. Я к вам Женьку пришлю сразу, как он проснется, чтобы год у вас был удачный.
Прошёл год. Я был уже большой, и бабушка ещё задолго до Святок сказала, что мне можно носить кутью родне. Заранее научила меня что надо говорить: «Здравствуйте Вам в Вашей хате. Наши родители предают Вам вечерю, желают счастья и здоровья». После того, как хозяева попробуют мою кутью и подарят подарки, полагалось сказать: «Спасибо Вам за Вашу доброту».  Мы с ней хорошо разучили эти слова. К Рождеству я уже выговаривал их правильно и четко.
Для кутьи бабушка натолкла в супе зерен яровой пшеницы. Мама хотела, чтобы сварили из риса, но бабушка не разрешила:
- Это теперь молодые, одна перед другой хвастают: та из риса варит, та конфеты в кутью кладет. А нужно из пшеницы её варить. Чтобы сочиво было. И не конфеты добавлять, а мёд! Мы сварим, как положено!
Вечерю носят вечером, перед Рождеством. Принято носить поздно, после первой звезды. Но таким как я разрешалось засветло. Первым несли вечерю крестным. Мой крестный работал кузнецом, а жил далеко на Бочанивке*. Мама договорилась, что я принесу ему вечерю прямо в кузню. Для крестного бабушка положила на дно холщовой сумки, стягивающейся вверху шнурком, мисочку с кутьей и ложку. На эту мисочку поставила миску побольше, в которую положила соленых огурцов, пелюстки*, кусочек мелко нарезанного сала и краюху хлеба. Сбоку поставила четверку водки. Потом спросила у дедушки:
- Как думаешь, стакан класть им иль не стоит?
- Ещё чего? У хорошего кузнеца не один стакан за горном припрятан. А в крайнем случае и из кружки выпьют. Только рано ты его собираешь. День ещё на улице ясный.
- Ничего, - ответила бабушка, - он ещё маленький.
- Зачем Вы такое говорите. бабушка, - попробовал обидеться я.- Посмотрите, какой я уже большой.
- Большой, большой, - согласилась она. – Просто дедушка не подумал, что крестный может перед Рождеством пораньше закрыть свою кузню.
Бабушка помогла мне одеться. Держа в руках мои валенки, спросила у дедушки:
- Что ему, валенки надевать, или может новые ботинки надеть?
- Конечно ботинки. На улице не слишком холодно, - уверенно сказал дедушка, - да ему ж к людям в хаты заходить. Валенки отсыреют сразу.
Пока бабушка доставала ботинки, расшнуровывала их и протирала смоченной в жиру тряпочкой, я сбегал в вэлыкихату* и достал из-под кровати новые галоши в коробке. Бабушка увидела их и спросила:
- А галоши зачем?
- Чтобы по-городскому было. Мама говорила, что в городе люди всегда на ботинки галоши одевают.
- Ну, это когда грязь на улице. А у нас морозы весь пост держались. Грязи сейчас нигде нет.
- Ой, бабушка, Вы не бойтесь – я грязь найду!
С моих слов громко засмеялся дедушка и остальные плотники. А дедушка, вытирая глаза посоветовал:
- Чтобы он на городского был похож, ты выдерни ему из носков халоши*   штанов и надень их напуском на ботинки. Будет и по-городскому, и снег в ботинки не насыплется.
Бабушка помогла мне одеть пальто. В этом году оно было на меня не такое длинное. Прямо из рукавов пальто торчали варежки на тесемочках. После прошлогодней пропажи, новые варежки мама пришила к длинной тесемке и пропустила её через рукава пальто. Теперь, если снимал их, они болтались у меня ниже рукавов.  Надела варежки мне на руки. На ладонь, поверх варежки два раза обмотала шнурок сумки и посоветовала:
- Неси осторожно. Смотри, не падай, а то водка разобьется, и вечеря перемешается.
Я гордо, но осторожно дошел по улице до Дерюгиных, затем по скотопрогону спустился вниз почти до самых Верб* и подошел к кузне. Дверь кузни была открыта, жар в горне освещал крестного и молотобойца. На наковальне лежал раскаленный добела кусок железа. Крестный одной рукой держал плоскогубцы с длинными ручками и двигал ими железо по наковальне. В другой руке у него был небольшой молоток, которым он бил по железке, указывая молотобойцу, куда наносить очередной удар большущим молотом. Молотобоец бухал молотом размеренно и глухо. При каждом замахе молот описывал круг и обрушивался на наковальню сверху из-за его плеча. Каждый раз, пока молотобоец делал замах, крестный успевал два раза легонечко стукнуть молотком по тонкому концу наковальни. У них получалась очень красивая мелодия. Нашему дедушке она тоже нравилась.
- Кует Гришка неважно, а перезвоны выводит шельмец, не хуже звонаря церковного, - говорил дед мужикам про крестного.
 Летом пацаны любили ходить в кузню. А чтобы их не прогнали, всегда брали меня с собой. Все мы уже хорошо знали и как шины на колеса натягивают, и как втулки окольцовывают, и как рванты; на люшню; сажают, и как лошадей куют.
Остановившись на пороге кузни, я проговорил положенные слова. Но из-за звона меня не расслышали, работа кипела. Остановиться они не могли, пока железо не остыло. Наконец крестный положил свой молоток на наковальню плашмя, и молотобоец устало опустил молот на землю.
- Что ты там стоишь, как не родной, проходи, не бойся, - позвал крестный.
Пока я шел к лавке у горна, все время думал, стоит повторить ещё раз всё как положено или не нужно. Но крестный сам спросил:
- А это что у тебя в сумке?
- Это родители передали вечерю, - пояснил я.
- Ну, раскрывай, показывай, что они там передали.
Я поставил сумку на лавку. Крестный помог мне открыть её, заглянул внутрь и довольно добавил:
- Хо. Ради такой вечери можно и работу отставить, - повернувшись к молотобойцу, сказал, - Мой руки, Борис, сейчас святой вечер себе устраивать будем. 
Они повечеряли, крестный сложил посуду в сумку, а потом открыл дверцу шкафчика, где лежали сверла да лерки, и достал небольшой сверток. Разворачивая газету, пояснил:
- А это тебе за вечерю. Рубаха новая. Крестная Катя шила, а я ей помогал. Нитки в иголку вдевал и пуговицы подавал.  Должна быть впору, по мерке шила, -  развернул и приложил   рубаху мне к груди. Посмотрел на меня, на рубаху и добавил:
- В самый раз будет. Я тебе сейчас её в сумку положу, чтобы не потерял.
- Ой, не надо, крестный, - попросил я, - лучше её за пазуху положить, а то она в сумке там вымажется. Она такая белая!
- За пазуху, так за пазуху, - согласился он и засунул мне сверток за пазуху, так чтобы часть рубахи выглядывала наружу. А потом спросил:
- Ты погостишь с нами или домой идти будешь?
- Что Вы? Задерживаться никак нельзя. Я же всей родне теперь вечерю буду нести, - гордо объявил я.
- Как? И к нам придешь? Деду Ивану тоже принесешь?
- Не, на Бочанивку меня пока одного не пускают. Но ничего, дедушка же Иван у нас колеса тешет, и они уже обедали.
- Конечно, если обедали, то обойдутся и без вечери, - усмехнулся крестный.
- Так я пойду?
- Конечно, иди. У тебя вон сколько дел сегодня.
Когда я вернулся домой, плотников уже не было. Сегодня святой вечер, и они ушли с работы раньше. Меня заставили раздеться. Сказали, что нужно обогреться, хоть я совсем не замерз. Долго рассматривали подаренную мне рубаху. Затем бабушка вымыла миски, в большую миску положила новую порцию кутьи и налила в неё немного воды с растворенным в ней медом.
Дедушка спросил:
- Ты меду не пожалела? Сладкая вода?
- Я его в горячей воде растворяла, а потом остудила, она хоть и кажется жидкой, а сладкая очень.
- А полила что так мало, как украла?
- Мне не жалко. Только он ещё не проследит, где-нибудь наклонит, и выльется все в сумку. А так и кутья сладкая, и вода не выльется. Поэтому и миску не до верху наполняла.
- Ну, смотри, тебе видней, - согласился дедушка.
Мне следовало отнести вечерю через дорогу дедушке Антону, затем в соседний дом к бабушке Полтавке, а потом за Дерезовую кручу, на бугор к бабушке Явдохе.
Зашел во двор к дедушке Антону, поскользнулся и чуть не выронил сумку с кутьей. Спуск во двор у них был крутой и скользкий. Тогда я подошел к хате, оперся одной рукой на прызбу* и спустился во двор, придерживаясь за неё. На крылечке снега не было. Поднялся по ступенькам и постучал в дверь. Дверь открыла бабушка Фёкла, сказала:
- Проходи, - и пошла в хату.
 Я перешагнул через высокий порог, закрыл дверь в сени, открыл дверь в хату и зашел в хатыну. Дедушка Антон сидел на покути*, бабушка села рядом. Остановившись у порога, я старательно произнес положенные слова. Внимательно выслушав меня, дедушка сказал:
- Ты знаешь, Женя, я ничего не расслышал. А ну-ка, повтори все погромче.
Немного смутившись, я повторил все слова громче и только под конец заговорил тихо.
- Не-е. Не пойдет, - возразил опят дедушка Антон. - Давай по новой.
- Хватит Вам парня смущать, - встала на мою защиту бабушка.
- Ничего, ничего. Я слышал, как он дома ловко все рассказывал, пусть постарается.
Тогда я набрал побольше воздуха и громко почти прокричал все, что нужно было говорить.
- Вот, теперь молодец, - похвалил дедушка. - Даже лучше, чем дома. Ну, давай доставай свою вечерю.
- Не надо, я сама, а то ещё перевернет, - захлопотала бабушка, -   достала миску из сумки и поставила на стол. К столу придвинула высокую табуретку и сказала:
- Раздевайся, мы вашей кутьи попробуем, а ты нашей повечеряй.
Пока я раздевался, она положила три расписных деревянных ложки и предложила:
- Ну давайте, помолясь Богу, повечеряем.
Они перекрестились. Бабушка глянула на меня, и я тоже перекрестился, но «Отче наш» шептать не стал.  Передо мной стояла каменная тарелка с голубенькой каймой и цветочками. На тарелке горкой лежала кутья из риса, залитая не прозрачной, а розовой водичкой.
- Ешь, не стесняйся, - напомнил дедушка.
Кутья была очень вкусной, а сладкая водичка пахла медом и вишнями. Я ел с огромным удовольствием. В кутье попадались какие-то мягкие и сладкие кусочки, похожие на разбухшее зерно . Я спросил:
- А это что за фасоль такая вкусная у вас?
- Это не фасоль, - улыбнулась бабушка, - а изюм.
- Вкусный! А где его берут?
- Нам дядя Ваня, специально к праздникам прислал из Ленинграда.
Когда я наелся, бабушка сказала:
- Мы поели вашей кутьи и немного взяли на потом, а вам мы положим нашей.
Сдвинув к одному краю миски нашу кашу, она доверху наполнила своей вкусной кутьей нашу миску. Дала мне полный карман конфет: подушечек, помадки и в бумажках. Дедушка принес из кивнаты и насыпал мне в ладонь денег. Но почти все медные. Только две монетки были белыми.
Я сказал:
- Спасибо Вам за Вашу доброту.
- Пожалуйста, - ответил дедушка и посоветовал, - только ты, когда у других будешь, говори погромче. А то дома ладно говорил, а на людях у тебя получается слишком уж тихо.
Одевшись, я взял сумку и пошел к выходу. Бабушка Фёкла накинула на плечи платок и за руку проводила меня до ворот, чтобы не упал на скользком подъеме. Когда она вернулась в хату, я совсем было направился к их соседям, к бабушке Полтавке. Но решил зайти сначала домой.
У меня в миске было немного нашей кутьи, а гораздо больше вкусной, бабушки Фёклы. Представил, что в следующих домах будут пробовать на вечерю эту вкусную, а взамен давать свою. А вдруг их кутья окажется простой. А такой вкусной, с изюмом, нашим может совсем не достаться. Поэтому решил вернуться, оставить дома вкусную кутью, а другим на вечерю отнести нашей.
Когда я пришел домой, мама уже вернулась с работы. Меня выслушали. Улыбнулись, а дедушка сказал:
- Ну и дети пошли! С измальства учатся выгоду  блюсти, не для людей стараются, а себе урвать!
- Поздно уже, - с тревогой в голосе проронила бабушка. – Ты наверно Полтавке отнеси вечерю, а к Явдохе не ходи. Скоро совсем стемнеет.
- Неудобно, - возразила мама, - на одной улице живем. Одним отнес, а к другим не пошел, обидятся.
Повернувшись ко мне, она посоветовала:
- Ты у бабушки Марфы не засиживайся, даже не раздевайся. Как попробуют кутьи, так и иди сразу к бабушке Явдохе.
- Чтобы не обижались, как завтра Андрей прихромает на работу, так и объясню ему всё. А посылать в такую даль парня в ночь, нечего и думать, - повысила голос бабушка.
- Ну ладно, - согласилась мама. – Тогда от Полтавки можешь сразу домой идти.
Бабушку Марфу, за глаза, все называли Полтавкой. Их хата была крыта железом и почему-то называлась «родительской». После того, как в армию забрали дядю Васю, а тетя Тоня вышла замуж, бабушка жила одна, потому что дедушка Илья погиб на войне. Спать она ложилась рано, и лампу зажигала редко. Но сегодня окно её хатыны было ярко освещено. Зайдя во двор, я нашел веточку и постучал ей в окно, чтобы бабушка проводила меня от злой собаки Букета. Собаку привязывали близко к углу дома, и она могла покусать любого.
Бабушка закрыла собаку в будке и проводила меня в хату. Подождав, пока она снимет кожух и клетчатый шерстяной платок, повесит их на вешалку, я очень громко сказал все, что полагалось. Она удивилась:
- Ты совсем уже взрослый стал. Громко, как большой, все правильно сказал. Давай свою вечерю и садись моей кутьи попробуешь.
- Не, бабушка, я уже наелся, и мне сказали, чтобы я по долгу не задерживался.
- Хорошо, тогда я вашей кутьи себе отсыплю, а тебе нашей добавлю.
Бабушка дополнила нашу миску и поставила в сумку. Положила туда же и вкусно пахнущих пампушек.  две конфеты в бумажке. В руку насыпала денег и сказала:
- Деньги клади в карман, а то потеряешь.
Я посмотрел, деньги были все медные, белых ни одной.
Бабушка проводила меня до угла. Выпустила собаку из будки, но лаять ей не разрешала, пока я не дошел до ворот и не закрыл за собой калитку.
Дома я весь вечер не мог успокоиться: мне нравилась моя самостоятельность и сообразительность, я не забоялся бы сходить и до бабушки Явдохи.
К нам приносили вечерю: и Катька с Маруськой – дочки крестного, и Шурик – внук бабушки Явдохи, и Зинка – внучка бабушкиных родственников Шевцовых, и моя подружка Маруска. Мама Шурику рассказала, почему я не понес им вечерю, и попросила, передать своей бабушке извинения. А Шурик достал из кармана немного денег, отдал мне и сказал, что бабушка и дедушка Андрей предали их мне к Рождеству.
Когда Шурик ушел, бабушка сердито сказала:
- Ну и Явдоха. И тут успела подкусить.
- Ну что Вы, мам, мы же сами виноваты, - возразила мама.
- Всегда она так, - продолжала бабушка.
- Ты опять за свое, - вмешался дедушка, - грех перед праздником берешь на душу, а говоришь, что верующая.
- Ты сам сегодня вечером ещё как ругался.
- Так я ж не верующий. Мне греха нечего бояться.
Все мои деньги пересчитали, сказали, что получилось почти девяносто   копеек. Мама завернула их в кусочек газеты и положила в ящик стола. Сказала, что летом, когда будет ездить ганчерэшник*, я могу у него на эти деньги купить глиняный свистун или леденцов на палочке, или что-нибудь другое. Что захочу – то и выберу.
 От новых впечатлений я долго не мог заснуть. Мама уже спала. Потушили в хатыне лампу дедушка с бабушкой и пошли спать в кивнату. А я все представлял, как летом буду выбирать у ганчерэшника все, чего захочется, так и заснул.
Утром проснулся от громкого мужского пения. Было ещё темно. В хатыне светилась лампа. Мама тоже ещё спала. Я быстро перелез через маму, вскочил с кровати и приоткрыл дверь вэлыкихаты. У порога стояли без шапок, но одетые в свои кожухи дедушки: Антон, Федор и Иван. Рядом с ними наш дедушка в нательной рубашке, штанах и в галошах, надетых на босую ногу.
Стройно и красиво они пели " Рождество твое Христи Боже…" Мама быстро оделась, пригладила волосы, повязала платок и вышла в хатыну. Допев песню, дедушки поздравили всех с праздником. Взрослые громко разговаривали, шутили, смеялись. А я замерз, забрался под одеяло и опять уснул.
Когда мне надоедало проводить время в компании плотников, я начинал упрашивать бабушку, отпустить поиграть к кому-нибудь из нашей ватаги. К любому пойти было нельзя. Полагалось идти играть, только к тем, у кого дома были взрослые. Таких было только трое.
 У Маруськи на работу не гоняли тетю Полю, потому как у неё руки были изуродованы от ревматизма: пальцы скрючены, ладони не выпрямлялись, а на сгибах пальцев были шишки.
У Федьки Ковалева дома была бабушка Дросыда.  Про неё в селе говорили, что лет ей намного больше ста, что она никогда не купается. Купалась только в молодости в тот день, когда дитё рожала. А как состарилась, стала купаться только один раз в году на «чистый четверг». Её старшие дети уже давно умерли, а младшие жили с ней. Старенькую тетю Стешу ещё гоняли на работу. А дядя Игнат, Федькин отец, работал в колхозе конюхом. Бабушка худая, сгорбленная, и лицо у неё сморщенное-сморщенное. Издали бабушка казалась девочкой маленькой. У них в роду все малого роста: и бабушка, и дядя Игнат, и тетя Стеша.
А мамка Федькина, тетя Акулина, наоборот высоко роста. Я слышал, как мужики на конюшне шутили про них:
- Игнат, ты наверно лестницу приставляешь к жене, чтобы поцеловать её в губы?
Дядя Игнат глухой, ничего не слышит и не отвечает. А мужики не унимаются:
- Молчит. Секретом делиться не хочет.
- Да знаем мы его секрет. Он её сначала валяет, а потом целует!
Старшая Федькина сестра – Райка вымахала аж до потолка. Она довоенная, в войну от школы отстала и теперь училась переростком. У них ещё старший брат был, но он умер, пока дядя Игнат на войне воевал.
У семьи было уличное прозвище Заморенные. Наверно потому, что у них бабушка такая худая и морщинистая. Но хоть она и старая, а не лежала на печи, как все старики: все время хозяйствовала, подметала, топила плиту, варила. Наша бабушка говорила:
- Если бы не бабка Дросыда, вымерли бы уже Заморенные. Семья большая, а хозяйство на столетней старухе держится.
У Толика Кудинова дома был дед Петр Ильич. Раньше, когда в селе церковь работала, он был церковным старостой. Церкви давно уже нет. Попа вместе с семьей сослали в Сибирь. Всех заставляли отказываться от Бога, а Петр Ильич так и не отказался. Рассказывали, что он и до войны, и при немцах, и сейчас, если кто что не по совести делает, сразу срамить начинает и карой господней грозить. Он даже начальства не боялся, и говорил им всё прямо в глаза.
За его нрав такой грозный начальство специально поймало с колосками мамку Толика. Теперь она где-то сидела. Я не знал, что это такое, но слышал, что когда людей забирают, то они зачем-то сидят.
 В гостях разрешалось быть только до обеда. Бабушка строго- настрого наказывала:
- Смотри там, обед не прозевай. Раньше домой уходи. А то людям обедать садиться, и гостей полагается за стол сажать, а у них может и куска хлеба лишнего нет. Как увидишь, что уже к обеду сходятся, сразу домой иди.
Но я частенько задерживался в гостях, особенно у Маруськи. У них не поймешь, когда обед. Дома, как садимся обедать –  значит уже обед. А у Маруськи я никогда не видел, что они обедают. Хоть до вечера будем играться, обедать они все равно не сядут. Бывает, правда, Лидка, если из школы приходит, то жует что-то в хатыне. И то на неё тетя Поля кричит всегда:
- Лидка, ты что, маленькая? Не можешь дождаться, пока мать с работы придет?
У Федьки тоже приходилось задерживаться. Когда дядя Игнат и тетя Акулина приходили на обед – я сразу домой собирался. Но Федька обычно начинал канючить:
- Ну что ты уже уходишь. Ко мне и так никто не ходит, и ты уже уходишь.
И маленькая Галинка тоже брала меня за руку и не давала одеваться, лепеча:
- Я плосу тебя, поиглай со мной.
Обычно Райка или тетя Акулина говорили:
- Оставайся. Мы быстро пообедаем, и опять играть будете.
Но я не любил у них оставаться на обед. За стол они не приглашали. Им и самим было тесно за этим столом. А смотреть, как другие едят, считалось неприличным. Да и самому сразу кушать хотелось.
Зато у Толика никогда не прозеваешь обед. Как бы мы не заигрались, как только приходило время обеда, Петр Ильич подходил к нам и требовал:
- Все, прекращайте. Обед наступает. Женьку уже наверно дома выглядывают, а ему ещё одеваться, да и идти не близко.
Когда немного потеплело, бабушка все же выселила плотников, ещё заранее всех предупредила:
- В марте у нас корова отелится. Теленка в дом брать придется, а ему с вами не втиснуться в одну хатыну. Придется вам в сарай возвращаться.
За вечерей, когда чужих уже не было, дедушка хотел заступиться за плотников:
- Ты говоришь, как отелится Марта, чтобы в сарай переходили тесать? Холодно ещё на улице. Может, потеснимся?
- Я, конечно, не знаю, - сказала бабушка, - Ты хозяин, тебе и решать. Но ума не приложу! В вэлыкихату ты ж не станешь его привязывать?
- Причем там вэлыкихата, в хатыне можно как-нибудь потесниться.
- А как потеснишься? Теленка мы всегда вязали у той стены, от сеней. Теперь вы там тешете. Не в святой же угол его вязать?
- Ну, тоже сказала.
- Я понимаю, можно конечно уплотниться. Чтобы и вы, и теленок у той стены оставались. Но ты сам посуди: вам и ему тесно будет, да на улице уже не такие морозы, как раньше, особенно днем.
- Все равно тесать на улице без рукавиц холодно ещё. А в рукавицах не потешешь.
- Теперь уже с каждым днем теплеет. А если не выселить вас из-за теленка – до самой Пасхи у нас тесать будут. А так председателю придраться не к чему. И хату освободим. Ты не злись, а подумай.  Ксения, скажи и ты ему, - попросила бабушка маму.
- Я не знаю, как правильно. Решайте сами, - ответила мама.
К концу вечери дедушка объявил:
- Пожалуй, как теленок, даст Бог, народится, так будем всё же переселяться в сарай, а там может и работу нам поменяют. Колес года на два уже наготовили.
Так и вышло. Корова отелилась ночью. После того, как теленок пососал молозива, а она его хорошо облизала – теленка принесли в хату. Родился бычок белый, с коричневыми пятнами.
Когда пришли на работу плотники, дедушка предложил сходить в контору и договориться с начальством о другой работе. Колес натесали много, работать стало негде. Дедушка Антон поддержал нашего дедушку:
- Нужно сразу идти, пока начальство все на месте. Из инструмента возьмем только топоры и ножовки.
- И Андрея по пути встретим, чтобы он не шкандыбал сюда, а потом обратно, - добавил дедушка Федор.
Дедушки ушли и с того дня работали на ремонте инвентаря на воловнике, а у меня появилась первая ответственная и трудная обязанность.  Бабушка после завтрака принесла из сарая небольшую жестяную банку и поставила её у порога. Потом долго и подробно рассказывала, чем мне придется заниматься все то время, пока теленка не переведут в сарай.
Когда теленок будет вставать на ноги, мне нужно быть на чеку. Если теленок начнет писать, я должен быстро хватать банку и держать её под струйкой. Если ему захочется покруче - нужно держать банку в том месте, куда могут упасть кизяки. Если какой кизяк не услежу – не так страшно, можно его размазать по доливке, её все равно кизяком мажут. За писаньем бычка нужно следить тщательно. Потому что от сырости доливка поднимается коржом и становится мягкой.
С этого дня у меня закончились все походы к друзьям и гуляния. Даже вставать приходилось раньше обычного. Ещё только вставала мама, а бабушка ей говорила:
- Встаешь?  Женьку заодно поднимай. А то я пока завтрак готовила, уже два раза Рябому банку подставляла. Следить за ним мне некогда, да и в парники навоз конский закладывать на сегодня нам бригадир загадывал. Пораньше идти придется.
И до самого вечера, пока не приходило время ложиться спать, я должен следить за Рябым. А тут ещё вместо благодарности каждый, кто забегал днем попоить теленка или приходил вечером с работы, в первую очередь смотрел на доливку у теленка и с подозрением спрашивал:
 - А что это за пятно сырое? Ты что, прозевал?
- Не зевал я, он просто переступил, и немного мимо банки попало.
- Смотри, внимательно следи! Ты уже не маленький!
- Надоел он мне. Когда Вы его в сарай отправите?
- Холодно ещё. Потерпи до тепла.
- Было бы легче Женьке, - сочувствовала мне бабушка, - если бы телочка народилась. Она, вначале горбится и на ноги задние приседает. А бык, он как стоял, так и сцыт.
- Ничего, - возражала мама, - пусть к труду приучается. Обязанность не тяжелая, а внимание развивает, да и к ответственности приучает.
- Заодно приучается и отбрехиваться, если ругают, - добавил дедушка.
- А Вы знаете, тато, Люся говорит, что плохо, если ребенок не приучен отстаивать свою правоту, когда знает, что прав. Вот только, Женечка, учти, если оправдываешься, нельзя обманывать взрослых. Со взрослыми, а особенно с родителями, всегда говори честно!
- Во - во, приучай его выкручиваться да грубить. Я позавчера слышал, как его подружка Саньке говорила: " Мама, не бреши мне".  Эту сразу видно, что научится и правоту, и неправоту отстаивать.
- Ну, что Вы, дедушка, такое про нашего Женю думаете. Он уже большой и хорошо знает, как с взрослыми положено разговаривать. Он никогда не станет таких слов говорить на взрослого. Правда ж, Женя?
Я закивал головой. Мама была права. Я знал, что такое слово, как "брешешь", можно сказать только меньшему себя. Старшему так говорить не полагалось. Сказать такое взрослому, тем более матери – большое прегрешение.
 А Маруська с Лидкой и матери, и тете своей говорили "ты", а не "Вы". Я был свидетелем, как Маруська своей старшей сестре Лидке не раз говорила "брешешь", хоть та её и била по губам. Маруська плакала, а не каялась. И вот оказывается, даже на мамку так сказала. Интересно, попало ей за это или нет?
- Вот видите, дедушка, Женя все понимает и никогда нас не опозорит. Правда, Женя?
Я опять кивнул головой и сказал:
- Не бойтесь, дедушка, не опозорю.
Мама погладила меня по голове и, помолчав, заявила:
- Про то, что лучше честно жить, мы с Женей ещё перед сном поговорим.
- Поговорить можешь, а по мне, так лучше б его приучали жить, как наши отцы и деды жили. Если по писанному жить,    можно не угадать, по тому ли писанию учишься. А как предки наши жили, так всегда люди совестливые получались. Если и уродится какой непорядочный, так совестливый народ не даст ему ходу.
Дедушка помолчал, подумал, вздохнул и продолжил:
 - Наши родители тоже хотели знать, что в книжках пишут. Дед вот твой постоянно мечтал об этом. А получилось, что, как только стали у нас люди по-книжному да по-газетному жить – сразу она и поломалась. Такого насмотрелись, что удивляюсь, как умом не тронулись от пережитого. 
- Тато, Вы ж сами говорили, что Люся грамотная, смышленая и что советы всегда дельные дает.
- Я и сейчас так думаю. Только вот что тебе скажу: в старину люди тоже не глупые были. Ты подумай над моими словами перед тем, как портить парня по книжкам этим политическим.
- Была бы она сейчас у нас, враз бы все разъяснила. И Вы бы с ней согласилась.
- По-честному сказать, мне самому жалко, что Люся уехала в Россошь. С квартиранткой, слов нет, нам повезло. Породнились прямо с ней за это время.
- Ну вот, меня ругаете, а сами соглашаетесь…
- А про то, что по-старому жить правильнее, меня и десять Люсь не переубедят. Неплохо было, если бы ты тоже зарубила это себе на носу.   
Вечером, когда мы ложились спать, мама часто разговаривала со мной про разные разности. Если бабушка или дедушка спрашивали, что мы обсуждаем, мама отвечала, что занимается моим воспитанием. Я не знаю ; или тетя Люся посоветовала ей заниматься со мной вечерами, или из-за работы, у неё другого времени не было. Но если мы с мамой ложились спать в одно время, у нас с ней всегда были интересные разговоры. Мне  нравилось заниматься моим воспитанием, но я быстро засыпал.
Мама рассказывала разные истории про чужих мальчиков и девочек, которые живут в городе, и про ребят из нашего села. Мы обсуждали, правильно они поступали или нет. Я рассказывал, что делал днем, и мы сразу решали, была какая польза от моих занятий или нет. Этим вечером она очень долго рассказывала мне, как важно быть честным. Поясняла, почему нельзя обманывать. Что честно нужно признаваться даже в тех поступках, за которые будут ругать или в угол поставят.
Я уже всё понял, а мама продолжала и продолжала говорить. Хотелось спать. Чтобы не обидеть маму, и чтобы она поверила, что мне всё понятно, я сказал:
- Мам, Вы не переживайте за меня. Я уже большой и всё сразу понимаю. А про то, что нужно всё честно говорить, я всё понял, ещё когда мне бабушка про грех рассказывала. Летом, когда признался, что цыпленка нечаянно в воду бросил. Она меня и поругала сильно. А мне не обидно было на неё, что ругается, а думалось, что правильно не согрешил перед Богом, и честно бабушке признался. А сейчас спать буду. Можно?
- Конечно. Да вижу, ты и вправду понял все правильно. Спи. Поздно уже. Спокойной ночи!
- Спокойной ночи, - ответил я.
Прижался спиной к маминому боку и сразу уснул.
Когда начал таять снег, а днем у прызбы и у ворот появлялись лужицы, Рябого перевели в сарай. Дедушка отремонтировал телячий загон, положил в кормушку самого зеленого сена, а бабушка постелила на землю толстый слой чистой соломы. Бычку привязали к ошейнику веревку и вывели во двор. Сначала он жмурился от яркого солнца, а потом как начал бегать по снегу вокруг дедушки, брыкаясь задними ногами. Бабушка посоветовала дедушке:
- Сделай веревку короче. А то он не успокоится.
- Пусть попрыгает. В загоне опять бегать не получится.
Мы с дедушкой ещё долго стояли во дворе, ожидая, пока Рябой наиграется, а бабушка ругалась на нас:
- Ну, вот ещё, нашли себе занятие. Один старый, а другой малый. А разуму на двоих меньше, чем у Рябого.
Дедушка подмигнул мне и прошептал:
- Ничего. Бабушка поругается, поругается и перестанет. Зато наш бык набегает себе аппетит –  станет сильным и здоровым.
Переведя теленка в сарай, меня освободили от обязанностей по уходу за ним, но гулять все равно не пускали. Шла весна, снег таял, а землю было видно только на горе, на проталинах. В селе, в низине снег осел, пропитался водой. На улице дети сразу могли провалится в талый снег, зачерпнуть в сапоги воды, простудиться и заболеть. Могли даже умереть. Даже взрослые все время приходили домой, то с одной мокрой ногой, то с обеими.
Целыми днями я смотрел в окна на гору, ожидая, когда растает весь снег. Из одного окна хатыны была видна гора за кулацким садом. В окна вэлыкихаты и в одно окно кивнаты была видна гора за Дерезовой кручей. На этой горе стояла ветряная мельница. Снега на ней было больше, или таял он медленнеё, но я больше любил смотреть в эту сторону. Особенно из кивнаты. Здесь смотреть в окно было очень удобно.
У самого окна стоял бабушкин сундук. Сидя на нем, можно смотреть на бригадный двор, на конюшню, на то, как машет крыльями ветряная мельница, как уменьшаются полоски снега на горе. Если кто шел или ехал по улице, его можно было рассмотреть через другое окно кивнаты. Лошадей и волов запрягали ещё в сани. Но сани проваливались в снегу, а в колеях было видно мутную воду. Люди ходили не по дороге, а пробирались по бугоркам, вдоль дворов.
Постепенно снег растаял на всей горе. Под горой, в селе снега тоже стало намного меньше. Лошадей уже давно запрягали в колесные повозки, из-за чего на улице вся дорога была замешана в такую грязь, что сапоги с ног снимались, когда кто-то переходил через дорогу. По бугоркам люди протоптали тропинки. Большие ребята уже играли на подсохшей  горе, за кулацким садом, в шара и в свинку*. А меня по-прежнему не отпускали на улицу.
Наконец в воскресенье выдалась хорошая солнечная погода, и меня решили отпустить. Мои сапоги бабушка смазала гусиным жиром, чтобы не сразу промокли, и я побежал собирать своих друзей. Отпустили только Толика Кудинова и Маруську. Толик Ковалев уже ходил в школу, я думал, что его оставят уроки делать, и позвал его просто так, чтобы не обижался. Но его отпустили тоже.
Маруська умела делать из бумаги кораблики. Бумаги у нас дома было много. Я вынес газету и конторские листки, которые мама приносила для разжигания дров в плите и в печи. Маруськины кораблики мы начали пускать в бурный ручей, вытекающий из Водяной кручи и пересекающий улицу рядом с нашим двором. Бурлящая в ручье вода была мутной, в воде неслись палочки, травинки, листья и другой мусор. Перекатывались целые комки глея, камешки и много ила.
 После, когда грязь везде высыхала, ниже нашего огорода, в саду и в Вербах оставался толстенный слой принесенного талой водой ила и мусора. Из-за этого ручья дедушка и Маруськина мамка каждый год обновляли ров, разделяющий наши огороды. Ров был такой высокий, что я с трудом на него забирался. Они углубляли желоб, прокопанный посредине рва. А землю каждый выбрасывал в сторону своего огорода. Зато если желоб получался глубоким, а снег таял медленно, наши огороды не заиливало, и сажали всё раньше, чем в колхозе начинались полевые работы. Если полая вода прорывала ров и затапливала огород, то ранние овощи наши вообще не могли посадить. Зато по илу все родило намного лучше.
Маруськины кораблики в быстром потоке переворачивало. Мы пробовали доставать их палочками, но они размокали, сминались и тонули.
У меня были заранее приготовлены настоящие кораблики . Их помог сделать дедушка. Он затесал концы на двух узких досточках, гвоздем прожег в каждой по две дырки. В эти дырки вставил по заостренной кверху лучине. Одна длиннее, а другая короче. Бабушка ругалась на него:
- Тебе что, заняться нечем, что ты Женькины игрушки переделываешь?
А он ответил:
- Когда я был маленьким, мне тоже родители кораблики строили. И я это до сих пор помню.
- А когда я была маленькая, думала, чего бы поесть. Поэтому до сих пор знаю - главная забота в семье, чтобы была еда для всех!
- Ну, не скажи, - ответил дедушка.
Дедушка показал маме как сделать паруса. А мама догадалась из узеньких кусочков материи от лозунгов поделала флаги и прицепила их выше парусов.
Маму перед праздниками всегда заставляли делать лозунги. Перед этим дедушкой привозили настоящую доску. Он продольной пилой пилил её на рейки и из них сбивал рамки по тем размерам, которые давала мама. Потом мама приносила красную материю, разрезала её, и дедушка натягивал материю на рамки, закрепляя её железными гвоздиками, которых ему всегда выдавали мало. Он сердился и говорил маме:
- Ты скажи в конторе этим бестолковым, что лозунг - это не сапог. Когда сапоги я шью, то подошву могу и деревянными шпильками прибить. А материю не прибьешь так. Тут гвоздь загибать нужно. Я бы конечно деревянных мог наделать и прибить. Так не гнутся они ж.
- А Вы пореже бейте, - советовала мама.
- Нет уж, пореже бить, пусть отдают делать кому другому. Я не хочу, чтобы материя мешком висела, а на меня люди пальцем показывали.
Когда дедушка заканчивал свою работу, мама разводила в молоке зубной порошок, брала кисточку и писала лозунги, списывая с газетного листа, который назывался призывы. Те, которые она должна написать, в конторе обвели карандашом. Мама переписывала их своим красивым почерком, и все время боялась сделать ошибку. Оставшиеся куски материи бабушка раздирала на тоненькие ленточки, сматывала их в клубки для того, чтобы потом ткать дерюжки.
Не получив большого удовольствия от запуска изготовленных моей подругой корабликов, я придумал:
- У меня дома два корабля с парусами. Дедушка говорил, что на воде они будут плыть туда, куда дует ветер.
- Так неси их быстрее. Посмотрим, куда поплывут, –  попросил Толик Кудинов.
- Мне что-то жалко их мочить. Они такие красивые получились. Маруська видела, может доказать.
- Ну и любуйся ними, пока вода не закончится, - ухмыльнулся другой Толик.
- Я сейчас принесу, только вы палками с ним тише, чтобы не перевернуть.
Дома попросил маму, чтобы подала мне тот корабль, который больше, у которого один парус косой, а другой прямой. Запускать решили в ручей с нашей стороны дороги. Кораблик несло по течению, вращало, прибивало к берегам, но по ветру плыть он не хотел. Толик Ковалев устанавливал правильно паруса, очищал от нацеплявшейся травы, а его все равно сносило течением вниз. Постепенно мы перешли вдоль ручья, на другую сторону дороги.
На той стороне вдоль рва, через ручей лежал большой сугроб не растаявшего снега. Ручей с журчанием, образуя водовороты, уходил под снег. Мы немного зазевались, и кораблик затащило ручьем под снег. Толик Ковалев хотел с разбегу перепрыгнуть на другой берег, но не допрыгнул и по грудь провалился в снег. Опираясь обеими руками о берег, он, не оглядываясь, закричал нам:
- Ну чего стоите. Быстрей вытаскивайте меня, а то у меня ноги до воды достают.
Мы быстро пробежали по перекинутым через ручей жердям и начали с Маруськой тащить его за руки, а Толик Кудинов крикнул:
- Вы его и вдвоем вытащите, а я побегу по рву, туда, где снег кончается, и поймаю кораблик.
- Держите крепче, - просил нас провалившийся, - я нащупал выступ, сейчас хорошо упрусь ногой и вылезу.
Мы тужились изо всех сил. Толик уперся ногой и налег на свои руки. Я стоял прочно, а Маруська заскользила к краю. Чтобы самой не свалиться в воду, она выпустила руку товарища.
- Что ты, дуреха, сделала, - заорал на нее тот, - я же полный сапог воды набрал!
Маруська быстро-быстро затопала каблуком, сделала в рыхлом снегу углубление, поставила туда свою ногу и протянула руки.
- Давай. Теперь я не сползу.
 С трудом мы выволокли своего товарища на снег. Его штаны и перед фуфайки сильно измазались в грязи и глее. В одном сапоге хлюпала вода. Маруська пробовала снегом стереть грязь с его фуфайки. Он отстранил её:
- Не лезь, только сильней размажешь. Подержите лучше меня, пока я сапог переодену. Нагорит мне теперь дома из-за твоего кораблика, - с обидой сказал он мне.
Пока мы держали его с двух сторон, он снял сапог, вылил из него воду. Подал портянку Маруське и попросил:
- Отожми с неё воду хорошенько.
Она расправила портянку, два раза резко встряхнула её, очищая от налипших крупинок ила. Потом сложила вдвое, свернула в жгут, уложила его в открытую ладонь и на предплечье другой, рукой крепко обхватила лежащую на предплечье часть портянки и скрутила её, вращая ладони навстречу друг дружке. Ловко, не по-мужски, а как женщины при стирке на кринице отжимают белье, насухо отжала портянку.
 Носок он снимать не стал, а намотал на него портянку и с трудом, с нашей помощью, обул сапог. Обувшись, попрыгал на месте и заторопился:
- Ну всё, я пошел. А то ещё простужусь, чего доброго.
- Хочешь, я подарю тебе всяких брусочков из доски? Ты их можешь хоть так просто пускать в воде, хоть кораблики поделаешь, - попробовал я загладить свою вину перед товарищем.
- Нужны они мне. Да и некогда будет пускать их. Сегодня хоть бы высушить все, а завтра в школу. 
Когда один Толик ушел, мы с подружкой пошли к другому. Маруська спросила:
- Ты че не несешь кораблик? Или ты его упустил?
- Ничего не упустил. Он или раньше уплыл, пока я сюда добежал, или застрял где под снегом.
Так и не дождавшись кораблика, мы решили идти по домам обедать. После обеда оба пообещали прийти ко мне и продолжить наши занятия.
Дома дедушка выслушал мой печальный рассказ и пожурил:
- Ребята вы уже большие, а бестолковые. Разве ж кораблик с парусом кидают в ручей. Нечего его было и искать. Он уже наверно по Дону к морю поплыл.
- Вы же сами говорили, что их в воде пускать нужно.
- Ну, так не в ручье же с грязью. В луже его б пустили. Тогда и ветер его парусами будет тащить. А вы в ручье!
- Дедушка, так у нас и луж нет. Ручей из кручи течет. И грязь на дороге.
- А ты в верхние ворота выйди и посмотри, сколько луж на выгоне.
- Да? А я и не знал. Тогда я после обеда возьму другой кораблик. Можно?
- Дело твое. Мы ж тебе его делали. Где захочешь там и пускай.
Втроем мы потом долго играли с корабликом на выгоне. В тех лужах, которые были помельче, он застревал, цепляясь за землю или прошлогоднюю траву. В глубоких лужах –  плавал хорошо.  Если не успевали его установить правильно, то ветер гнал кораблик к другому берегу и боком, и наискосок, и даже задом наперед.
Игра нам понравилась, и мы могли бы так играть до вечера.  Но от холодной воды руки у всех окоченели, так что пальцы уже не сгибались и не могли удержать даже веточку для выталкивания игрушки с мели. Решили положить кораблик к нам во двор, на просушку парусов, а самим сходить на гору к большим ребятам.
Народу на горе собралось много. Парни играли в шара. Девки переживали одни за одних, другие за других. Мы сначала смотрели на игру издалека. Потом подошли поближе. Но на нас сразу же закричали, заругались и игроки, и девки. Что мы будем мешать, что по нам может попасть шар, а отвечать за нас никому не хочется. Мы огрызались, говорили, что гора не их, и нам тоже хочется поиграть и побегать по уже зазеленевшей траве.
Пробегавший мимо Роман Руденко посоветовал нам:
- Женька, забирай своих друзей, и идите дальше к окопам. Там  размечена площадка для городков, а городки, палки и цурки* во втором окопе сложены. Вот и играйте там. А нам не мешайте.
Мне очень понравилось, что Роман обратился ко мне, хоть и Толик и Маруська старше меня на год.
- Пойдемте, поиграем, - сказал я, - все равно они нас прогонят.
- Не имеют право нас прогонять. Я хочу посмотреть! Пойду, стану с девками и буду смотреть, - уперлась Маруська.
- Пойдем, не вредничай, - поддержал меня Толик.
- Идите, я вас не держу, -буркнула Маруся.
Она осталась, а мы ушли. Достали палки для городков и городки. Толик умел ставить три фигуры, а я только одну –  конверт. Сначала установили конверт. Бросать решили только с первого кона. Со второго кона ни я, ни он палку добросить до городков все равно не смогли бы.
 Мы ещё не успели начать игру, как к нам пришла Маруська.
- Че ж ты не осталась с девками? - злорадно спросил я.
- А ну их. Меня в городки возьмете играть?
- Нам-то что. Городки не наши. Играй, если хочешь, - пожав плечами сказал Толик и добавил, - Только, чур, я первый кидаю.
Палки были длинные и тяжелые. Две Толик вообще не докинул. Одна выбила городок, но сама осталась на площадке. Теперь ему нужно было выбивать и палку. У меня тоже плохо получилось кидать. Лучше всех кидала Маруська. Она делала замах прямой рукой. Палки у неё летели аж за площадку. Только она плохо попадала по площадке, но все равно три городка выбила.
Толику сразу расхотелось играть в городки, и он предложил:
- Может, в цурки сыграем? Там палка не такая тяжелая. А из поля цурку кидать можно по очереди.
- Какой нам резон тут играть? В цурки можно и дома, только не бить туда, где окна, и все, – опять возразила Маруська.
- А что делать будем? - спросил я.
- Я домой уже буду идти, - сказал Толик. – Пойдемте и вы, а то одному не хочется спускаться.
Мы согласились и пошли по домам.
С этого воскресенья мы каждый день пропадали на улице. От постоянных игр в холодной и грязной воде вскоре у всех руки стали не отмываемые, кожа загрубела, потрескалась. Появились цыпки. Мама ругалась на меня. Говорила, что с такими руками стыдно выходить к людям, чтобы я не мочил руки на улице, на ветру. Я обещал, но часто забывал и лез руками в воду наравне со всеми. Цыпки у меня были меньше, чем у товарищей, но руки все равно болели и не отмывались даже в теплой воде.
Сильней маминых предостережений на меня подействовала картина выведения цыпок у Маруськи. Цыпки у неё сильно кровоточили, а обратная сторона ладоней даже распухла. Я был у них, когда её мамка объявила, что Маруська больше гулять не будет на улице, и что цыпки ей сейчас выпаривать будут кипятком. С ужасом я ждал, что моей подруге и на самом деле будут ошпаривать руки кипятком. Страх мой усилился, когда её с засученными рукавами усадили на лавку, рядом поставили табурет с тазиком, и тетя Санька достала из печи чугунок с кипящей водой.
Немного успокоило то, что Лидка сначала вылила в тазик кружку холодной воды и насыпала две горсти щелока*. Тетя Санька добавила пол кружки кипятка и скомандовала:
- Ставь ладони на дно тазика, а Лидка будет кипяток подливать до тех пор, пока у тебя шкура не облезет или грязь из цыпок не отмоется. 
Лидка по не многу добавляла кипяток, пробовала воду в тазике своим пальцем и говорила Маруське, чтобы та терпела и не вытаскивала руки из воды. Она и в самом деле сначала долго терпела. А потом стала выдергивать руки в тот момент, когда сестра добавляла кипяток. Лидка ругалась:
- Что ты такая неженка.
- Ага, ты бы попробовала вытерпеть такое. Сама только палец засунешь и сразу ж вытаскиваешь.
- Мам, - крикнула Лидка ушедшей в вэлыкихату тете Саньке, - а она не хочет терпеть!
- Не хочет терпеть, будем их не отпаренными выдирать с мясом, - сказала тетя, возвращаясь к нам.
Попробовав пальцем воду, она сказала:
- Уже отпарились немного. Сейчас проверим. Лидка, подай в печурке вихоть* шерстяной.
Лидка подала кусок, отрезанный от белого шерстяного носка, и спросила:
- А может не шерстяным, а простым вихтем попробовать?
- Простой не поможет, - ответила тетя и предупредила Маруську, - Ну теперь терпи!
Поболтав вихоть в воде, до появления пены, она вытащила одну руку подружки из воды и принялась оттирать грязь из трещин кожи. Маруська сначала ойкала и просила мамку тереть тише, а потом не выдержала и, не стесняясь, заревела в голос. Не в силах наблюдать такую картину, я быстро оделся и пошел домой.
Мне цыпки выводили на следующей неделе. Я очень боялся повторения увиденного у соседей. Не соглашался ни на какие мамины уговоры. Пришлось даже вмешиваться дедушке. Но дома процедура оказалась не такой болезненной. Руки мне тоже хорошо распарили. Потом мама намочила марлю, намылили её мылом, и отмыла мне руки до такого состояния, что под цыпками совсем не стало грязи, и они покраснели. После этого дедушка смешал мед с дегтем, хорошо намазал этой смесью кисти моих рук, обмотал их вощеной бумагой и сказал маме:
- Забинтуй их ему марлей и пусть ложится спать, а утром будет как новенький.
Потом бабушка каждый день натирала мне руки гусиным жиром, а когда возвращался домой, проверяла чистые ли они. Если руки были грязными, заставляла мыть, но не в холодной воде, а в теплой. Вода теплая у неё была всегда. А бабушка теперь в колхоз на работу не ходила, обиделась.
На колхозном отчетном собрании давали премии передовикам. Бабушка постоянно работала в огородном звене. Там она все время была лучшей. У неё и рассада приживалась лучше всех, и грядки она чище других полола и семена, которые она дома в сараях сушила, всегда хорошо всходили. На праздники премировали обычно полеводов и животноводов, а огородных никогда не отмечали. Но в этом году премировали и одну из огородных. Но премировали не нашу бабушку, а Зинку Гайворонскую. С того дня бабушка объявила, что работать в колхозе больше не будет.
Мама и дедушка очень переживали, что бабушку заберут. Но бабушка стояла на своем - говорила, что в колхозе все не честно. Работают люди по-разному, а трудодни всем одинаковые начисляют. На эти трудодни и так ничего не достается, так хоть на сердце легче было бы, если б отмечали тех, кто работает лучше. Мало того, что труд не справедливо учитывают, так ещё и премируют не тех, кто лучше работает, кто радеет за дела колхозные, а лодырьку и неумеху. Премируют просто за то, что она полюбовница председателя сельсовета. Ей не туфли нужны, которые Зинке отдали, а обидно, что обошлись с ней не, по совести.
Дедушка упрашивал её:
- Ну, попала тебе вожжа под хвост. Ну, обидели тебя, но ты ж не одна в доме. Нас хоть бы пожалела. Только война помогла стереть клеймо растратчиков после суда над Марфой, так попадем под поражение как семья уклонистки.
- Мам, так и от людей будет стыдно, - поддерживала дедушку мама. - Люди вон пожилые и даже старики ходят в колхоз, а Вы у нас ещё совсем не старая и дома сядете.
- Ты ещё меня поучи. Прикинула б лучше, что твоему дитю теперь больше внимания будет, - прикрикнула на маму бабушка.
- Да ты подумай, упрямая, головой своей. Мне Антону стыдно в глаза будет глядеть. Его Сашку, покойницу, болезнь совсем высушила, а всё до последнего в колхоз гоняли. Ещё поесть детям не успеет наготовить, нарядчик зальет огонь в печи и на работу выталкивает. А ты при взрослых детях дома сядешь, - продолжал наседать дедушка.
- Я вставать пораньше не ленилась и до работы всегда с едой управлялась. Своим детям и тебе я всегда успевала завтрак приготовить. А Сашка загнулась считай на колхозной работе, и что им колхоз за её труды, хоть спасибо сказал? Хоронили и то на ходу. И не пойму я, че вы меня только с Сашкой Антоновой сравниваете? Вы лучше на его Фёклу теперешнюю посмотрите.
- Че ты на неё тычешь? Она ж ведь приемной жила в поповской семье. В правах пораженная, и в колхоз она не записана. Единоличники вон тоже по своему усмотрению живут. А мы ж колхозные, нам некуда деваться!
- А я про то, что у твоего брата жена молоденькая, и дома сидит. Вот и я сяду. Я, слава Богу, уже не молодая. Вон внук уже какой. Буду за ним смотреть.
- Одумайся, тебе говорят. Смирись и одумайся.
Но бабушка так и стояла на своем. Говорила, что ноги её больше не будет в этом колхозе. Говорила, что совести у начальства не хватит забирать её. У неё и муж безотказный всегда в почете у начальства, и дочка в конторе работает, тоже среди начальства, только и знает мед им таскать к чаю или огурцы на закуску. А если председатель сельсовета вздумает её засчитывать в уклонистки, то она найдет, что и ему сказать.
Так и не смогли её уговорить ходить в колхоз. Ни одного дня она больше не работала. Мама, конечно, часто говорила, что начальство упрекает её за бабушку, и дедушка тоже. Но бабушка только руками разводила:
- В колхоз я, хоть убейте, не пойду!
Забрать её так и не забрали. Хотя после того, как она не стала на работу ходить, в селе людей ещё забирали и за вредительство, и за падеж.
Летом дети не сидели в хатах, а почти весь день проводили во дворах, на улице или осваивали ближайшие окрестности. Взрослые работали с рассвета и до темна, а мы были предоставлены сами себе. У старших детей были свои обязанности по домашнему хозяйству, а многих гоняли ещё и на колхозную работу. Мы же развлекались без забот и больших ограничений.
Для нашей семьи главным событием наверно были приезды к нам моей крестной Марфуши. Жила она на Донбассе, работала поваром в шахтерской столовой. Квартировала у женщины из нашего села, которая уехала работать на шахты ещё до войны. Приезжала крестная два раза в год. Один раз летом, после того как дедушка первый раз выкачает мед у пчел. Второй раз зимой, на святках, после того как мы забьем кабана, наделаем колбас, рулетов и ковбык.*
Зимой, если она приезжала не сразу после забоя кабана, ей не всегда доставалась колбаса с кашей, а она её очень любила. Колбасу с мясом, кровяную и рулет заливали горячим смальцем и могли хранить хоть до лета. А ковбык и колбасу с кашей долго хранить нельзя. Крестная ругалась на наших, если ей не оставалось того, что она любит. Когда зима была морозная, то мы специально для неё замораживали и колбасу с кашей, и ковбык и хранили в чулане.
У меня была своя собственная причина с нетерпением ждать приезда крестной. Когда я был совсем-совсем маленький, и у нас ещё жила тетя Люся, она подарила мне оловянного солдатика – с копьем верхом на лошади. Я так полюбил игрушку, что нигде не расставался с ней. Но однажды зимой, когда мама вывела меня на улицу подышать свежим воздухом, я нечаянно выронил солдатика. Сколько мама не искала его в снегу, так и не смогла найти. Она даже вдоль дорожки весь снег лопатой раскопала до самой травы, а пропажи нигде не было. Я сильно расстроился, плакал и даже не хотел возвращаться в хату.
Дома успокоил меня только дедушка:
- Женя, нам тоже жалко, что солдатика вы так и не нашли. Но ничего страшного, придется подождать немного, до весны, и твоя пропажа обнаружится. Найдем его в траве, и опять будешь играться.
Родители наверно забыли бы о своем обещании, но я помнил о нем постоянно. С началом таяния снега по несколько раз в день просил посмотреть, не видно ли моего солдатика. Все ходили, смотрели, но солдатик не находился. Не нашли его и когда снег растаял полностью. Мама тоже очень хотела найти. Сначала она во дворе перегребла граблями прошлогоднюю траву, а после выдергала её руками, но солдатик как сквозь землю провалился.
 Я сильно расстраивался, а дедушка догадался, что когда снег таял, солдатик с талой водой уплыл в Ривчак;. Из Ривчака он попал в Богучарку, а затем в Дон. А Дон протекает через шахты. Поэтому в ближайшем письме надо попросить крестную сходить на берег Дона и достать из воды моего солдатика.
Письма мама всегда писала вечером после всех дел. И на этот раз она застелила стол в хатыне старой газетой, чтобы двойной тетрадный листок не испачкался. Бабушка сняла со специальной полочки лампу и установила её на перевернутом чугунке, у того края стола, который прилегал к окну. Мама села на табуретку с одной стороны стола, а дедушка с бабушкой уселись рядышком на лавке в святом углу, с другой стороны.
Мама писала быстро и красиво.  Чтобы не отвлекать её, никто не разговаривал ни о чем постороннем. Тишину нарушал только частый стук пером о дно каменной чернильницы. Дедушка посоветовал маме добавить чернил, но она сказала, что тогда могут кляксы получаться, и не стала доливать.
Изредка дедушка или бабушка вспоминали какую-нибудь новость и просили маму не забыть и описать её в письме. Мне тоже очень хотелось напомнить про солдатика, но я знал, что вмешиваться во взрослые дела не положено. Молча ждал, надеясь, что мама не забудет о моей пропаже. Закончив писать, мама всегда зачитывала написанное.
Письма начинались всегда одинаково. В начале с крестной здоровались, желали ей счастья и здоровья, называя её по имени и отчеству. Затем писали, что в первых строках письма ей передают свои приветы её родители, сестра и маленький племянник. При этом дедушку с бабушкой мама называла тоже по имени и отчеству, а себя и меня просто по именам.
Дальше в письме было много всяких неважных сообщений о корове, о ягнятах, про налоги, и про то, на сколько облигаций в колхозе заставляют подписываться. В конце письма мама написала и самое главное о том, как мой солдатик уплыл в Дон, и что все мы очень её просим сходить и достать его из воды. Мама даже подробно написала, какой вид у моего солдатика. Я помню, подумал, что в Дон наверно много смыло солдатиков, если мама так подробно описывает моего. Поразмыслив, объявил:
- Если там будут другие, а моего она не узнает, пусть вытаскивает любого.
Все засмеялись, а дедушка сказал:
- Вот так ей и посоветуй.
- Да она и сама догадается, - сказала мама. - Места уже нет дописывать.  А на этой стороне адрес будет.
Мама тут же свернула письмо треугольником, так чтобы чистая сторона листа была наружу. Приклеила вишневым клеем загиб верхнего листа. Написала адреса. Приклеила марку и пообещала назавтра отнести его на почту, когда пойдет к телефону передавать сводку.
С того вечера я стал самым нетерпеливым ожидальщиком приезда крестной. Ждал, пока выставят пчел из омшаника, ждал, пока пчелы наносят меда. Даже переживал вместе с дедушкой, когда он с другим пчеловодом, дедушкой Андреем, обсуждал, что взяток в этом году плохой и качать мед будут не скоро. Наконец дедушка установил в погребнику* медогонку и начал качать мед. Когда мама писала об этом письмо, я специально не ложился спать, чтобы напомнить и о моей просьбе.
Крестная приехала с высоким дядей, который курил такие дорогие папиросы, какие даже не продавались в нашей лавке. Которые назывались «Казбек». Представляя его дедушке и бабушке, она назвала его Андреем Васильевичем. Но он замахал на неё рукой и сказал:
- Никаких Андреев Васильевичей. Я простой шахтер и не привык к манерам. А Вас я, если не будите возражать, тоже буду называть просто дядя Стефан и тетя Прасковья.
- Конечно, конечно, - закивал головой дедушка.
- А меня тогда уж лучше не Прасковья, а Приська сказала бабушка.
- Ну, что Вы, так звучит как-то неприлично.
- У русских может и неприлично, а у нас все так говорят. По мне так Прасковья — это как не ко мне, а к кому другому.
- Ну, хорошо, - согласился дядя Андрей.
Дальше я уже никак не мог стерпеть, когда закончится процедура знакомства. Немного оттеснив в сторону маму, подошел к крестной, прижался к ней, обнял её за ногу и, заглядывая в глаза, громко спросил:
- Крестная, а Вы привезли моего солдатика?
- Какого солдатика? - не поняла она.
- Да того, что Женька зимой потерял, и он с водой уплыл, - поспешил пояснить дедушка, - Ксения же прописала тебе в письме, чтобы ты посмотрела его в Дону.
Крестная рассмеялась, погладила меня по голове, взяла на руки и подробно рассказала, как много раз ходила на реку искать моего солдатика. Но вода в этом году в Дону мутная, и ничего не видно. Вот к осени вода станет чище, она увидит солдатика, вытащит его из воды и обязательно привезет зимой.
Я понимал, что в мутной воде солдатика не увидишь, что крестная не виновата ни в чем. Но все равно было очень обидно, чувствовал, что могу заплакать, и я ушел играть к себе в "мастлескую".
Угол, где к высокому тыну, огораживающему весь наш двор, прилегал маленький тын, которым была огорожена пасека, я называл "мастлеская". Название прижилось. Когда мама спрашивала, где я, бабушка обычно отвечала:

 



- Глянь, если в мастлеской не сидит, то у Маруськи играют.
Мастлеская состояла из ямки, выдолбленной на углу. Здесь я хранил несметные богатства: кругляши и кубики из струганной древесины, заготовленные в дедушкином сарае, когда он столярничал; обломки цветного стекла; три набора крэймахив*, кусок резины; кругляш, вырезанный из каблука от немецкого ботинка; одну гильзу от зенитного пулемета и множество винтовочных и  наших, и немецких.
 



Куски проволоки: колючей, медной и железной. Пружина, два больших кованых гвоздя и несколько маленьких заводских гвоздиков. Иногда удавалось принести в мастлескую молоток, щипцы или стамеску из дедушкиного сарая, но пропажу замечали, и приходилось все возвращать.
Закрывалась ямка дырявым листом ржавой жести. В мастлеской я мог заниматься строительством и конструированием часами. Такое усердие поощряли все наши, а приехавший в отпуск дядя Ваня, сын дедушки Антона, даже сфотографировал меня в мастлеской и пояснил:
 - Вот вырастешь, посмотришь на фотографию и вспомнишь, чем в детстве занимался.
Дядя Ваня каждое лето попутно заезжал в гости к дедушке Антону, когда со своею семьёй ехал из Ленинграда на курорт. Заезжал один, без жены и без дочери. Они один раз с ним заехали, но им здешний климат не подошёл. И больше они не стали гостить в нашем селе. А на курорт они всегда ехали скорым поездом, который останавливается только в городах. Наши говорили, что дядя Ваня заранее оформлял остановку в городе Россоше, а потом, погостив у дедушки Антона, ехал дальше отдыхать на курорт. Я вначале очень переживал. Думал, что очень много людей в поезде и его жена и дочь, которым не подошёл наш климат, сидят всё время в поезде на станции в Россоше и ждут, пока он погостит со своими родными.
Даже маме пожаловался:
- Мам, а знаете, мне хоть и нравится, что дядя Ваня нам гостинцы приносит и фотографирует нас, но всё равно тех людей жалко, которые его в поезде ждут.
- Каких людей? – не поняла она.
- Ну, всех: и тётю Катю, и девочку, и чужих, которые в Россоше его ждут.
- Никто его там не ждёт. Тётя Катя и Люся в Пятигорск поехали. А он погостит ещё два дня и тоже поедет к ним.
- Нет. Бабушка Фёкла говорила, что дядя Ваня ещё заранее из их города оформил остановку на поезде в  Россоше.
- Ну да, всё правильно она сказала.
- Мне и жалко тех, которые в поезде, остановленном остались.
- Глупенький, - засмеялась мама, – остановкой на железной дороге называют, когда дядя не в Россошь приехал, а у нас погостит, а потом дальше поедет. Но поедет он уже совсем на другом поезде.
- Так тот поезд с тётей Катей не ждёт его в Россоше?
- Нет, конечно.
- Тогда неправильно придумали всё это остановкой называть.
- А по мне, как бы не называли, лишь бы Ваня чаще к нам приезжал. Погостит, а зимой ещё и фотографии вышлет, которые сейчас наснимает.
Дядя всегда всех фотографировал: и нас, и других родственников, и даже просто соседей. А иногда показывал другим взрослым, куда нужно смотреть в фотоаппарате и на что нажимать, чтобы и самому с нами сфотографироваться.

 



Зимой крестная так и не привезла моего солдатика. Дедушке и бабушке на подарок она всегда привозила почему-то одно и то же: дедушке - форменную фуражку с железной надписью ФЗО, а бабушке - платок. Для семьи привозила спички, нитки и старые пуговицы. Бабушку особо радовал целый узел старой одежды или просто куски материи от платьев, рубах или штанов. Эту одежду и куски она раздирала на узенькие ленты, сматывала в клубки, чтобы потом красить их и ткать дерюжки.
Дедушка не любил форменные фуражки, но летом все равно носил их, потому как глупо было тратить деньги на покупку новой, когда у него было несколько форменных. Он недовольно ворчал крестной:
- Зачем ты их мне возишь? Уже пять в чулане висит. Не торговать же мне ними?
- А че, попробуйте, может и купит кто, - засмеялась крестная, - не могу же я ехать к вам без гостинца.
- Нам с бабкой уже ничего не нужно. Ты бы лучше Ксении чего привезла городского, да и Женька все спрашивает про своего солдатика.
Я напряженно прислушался, ожидая, что ответит крестная. Но она ничего не сказала про солдатика, пояснила только про маму:
- Ой, тато, ваша Ксения стала в канторе такая интеллигентная, что я - простая повариха - ей ни за что не смогу угодить. Я летом присматривалась – она как не наша стала. На обеих кофточках кружева понабивала и на воротнике, и на рукавах. А юбку чуть не каждый вечер выглаживает и расстилает на сундуке, чтобы утром как фифочке идти. Наверно от квартирантки форсу набралась.
- При чём там квартирантка. Ксеня ж среди людей работает. Поэтому одевается в чистое, а платье только в воскресенье и на праздниках носит. Чё ж ей одеваться, как до телят? Юбка-то у неё одна, вот и гладит. Да у нас и не купишь ничего даже с деньгами: ни в лавке, ни в Митрофановке. К празднику привозят по три-четыре отреза небольших, так один председатель забирает для своей родни, а остальное стахановцам. Костюм мужской шерстяной привозили, почти полторы тысячи стоит. Два месяца провисел, никто так и не нашел денег нужных. Назад в сельпо отвезли. А у вас и в магазинах выбор больше, и на рынке можно, что подешевле сторговать.
- У нас конечно можно все достать, были бы деньги. И в магазины товар выкидывают к получке, и на толкучку в воскресенье хоть в Краснодон, хоть в Гундаровку можно съездить.
- Ну, вот и я о том же, - подтвердил дедушка.
- Тут, тато, Ксении никто не виноват. Она ж сама пишет письма. Прописала бы, что ей хотелось купить, а я поискала бы.
Крестная говорила правильно, я удивился, как это мама сама пишет письма и не догадается написать, что ей привезти из этого Донбасса, в котором всё есть. Вечером, когда мама пришла с работы, сели ужинать. Дедушка открыл чекушку водки, налил себе и дяде побольше, а женщинам совсем по немножко. Мама сказала:
- Ой, мне не надо, а то я запьянею сразу.
- С этого не запьянеешь, - сказал дедушка. – Выпей за встречу. Не маленькая.
- А у меня такая работа, что скоро приучусь водку пить похлеще шахтера. Как вечер, так начальство гуляет. Подаешь им в отдельный кабинет, как только не успела выскользнуть –  сразу рюмку подносят. Тысячу лет бы не пила, а отказаться нельзя. Заартачишься –  завтра ж в шахту, в лаву переведут из столовой.
Взрослые после выпивки заговорили громче и веселей, а меня отправили спать. Я лег в постель, но решил не спать, чтобы посоветовать маме, как ей можно приодеться. Долго-долго прислушивался к разговорам в хатыне и не заметил, как заснул.
Только на следующий день посоветовал маме заказать крестной то, что ей необходимо. Она улыбнулась, обняла меня и сказала:
- Ты у меня настоящим заступником растешь. Радеешь за мамку. Вырастешь, я за тобой как за каменной стеной буду, - и спросила, - А тебе она привезла солдатика?
Я отрицательно замотал головой. И мама грустно пояснила:
- Привезет тебе солдатика, тогда и я закажу себе обновки.
С жаром принялся убеждать маму, что она не права. Ведь солдатика не просто в Дону найти, а вещей разных у них там полно продают.
Следующим летом крестная приехала с дядей Витей. От моего главного вопроса она отмахнулась:
- Ты опять с этим солдатиком? Я уже объяснила родителям, что ехать даже и не думала, а Витя вышел в отпуск. Сам пришел к моим начальникам и выпросил меня на недельку съездить к вам. Я не только за солдатика не подумала, но и гостинцев никаких не успела наготовить.
Мне стало очень обидно, в очередной раз не оправдались надежды, а мою просьбу крестная считает не важной, пустяковой. Но она моей обиды не заметила, потому, что в этот её приезд мы почти не виделись.
Дядя Витя, ещё когда крестная только здоровалась со мной, сразу объявил, что он терпеть не может маленьких детей и котов:
- Люди разговаривают, а они трутся около ног. Так бы и поддел сапогом, да перед хозяевами неудобно.
Наверно, поэтому бабушка кошку выгоняла из хаты, а во дворе на неё палки кидала, чтобы та на глаза не попадалась. А мне разрешала целыми днями гулять с друзьями. Даже сама говорила:
- Что-то ты долго у Заморенных не был? Сходи, поиграй с Федькой.
Мы даже кушали тогда не как всегда: не собирались все вместе за одним столом, а ели отдельно. Крестная с дядей Витей ели в вэлыкихати. Наверно потому, что поздно вставали, а дядя Витя и днем лежал в кровати.  Они спали на нашей кровати, а мы с мамой пока переселились в погребник и ночью спали в одежде на простеленных на дерюжку кожухах. Укрывались рядном* и кожухами.
За едой дядя Витя пил много водки, и все время требовал, чтобы с ним выпивал и дедушка:
- Это ж не дело, что я как пьяница один пью. Марфа отказывается компанию поддерживать, брезгует наверно. А Вы ж мужчина, заходите, выпьем да закусим.
- Спасибо, но я с утра уже поел, а обедать рано ещё.
- Ну, тогда в обед обязательно выпьем с Вами.
- Не знаю, мне ж и после обеда на работу идти.
- В колхозе не страшно и выпивши поработать. У нас другое дело. Вы вот может думаете, что я пьяница какой-нибудь. Да я, когда в лаву спускаюсь – ни в одном глазу, ни капли в рот не беру. А в отпуске, когда деньги есть, почему бы и не погулять.
- Вот и я про то же. Ты в отпуске, а в колхозах отпусков не бывает, да и хозяйство домашнее в отпуск не отправишь.
Я за солдатика обижался на крестную, а дедушка был недоволен дядей Витей. Вечером я сидел в мастлеской, бабушка подоила корову, а дедушка задавал свежей травы на ночь и продолжал начатый ещё в хлеву разговор:
-  Можно подумать, мы им должны чем.
- Ну, че ты обижаешься. Она ж нам не чужая. А про мед узнало начальство, и теперь проходу ей не дают, – убеждала его бабушка.
Слышно было, как стукнула дужка ведра. Наверно, бабушка поставила подойник с молоком на стульчик, и, стоя в загоне, они вполголоса продолжили свой спор. Дедушка спросил:
- А этого она взяла, чтобы помогал мед до поезда дотащить? Срам какой и от родни, и от соседей. Был бы порядочный, с родителями про женитьбу хоть бы для порядка поговорил. Только и знает хвастать, какие шахтеры особенные. По хате в одних кальсонах целый день ходит. Хоть в нужник идет в штанах и то уже хорошо.
- Ты не сердись, но мужик, он таким и должен быть.
- В исподнем по хате ходить?
- Я не про исподнее, а про строгость. Вот с тобой нам-то дома хорошо конечно, ты и не накричишь никогда, не то, что побить, как у других бывает. Но в колхозе, из-за твоего характера, тобой каждый помыкает. Стукнуть по столу кулаком, окоротить бригадира или даже товарища – ты не смеешь. А таким, как Витька, не особо покомандуешь. Он любому быстро глотку заткнет, не постесняется за себя постоять, а потребуется - и дочку нашу защитить сможет.
- Мне, к примеру, и незачем кулаком стучать. Работа у меня всегда та, которая нравится. Хромоту мою тоже все учитывают, не заставляют делать, что мне не по силам. И с товарищами я тоже всегда лажу, зачем же мне на них голос повышать?
- Потому и ладишь, что ездят на тебе все. Кто бы, о чем не попросил, никому ни в чем не отказываешь.
- Так и мне ж не отказывают, если я, о чем прошу.
- Ага, ты станешь кого просить. Ты тысячу раз сам всё сделаешь или купишь. Попросить у других и под пыткой тебя не заставишь.
- Опять же, что такого плохого, что у меня любой инструмент свой? Лучше б было, если я вместо дела бегал под огородами клянчил у того рубанок, а у того колодку сапожную?
- Всегда так. Чуть про жизнь заговорим, и ты перестаешь меня понимать.
- Как бы там не было, а меду им на всю посуду я не наберу. Взяток в этом году плохой совсем. А надо и пчеле оставлять, и себе в зиму, и на весну подкормка нужна пчелам, чтобы семьи успели нарастить.
- Нет у неё лишней посуды. Ты же не разговаривал с ней, а она сама стесняется у тебя спрашивать. Все через меня старается. Синий бидончик ;это какого-то важного их начальника с шахты. С цветком, который поменьше – это заведующей столовой. А кофейник хозяйкин. Ну и ей самой хоть немного, а надо ж дать, не будем же мы её откидывать от семьи.
- Ну, вот почти весь мед распределила.
- Так у нас же и прошлогодний ещё остался.
- Да, оно так. И в ульях ещё есть, если пчел извести под корень.
- Ты же за зиму больше людям раздашь, на лекарство.
- Опять за старое? Я уже не раз предупреждал тебя. За это могу и кулаком по столу – если на словах не доходит.
- Так засмеют же люди, дочери родной жалеет, а чужим потом всю зиму бесплатно раздает.
- Повторить?
- Да знаю я, без толку с тобой об этом.
К той зиме я уже был большой и понимал, что оловянный солдатик тяжелый. Размышляя о свой утерянной игрушке, сообразил, что солдатик не мог уплыть в Дон. Он же не деревянный, а оловянный. Сейчас уже и не помнил точно, каким он был, но почему-то часто вспоминал о нем. Мне хотелось, чтобы случилось чудо, чтобы крестная наконец-то привезла мое давно утерянное сокровище.
Этой зимой она приехала всего на один день. Про солдатика никто не вспомнил. Мне тоже почему-то не захотелось спрашивать о нем.
А летом мы с мамой поехали к крестной в гости. Её в этом году летом к нам не отпустили. Мама, когда на курсах училась, ездила на поездах ещё до войны и сейчас то в Россошь, то в Митрофановку ездить поездом не боится. Дедушка ни разу в поезд не садился и может, даст Бог, не придется садиться. Сказал, что бабушке очень хочется поехать посмотреть, какая жизнь на Донбассе, но ей неграмотной самой не доехать. Отпустить из дому сразу двух женщин он не может. Поэтому мед повезет мама, а меня она возьмет вместо мерки, чтобы купить для меня всё, что надо по размеру.
Ехать оказалось не просто. Мед налили в два жестяных бидона и установили в корзину, но она оказалась такой тяжелой, что мама не могла её даже приподнять. Один бидон был для крестинных нужд, а из другого мама должна продать мед и купить нам обновки. Кроме этого, нам для покупок ещё дали денег из дома. Эти деньги она положила в специально сшитый карманчик. А карманчик крепко-накрепко пришила к своим трусам, чтобы воры не украли.
Деньги на билет и для проезда мама должна держать в кошельке. Но кошелек тоже нужно было прятать подальше. Ни в коем случае нельзя было его класть в наружный карман. И если придется спать в ожидании поезда на вокзале, проснувшись, нельзя сразу щупать себя, проверяя на месте ли кошелек. Воры следят за такими и когда люди опять засыпают, они вырезают кошельки бритвами.
Ещё нельзя кричать или показывать пальцем, если заметишь, что воры вытаскивают у других деньги. Вор сразу подходит к заметившему и бритвой режет ему глаза или горло. Поездка ;дело опасное, но если не выделяться из толпы и не отходить от вещей, то съездить можно вполне благополучно.
Предусмотрели все. По поводу билета с начальством железнодорожным договорился председатель колхоза. У мамы была какая-то справка, для торговли на рынке и даже специальная записка для станционного кассира. Со старшим конюхом дедушка договорился, что нас к поезду вывезет на лошадях дядя Игнат, а с Романом Руденко договорились, что он поедет нас провожать. Они с дядей Игнатом занесут корзину в вагон туда, где мы будем сидеть с мамой.
Крестной дали телеграмму, чтобы она встречала нас в Каменске на станции. Если крестная не встретит, следовало попросить людей помочь ссадить корзину с поезда. Дать с вокзала крестной ещё одну телеграмму и никуда самим не ехать.
На самом деле не все получилось, так как думали. На Пасеково приехали слишком рано. Долго ждали, когда придет кассир и откроет кассу. Мама сильно переживала, что нам не достанется билета, особенно расстроилась, когда вскоре стали приезжать на подводах и приходить пешком другие пассажиры. Но они все собирались ехать или на соседнюю Журавку, или в Кантемировку. А так далеко ехали только мы.
Кассир продала нам билет в пассажирский вагон, а всем остальным в общий. Мама узнала у дяди дежурного, где должен остановиться наш пассажирский вагон. Мы распрягли лошадей, привязали их к телеге с травой и перенесли вещи в это место. А другие люди пошли далеко назад туда, где станет общий вагон.
Наконец открылся семафор. Вскоре показался и наш поезд. Паровоз был не такой как у проезжавших до этого товарных поездов. Он совсем почти не пыхтел паром. Только пускал из трубы густой дым. Пока я рассматривал паровоз и вагоны, мама читала номера. Оказалось, что поезд немного не доехал до положенного места, и нам пришлось бежать назад.
Тетя проводница сначала не открывала нам проход, а потом проверила билет и разрешила заходить. Роман поднял меня за пояс и поставил в вагон. За мной залезла мама. Но как только Роман с дядей Игнатом подняли корзинку, вагон дернулся и начал потихоньку катиться вперед. Дядя Игнат сразу спрыгнул на землю, а Роман хотел сам тащить корзину дальше. Но проводница заругалась на него и взашей вытолкнула из вагона.
Мы с мамой остались стоять в узеньких сенцах, которые мама назвала тамбуром. Тетя проводница не обращала на нас внимания. Наружную дверь она не закрывала и даже высунула туда руку со свернутым желтым флажком. В вагон вела ещё одна дверь. Мама отдала мне узел с нашими вещами и сумку с едой. Сама же открыла вагонную дверь и, пятясь задом, потащила корзину по полу волоком.
В вагоне на широких лавках сидели и лежали люди. Лавки были не только внизу, но и вверху. И все они были заняты людьми и вещами. Проход был узкий. Одни лавки были вдоль прохода, а другие располагались от прохода к окну. Не успела мама протащить корзину вдоль первой лавки, как к нам из средины вагона подошел высокий и сердитый дядя в военной форме и сказал:
- Давайте я Вам помогу. У нас там есть места боковые. А Вам далеко ехать?
Я очень испугался за корзину с медом. А вдруг он схватит её и убежит. Затеребил маму за подол, чтобы предупредить об опасности. Но она, глянув на меня, видно поняла мои опасения, улыбнулась и сказала:
- Не переживай, все хорошо, - а дяде пояснила, - Мы до Каменска едем.
- Жаль, - выдохнул с натугой дядя, с трудом неся нашу корзину, - а я надеялся, что такая симпатичная попутчица доедет с нами хотя бы до Ростова.
Когда мы подошли к девочке, которая сидела одна, вытянув ноги вдоль лавки, дядя засунул нашу корзину в дырку под лавкой, а у девочки спросил:
- Сударыня, не слишком ли жирно будет для Вас одной занимать две полки?
- А ты что хочешь предложить?
- Предлагаю Вам, мамзель, либо забраться на свою полку, либо сесть на мое место, освободив нижнюю полку нашим новым попутчикам.   
- Это Ваша дочка? - спросила мама.
Дядя покраснел и смущенно ответил:
- Что Вы, я не женат. Это моя сестренка, боевая. А на полках напротив, - и он кивнул на людей, лежащих ногами к проходу на верхних лавках, - наши родители; Виктор Сергеевич и Марина Васильевна.
При этих словах полный мужчина, отложил книжку, глянул на нас по верх очков и кивнул маме. Женщина лежала с закрытыми глазами и не пошевельнулась даже. А дядя продолжал пояснять нам:
- Эти женщины сели в Лисках, но уже скоро, в Чертково будут выходить. Они едут по неприятному случаю – на похороны. Как кого зовут, не скажу. Мы как-то не успели познакомиться. А я лейтенант Данилов. Александр Данилов! – при этих словах дядя пристукнул каблуками своих начищенных сапог и кивнул головой.
- Меня Ксенией зовут, а это мой сын Женя, – назвала нас мама.
- Вы наверно шутите. Такой молоденькой наверно рано ещё иметь детей.
- Это от роста, - улыбнулась мама, - маленькая собачка – всю жизнь щенок. Так и Вы про меня.
- Вы как сидеть будете, ногами к проходу или Вам поднять столик?
- Нам бы конечно лучше столик сделать. Так и сидеть удобно, да мы и проголодались уже. Покушаем за столиком.
- Хорошо, - сказал дядя, наклонился и поднял средний кусок лавки, зацепил его за крючки у стенки и получился маленький столик.
 Под столиком было пустое место. Мама сняла с меня фуражку, пиджак и повесила их на специальный блестящий крючок. Велела садиться, и сама уселась, напротив. Дядю она поблагодарила:
- Спасибо, Вам большое. Вы так нам помогли!
- Подождите немного, и он Вам сумеет ещё надоесть, - подала голос сидевшая над нами дядина сестра, - он у нас такой надоедливый, особенно в дороге.
- Не обращайте на неё внимания, это она от скуки, - пояснил дядя. – Вы располагайтесь, я пойду в тамбур покурю, чтобы не смущать Вас, а с Люсей поосторожнее, а то она колючая очень в силу молодости и несносности характера.
- Иди, иди я тебя ещё похлеще охарактеризую, - сказала девочка и попробовала взъерошить дяде волосы на голове.
Мама постелила на столик чистый полотняный рушник, достала и сложила стопкой у окна свертки с едой, достала кружки. В её кружке стояла моя, а в мою была затолкана мокрая тряпочка из тонкого льна. Этой тряпочкой мама тщательно вытерла мне руки, протерла свои ладошки и отложила тряпочку в сторону. Перочинным ножиком разрезала вдоль два огурца, посыпала половинки солью из спичечного коробка и потерла их друг об дружку. От краюхи свежего белого хлеба, который бабушка специально для гостинца пекла не днем, а вечером, отрезала и положила на столик три кусочка, а остальной опять завернула в холстинку. Я знал, что на гостинец родственникам   положено передавать хлеб из родного дома, и в корзине мы везли для крестной целый круглый хлеб, а нам для еды кусок хлеба положили с продуктами.
Когда она развернула завернутую в пергаментную бумагу половинку молодой курицы, зажаренную в печи – мне так захотелось есть, что рот наполнился слюной. Отломив от тушки ножку, мама разломила её надвое, протянула мне ту часть, из которой торчала косточка с закруглениями на конце и сказала:
-Держи в одной руке мясо, а другой помогай себе откусывать по очереди и хлеб, и огурец, и картошку.
Ели с аппетитом. Мама, видно, тоже проголодалась, но ела она, не спеша, и меня все время поправляла:
- Некрасиво держать кусок мяса двумя руками. Возьми одной, а другой картошку доставай.
Вскоре опять шептала, поглядывая на соседей:
- Не торопись, никто твоей еды не отнимет. А то перед людьми неудобно, как с голодного края.
Когда мы покушали, мама сказала:
- Посиди пока, а я схожу за кипятком.
Взяла кружки и пошла к входной двери. Вскоре она вернулась с обеими кружками, почти до краев заполненными горячей водой. Кипяток мы пили в прикуску с медом. Мне кипяток не понравился. Вода оказалась не вкусная и с неприятным запахом. Мама пояснила, что вода такая от какой-то хлорки. Что на запах не стоит обращать внимания. Но мне все равно кипяток не понравился.
Нашего знакомого дяди все это время не было. Когда поезд остановился на станции, я видел, как он ходит перед нашим окном, а потом мы поехали, но он все равно не приходил. Переживая за дядю, я спросил:
- Мам, а наш дядя военный не потерялся?
- Не бойся, мальчик, он не потеряется, - пояснила, свесив сверху голову, дядина сестра. – Он у нас такой находчивый, что, если от поезда отстанет, так на аэроплане нас догонит. А вот и он. Легок на помине.
Обращаясь ко мне, раньше никто и никогда не называл меня «мальчиком». Это звучало как-то непривычно, по-городскому, и было приятно. Подошедшему к нам дяде мама предложила:
- Присаживайтесь к нам, угощайтесь медом.
- Что Вы, что Вы, спасибо! - замотал он головой. - Мы всю дорогу только и знаем, что едим, да чай пьем. Тем более, что мед ; это дорогое лакомство для детишек, а мужчинам чай даже без сахара положен, не то, что с медом.
- Чаю, к сожалению, мы не захватили, а мед от своих пчел имеем. Нам его покупать не приходится. Садитесь, покушайте, и сестру свою снимайте с полки, пусть меду майского отведает.
-Дождетесь от него, - откликнулась девочка. - Этот зануда больше всех печется об моих зубах. Днем и ночью следит, чтобы я сладостей никаких и не пробовала даже.
- Люся! – строгим голосом воскликнул полный мужчина. Повернувшись к девочке, он нахмурил брови, сердито смотрел на неё по верх очков и укоризненно качал головой.
- Что Люся? Он всегда за мной следит и придирается заранее, когда я ещё и сделать ничего не успею.
- Второй раз тебе за сегодня вынужден напомнить, что порядочные люди вначале думают, а потом говорят, - негромко, но сурово проворчал мужчина и повернулся на бок.
Мама стала ещё настойчивей приглашать девочку и дядю попробовать нашего меда, а мне захотелось получше рассмотреть, как устроен вагон, и я попросился:
- Мам, а можно я по вагону похожу, посмотрю? А если они согласятся меду поесть, так на мое место могут сесть.
- Можно, - согласилась она, - но ходи только по проходу.
Каждый раз, как поезд начинал двигаться после остановки, внизу, под полом, появлялся стук. Сначала не слишком громкий и не слишком частый. А потом стук становился все громче и все чаще. Я сразу спросил у мамы, что это стучит так сильно, она ответила, что стучат колеса по рельсам. Все это время я думал о том, что нам видимо, не повезло, и мы попали в вагон с очень неровными колесами, которые, начиная крутиться, так сильно стучат по рельсам. Вагон на ходу все время дергался, качался и подпрыгивал. Все лавки были заняты людьми и вещами. На самых верхних лавках люди не лежали, но вещей там было полным-полно. На улице был день-деньской, а многое спали. Некоторые даже храпели во сне.
В конце вагона были маленькие каморки, в которых сидели тети проводницы, наверно очень сердитые. Напротив, них наверху стоял железный бак с дверкой, в которой горел огонь. К этому баку подходили люди и цедили в свои кружки и стаканы горячую воду.
Военный дядя поддался на мамины уговоры покушать меда, но только если мама согласиться попить его чая. Он сходил к баку, принес кипятка и из небольшого каменного чайника добавил в мамину кружку и свою чашку коричневого чая. При этом с гордостью объяснил:
-У нас не простой чаек заварен, а со всяческими травами полезными. Их мама целое лето на даче собирает, сушит, а потом снабжает всех родственников и знакомых. Попробуете – оцените.
Девочка не захотела даже попробовать меда, зато позвала меня к себе наверх. Мама помогла снять ботинки, а дядя поднял меня и усадил на лавку. Лавка была широкая, на ней лежал толстый матрас, застеленный сверху простыней. Наверху было не страшно, но на всякий случай я отодвинулся от края. У девочки была большая книга с картинками, и тетрадь, и цветные карандаши. Всю дорогу девочка рассматривала со мной картинки, показывала свои рисунки в тетради. Учила меня рисовать аэропланы и совсем не задавалась, хотя и была намного старше меня. Я бы тоже мог ей всего рассказать интересного, но стеснялся, что не умею говорить по-русски. Как только я пробовал по-нашему «балакать», она   напряженно вслушивалась в мои слова и все равно многого не понимала и спрашивала:
- А что такое крейда?
Я рассказывал, где залегает крейда и для чего используется, но девочка ничего не понимала. Приходилось спрашивать у мамы:
- Мам, как крейду правильно называть?
- Мел, - поясняла она.
Поэтому старался больше слушать и молчать. Но вскоре опять не мог объяснить, что такое глэчик. Приходилось опять обращаться к маме:
- Мам, а глэчик как называется?
- Кувшин или крынка.
-А вы что, украинцы? - спросила у меня девочка.
- Не-е. Мы хахлы.
- Так хохлы это и есть украинцы.
- Не-е. Украинка у нас есть одна, тетина Тонина мамка – бабушка Полтавка.  А мы хахлы.
- Именно украинцев и называют хохлами, а они обижаются за такое прозвище.
- Мы и есть хахлы, и че ж тут обижаться, если нас сразу слышно, что мы хахлы. А украинцы – другие.
- Знаешь, я опять тебя не понимаю. Ладно, оставим это. Давай играть.
Ехать в поезде понравилось очень, но вскоре мама сказала:
-Женечка, спускайся вниз, сынок. Скоро наша станция будет.
Дядя снял меня сверху и сел на свою лавку. Мама вылила из банки весь оставшийся мед в чашку дяди. Пояснила:
- Это Вашей сестре, угостите её, когда мы с поезда слезем. Вы её совсем засмущали, а мед не сахар, он зубам не навредит.
- Что Вы, что Вы. Не выдумывайте. У нас и сахар, и варенье. А Вы все свои сладости хотите оставить.
- Ничего. Мы с Женей уже приехали. Меня здесь сестра встречать будет.
Зашнуровывая ботинки, мама наклонилась к самому моему уху и тихонечко спросила:
-Ты по нужде не хочешь?
- Не хочу, - ответил я, хоть писать мне уже немножечко хотелось.
- Ничего, сейчас пойдешь со мной, пописаешь. Крестную может долго ждать придется, а там вещи оставить будут не на кого.
Я не мог понять, как в вагоне можно будет пописать, если кругом люди, но послушно пошел с мамой. В другом конце вагона мы зашли через узенькую дверку в тесную коморку. В коморке пахло нужником и было тесно. Мама подняла меня с железного пупырчатого пола и поставила обоими ногами на высокую железную лейку с загнутыми краями и заставила писать в эту лейку. Потом придавила что-то своей ногой, по краям лейки потекла водичка, а дно лейки отвалилось, и все вылились. У самой двери был прикреплен крашеный тазик с дыркой посредине. Мама приподняла меня над тазиком и придерживая своей коленкой стала крутить какую-то большую железную пуговицу. Опять потекла вода. Набирая эту воду в свою ладошку, она помыла мои руки, сполоснула лицо и даже пригладила мокрой ладонью мои волосы. Я не выдержал и просил:
- Это что, в поездах такие нужники?
- Не нужник, а туалет.
- Че, в поездах нужники туалетом называют?
- Нужник, сынок, это куда люди нужду справляют. А здесь, ты видишь, и зеркало есть, чтобы женщинам причесываться, а мужчинам бриться. И рукомойник. Поэтому его и назвали туалетом.
Выставив меня за дверь туалета, она велела никуда не уходить. Я постоял немного у двери и отошел в сторонку. Тут к двери подошла толстая тетя, посмотрела на меня и сказала:
-Занято.
Я не понял, о чем она говорит, и промолчал. Тетя повернула ручку двери и хотела её открыть, но дверь не открывалась. Повернувшись ко мне, она спросила:
- Мальчик, ты туалет ждешь?
Второй раз за сегодня меня назвали мальчиком, и я даже немножко загордился. Тете ответил:
-Не, я маму жду.
- Ну и славно. А то скоро станция большая и туалет проводники закроют.
Мама вышла из туалета тоже с мокрыми руками. Придя на место, она вытерла рушником свои и мои руки и мое лицо. Сказала:
- Посиди пока, а я буду вещи собирать. Наша станция скоро.
С поезда мы слезали с помощью военного дяди. Он спустил на землю нашу корзину, снял меня и даже маме помог спуститься. Сказал, что поезд остановился плохо, и нам придётся переходить через рельсы.

 



Мама хотела ждать крестную около поезда, но дядя предложил помочь перенести нашу корзину до станции и ждать её там. Когда пришли к станции, он посоветовал нам ждать на скамеечке под деревом, а не в зале, потому что там сейчас очень душно.
Мама переживала за дядю, волновалась:
- Не знаю, как и благодарить Вас. Мы бы сами ни за что с этой корзиной не справились. Ну, вы только бегите быстрее, а то чего доброго и правда отстанете.
- Все в порядке, - успокоил он маму. – Поезд здесь долго стоит, наверно паровоз меняют. Не отстану. Мне же хочется посмотреть, какой неотразимый поклонник будет Вас встречать.
- Какой там поклонник. Я же говорю, к сестре приехала. Ой, слава Богу, и она идет, а то я тут уже испереживалась вся.
 Мама показала рукой на идущих через площадь к станции крестную и высокого дядю в шляпе.
- А кто рядом с сестрой, - спросил дядя. – Её муж или все же Ваш поклонник?
- Не знаю. Ну, уж не мой поклонник точно, - улыбнулась мама.
Дядя посмотрел вдаль и заторопился:
- Как бы мне не хотелось быть представленным Вашей, думаю, не менее прекрасной сестре, но, увы. Вынужден откланяться. Поезд подходит и отрежет мне путь к отступлению. Так что, до свидания Вам, ты, мужчина, расти, слушайся маму, а Вам удачи в Ваших делах, может, встретимся ещё когда, - и протянул маме свою руку.
- До свидания, спасибо Вам большущее, - ответила мама и несмело пожала его руку.
- Счастливо. Побегу я, а то поезд уже близко! – поворачиваясь к нам спиной, на ходу воскликнул дядя и заспешил через рельсы, перед приближающимся паровозом с вагонами к своему поезду.
Вскоре к нам подошли крестная с дядей. Они поздоровались. Расцеловавшись с мамой и поцеловав меня, крестная пояснила:
-Я только думала, как вас теперь искать. Южный поезд загородил ваш, а вы сообразили сами до станции выйти.
- А мы уж волноваться начали, - ответила мама. – Хорошо, что хоть ты не одна, а то у нас корзина тяжелеющая.
- Не, Шурик с нами не едет. Мы с ним только сейчас познакомились. Я ведь вас часа два уже ожидаю.
Дядя подошел ближе и сказал:
- А что, я вполне могу и с вами поехать. Тем более, если вещи тяжелые.
- Остынь, - поднимая ладонь к верху, прервала его крестная. - Тебя мне ещё не хватало там. Ты, Ксения, не волнуйся. Я с кондукторшей договорилась, она нас в автобус раньше запустит. Меду ей стакан нальешь и всего делов. Так что до Гундаровки мы с форсом доедем, а там уже проще будет.
Добирались мы к её шахте до самого вечера. Ехали и на автобусе, и на вагоне товарном, и пешком шли. Крестная уже много лет снимала угол у нашей землячки Куприяновны, которая переехала на Донбасс ещё до войны. Я всю дорогу переживал за то, как мы все ляжем спать. В углу места мало. Там не то, что лежать, а сидеть и то можно только одному. А нас вон сколько.
Когда пришли, Куприяновны дома не было. Крестная пояснила, что хозяйка работает во вторую смену. Я сам догадался, что второй сменой называется, когда люди работают не утром, а вечером. Через маленькие сени зашли в небольшую комнатку с печкой, столом и рукомойником. Из-за печки комната была похожа на наши деревенские хатыны, но была меньше и называлась кухня. В следующей большой комнате, посредине к сволоку;, была прикреплена занавеска из тонкой темной материи в мелкий цветочек. Показав на занавеску, крестная пояснила:
- Ну, вот вам и мой угол, а в нем и все моё богатство.
За занавеской оказалась много места. Там разместились: большая кровать с высокими витыми решетками, столик, небольшой буфет, сундук с висячим замком, два стула, чемоданы, ящики и ножная швейная машинка. Мама глянула на меня и сказала:
- Женька совсем из сил выбился. Надо его уложить. Мы как спать будем?
- А как ещё. Валетом ляжем, на моей кровати.
Мама раздела меня, сводила в нужник, который крестная на поездной манер почему-то назвала туалетом, и уложила в постель. Очень хотелось посмотреть, как они будут ложиться на кровать валетом, но сон быстро сморил меня.
Утром разбудила меня чужая женщина. Высокая, полная в платье с большим вырезом на груди, она легонечко трясла кровать за решетку и приговаривала:
- Вставай, жених, вставай. Ишь, разоспался на новом месте, так и завтрак можешь проспать.
Голова у тети была повязана не платком, а цветной косынкой. Концы косынки она завязала над самым лбом узлом, и они торчали в стороны, как рожки. Я тер спросонья глаза, рассматривал эти рожки и не знал, что ей нужно ответить. 
Тем временем тетя продолжала:
- Ну, так что ж ты решил, встаешь или нет?
- А мама где? - спросил я.
- Мамка твоя на рынке с утра. Мед продает.
-А крестная?
- А крестная ещё раньше, затемно, ушла шахтерам есть варить.
- А Вы Куприяновна?
- Молодец жених, сообразительный, угадал.
- Может, я тогда полежу, пока мама вернется?
- Да нет уж. Не получится. Мы договорились с твоей мамкой, что ты будешь со мной гостевать, пока она не вернется. Так что вставай, сбегай в туалет и умойся. Рукомойник во дворе на заборе висит.
Куприяновна оказалась совсем не страшной. Она разрешила играть в её дворе, только не выходить за калитку и не ходить по огороду. Поясняла все, о чем я спрашивал, а не отмахивалась от меня, как часто бывает у взрослых.
Двор у Куприяновны был маленький, узенький, с утоптанной землей и во дворе совсем не было травы. А землю во дворе подметали веником, как у нас в хатах. В конце огорода протекал узенький ручеёк с чистой водой. Из живности у хозяйки были куры в загородке и черепаха, которая жила во дворе. У нас черепахи наверно не водились, и я их раньше никогда не видел. А к Куприяновне она сама пришла в прошлом году.  Черепаху можно было брать в руки и даже переворачивать на спину, но я боялся, что она укусит меня. Тогда хозяйка положила черепахе свой палец в рот, и я не стал бояться.
 Через дорогу от хозяйкиного двора возвышалась аж до неба черная и крутая гора из черных глыб. Эта гора называлась террикон, а вдали за хатами были видны такие же терриконы, только поменьше нашего. Куприяновна не согласилась, что те терриконы меньше, а сказала, вроде они ещё больше, только издали кажутся меньшими. Я подумал и согласился с её словами, особенно когда она рассказала мне все про вагонетку.

 



Я сразу присмотрелся, как на ближнем из тех терриконов, что были за хатами, время от времени вверх ползет коробочка. Доползая до самого верха, она заползает на тонюсенькую палочку, становится меньше, и из неё что-то высыпается. Куприяновна пояснила, что это работает её шахта.
Терриконы насыпают шахты, когда шахтеры под землей копают уголь. Уголь лежит не в земле, а в породе. Порода ; это такой же уголь, только он не блестит и не горит. Шахтеры глубоко-глубоко под землей бьют молотками по породе, откалывают её от угля и грузят в вагонетки. А вагонетки ; это такие тележки железные, высотой с человека и длиной с воз лошадиный, только ездят они, как поезд ; по рельсам. Их там под землей и сцепляют в целые поезда. Вагонетки с углем и с породой поднимают из-под земли наверх. Уголь потом товарными поездами увозят отапливать заводы, и пароходы, и паровозы, а породу сваливают в террикон.  По нему проложены рельсы, и на самой вершине это, оказывается, не палочка тонюсенькая, а рельсы, торчащие издалека, такими кажутся. Вагонетки привязывают к длинной железной веревке, и веревка тащит её до самого верха. А наверху у вагонетки кузов опрокидывается, и порода высыпается. Шахту под тем терриконом, где поселилась Куприяновна, уже закрыли. Поэтому породу на него больше не возят. На терриконах летом от жары загораются кусочки угля, оставшиеся в породе, и горят внутри круглый год. Поэтому лазить на него нельзя ни в коем случае. Есть люди, которые идут искать куски угля среди породы. Некоторые из них проваливаются в жар, как в пекло и сгорают заживо!
Та шахта, на которой Куприяновна работает, тоже старая и её тоже могут закрыть когда-нибудь. А есть шахты новые. Хозяйка показала мне в промежутке между крыш двух домов маленький террикончик:
- Смотри, видишь вдали, какой террикон маленький ещё. Эта шахта только второй год как заработала на полную силу. Поэтому и террикон такой. Понял теперь все?
Мне было все понятно, но я боялся не запомнить чего-нибудь и потом дома перепутать, рассказывая об увиденном. Ещё меня мучил вопрос, как шахтеры работают под землей, как уголь этот грузят в вагонетки и как сами вагонетки толкают – ведь под землей должно быть темным-темно. Я спросил у Куприяновны:
- А вот скажите, как там эти шахтеры видят все? Или они руки вперед вытягивают, как мы, когда ночью на двор выходим?
- В шахте все видать. Туда же свет протянутый.
- А как его под землю протягивают? Солнце ж туда не затянешь.
- Электричество туда протянуто и лампочки горят постоянно.
- Лампочки такие, как Ваша лампа?
- Нет, электрические.
- А какие они, электрические?
- В фонарике видел лампочку?
- Да.
- Вот и там такие, только больше намного. А в забое у шахтеров фонари керосиновые, шахтерские. Вон у меня под сараем угольным висит шахтерский фонарь, видишь?
- Вижу. У нас тоже дома фонарь есть, к корове зимой ходить, но не такой, а пузатый.
- В шахте с такими фонарями нельзя. Взрыв будет. У шахтеров фонари особые. Они искры не дают. А сейчас уже многим в забой каски специальные выдают, и у них фонарики электрические прямо в каске закреплены.
- Привязаны к каске?
- Нет, внутри в каске, снаружи только фара.
После обеда хозяйка спросила:
- А ты не побоишься один остаться, если твоя мамка не вернется до моего ухода, а то уж гудки скоро начнутся.
- А че, гудки страшные? Вы думаете, я их побоюсь?
- Не ты гудков побоишься, - засмеялась Куприяновна, - а я боюсь, что мамка твоя не вернется к моему уходу.
- А какие такие гудки должны начаться?
- Да фабрика и шахты гудят рабочим на смену идти.
- А как они гудят?
- Ну, как машины гудят на дороге, чтобы человека не переехать. Только громче. Услышишь скоро. Сначала на ЦОФе гудеть будут, потом моя шахта, а через полчаса двадцатая. На других шахтах тоже гудки дают, но у нас их слышно только перед дождем.
Гудки оказались не такими, как у машин, а такими, как у паровозов, только намного длиннее, но к тому времени мама уже вернулась с торговли.
Хозяйка у неё спросила:
- Ну, как успехи?
- Хорошо, - ответила мама, - с утра почти не брали, потом чаще и чаще стали подходить. А к вечеру прямо очередь стояла. Тут возвращаться пора, а люди подходят и подходят. Не отпускали, пока не распродала весь. Ещё и спрашивали, буду ли завтра торговать.
- Торговала почем?
- По-разному: с утра по 60 рублей поставила, а с обеда уже по 80 брали, а когда в очередь встали, объявила по 90, и все равно разобрали весь.
- Ну, это ты подруга продешевила. У нас тут по стольнику продают, не меньше, а в Гундаровке и в Краснодоне по выходным до ста двадцати доходит.
- Марфуша мне говорила. Но я и так в два раза дороже продала, чем у нас к поездам выносят. Да и сидеть с ним долго у меня времени нет. С работы еле отпустили и ещё заказали, чтобы недолго.
Вечером, когда Куприяновна ушла на работу, а крестная пришла с работы, я не захотел ложиться раньше спать, а ждал, пока они тоже лягут, чтобы посмотреть, как люди спят валетом. Взрослые долго не сидели. Крестная сказала:
- Давайте сегодня пораньше ляжем, а то я завтра дежурю, и на работу придется идти ещё затемно. Нужно выспаться.
Спать валетом оказалось очень просто. Ложились головами в разные стороны, а ногами навстречу друг дружке. Меня уложили к стенке. Крестная легла посредине, ногами ко мне. Последней с краешка легла мама, ногами к крестной. Но спать они все равно не стали. Крестная все время жаловалась маме, как ей тяжело работать и жить на квартире. Мама слушала и сочувствовала. Время от времени крестная говорила:
- Ну, хватит, будем спать. Всего всё равно не расскажешь, а я на работу просплю завтра.
Они на немножко затихали, потом крестная начинала опять рассказывать про её ужасную жизнь на Донбассе. Жилось ей не просто. Уходя на работу, крестная замечала, как лежат её вещи, а когда возвращалась, обнаруживала, что порядок нарушен. Квартирная хозяйка утверждает, что ничего не трогала, а больше лазить по её вещам некому. Куприяновне она теперь уж ничего не говорит, только в душе все переносит. Да боится, что если та прихватит что из вещей, которой крестная сейчас не пользуется, то эта вещь так и присохнет у хозяйки.
На работе вообще страсти. Заведующая их столовой, оказывается, самая натуральная ведьма. А каждый начальник из шахтоуправления так и норовит обидеть или поиздеваться. Завхоз, тот вообще уже второй год пробует загнать крестную в бутылку через узкое горлышко. У меня аж мурашки по коже пробежали от страха и жалости к ней. Я никак не мог представить, как наша высокая и полноватая крестная может залезть в бутылку, пусть даже в самую большую, пусть даже с широким горлышком. А этот завхоз пробовал её затолкнуть ещё и через узкое горлышко.
Тут мое внимание привлек   другой её рассказ. Рассказывая, как поссорилась с шахтерами, которые вызволяли попавших в аварию товарищей и пришли кушать, не снимая рабочей спецовки, она поругалась с ними. А теперь утверждала, что не знает, кто её за язык тянул. Я представил, как кто-то неизвестный, грязный, весь в угольной пыли и мазуте, тянет её за язык. Представил, как ей было больно и противно. Комок подступил к горлу. Хотелось заплакать, но сдержался.
На следующий день мы с мамой пошли за покупками. Куприяновна советовала маме не тратить деньги, а подождать до воскресенья и купить всё, что нужно, на толкучке. На толкучке хоть не всегда новое продают, но зато намного дешевле. Мама пояснила:
- Мне домой быстрее нужно. Я ещё из дому решила, брать в магазинах. Не потому, что только новое хочется купить, а потому как боюсь я на толкучке покупать. Меня по моей простоте любой торгаш обманет.
- Как это обманет? Ты же смотри, что покупаешь.
- У вас здесь люди городские, а я простая женщина. У нас вон в Россоше не такая уж толкучка, как ваши небось. И то, каких только страстей не рассказывают. Рассказывают, как такой вот простофиле, очень дорого сапожки женские фасонные продали. А потом оказалось, что подошва у сапожек не из товара, а из хлебных корок пришита. Не-е-е, я боюсь на толкучке покупать. Да и шпаны у вас говорят много здесь. Я по улицам хожу и то с опаской. А на толкучке вырежут деньги, и не почувствуешь. Или кошелек отнимут.
-Ну, дело ваше, как знаешь. Вы на Первую площадку поедете скупаться, или ещё куда?
- Не знаю. Как получится. Говорят, у вас здесь товаров много в магазинах. Не то, что в нашем сельпо. Нам Марфуша дорогу рассказала и на Первую площадку, и в Краснодон. Здесь не найдем всё, что собираюсь покупать, может и туда поедем. Она сказала, автобусы часто ходят, а остановку кондукторша подскажет.
Проходили и проездили за покупками мы целый день. Сначала было все интересно: и мерить, и на автобусах ездить, и пирожки теплые кушать, а потом мне все надоело. Я хныкал и уговаривал маму быстрее пойти к Куприяновне. Мама стыдила, что я такой изнеженный, как девчонка, обещала, что скоро поедем, но мы все ходили и ходили. Потом, когда она сказала, что уже все купили, и что едем на квартиру – мы ещё долго ехали и шли домой. Я сильно устал, но терпел и почти не плакал.
На квартире нас уже ждала крестная:
- Ну что, заморились? А я успела супчик свеженький сварганить. Мойте руки, и будем есть прямо с пылу, с жару.
- Ой, не скажи. Я и то устала. Вроде, что тяжелого? Ходи и смотри. А Женя вообще с ног валится. С обеда уже скулить начал и домой проситься.
- А купить все купила, что собиралась? Давай хвастай.
- Хвастать особо нечем. Денег в сто раз больше было бы и то, небось, не все купить можно из того, что хочется. Смотришь: и то нужно, и того в доме нет, и много такого, чего ни у нас в лавке сельповской, ни в магазинах районных не бывает. А у вас все лежит на прилавках. Бери – не хочу. Лишь бы деньги были.
- Вот и я об этом думаю.  Вам проще может, и потратили б лишнюю копейку, так купить нечего. А у нас ; не успел получку получить, а глаза уже разбегаются. И то нужно, и того хочется.
- Дело в том, что дома копеек лишних не бывает. А с деньгами вообще-то и у нас люди достают, что нужно, по знакомству.
-  Нечего соловья баснями кормить, показывай, что купила.
- Давай, может, сначала покорми нас супом, а не баснями. Потом положим Женю спать, а сами сядем и будем рассматривать все хоть до утра.
- Ха-ха-ха, и то правда, - засмеялась крестная, - супом свежим расхвасталась, вы только в калитке показались, а за стол не сажаю. Садитесь, будем кушать.
Убедившись, что взрослые замолчали, и я не буду вмешиваться в их разговоры, решил высказать давно мучившее меня предложение:
- Крестная, вот Вы страдаете от того, что в ваших магазинах всё есть, и на работе Вас все обижают, а Вы приезжайте к нам на всё время, и будем жить вместе.
-  Ишь чего выдумал, пострел, - улыбнулась крестная.
- Он у нас жалостливый. Переживает за всех. «Но ты, Женечка, за крестную свою не переживай», - сказала мама и погладила меня по голове. - Теперь её никакими калачами не заманишь жить на селе. Вот вроде бы в городе устроиться непросто, а в колхоз любого с дорогих душей возьмут. Только не видно что-то, чтобы ехали на село.  Как бы в городе трудно не казалось, а в село все равно не хочет никто возвращаться.
- Знаешь, Ксения, а ты права. Сколько мучений, сколько страданий приходится выносить, а уехать из города даже и на ум не приходит. Здесь все же и культурней, и веселей, и интересней. И себя есть где показать, и самой посмотреть, поговорить, посидеть в компании с интересными и важными людьми. А у вас такой жизни и через сто лет не будет, - согласилась с мамой крестная.
Как только поели и меня уложили в кровать, они, даже не убирая посуду, уселись рассматривать покупки.
Крестной не нравилось всё, и она всё время ругалась на маму, что та не дождалась, пока у крестной освободится пол дня, чтобы скупиться вместе и проследить за выбором:
- День бы подождала, и все бы было нормально. Завтра до раздачи обеда я свободная. Вместе бы и скупились. А ты спешишь всё, как голый в баню.
Что мне купили, ей всё не понравилось. Рубашки не следовало в село светлые покупать. И две зря купили, потому что дети быстро растут, ещё одну сносить не успею, как вырасту из неё. А мама, не подумавши, аж две купила. За лыжи детские крестная вообще рассердилась на маму. Говорила, что это глупый форс, а не нужда. Что такие покупки только большие начальники делают для своих детей, и то не для того, что им это нужно, а, чтобы перед простыми людьми похвастать. А маме хвастать нечем и не перед кем. В колхозе деньги только раз год дают, и то все на облигации выворачивают. А мама так необдуманно растратила все то, что наторговала. Мама оправдывалась:
-Лыжи у нас и у простых хлопцев есть. Они конечно уже большие, не такие как Женя, но и лыжи у них большие. А маленьким бы тоже люди наверно смогли купить лыжи, так их к нам не завозят. А у вас и маленькие продаются. У нас ведь одни бугры и горки. Во дворе и то может кататься от сарая к порогу. Пусть учится, лыжи ; они для развития полезны, и силу развивают, и ловкость, и устойчивость будет развиваться.
- Я вижу, тебе ваша квартирантка совсем мозги затуркала. Раньше ты про такие развития и не знала, а наслушалась этой Люси и развитий захотела.
- Так раньше у меня и Жени не было.
- Да и санки с горок кататься у Женьки есть. Такие легкие. Когда меня той зимой к поезду провожали, я поразилась – длинные, а как пушинка.
-Санки санками, а лыжи и интереснее, и для развития.
- Заладила ты с этим развитием Люсиным. Я тебе про бережливость, а ты про развитие. Сама ж сказала, что кубики тоже для развития, так они хоть дешевле. Вот и пусть кубиками развивается, а с горки и на санках мог бы прокатиться.
Мне очень понравились эти крашеные лыжи, очень хотелось дождаться зимы и прокатиться на них, как Гришка катается. И ещё хотелось подсказать маме, чтобы она объяснила крестной, что на лыжах ещё и в снег не проваливаешься. Зимой мы все валенки снегом забьем, пока на горку поднимемся. А Гришка на лыжах совсем не тонет в снегу. Вмешиваться в разговоры взрослых не полагалось. Лежал и переживал, что если мама про снег не вспомнит, то крестная может заставить её отнести лыжи назад в магазин.
Но когда развернули те покупки, которые мама сделала для дедушки и бабушки, крестная про лыжи сразу забыла, а начала ругать её за них:
- Ну, ты вообще выдумала. Такого им накупила, вроде они каждый день в шахтоуправлении совещаются. Да у нас в городе не у каждого штаны есть шерстяные. Люди в кино и в ресторан в простых штанах ходят, а ты татку шерстяные справить решила. Ну, выхвалишься, а куда он их надевать будет? До Руденка в гости пойдет? Так до Руденка не только в простых, а и в драных можно.
- Зачем ты так? Татко, они и в Митрофановку ездят, и на собрания ходят.
- Как Они в Митрофановку ездят? Они же поезда боятся, как черт ладана.
- Они на лошадях ездят: с молоковозом, или с горюче возом, или на выездных, когда место есть.
- А в райцентре они что забыли?
- И к зубнику ездят, и пчеловодческий магазин теперь специальный открыли. Там теперь даже вощину, на заводе тисненую, в обмен на топленый воск выдают.
- Ну а мамке ты что выдумала туфли магазинные справлять?
- А че ей и не пофорсить в туфлях? Не ворованные ведь, а за деньги купленные, за те, что я наторговала с меда, её мужем добытого.
- Ты думаешь, они за них спасибо скажут? Да она как ушла из колхоза, так никуда дальше огорода и носа не высунет. Кроме в вербы за дровами. А по хозяйству  ей и сапоги татко кожаные  сшили и черевики• есть.
- Да ты глянь, у вас много женщин таких возрастом, как Наши мамка, выходят на улицу в черевиках? Я посмотрела, здесь даже старухи ; и те не все в черевиках ходят.
- Ну, ты и сказала! Здесь же шахты! Это тебе не село ваше. Здесь бывают такие старушенции попадают, особенно из бывших. Ей уже под семьдесят, а она в туфлях магазинных, да ещё и на каблуке высоком. Ну а маме-то это зачем?
- Так я ж ей с маленьким каблучком купила.
- И куда они в них попрутся?
- Мало ли куда. Может просто так, в воскресенье оденут. А может, в лавку сходят, может к родственникам. Ты не представляешь, как мне хочется, чтобы Гайворонская её в этих туфельках увидела.
- Осталось только для зависти этой шалавы деньги транжирить. Я ждала, что ты себя приоденешь. Сама видишь, какой здесь выбор. И барышни, видишь, какие есть расфуфыренные. Тебе тоже по фасону одеться денег вполне могло хватить, если б ты не растранжирила их впустую.
- И так я на себя больше всех накупила, аж неудобно. Маме один отрез на платье, а себе два. Им только туфли, а себе и туфли, и полусапожки.
- Платье могла купить хоть одно магазинное. Его ведь сразу от шитого деревенской бабкой отличить можно. Да и на пальто магазинное вполне бы хватило.
- Куда мне платье магазинное? И размеров на меня, недомерка, не бывает, да и фигура моя неправильная. В последнее время горб все заметнее и заметнее. Спасибо, Пискунка приспособилась на мою фигуру шить.  Даже выкройку из газеты вырезала, чтобы, если у другой шить буду, так уже видно было, как лучше.
- А пальто?
- Пальто тем боле мне ни к чему.
- Не поняла.
- Да есть у меня всё зимнее. Плюшку только в прошлом году купили. Новая. Кухвайке хоть и три года уже, а она как новая, я берегу её. А как морозы сильные ; полушубок надеваю. Он хоть не дубленный, зато мягкий и теплый.
- Белья, вижу, никакого себе не купила. Заметила, небось, у нас здесь одних лифчиков десять фасонов, а то и больше.
- Что ж я, лифчик себе сшить не сумею? А под платьем кому видать, мною он сшит или дорогой, покупной?
- Глупая ты, что ли? Ты же без мужа живешь. Поэтому о белье в первую очередь думать должна, может тогда кто и сыщется.
- Ты меня прямо в краску вгоняешь.
- Раньше б краснела – Женьки может не было бы, а теперь прошла пора краснеть.
- Ты же знаешь, не принято в селе напрямую об этом говорить.
- Во-во. Говорить не принято, а делать; пожалуйста.
- Ты что, осуждаешь меня все же за Женю?
- Да я это так просто, к слову. За мужа тебе уже всерьез надо задуматься.
- Кому я нужна такая? Мало того, что горб уже заметный, так теперь ещё и мамкой стала. Война не таких, как я, женихов лишила, а мне теперь и думать за мужа не приходится.
Потом крестная долго ещё рассказывала маме, как правильно с мужчинами обходиться. Мама слушала, кивала, а чаще смеялась и говорила, что она так ни за что не сумет. Слушать их разговоры было очень интересно. Чтобы не заснуть, я и на локте приподнимался, и на бок переворачивался, но все равно не заметил, как заснул.
Утром нас собирали в дорогу домой. Куприяновна тоже только встала с постели, умывалась, и крестная хвасталась перед ней новой косынкой:
- Посмотри, Куприяновна, на мою новую повязку. Наша буржуйка всем подарков понакупила и про сестру не забыла. Спасибо ей.
- При чем там я, - отозвалась мама, - это татко на все руки у нас. Вот и меду накачал, что и себе осталось, и на продажу выгадали. Ему спасибо.
- А жениха приодели? - не забыла про меня хозяйка.
- Что хотели, все достали, - сказала мама.
- Они ещё, думаю, приедут его одевать, когда в школу придет время собираться, - добавила крестная.
- А вы что, собираетесь уже? Автобус же в одиннадцать двадцать, - удивилась хозяйка.
- Я решила их раньше отправить, на попутных.
- А когда их поезд?
- На поезд они вроде успевают с автобуса. Да боюсь, вдруг в автобус не влезут. Ведь всяко бывает.
- Сегодня день будний. Не должно народу лишнего быть. А там как знать.
- И на работу мне к половине двенадцатого. Я их посажу на попутку и вернусь.
- А в дорогу ты им чего собрала?
- Нам ничего не нужно, - вмешалась в их разговор мама. - Хлеба я вчера купила, и сала у нас ещё большой кусок остался. Кипяток в вагоне свободно брать можно.
 - Свари им яичек хоть по два или по три. Я сейчас пойду, сниму свежих.
- Не стоит беспокоиться, Куприяновна, - попросила мама. – Нам ехать всего четыре часа.
- На поезде четыре, да до поезда пол дня ждать, не зли меня лучше.
Хозяйка принесла яйца, заставила крестную помыть их и сварить на керогазе. Мама предложила деньги за яйца:
- С яйцами нам конечно надежней будет. Только скажите, сколько они здесь у вас стоят. Я заплачу. Мы с Женей не все деньги растратили.
- Остынь со своими деньгами. Мы с Марфой Степановной рассчитаемся.
- Че ж она на нас будет тратиться. Да и получка у неё не скоро, а у меня, слава Богу, деньги остались.
- Не переживай за неё. Не будет она деньги за тебя платить. У нас тут своя махинация. Степановна твоя не то за яйца, за угол не деньгами рассчитывается. Успокойся и не лезь в наши секреты.
По дороге к автобусу мама спросила у крестной:
- А че это хозяйка тебя Степановной величает? Она что, буквы не выговаривает?
- Забыла я тебя сразу предупредить. Меня здесь если по отчеству называют, то Степановной?
- А зачем это? В бумагах перепутали?
- В том и дело, что в бумагах я Стефановной записана. Девкам из конторы  магарыч обещала, чтобы переписали. А те уперлись и ни в какую. Говорят, как в метриках записано, так и у них должно быть.
- Не пойму ничего. Менять то зачем?
- Неудобно мне с таким деревенским отчеством.
- Как это?
- Не называют городских Стефанами.
- Почему?
- А потому, что деревенское это имя.
- Имена везде одинаковые.
- Ну, уж не скажи. Как только скажут Стеф-ф-а-ановна, так сразу и понятно, что эта из села Ачуева.
- А Степановна?
- Степановна уже по-городскому.
- Почему по-городскому, и у нас Степаны есть. Ты ж знаешь Степан Васильевича?
- Степаны ;они и в селе бывают, и в городе. А Стефанов в городе не бывает.
- По мне так никакой разницы нет.
- Просто ты жизни городской не видела и не понимаешь. В городе все имеет значение.
На остановке стояло много людей, ждущих попутных машин до Гундаровки и до Каменска.  Вскоре до Гундаровки много людей уехало на большой машине и на автобусе военном, а мы не смогли сесть и всё стояли.  Потом мужчины остановили машину-самосвал с железным кузовом. Мужчины сели в кабину, а остальные стали залезать в кузов. Пока мы шли, крестная успела предупредить маму, что за переездом, когда машина остановится и шофер станет собирать деньги, можно деньги не отдавать сразу, а сказать, что в Каменске рассчитаетесь. А ещё можно отдать деньги до Гундаровки, а ехать до Каменска. А, то есть такие шофера на самосвалах, что деньги собирают, а потом кузов задирают, людей высыпают и уезжают.
Потом крестная хотела мужчин из кабины высадить и посадить в кабину нас с мамой. Но мужчины сказали, что они друзья шофера и в кузов не полезут. Когда мы залезли в кузов, крестная забралась на колесо, начала ругаться со всеми и заставила людей пропустить нас с мамой вперед, потому что она с ребенком маленьким.
 Когда переехали через рельсы, машина остановилась, и шофер залез в кузов брать деньги, все люди отдавали деньги сразу. Мама тоже отдала до Каменска сразу, а нас из кузова все равно не высыпали.
Через дорогу, в хате у моего двоюродного дедушки Антона, жил приехавший на лето его внук Егорка. Их семья жила в райцентре, в Митрофановке, и поэтому он выделялся среди наших, сельских довоенных пацанов. Когда в село приезжала его мамка, то она на всех ругалась, чтобы его не называли на сельский лад Ягорой, чтобы бабушка Фёкла не нагружала его домашней работой. Она даже дедушке Антону, своему родному отцу, возражала:
- Каникулы для того и дают, чтобы ребенок отдохнул за лето. А не для того, чтобы он ишачил на огороде или со скотиной управлялся.
- Из бездельников воры или пьяницы получаются – не соглашался дедушка.
- Он не бездельник – стояла на своем тетя Уля. – В Митрофановке он и дрова рубит, и хозяевам забор помогал ставить.
- Вырастет, посмотрим.
- А нечего и смотреть. Наукой установлено, что пристрастие к выпивке передается по наследству, а ни в нашем роду, ни у отца его в роду пьяниц не было. Да и лодырей тоже.
- Ну-ну. Вам виднее. Вы- грамотные, знать стали столько, что родителей поучать начинаете, - соглашался дедушка и тяжело вздыхал.
Сверстники завидовали Юрию и потому, что он из райцентра, и что времени у него много свободного. В любое время он мог, не спрашивая разрешения, уходить из дому, хоть на целый день. С одним он ходил помогать косить сено. К другому напрашивался в попутчики, отвезти на ручном возке вещи на станцию для уезжающего на поезде гостя.
Станция – так у нас называли полустанок Пасеково, была недалеко, за Журавлевым лесом. Сходить туда и обратно можно за пол дня, даже быстрее, но ребята приходили с железной дороги только вечером. Сидели там под лесополосой, смотрели на проходящие поезда. Пробовали ладонями, горячий ли шлак выгружают кочегары из паровозных топок. Следили, как маневрирует и быстро, задним ходом, уезжает обратно паровоз-толкач, который помогал основному паровозу выталкивать на подъем со стороны станции Журавки длинные товарные поезда с углем. Следили, быстро ли появляется поезд, после того как открылся семафор. Обливались водой, которую заливали в паровозы.
Домой они возвращались с массой интересных подробностей, а от их одежды и от возка ещё два или три дня исходил непривычный, ни на что не похожий «железнодорожный запах».
С приездом Юрки, во двор к дедушке Антону почти постоянно приходил один, два, а то и целая ватага довоенных пацанов. Меня наверно потому, что я Юркин родственник, они не прогоняли и разрешали оставаться в их компании. Иногда только, когда им надо было обсудить особо секретное дело, они мне говорили:
- А ну, Женька, отойди подальше и не подслушивай. Нам посекретничать надо.
Я отходил и даже не подслушивал. Просто они иногда забывали про меня и начинали громко разговаривать. Или я, заигравшись, оказывался рядом и ненароком слышал, о чем они говорят.
Если у пацанов было время, они обычно просили Юрку показать или почитать альбомы. Прятал он их за камнями, на которых стояла их коморя*. Альбом – это такая толстая, с клеёнчатой обложкой тетрадь, в которой было полно интересных рисунков, каких-то непонятных мне, но смешных пацанам, записей с загадками и отгадками. Были там записаны любовные и матерные стихи, и даже рассказы.
Чаще читали стихотворение «Лука Мудищев» или жалостливый рассказ о том, как гимназистку соблазнил молодой офицер, а она, написав прощальное послание, покончила с собой. Мне было жалко юную красавицу, а пацаны сразу начинали обсуждать местных девок.
- Из наших ни одна бы такого не удумала.
- Или сразу, через родителей, замуж окрутила.
- Так он и согласился, может у него другая есть.
- Как у Семена Мотькиного?
- А че, у него две?
- А ты че, не знал? У нас Лидку Рубанов в кусты по Вербам таскает, а на охровом заводе с другой девкой при родителях прямо в хате спят вместе.
- Брехня! Родители не допустят, чтобы до свадьбы парень у девки в открытую ночевал!
- Че брехня, я сам слышал, как Семен мужикам на колхозном дворе хвастал.
- Значит и им брехал. Никакие родители такого не допустят.
- Нет, он говорил мужикам, что эти родители кацапы. А у кацапов вроде бы можно с девкой и без свадьбы спать при родителях. Только, чтобы от соседей сраму не было, они делают вид, что он у них просто на квартире стоит.
Я не все понимал в репликах старших ребят. Почему Семену можно у кацапов ночевать, а у хохлов нельзя, если у тех девка есть в доме? Почему он не живет в бараке, как живут другие?
Почему наши сельские до свадьбы не ночуют в хатах своих подружек, я понимал. У любого из них есть своя хата, и переться ему на ночлег к девке совершенно не разумно. Другое дело, если они поженятся. Тогда им положено жить вместе. Она спит с ним на его постели, а если оставляют ночевать у родителей жены, то их уложат на её постель. У него же нет там своей постели. Вдобавок «молодые» ночью должны постоянно заниматься «этим», и поэтому они не вправе ночевать порознь.
Если у парней было побольше свободного времени, то они шли в ближайшую Водяную кручу. Шли туда курить.  Попадаться на глаза взрослым с самокруткой во рту считалось большим проступком, и парни вынуждены были прятаться.
Послевоенных ребят в отличие от нас возмущала страсть взрослых к воспитанию молодежи. Они часто говорили о том, что самый последний лодырь, неумеха или даже пьяница, если замечает молодежь за каким-либо непотребным занятием, не забывал напомнить при случае или специально заходил сказать родителям или родственникам, в чем уличал их чадо. А те в свою очередь не забывали наказывать, не обращая внимания ни на какие объяснения.  Им для наказания достаточно уже худой славы об их детях. Приходилось терпеть, но друг друга большие парни и девки убеждали, что когда они станут взрослыми, то ни за что не станут ябедничать на молодежь.
Я всей душою поддерживал такие суждения, потому что один раз меня дома выпороли тоже совершенно не справедливо. Как-то так получалось, что я, в отличие от своих сверстников, порки избегал. Друзья частенько жаловались, что их дома пороли за разные провинности. А Кальковых пацанов так пороли каждую неделю.  В течение всей недели отец с матерью и тётки, если подмечали за ними какую проделку, то тут же объявляли, сколько кому из них полагается ударов розги за содеянное. А в субботу, перед купанием, их по очереди укладывали на лавку и хлестали по голым задницам лозиной, отсчитывая   причитающееся количество ударов. Даже мою подружку Маруську, несмотря на то, что она девка, частенько порола её мамка. Бывало, что и кое-кого из взрослых парней дома пороли, за особо тяжкие провинности.
Когда я был маленьким, мама иногда за непослушание отпускала мне подзатыльники. Но когда это увидела тётя Люся, она объяснила маме, что такого делать нельзя ни в коем случае. Потому что даже лёгкий шлепок по затылку, если он попадёт в определённое место и в определённом направлении, может навсегда искалечить ребёнка и для телесных наказаний детей Природа выделила специальное место. С той поры если я напроказничаю, мама хлопала меня ладонью по заднице, и не по каким другим местам.
А дедушка не знал о тётиных Люсиных разъяснениях. И часто бывало, во время еды я получал от него ложкой в лоб. Вся семья собиралась в полном составе обычно только за вечерей, а иногда и в обед. На семейном застолье сидеть за столом требовалось чинно, кушать степенно, не спеша. Прием пищи и пребывание за столом требовали сосредоточенности и казалось сродни какому-то религиозному таинству: перед едой полагалось читать молитву, а после еды благодарить хозяев, Бога и креститься. Во время еды взрослые делились новостями, обсуждали семейные дела и планы. Вмешиваться или отвлекать их от этих разговоров не полагалось. Сидеть приходилось смирно, ровно, не заваливаясь на стол, не болтать ногами и не скрипеть стулом. Я иногда забывал об этих правилах, и тогда дедушка своею ложкой по моему лбу напоминал о необходимости соблюдения приличий.
Однажды я даже не выдержал и пожаловался маме:
- Мам, а чё, дедушка не знает, что тётя Люся не велела биться по голове?
- Наш дедушка намного старше и нас с тобою, и тёти Люси, да к тому же он ещё и хозяин в нашей семье. Поэтому ему видней, что положено делать, а чего не положено. 
- Так мне же больно.
- Ну, тут уж мы с тобою давай честно признаемся, что не так уж и больно дедушка бьёт тебя.
- Не, мам, больно.
- Скорее, наверно, обидно. Ну, так от этого, надеюсь, ты только быстрее привыкнешь чинно вести себя за столом. Я вот смотрю, так и место, в которое тебе сегодня дедушка стукнул, не покраснело даже.
- Всё равно, мне не только обидно, а и больно тоже.
- Давай, чтобы тебе не так обидно было, я расскажу, как, когда я была маленькая, покойный дедушка Исай так врезал мне ложкой по лбу, что она аж треснула в его руках, у меня шишка огромная вскочила на этом месте, вскоре она посинела и целую неделю болела потом.
Оказалось, что мама, когда была совсем маленькой девочкой, часто слышала, как взрослые, когда младшие, обжёгшись горячей едой, восклицали: «Ой, какое горячее», обычно отвечали им: «Студи, дураче». Мама была тогда совсем маленькая и не понимала, что слово дураче, в этой поговорке означает дурачок. А просто подумала, что говорить такие слова всегда положено тому, кто заявил, что еда горячая. Так, например, как говорят: «Будьте здоровы!» тому, кто чихнул. Или как отвечают словом: «Пожалуйста», или словами: «Кушайте на здоровье» тем, которые говорят: «Спасибо!». Их большая семья в тот день уселась за длинным общим столом на обед. Дедушка Исай злился, а тут ещё борщ налили в миску горячий. Он, как и положено хозяину, первым зачерпнул из миски и заругался: «Вы сегодня еду прямо из огня налили? Есть невозможно, невтерпёж горячий!». Мама по наивности своей и ответила ему: «Студи, дураче!». Дед при этих словах так огрел маму ложкой в лоб, что деревянная ложка аж лопнула. А он, швырнув ложку в угол, стукнул ещё кулаком об стол и накричал на дедушку Стефана и бабушку за то, что они детей рожают, а следить за ними не следят!
Однажды дедушка Стефан решил меня выпороть в воспитательных целях. Всё произошло совсем неожиданно. Вечером он пришёл с работы сердитый и сразу же заругался:
- Ну, вот и наша семья прославилась в худую сторону!
- Чего там у вас случилось такого? – поинтересовалась бабушка.
- А то и случилось, что сегодня по Женькиной милости мне краснеть пришлось при всём честном народе!
- Что ж он там опять натворил? – с тревогой спросила мама.
- То и натворил, что Пётр Ильич срамил меня сегодня при всех, как пацана!
- Из-за Жени? – опять спросила мама.
- А из-за кого ж ещё?
- Чем же он ему не угодил?
- Угодил, так угодил, что тот аж на весь голос меня отчитывал!
- За что?
- А он вчера по улице мимо нас шёл, так Женька додумался ему через окно дули крутить, пока тот из виду не скрылся!
Я хорошо помнил, как вчера рассматривал Петра Ильича, дедушку Толика Кудинова, когда он шёл мимо нас. Его я заметил, ещё сидя в кивнате. Он шел, прихрамывая, и в руках держал кого-то живого, завёрнутого в мешковину. Видно было, что свёрток он плотно прижимает к своему телу, но под мешковиной кто-то всё равно шевелился. Когда дедушка приблизился к нашему дому, я, чтобы лучше разглядеть, что он несёт, перебежал в хатыну и залез на лавку у окна. Опираясь обеими руками о верхнее стекло, прижался носом к шибке, внимательно разглядывал этот свёрток в его руках. Но так и не смог понять, что он понёс в мешковине. Дули я ему не крутил, потому как хорошо помнил, что показывать дулю старшему нельзя ни в коем случае. Я вообще дули почему-то никогда и никому не пробовал показывать.
Вот Федька Ковалёв, и Федька Кодацкий, эти постоянно свои дули тыкали под нос тем, с кем не поладили, или кому отказывали в чём. И Маруська тоже частенько дули совала, не только мне и пацанам, но и старшей сестре своей Лидке, если обижалась на неё. За что была бита и Лидкой, и матерью. Я даже маме рассказывал, что осуждаю тех из нашей компании, которые постоянно дули сучат. А сам я, хоть и считал себя умным, почему-то не понимал значения этих дуль. Не укладывалось у меня в голове, что можно выразить человеку, скрутив ему дулю. Поэтому даже не обижался, когда мне кто-нибудь из старших показывал дулю. А если Маруська лезла ко мне и совала свою дулю прямо в глаза, то я просто плевал на неё, и она вынуждена была отдёргивать руку от моего лица.
Всё это я спешил изложить дедушке, бегая за ним по пятам, пока он искал во дворе подходящую тонкую, но прочную лозину. Но он не обращал на мои слова никакого внимания, да ещё и сердился:
- Может ты прикажешь мне не верить пожилому человеку, а поверить тебе, позорящему нас перед людьми?
Тут дедушка нашёл подходящую лозину, очистил её от листьев, для пробы громко хлопнул ею по голенищу своего сапога и позвал меня:
- Давай иди сюда.
Схватив левой рукой меня за левое предплечье, он повернул моё лицо к своему животу и два раза стеганул по заднице лозиной, приговаривая:
- Я обещал Петру Ильичу, что крепко отпорю тебя за это. И учти, буду пороть, пока не покаешься!
Сквозь штаны порка вначале показалась не слишком болезненной, и я пока без слёз пытался убедить дедушку, что он не прав:
- Дедушка, так я ж правду сказал. Я на лавку залез посмотреть. И руками о шибку упирался, чтобы к стеклу прижаться и лучше всё увидеть.
- Ты глянь, я его порю, а он и не кается, а своё талдычит?
Мне делалось всё больнее и больнее.  Изворачиваясь, заплакал и попросил маму защитить меня:
- Мам, докажите дедушке, что я не кручу дули никому, а наоборот жаловался на Маруську и на Федьку за эти дули!
 - Не могу, Женечка, - воскликнула мама, - дедушка ж тебя наказывает за то, что Пётр Ильич ему сказал.
А бабушка мне посоветовала:
- Ты бы лучше, чем возражать, покаялся и пообещал, что никогда больше не будешь такими глупостями заниматься.
Дедушка продолжал полосовать меня по заднице и по ногам лозиной. Боль была сильной, я ревел уже в голос, а дедушка удивлялся:
- Не думал, что Женька такой упертый. Лупцую его лупцую, а у него ни слова раскаяния.
Мама не выдержала этой картины и уже строго приказала мне:
- Просись у дедушки немедленно! Заверь, что не будешь больше такими глупостями заниматься.
Несмотря на боль и сильную обиду, за невозможность убедить в своей правоте, я никак не мог произнести это злополучное выражение: «больше не буду». Если я так скажу, то все будут думать, что я и на самом деле крутил дули Петру   Ильичу. Решил терпеть, на сколько хватит сил, но слов этих не произносить. И тут меня осенило. Можно же и не говорить слово «больше»! Изгибаясь под очередным ударом лозины, я закричал:
- Дедушка, Вы меня простите, за то, что Пётр Ильич на Вас нападал и ругался при всех. Так я Вас заверяю, что никогда и никому дули не буду показывать. Не только старшим, но даже и малышне!
Дедушка опустил свою занесённую для замаха руку и удовлетворённо произнёс:
- Ну вот, давно бы так. А то зарядил, не показывал, да не показывал! А кинувшуюся ко мне бабушку он остановил:
- А вы бабы не кидайтесь к нему со своими фартуками, сопли вытирать. Пусть походит по двору и крепко запомнит, что бывает, если с дулями носятся непотребным способом.
Кинув лозину в кучу дров, дедушка пошёл в хату, а я побежал в палисадник. Усевшись на холодный камень, продолжал плакать. Но ни мама, ни бабушка не посмели ослушаться дедушку и не подходили ко мне. Плакал не сколько от боли, сколько от обиды, понимая всю бесполезность дальнейших попыток оправдаться. Но быстро успокоился и перестал плакать, наверно от гордости и даже радости, что и под лозиной устоял от того, чтобы оговорить себя. Хоть и покаялся за страдания, причинённые из-за меня дедушке, но так и не сказал ни разочка, что крутил и показывал эти злополучные дули.
Однако я замечал, что довоенные ребята не так сильно, как мы, боятся ругани и наказаний взрослых. Единственное, чего они всерьез боялись – это разоблачения, что кто-то из них занимался с девкой «этим».
Интерес к «этому» у сельских ребятишек был естественным и не искажался никакими предрассудками. С малых лет мы видели, что происходит, когда корову приводят к быку на случку. Чем занимаются бараны, прыгая на овец. Как восторженно гогочет гусь, потоптавший гусыню, или самодовольно хлопает крыльями петух, спрыгнув с курицы.
 Первоначально игра в «это» была для нас такой же игрой, как и все другие игры. Зимой когда проводил дни у соседей, мы обычно играли в панаса*, или Маруськиной тряпочной куклой, или моими цветными кубиками, пускали пузыри, макая в мыльную воду катушку из-под ниток, жужжали, раскручивая на нитке крупную пуговицу. Среди прочих занятий мы играли и в «это».
 Когда были маленькими, приставляя стержни из обшелушенных початков кукурузы к низу живота, мы с Маруськой тыкали друг друга в промежность и громко смеялись. Первый раз нас застала за этим занятием и отругала Маруськина тетя:
 - Что это вы тут вытворяете, бессовестные? А ну, давайте кочерыжки сюда, - отобрала то, чем мы приспособились играть, кинула в горящую плиту и приказала:
 - Чтобы я больше не видела такого. А ты, Маруська, старше, могла бы, и сама уже соображать. Мало тебе, что про твою мать люди болтают?
В тот раз из теткиных слов мы ничего не поняли. В другой раз за такой игрой нас застала Маруськина мать. Она больно отшлепала мою подружку, а мне велела одеваться, отвела домой и рассказала все маме.
 Потом мама очень долго и очень непонятно пыталась объяснить, почему так нельзя делать, ругала меня и стыдила. Я понял, что играть в «это» неприлично и даже стыдно.
Осенью Маруська пошла в школу. Играть вместе стали реже. К этому времени оба уже твердо знали, что в «это» играть надо скрытно. Без стеснения играли мы в «это», разбившись на пары, а потом меняясь партнершами. Такие игры мы теперь затевали вдали от глаз взрослых: в заросших после войны траншеях и окопах и в других укромных местах, чтобы нас не застали за постыдным занятием.
Заниматься «этим» в нашей ватаге любили все. При каждом удобном случае, мы предлагали девчонкам поиграть в «молодых». Позже это пристрастие утихло, когда Толик Кудинов, у которого был набожный и строгий дед, рассказал нам, что заниматься «этим» детям и вообще всем неженатым грешно.
Но мы с Маруськой частенько находили повод для такой утехи. Старались только спрятаться подальше, чтобы ни людям, ни Богу не было видно нас. Теперь мы были большими, соображали, что тыкать палочками или кукурузными стержнями друг в дружку и сквозь одежду – это не по-настоящему. Мы прятались в укромное место, а так как теперь мы носили уже и трусы, то Маруська снимала свои рейтузы, а я спускал к коленям свои штаны и трусы. Она ложилась на спину. Я - сверху, прижимаясь своим торчащим и твердым отростком, замирал, вслушиваясь в свои ощущения, пытаясь понять, в чем собственно состоит наслаждение, о котором я уже был наслышан из разговоров больших ребят. Маруська просила, чтобы я не лежал неподвижно, а шевелился. Но я не соглашался, а  вслушивался в ощущения  и шептал:
-Да ну тебя. Не мешай мне балдеть.
Со временем все реже и реже приходилось возвращались к таким занятиям. Желание заняться «этим» усиливалось, но стали возникать причины, препятствующие удовлетворению наших желаний. Видимо, мы становились осторожней. Сыграло свою роль наверно и то, что обнаружились всевидящие способности Бога.
Моим религиозным воспитанием занималась бабушка. Несмотря на несмелые возражения мамы и насмешки дедушки, она выучила со мной «Отче наш», заставляла креститься перед едой и читать перед сном молитву на ночь. А если я где-то набедокурил бабушка напоминала всем, что меня неправильно назвали. Оказывается когда меня новорождённого повезли в Михайловскую церковь крестить, батюшка сильно возражал против того, что мама назвала меня Женей. Утверждал, что поскольку недавно был праздник теплого Алексия, то и меня по церковным правилам следует назвать Алексеем. И крёстный и крёстная соглашались с батюшкой, а мама упёрлась и не давала своего согласия. Так теперь наши и не знают, под каким именем меня крестили. Но в метриках я был записан Евгением.
Почему-то я верил бабушке, её простым объяснениям о необходимости праведных поступков и страданий от плохих дел. Даже напроказничав и будучи наказанным за это, я с удивлением обнаруживал, что, как и говорила бабушка, в душе чувствовалось удовлетворение за то, что не прогневил Бога, не соврал родителям и этим, возможно, даже заслужил его благословление.
Образ Бога в моем восприятии ассоциировался с иконой Спасителя, висевшей у нас в хатыни, в красном углу, под расшитым заполочью рушником. Я не раз пробовал смотреть на икону с разных мест в хатыне и всякий раз, даже когда я стоял к ней спиной, а затем резко поворачивался, вглядываясь в написанный на выпуклой доске лик – его глаза смотрели прямо на меня.
Однажды я попросил Маруську помочь мне в разрешении этой загадки. Поставив подружку в одном углу и убедившись, что Спаситель смотрит прямо на нас, я попросил её неотрывно следить за глазами и головой Бога. Маруська следила за иконой, а я, не отрывая взгляда от образа, медленно пошел в противоположный угол. Убедившись, что взгляд Спасителя сопровождает мое перемещение, спросил:
 - Ну что, он теперь на тебя не смотрит?
- Смотрит.
 - А пока я шел, он хоть немножечко шевельнул глазами или головой?
- Не - е.
- А ты не брешешь? Может, ты на меня глянула, а он и повернул голову.
 - Нужно мне брехать. Я так смотрела, что не моргала даже. Аж глазам больно. И ничего не поворачивал, потому как он на меня все время смотрит.
 - Что ж он сразу и в твой угол, и на меня смотрит?
- Не знаю.
Такое открытие укрепило веру. Раньше я думал, что Богу все видно потому, что он находится высоко на небе. А чем выше заберешься, тем дальше видать. Когда поднимаешься на бугор за овчарней, то видно даже дома на Бочанивке за Ривчаком*. От нас, снизу Бочанивку не видно из-за густых и высоких Верб.
 Вот это да! Оказывается, он не только все сверху видит, но даже с иконы, с образа своего одновременно может видеть всех, кто бы где не находился. От него не спрячешься, не укроешься.
С того времени к Богу я стал относиться с ещё большим трепетом. Боялся Бога за его сверхъестественные возможности, за строгость и силу.
 К портретам вождей отношение было похожим, но несколько другим. В каждой хате, обычно в передней комнате, на видном месте были вывешены ПОРТРЕТЫ ВОЖДЕЙ.
У большинства это были аккуратно пришпиленные кнопками или гвоздиками с квадратиками сложенной в несколько слоев бумаги цветные плакаты. Люди победнее и попроще вывешивали вырезки, сделанные из праздничных номеров газет. У нас ПОРТРЕТ находился в вэлыкихати, над столом между окон и был сделан из цветного плаката. Сталин стоял на трибуне, приподняв в приветствии правую руку.
Дедушка смастерил для плаката деревянную рамку. Сзади, чтобы плакат не прогибался, были подложены старые газеты и картонка. ПОРТРЕТ был прочно закреплен на стене. Рама опиралась на два больших гвоздя, заколоченных в стену, а шнурок, привязанный вверху к третьему гвоздю, забитому в средине рамы, поддерживал нужный угол наклона. Сзади хранились всякие квитанции, справки и другие документы. ПОРТРЕТ всячески оберегали, но мы – дети - Сталина не боялись
 



.
 Мы просто знали, что образ нельзя трогать, нельзя царапать картинку, нельзя допускать никаких помарок и пятен. Знали, что про СТАЛИНА, ЛЕНИНА, МАРКСА и ЭНГЕЛСА, про ПАРТИЮ, про ПРАВИТЕЛЬСТВО и про ВЛАСТЬ вообще нельзя ничего говорить. Если кто спрашивает об этом или сам с тобой начинает на подобные темы говорить что-нибудь, то положено, не отвечая на вопросы, молча уйти от греха подальше.
Мы знали, что если поступить не так, как положено, то родителей могут ЗАБРАТЬ. О том, что людей забирают, и взрослые, и, конечно же, дети говорили всегда негромко, только в кругу своих, и вроде как по секрету. При этом никто из нас не испытывал никакого неудобства. Каждый понимал, что надо быть внимательным. Просто, если кто нарушит правила, то его родственников полагалось забирать. Это были не единственные ограничения. Были и другие, тоже нам не понятные, но обязательные к соблюдению. Если нарушить запрет – последует кара.  Мы не ходили в одном башмаке. Каждый знал, что если пройти с одной ногой обутой, а другая нога босиком - то может умереть мама. Если лопатой копнешь ямку на дороге или тропинке - то захромает ваша корова, теленок или овца. Если плевать в огонь - то на губах появятся болячки. Если зимой промочишь ноги - то заболеешь, и не будут пускать гулять.
Когда в воскресенье людей не гоняли в колхоз, то домашнюю работу все делали только необходимую, а другие работы домашние не делали потому, что работать в воскресенье грех. Если кто в воскресенье копал, полол, рубил или пилил – говорили: "Что он, греха не боится, что ли?" Воскресенье праздновали.
Ещё в субботу вечером купались. Купались в корыте из оцинкованного железа. У нас корыто не слишком глубокое и с острыми углами. У дедушки Антона корыто глубже и углы у него закругленные, а у бабушки Полтавки была большая ванна тоже из оцинкованного железа, с высокой спинкой. В эту ванну можно было налить десять ведер воды.
Для купания, в печи или на плитке, нагревали чугун и выварку горячей воды.  Меня купали первым. Почти все ребята из нашей ватаги не любят купаться и даже пробуют прятаться в субботу вечером, потому что боятся купания. А я люблю.
 Корыто устанавливали в хатыне, возле жарко натопленной печки. Мне только не нравилось терпеть, когда мыло щиплет глаза.  Ещё я каждый раз не решался сразу садиться в корыто на вытянутые ноги. Мне казалось, что воды налили слишком горячей. Сначала приседал на корточки и, только привыкнув к воде, усаживался на дно корыта и вытягивал ноги. Воды в корыто наливали немного. Мама мыла меня намыленной льняной тряпкой и все время поливала водой из корчика;. Мне только нужно было не брызгаться и следить, чтобы вода с меня не проливалась на доливку. Купали меня долго.
Корчик, когда она зачерпывала им воду из корыта, сначала противно скрипел по дну. Мама все время добавляла по чуть-чуть горячей водички из чугуна или из выварки. Вода становилась все теплее, а потом и горячее, но мне ничуть не пекло и было даже приятно. Постепенно воды становилось больше, и корчик переставал цеплять за дно корыта. По телу растекалась приятная истома, а мама все поливала меня водой и поливала. Процедуру обычно прерывала бабушка:
- Хватит тебе парить. Вытирай его, а то вон татко ждет очереди, да и в печке уже потухло, вода остывает.
Мама быстро вытирала меня мягким вафельным полотенцем, закутывала с головой в простынь, относила в постель и укрывала одеялом. После меня купался дедушка. После него бабушка. Пока они купались и мыли один другому спины, мама сидела со мной в вэлыкихати. После купания каждого грязную воду сливали в вёдра. Затем мама выливала её под тын, в такое место, по которому не должны ходить люди. После этого она переносила корыто в вэлыкихату, устанавливала его рядом с духовкой, а спереди ставила выварку с горячей водой. Наливала в корыто немного холодной воды, добавляла горячей и купалась, подливая горячую   воду корчиком. Потом звала бабушку, чтобы она помыла ей спину.
Утром в воскресенье все вставали посвежевшими, одевали чистые одежды и ждали гостей или сами собирались в гости. Если к нам приходили гости, или просто приходили не гости, а соседи, дедушка Антон с бабушкой Феклой или тетя Санька, или Заморины, дедушка с бабушкой заводили патефон. Гостевали всегда в хатыне, только во время гулянок хозяева открывают двери, ведущие в вэлыкихату, и приглашали гостей туда. Гулянок у нас никогда не было, и днем двери вэлыкихаты все время закрыты на вертушку, прибитую вверху.
На чисто вымытую клеёнку обеденного стола сверху стелили скатерть. Из вэлыкихаты выносили патефон и огромную стопку пластинок в конвертах и перестеленных газетами. К столу садился дедушка, гладко выбритый, тщательно причесанный, одетый в чистые штаны и выглаженную рубелем; рубаху. В воскресенье дедушка наверх рубахи надевал пиджак, а в будние дни он обычно поверх рубахи носил короткую жилетку с шерстяным передом и сатиновой спиной. Рядом с дедушкой на лавку торжественно усаживалась бабушка. Платок на голове бабушки и выходной фартук были тщательно выглажены утюгом. А всю мою и свою одежду мама после стирки тоже всегда выглаживала утюгом. Бабушка на неё даже ругалась:
-Сколько ты будешь бегать к плите с этим утюгом? Все уже вроде перегладила.
- Осталось чуть-чуть, ещё раза три нагрею.  А что, нужно что-то сделать?
- Не нужна ты мне ни зачем. Просто вижу, ты уже и трусы Женькины гладить приготовила и лифчики свои. Делать тебе нечего. Их же не видно.
- Люся меня учила, что все нательное и постельное бельё нужно в первую очередь от вшей и от инфекции всякой проглаживать горячим утюгом.
- Вшей, слава Богу, с войны нет у нас. Я вон свое белье и татковы подштанники рубелем глажу, и не завшивели пока.
- Ну, а я на всякий случай буду утюгом прожаривать.
- Как хочешь. Мне твоих рук не жалко.
Гости рассаживались на табуретках, на стульях, которые приносили из вэлыкихаты, а я любил сидеть на противоположном от дедушки конце лавки, у кочерги, рогачей ; и чаплийки;.
Дедушка открывал крышку патефона, вставлял ручку в отверстие, заводил патефон и командовал:
- Прекращайте болтовню, будем слушать.
Пластинки звучали по-разному. Старинные, толстые, тяжелые и небьющиеся играли тише, а некоторые из них ещё и шипели так, что слова трудно было разобрать. Старинные одни играли с обеих сторон, а другие были односторонними. Тонкие играли лучше ; и наши, и трофейные тоже. А особенно чисто играли тоненькие пластинки, которые мама недавно купила в районе. К нам люди порой специально приходили послушать старые пластинки. Сейчас патефоны были уже у многих, а столько пластинок, как у нас, ни у кого не было.
Когда мама была такая маленькая, как я сейчас, у дедушки с бабушкой был граммофон с большой трубой. Я отлично представлял, каким он был, потому, что на одной пластинке старой, был нарисован такой граммофон, и бабушка, когда собирались ставить эту пластинку, не забывала предложить присутствующим посмотреть, какой у них в молодости был граммофон. Поэтому пластинки собирали давно и насобирали много. Были у нас и пластинки с одной музыкой, и пластинки с песнями: русскими, нерусскими и украинскими. Только украинские почему-то назывались малороссийскими. И не только песни, а даже пластинка просто с музыкой называлась "Малороссийский гопак". Ещё у нас были пластинки с речами Ленина и товарища Сталина. Но эти пластинки никогда не ставили. Эти пластинки и ещё пластинку с песней "Интернационал" держали специально от начальства. Я был уже большой, но все равно не мог никак понять, как действуют эти пластинки. Пробовал расспрашивать у мамы и у бабушки, но они мне пояснили, что я ещё этого не пойму, что мне ещё даже рано об этом знать и что вообще про то, что пластинки от начальства, нельзя никому рассказывать, как и о властях. 
От такой секретности желание понять действие пластинок только усиливалось. Однажды, когда дома никого кроме меня не было, я пробовал даже проверить, как действуют эти пластинки. С помощью ручки от чаплийки повернул вертушку над дверью, зашел в вэлыкихату, открыл патефон, ручкой туго закрутил пружину и нашел одну пластинку с речью. Пластинку с песней “Интернационал” я не запомнил, а обе, похожие одна на другую пластинки с речами, запомнил хорошо. Установил пластинку на пенечек, повернул рычажок, запускающий пластинку, и аккуратно установил на широкую полосу с краю иголку головки патефона. Вместо музыки и песен из патефона послышался скрипучий голос, который громко и раздельно, как стихи на трибуне в праздники, что-то рассказывал. Я посмотрел во все окна, но никакого начальства нигде не появилось. Сначала, я боялся, что начальство на эту пластинку быстро-быстро   прибежит в нашу хату, был готов в любой момент остановить пластинку и закрыть патефон. Но, убедившись, что начальства нигде не видать, ещё несколько раз накручивал пружину, включал пластинку и с начала, и со средины – никаких перемен так и не дождался.
В первое время гости слушали пластинки, которые выбирал дедушка. Потом просили поставить ту пластинку, которая им особенно нравилась. Но постепенно разговоры отвлекали их от музыки, и даже дедушка освобождал мне место на покути и говорил:
- Пусть вам Женька теперь пластинки меняет. Он у нас уже большой и с патефоном умеет обращаться. Вот бабушку свою только никак к нему не приучит. Сколько лет живем, столько и боится патефона. Ещё молодой попортила пластинку тупой иголкой, и как отрезало.
Разговоры воскресные чаще всего вели про домашнее хозяйство, про колхозные дела, или сравнивали нынешнюю жизнь с прежней. Особенно захватывало дух от рассказов про шпану. Было интересно и страшно одновременно. Говорили, что много шпаны осталось после войны. В лес женщины вообще ходить боялись. Мужики и то по одному старались в лес не соваться. Даже посреди села в вербах люди иногда встречали незнакомых людей, которые спешили побыстрее укрыться в зарослях.
Дедушка Федор объяснял, что шпана не вся одинаковая. Настоящие ; они бесстрашные: не боятся ни тюрьмы, ни властей, человека такому зарезать не сложнее чем нашему мужику курицу зарубить. Они создают специальные шайки. Прикидываются культурными, начальством и даже в военное переодеваются. Бывает, так задурят людям голову, что те сами отдают им добро. А если видят, что человек не может за себя постоять, то просто отнимают у него все. А тех, которые пробуют заступиться за слабых или свое не отдают шпане, они режут специальными финскими ножами насмерть.
А бывает, что простые пацаны придуриваются под шпану. Просто попадают молодые из сел в города, ничему хорошему толком научиться не могут и, чтобы не казаться сельскими, начинают из себя шпану изображать. Ходят, как блатные, в надвинутых на лоб фуражечках с короткими козырьками. Горбятся и руки все время в карманах держат, вроде там финка.
Простые люди шпану не любят. Дедушка Федор рассказывал, как в городах рабочие не только заступались за тех, кого шпана обижает, а даже бывали случаи, когда они голыми руками и сапогами забивали бандитов с финками и сдавали их властям.
Наши мужики тоже не любят тех, которые блатных из себя строят. Не раз у нас с гостями вспоминали, как фронтовики и даже мужики, не воевавшие били в районной чайной и на станциях железнодорожных дядек, показывающих, что они блатные.
Не такие страшные, как про шпану, но ещё более интересные разговоры велись про всякие штучки, которые есть в городах. Фронтовик Гаврила Николаевич интересно рассказывал про электричество. Электричество он раньше видел у немцев, когда они занимали города. В больших городах оно уже есть и проходит по железным проволокам, висящих на высоких столбах. Трудно было понять, как оно может идти по тоненьким проволокам, да ещё так высоко. Если на такой высоте оступиться и упасть – мало не покажется. А ещё, оказывается, проволоки не должны прикасаться друг к дружке. Если они случайно прикоснутся, то получается огонь, а проволоки начинают нагреваться и плавятся, как в кузнечном горне. Расплавившись, проволоки могут лопаться и хлестать петлями. Если люди попадут под такую лопнувшую проволоку, то или сразу умирают, или сгорают огнем от этого электричества.
С электричеством можно много всяких дел делать. В Митрофановке, электричеством железо сваривают и режут. Когда этим занимается специальный электросварщик –  во все стороны летят искры, а смотреть на него не разрешается, можно глаза повредить. Как железо сваривают, я не раз видел в кузнице. Действительно, когда раскаленные железки прикладывают одну к другой и кузнец начинает их сваривать своим молотком – по всей кузне летят яркие искры. Но я всегда смотрел на них, и глаза не страдали. Наверно, когда электричеством сваривают, искры другие бывают. Сваркой даже итальянский танк разрезали на куски, который за нашим селом во время войны в кручу свалился и застрял.
В войну танкисты не заметили края глубоченной кручи и провалились танком под снег прямо на её дно. Танк пролежал там всю войну и после. Довоенные пацаны каждое лето ходили на него смотреть. Залезали внутрь танка, смотрели через дырку в пушке, из кабины крутили колесами, чтобы пушка шевелилась. Я тоже просился у родителей сходить с пацанами к танку, но меня не пускали. Говорили, что маленький. Обещали пустить, когда вырасту. А теперь не посмотрю. Танк порезали сваркой, а куски железа забрали в нашу кузницу. Только танк разрезали не электричеством, а другой сваркой - с резиновыми трубками. Эта наверно ещё интересней.
В конце лета к дедушке Антону понаехало много гостей: тетя Ульяна, мамка Юрки, его младшая сестра Нелли, тетя Таня со своей маленькой девочкой Ларисой, приехавшие из Донбасса. Лариса ещё только ползала, а Неля большая. Годами она меньше, а ростом почти с меня.
С первого дня, как появилась Неля, я каждый день ходил к ним, чтобы полюбоваться этой необычной девочкой. Если она даже была чем-то занята и не играла со мной – я просто сидел в сторонке и разглядывал её. Наяву я таких никогда не видел. Такие красивые девочки были только на картинках в маминых журналах.
В хате и на улице Неля ходила без платка. Волосы ей мамка каждый раз заплетали по-разному. У наших девчат в косу заплетали цветную ленту. А у Нели на голове укрепляли бант. Один день большущий бант, размером с её голову, привязывали сзади на самый верх косы. В другой раз два банта закрепляли у неё на висках. Потом заплетали волосы по-другому, и Неля ходила с небольшим бантом на одной стороне головы.
Платья носила тоже не такие, как наши девчата. Все её платья были такими короткими, что даже коленки не прикрывали и пошиты совсем по-другому. У одного платья совсем не было рукавов. Вместо них руки сверху прикрывали коротенькие крылышки из материи.  Другое платье, тоже без рукавов, спереди казалось обычным, а сзади у него две простые помочи как на штанах у маленьких пацанов. Ещё ей надевали, как взрослым, юбку и блузку. Юбка у неё тоже короткая и синяя, а на белой блузке синие полоски. Неля сказала, что это морской костюм. Сандалии свои она носила не на босую ногу, а надевала на тоненькие и короткие магазинные носочки. Верх носочков заворачивали вниз, отчего они становились ещё короче, так что еле прикрывали выпирающую внутрь ноги косточку. К разным платьям Неле надевали разные носочки.
Мне казалось, что в таких коротких одеждах, у неё будет видно рейтузы, особенно если она станет наклоняться. В селе считалось неприличным, если у девчонки из-за ветра или ещё почему задерется платье так высоко, что рейтузы будут выглядывать из-под него. Я сказал об этом Неле, но она засмеялась и сказала, что летом она рейтузы не носит. Что для лета ей дядя Ваня присылает из Ленинграда специальные трусики для девочек.  Мы с ней пошли за погребник, и она показала мне свои трусы. Они отличались не только от девчачьих рейтузов, но и от наших трусов. У её трусов совсем не было халош.
В тот день, когда приехала тетя Таня, я пошел к ним поиграть с Нелей, а заодно и посмотреть на Ларису. После обеда все взрослые сидели на крылечке и тихо беседовали. На траве посреди двора было расстелено одеяло, на котором играли Неля и Лариса. Я учтиво поздоровался и хотел повернуть к девчатам. Но тетя Таня остановила меня:
- Женя, что же ты сразу к сестренкам? А нас что, и за родню не считаешь? Подойди, я тебя хоть разгляжу. За три года, ты так вырос, что и не узнать.
Я подошел к крыльцу, и тетя Ульяна спросила:
- А тебе не жарко в тюбетейке? Ты её, гляжу, ни днем, ни ночью не снимаешь.
- Не, не жарко. А днем нельзя без тюбетейки. Мама говорит, что без тюбетейки солнце может по голове ударить.
Все улыбнулись моему объяснению. А я обратил внимания, что у них на скамеечке стоит миска, доверху наполненная какими-то шерстяными комочками, и они с удовольствием едят эти комочки. Заметив мой взгляд, тетя Таня спросила:
- А ты, Женя, пробовал когда-нибудь абрикосы?
- Не-е-е. А это Вы что, абрикосы едите?
- Абрикосы. На, возьми, попробуй. Может, не понравится, - улыбнулась она и протянула мне один комочек.
Комочек был покрыт коротенькой, еле заметной шерстью и сминался при нажимании пальцами. Я такой диковины никогда не видел. Брать в рот и кусать эту штуку, шкурка которой была как у мыши, шерстяной, только не серой, а желтой – мне было неприятно. Помявшись немного, я пояснил:
- У этой абрикосы шкура шерстяная и мне не хочется её кусать.
Все взрослые и даже Неля засмеялись, а тетя Таня сказала:
- Ох, Женя, ты ещё персика не видел. Если тебе абрикос шерстяным кажется, то персик ты вообще волосатым назовешь.
Бабушка Фёкла посочувствовала мне:
- Что вы смеётесь. Не виноват же он, что не видел раньше таких фруктов. Ты, Женя, не спеши отказываться. Это ягода такая, как сливы наши, только вкуснее.
- Не, бабушка, не такая. Сливу потрешь – она блестит. А эту абрикосу я тру, но она не блестит.
- Давай я тебе разломлю её. Внутри она такая, как слива, - предложила бабушка. Взяла из моих рук абрикосу, разломила её пополам и, протягивая обе половинки, добавила, - Видишь, внутри у неё и косточка такая, как у сливы. Только косточки абрикосовые не выбрасывают, а разбивают, и семечки тоже едят.
- Ты попробуй, - приободрила меня тетя Таня.
Я осторожно откусил небольшой кусочек. Абрикос и правда показался вкусным. Откусил ещё кусочек и осторожно стал жевать, прислушиваясь, не будет ли колоть во рту шерсть от его шкурки. Шерсть вроде бы не колола, и во рту даже не было никакого ощущения шерсти. Но я хоть и видел, как остальные едят абрикосы с шерстью, а на всякий случай посоветовался:
- Может мне все же лучше очистить с него шкурку, а то с шерстью есть как-то боязно, хоть и вкусно.
- Да что ты вбил себе в голову. Нет на нем никакой шерсти. Просто шкурка у него пушистая, мягонькая. Понял? - спросила тетя Ульяна.
Я все понял и с огромным удовольствием доел начатую половинку абрикоса. Понравился не только вкус абрикоса, а и его аромат. Даже рука, в которой я держал съеденную половинку абрикоса, продолжала пахнуть этой удивительной ягодой. Я даже специально с удовольствием понюхал ладонь и слизнул с неё частички сока.
Вторую половинку ягоды и косточку я решил непременно отнести домой и угостить наших. Но уходить от людей сразу, после того как пришел, особенно после того, как тебя угостили – не полагалось. Играть с девчатами, держа в руке абрикосу, тоже не годилось. Положить её я не знал куда. Да и желание скорее показать дедушке с бабушкой, какие бывают необычные ягоды, становилось мучительным. Желание это пересилило приличие, и я объявил:
- Знаете, что, я сейчас домой ненадолго сбегаю, а потом опять к вам приду.
- Ты ж ещё и не гулял у нас, - удивилась тетя Тоня. - Да и с сестрой своей троюродной не познакомился.
- Сбегай, Женя, сбегай, - заступилась бабушка Фёкла. - Ребенок ведь, это ему не терпится похвастать перед своими, какую он шерстянку ел.
Дома рассказал всё дедушке с бабушкой и предложил им попробовать диковинку на вкус. Дедушка расспрашивал:
- Так, говоришь, у них целая миска этих абрикосов?
- Да полная миска и даже с верхом.
- И они их едят на весь рот прямо сырыми?
- Да, сидят все на крыльце и едят. А дедушке Антону они наверно в миске потом оставят, как наедятся.
- И то правда, вмешалась бабушка, - че их так просто есть. Можно бы столько пирогов напечь с абрикосами. Небось, не хуже, чем со сливами были бы.
- Не поняла ты меня, или прикидываешься, - сердито пояснил дедушка. - Я про то тебе толкую, что Танька рядом с нашей Марфушкой живет. Да и живет меньше нашей. А видишь, уже и виноград привозила, в этом году вот абрикосов привезла. Ванька тоже в год раза по три, по четыре посылки шлет. А наша?
- Зачем ты так на неё. Да и грех, говорят, дите родное за глаза хаять.
- Я и в глаза ей скажу, как только приедет.
- Вот глядючи в глаза, родителям можно детей журить своих, им даже польза от родительского наставления. Только прежде чем журить, разобраться ведь нужно.
- Что тут разбираться? Глянь на Таньку, и весь тебе расклад.
- Таньку родители выучить сумели. Не в кухарках с зари и до темна парится, а фельдшерицей. Хоть и под землей, так она ж там не уголь лопатой кидает, а уколы шахтерам ставит. И получает ; не сравнить с нашей. А мы своей такого образования не сумели дать.
- Наша, пока Танька училась, не на печке ж просидела, а с японцем воевала. Может, мне было на фронт написать, что б её отпустили и учиться отправить?
- Да, война конечно не мед. Я столько пережила, пока войну с японцем не закончили.
- А мы что, не переживали?
- Так из-за этого проклятого японца ещё в войну братья мои родные пострадали. И на эту войну дочь родную забрали.
- Ну, по братьям мы не ровняемся с тобой, а Марфа нам с Ксенией тоже не чужая. Так что и нам за неё не все равно было.
- Я про то говорю, что Антон сумел больше своим детям для их жизни дать. Ванька вон вообще десятилетку закончил, и теперь летчиком будет. Небось, ни в одном селе своих летчиков нет. А Ванька выучится. И девки, хоть и после семилетки, а все равно выучились. Как барышни работают. Ксении нашей хоть повезло, что инвалид, если б не отправили её по инвалидности учиться, как бы она с её здоровьем в колхозе землю копала?
- А как бы я Марфу нашу выучил? Ксения хоть семилетку отходила. А эта и пяти не закончила, замуж ей приспичило.
- Тут тоже наша вина, может моя в основном, - грустно сказала бабушка. – В школу мы её поздно отдали. А раньше отдавать, мне без неё, как без рук было. Она ж мне с пеленок, считай, помогала во всем. Как хозяйка маленькая.
- К хозяйству у неё способности есть, а вот к учебе, видишь, не получилось. Только первый год ничего училась, а потом и по два года сидела, и совсем ходить в школу не захотела. Я ведь тоже хотел, что б доучилась. Так не давалась ей учеба.
- Да Бог с ней, с учебой. Я говорю, что в детей, чем больше вкладывают родители, тем им потом больше и возвращается.
- Нам же ведь тоже немало пришлось вложить в Марфу. Деньги все выгребли, что накопили перед войной, и корову забрали, и ульи чуть не позабирали. На мужа не показала на общем хозяйстве, на суде, а записала, что при нас живет.
- Он же сразу на развод подал, как только недостачу у неё нашли.
- Как гулянки устраивать за счет кооперации, так он мужем законным был. А как недостачу погашать, так его уже и нет. Фамилию общую заимели, будьте добры; и неприятности на двоих делить. Так она на родителей все перевела. Он, небось, надоумил.
- Что ж теперь на него гневаться. Если и был на нем грех, так Бог его покарал. Знаем ведь только, что погиб, а какой смерти удосужился на войне, мало о ком известно.
- И я про то, что Марфушкина была вина, что на нас записала свою недостачу.
- И её Бог не жаловал. Не будь суда над ней, может, и вербоваться б в Сибирь не стала. Может, и на фронт бы не попала.
- А может, не бражничали бы ночи напролет с мужем своим непутевым, и до суда б дело не дошло.
- Как ты можешь этой судье чужой верить, а дочери родной нет? Сколько раз она говорила, что недостачу ей специально заведующий подстроил.
- А то, что свидетели на суде говорили, этому верить не стоит?
- Конечно, не стоит. Она ж рассказывала, за что и как заведующий подкупил этих свидетелей.
- Спорить не буду, а только дыма без огня не бывает.
- И сейчас вот. Таньке отдельную комнату с её мужем дали, а наша из кожи лезет, копейку к копейке складывает, чтоб себе хоть завалюху прикупить. А мы ей много помогли?
- Сколько имеем, столько и помогаем. Какую сотню, где наторгуем, все ж ей суем, как приедет.
- Сам же знаешь, что наши сотни по их городским ценам на жилье – это копейки.
- А больше у нас и взять негде.
- Просто я говорю, понимать её нужно, и сочувствовать. А без винограда жили сколько лет и ещё проживем.
- Может ты и права, - согласился дедушка.
 Абрикоса дедушка и бабушка откусили совсем немножечко. Похвалили меня за то, что не забыл их угостить. Я хотел остальную часть оставить маме, но дед сказал, что до её прихода он засохнет и будет невкусным, а, чтобы абрикос не пропал, мне надо срочно его съесть. Я доел, а на то, что у него не такая шкурка, даже не стал обращать внимания.
Косточку бабушка разбила качалкой, достала оттуда большое зернышко, раздавила его и предложила нам с дедушкой. Дедушка отказался, а мы с бабушкой попробовали. Зернышко оказалось тоже вкусным, но немножко щипало за язык.
Самым интересным в нашем селе было кино. Раньше меня мама не брала, говорила, что маленький. Я каждый раз просился, хныкал, доказывал, что в кино берут детей и меньше меня. Мама объясняла:
- Их берут потому, что дома оставить не с кем. А у нас, слава Богу, за тобой есть кому присмотреть.
- Ну и что. А Вы меня просто так возьмите.
Тут в разговор обычно вмешивался дедушка и строго говорил мне:
- Хватит гундосить. Если не перестанешь носом хлюпать, мамку твою не отпущу. Пусть сидит дома, забавляет тебя, как маленького.
Такая угроза сразу отбивала охоту настаивать на походе в кино. Понимал, что будет несправедливо, если из-за детской несдержанности пострадает мама.
На этот раз мама уступила моим просьбам. Она переодела мне рубашку, отряхнула рукой, а затем почистила щеткой штаны, протерла мокрой тряпкой ботинки. Чуб мой смазали постным маслом и пригладили.
 О том, когда привезут кино, в конторе знали заранее. Показывали кино на тщательно побеленной наружной стене конторы. Народ в кино приходил засветло. Приносили с собой стулья, табуретки, низенькие скамеечки, которые обычно используют, когда садятся коров доить. Многие просто рассаживались группами на землю, заросшую спорышом. 
Среди взрослых сновала детвора, но их беготню старались пресекать, потому что кинщик; ругался, если было пыльно.
Когда стемнело, запустили аппарат. Нескольких парней, заслуживающих доверия, кинщик допустил к вынесенному из конторы столу, на котором светился чудной аппарат с двумя большими колесами. Эти парни поочередно вращали ручку какой-то динамы, а на стене появилось ярко освещённое пятно.
Многие ребятишки тут же вскочили на ноги и стали тенью от своих рук изображать различных животных и птиц, неподвижных и шевелящих крыльями, лапами или ушами. Даже некоторые молодые колхозники участвовали в таком показе. Наиболее удачливые фигуры, присутствующие одобряли громкими возгласами и просили повторить.
Было так интересно, что я отошел от мамы и приблизился к стене конторы. Но когда что-то громко зашипело, затрещало и на стене замелькали какие-то черточки и полоски, побежал к ней. Уселся на траву перед стулом и прижался к её коленкам. Музыка и голоса тех людей, которые двигались в картине на стенке, были похожи на голоса из нашего патефона, только громче. Все мне казалось неестественным, было страшновато, и большую часть времени я прятал голову в мамином подоле.
Когда пришли домой, дедушка ещё не спал и спросил маму:
- Было кино?
- Да, сегодня звуковое показывали, и киножурнал был интересный.
- Лектора опять привозили? Чем сегодня голову морочил?
- Не-е-е, сегодня хорошо, без лектора кино крутили.
Дедушка повернулся ко мне и поинтересовался:
- Ну, а тебе понравилось? Хоть понял, про что кино?
Хотелось спать, но я понимал, что надо подробно и обстоятельно ответить на все дедушкины вопросы, чтобы следующее посещение кино не оказалось нескорым:
- Ой, дедушка, все так интересно было. Роман с Гришкой в ножичек не доиграли, и в кино играли, а их не заругали. Маруську постригли, она стеснялась и в большом мамкином платке ходила. А кино я все- всё понял. Там были дядя и собака! И мне совсем почти не страшно было. Я не плакал и не баловался, - повернувшись к маме, попросил её поддержки. – Правда ж, мам?
Она кивнула головой, и, воодушевленный её согласием, я продолжил:
- Маруська сразу спать захотела, ходила хныкала, как маленькая, пока не заснула рядом с нашим стулом. Лидка еле её разбудила. А я ни разочка не заснул.
Мама немного конкретизировала мой рассказ:
- Кино интересное, новое, про летчика одного. Его зимой над немцами сбили, а пока выбирался, ноги отморозил и их в госпитале отрезали. Потом на протезах не только ходить выучился, а даже танцевал и на самолете опять летать стал.
Дедушка улыбнулся мне:
- Ну ладно, раз уж Женька кино правильно понял, тогда все в порядке. Ложитесь, уже поздно. Утром спать будет хотеться.
Люблю слушать разговоры взрослых. Как только к дедушке кто приходит, или мама с кем, о чем заговорят, я потихоньку усаживаюсь в сторонке, сижу, слушаю и не балуюсь –  чтобы не прогнали.
 Дедушкины собеседники, те, которые на фронте были, рассказывали, как воевали. Мирошник ; как камень правильно насекать на мельничных жерновах, дедушка Федор ; про то, какие строгие порядки были раньше на железной дороге. Если про пчел разговорятся: спорят, доказывают каждый своё, предлагают остальным испытать свой способ.
 Особенно люблю рассказы о ведьмах, оборотнях, домовых и всяческих злыднях.  Начинали обычно мужики свои разговоры за жизнь, за урожай, о погоде. Но постепенно переходили к тому, что было интересно и мне.
Дядя Кузьма говорил дедушкам:
- Не зря, оказывается, Соньку люди ведьмой считают. Мы позавчера выпивали с Митькой Сычевым, и он мне про неё такое рассказал…
- Че, увидел, как на метле летала? – улыбаясь, уточнил дедушка Иван.
- На метле не видел, а у коровы своей застал.
-Доила?
- Выдаивала до последней капли.
- А как дело было?
- У них корова уже вторую неделю утром без молока остается. Он на коровник даже кольца навесил и на замок стал корову запирать. А на утро вымя все равно пустое!
- Как же она под замок забиралась, через крышу что ли? – изумился наш дедушка.
- Да кошкой она черной оборачивалась и весь фокус.
- Кошка не подоит, только вымя исцарапает, - засомневался дедушка Иван.
- Ну, она ж думаю, в своем обличии доила, не в кошкином.
- А чем Митька доказать может? - продолжал сомневаться дедушка Иван.
- Он-то следить стал ночами. Раз слышит, забеспокоилась корова, он фонарь зажигает и в коровник. А там кошка большущая черная мечется, выхода не найдет. Кошки такой ни у них, ни у соседей отродясь не было.  Он её как поддел сапогом по голове, та аж отлетела в сторону. Потом схватил косу, хотел зарезать, но она успела к двери, но он все равно за переднюю правую лапу так зацепил, что кошка аж перевернулась и заорала не по-кошачьи.
- Материлась, что ли?
- Не материлась, конечно, но кричала, не по-кошачьи.
- Соньке и матом обложить, дорого не возьмет.
- Вы слушайте. Утром чуть свет Сонька к ним и постучалась. Глаз подбитый, а синяк на пол щеки. Рука, как раз правая, замотана тряпкой и в крови. Соли пришла попросить. Говорит, что лазила дома в чулане, соль искала, об ступу щекой стукнулась, упала и руку гвоздем разодрала.  Полька из хаты вышла, но не стала с ней разговаривать, а та все равно пристает: “дайте, да дайте хоть щепотку”.
- Дали?
- Лирка, дочка, хотела дать, она её разжалобила. Говорит, я вам никогда ни в чем не отказываю. Говорит, надо ж детям успеть до работы есть сготовить. Так Митька и Лирке чуть по шее не дал, и Соньку в шею вытолкал. Сказал, что в коровнике не порешил, так сейчас добьет. Та уже во дворе хотела щепку с земли поднять, так он ей как дал пинка, что пулей за калитку вылетела. Да и наказал, если увидит рядом со своим двором, греха не побоится и прикончит на месте.
- Я такое не раз слышал, что ведьма в тот двор обязательно до восхода возвращаются, где её застукали и пробуют у хозяев выпросить хоть чего-нибудь, - согласился дедушка Иван.
- Зачем? – спросил наш дедушка.
-А, чтобы порчу наслать. Только про Соньку не все понятно. А где ж подойник её? Не в рот же себе она доила? Да и не выпьет всё утреннее молоко от коровы один человек, тем более баба. 
- Может просто какая кошка приблудилась мышей погонять, - размышлял наш дедушка, - а Митька сразу про ведьму подумал.
- А молоко как же? - спросил Кузьма.
- Да-а-а, с молоком непонятно, - поддержал его дедушка Иван.
- Так ведь бывают же случаи, что ужи корову доят. Они говорят, как попробуют молока, потом целыми стаями приползают. И корова к ним привыкает. Помните, как в позапрошлом году у Ильи Салова корову пристрастился уж доить на водопое. Так она сама из стада к роднику бегала, чтобы молоко вымя не распирало. Слава Богу, потом Колька Юрченко убил ужа.
- Может, конечно, и ужи, - согласился дедушка Иван, - но тогда че она к ним утром нагрянула?
- Конечно, если спозаранку пришла, да ещё и побита в тех же местах – значит, точно это она была, - поддержал его дядя Кузьма.
- А молоко у коровы появилось? – спросил наш дедушка.
- Не знаю, я не спросил.
- Если не появилось молоко, то может это и не Сонька ведьмовала.
- Не, что Вы, дядя Стефан. Какие тут могут быть сомнения! Тут все налицо. Не нужно и на воске гадать.
Как на воске гадают, я не знал, а как переполох воском выливают, помню. Когда я был маленьким, перестал спать ночами. Меня мама водила к бабушке Надежде выливать переполох воском. Жила она в землянке. А я раньше в землянке никогда не был, и хотелось посмотреть, как там все устроено.
Стояла землянка на верхней стороне улицы, под косогором. Соломенная крыша с задней стороны лежала прямо на земле, а от улицы крыша хоть и низко нависала, но лежала не на земле, а на низенькой стенке, с двумя окошками и нешироким входом. Перед входом в земле были вырыты ступени. Мама постучалась в окошко, и бабушка крикнула, чтобы мы заходили. По ступеням, которые вели через дверь и опускались вглубь, мы спустились в маленькие сенцы. Открыли дверь, и попали в комнату. Комната была похожа на обыкновенную хатыну, только небольшая. Посреди комнаты стояла русская печь и печка с плитой.  Окон было в землянке только два, маленьких, и те высоко, под самым потолком. На улице было ещё светло, а в землянке уже темно. Как только мы зашли и поздоровались, бабушка Надежда сказала:
-Раздевайтесь, а я сейчас лампу зажгу.
Мне не понравилось в землянке, и я спросил:
- Бабушка, а че у Вас так темно?
- О, дитё. Это ещё, слава Богу, что хоть днем видно. Я, когда копали эту землянку, так и не надеялась сначала, что с окнами будет. Потом люди, спасибо им, помогли. Два дубка сухих, длинных дали, а Колесниковы разрешили акацию спилить. Сушить акацию времени не было, так сырую раскололи и положили в стену, а стоит, вишь, не гниет.
Мы разделись, сели на лавку вдоль стены. Мама сказала:
- Воску я своего принесла. Татко дали, вот смотрите.
- Воску всего и нужно крошечку. А ты вон, какой кусок достала.
- Ничего, Вы берите. Вам он пригодится. А у нас ведь пчелы. Они за лето ещё наносят.
- Ладно, ладно. Я ещё свечку сделаю и поставлю завтра перед Богородицей, за его здоровье. Как тебя зовут, дите?
- Женей, - ответил я.
- Как же это будет по Писанию? - спросила бабушка маму.
- Не знаю, может Евгений.
- Ну ладно, можно будет и так почитать над ним, как над Женей, раз уж его так назвали. Я пока воск на плиту поставлю растопить, а вы рассказывайте, когда он не спит. С вечера ложиться не хочет, или ночью потом встает?
- Не, с вечера его сон вроде бы сморит, он заснет. А мы только положимся, и начинается. То заплачет громко и сядет в постели, а то просто хнычет, вроде, как и спит, а плачет. Спросишь: “ че ты плачешь? Женя?” Говорит: “ я боюсь”. А чего боится, не говорит.
 - Вот это мы сейчас и выясним. Ложись, дите, на спину. Во какой ты богатырь вырос, почти пол лавки занимаешь. Так. Положи руки вдоль тела и смотри на воск.
При этом бабушка стала водить горячей маленькой сковородкой с ручкой, в которой растаял воск вдоль моего тела. Проводила даже близко над лицом, но я все равно старался не зажмуриться и смотрел на сковородку. Бабушка все время шептала что-то. Потом перекрестилась и вылила воск со сковородки в широкую кружку с водой. Наклонилась над кружкой и долго рассматривала то, что было внутри. Потом с сомнением в голосе спросила у мамы:
- А у вас дома или у соседей петух не бьется?
- А как же, у нас и бьется.
- Вот посмотри сама, явно петух вылился. Видишь, с этой стороны хвост, какой огромный. И голова вот. И вот вроде как нога.
-Да, я тоже вижу. Похоже на петуха, - согласилась мама. 
- Женя, а на тебя петух не нападал? Не бил тебя крыльями, а может клюнул?
- Не, меня теперь бабушка на улицу выводит со двора, или мама с хворостиной. А на улице он не нападает, - пояснил я.
- Ну, это лучше, что петух вылился, - успокоила нас бабушка. - Когда от собаки переполох по целой неделе читать приходится. А от петуха, может, сегодня почитаю, и у него, даст Бог, пройдет все.
- Хотелось бы, - сказала мама.
Бабушка зашептала молитву, а потом намочила мне водой из кружки лоб, грудь, руки и ноги. Потом протянула кружку к моим губам и сказала:
- Отпей, дите, три раза.
Я посмотрел в кружку и возразил:
-Так там же воск плавает и вода наверно грязная.
- Ничего, Женя, успокоила мама. Водичку в кружку чистую я сама набирала. Отпей по чуть-чуть. Так положено.
Я отпил из кружки по немного и не разжимая зубов, столько, сколько бабушка прикладывала её к моим губам. А бабушка достала кусок воска из кружки и пояснила:
- Это мы смотрели, что у него на уме, а сейчас посмотрим, что на душе, - и перевернула пластинку воска нижней стороной вверх. Внимательно посмотрела и пояснила:
- Ну, душа у него чистая пока. Вот есть сбоку соринки небольшие, может, сглазил кто, а может, сделал что не так. Беспокоиться не о чем. На душе у него спокойно.
Дома бабушка поинтересовалась:
- Ну, что там вылилось у Ворожки?
- От петуха, - сообщила мама.
- Не должен он его побить. Я всегда сама его на улицу вывожу, и, когда возвращается, вроде бы ни разу не прозевала. И куры сейчас в основном на колхозном дворе пасутся, а не дома.
- Да он и сам сказал тетке Надежде, что его петух ни разу не бил.
- А че ж она от петуха сказала.
- Не знаю. Вылилось так. Я и сама смотрела. Прямо петух как нарисованный, и хвост видно, и голову.
- Ну, уж не знаю я.
- Давно, говорю, зарубить его надо, - вмешался в их разговор дедушка.
- Никак нам сейчас без него нельзя. Цыплят столько налупилось; , ни один год столько не было. А петух такой: и котов прогонит, и от кобчика отобьет. Он же даже на шулику; накинулся и не дал квочку* заклевать.
Петух стал драчливым этой весной. На улице и на выгоне он людей не трогал. А во дворе кидался на женщин и детей. Норовил запрыгнуть на плечи или на спину. Больно клевался. А когда его пробовали прогнать хворостиной или оттолкнуть ногой, он ещё и шпорами своими пытался уколоть. Соседских детей к нам родители не стали пускать, как только узнали, что у нас петух бьется. Если мужчина во двор заходит, или дедушка из хаты выходит, он сопровождает его в сторонке и ругается по-своему:
- Ко – о –ко-ко. Ко – о –ко-ко.
А как только мужчина за ворота выходит или в хату заходит, он громко хлопает крыльями и кукарекает на всю округу о своей победе. Женщинам и детям даже большим спуску не давал никакого. Привяжется и, пока со двора не прогонит, кидается и кидается, хоть ты убей его.
Но вскоре дедушка все же зарубил петуха. Правда, цыплята к тому времени подросли уже, и их ни кошка, ни кобчик утащить не могли. А лисица на нашей улице кур не таскала. Зарубил потому, что петух маму сильно поклевал. Она ж невысокая, а он запрыгнул ей прямо на голову и стал клевать, никак не отбиться, в щеку клюнул и ладони поклевал сильно, ведь ладонями она глаза закрывала. Дедушка в тот же вечер и зарубил его. Ругался:
-Цыплят сохраним, а сами окосеем все! Сколько таких случаев рассказывают, что петухи глаза людям выклевывают. А нам все цыплят жалко. Холодец с него теперь знатный получится. А квочек, у которых ещё цыплята небольшие, можно со двора пока не выпускать!
Нашу бабушку никто не любил: ни соседи, ни родственники и даже ребята, если заходил разговор про жадного, или неприветливого, или злого, всегда сравнивали: "Он как баба Приська". А я любил бабушку и очень обижался, если о ней отзывались нелестно. Меня она баловала. Утром, когда просыпался, бабушка занималась стряпней. Все уже позавтракали и давно ушли на работу. Она тоже к этому времени уже управилась по хозяйству, убрала в доме и готовила еду на обед и вечерю.
Если пекла хлеб, то топилась печь, в которой весело потрескивали дрова и полыхали жаркие глыбы гноя*. Если хлеб не пекла, то готовила на припечке, установив на треножники чугунки и сковородки. Под треножниками горели щепки, палочки или мелко нарубленные стебли подсолнечника. Крупными дровами на припечке не топили. С осени, когда на улице становилось холодно, бабушка топила плиту и готовила еду на ней. Ко времени моего подъема, она готовила что-нибудь особое, вкусненькое. Позавтракав, я отравлялся играть.
 Большинство детей весной и вначале лета пасли птичьи выводки на бугре. Там была тьма кузнечиков, сверчков, жучков, червячков и прочего корма. На этих кузнечиках молодняк птицы быстро прибавлял в весе. Утята и гусята, конечно, и траву щипали, а индюшатам кроме букашек ничего не нужно. Они ловко и без устали ловили тучами разлетающихся из-под ног кузнечиков. При этом набивали воло* так, что оно комком выпирало на груди. Пастухи должны были своевременно поить птицу, подливая в сковородку или корытце воду из тыквы и следить, чтобы кобчик или шулика не унесла отбившегося от стада птенца.
В хорошую погоду, я бегал на бугор к кому-нибудь из товарищей. Было интересно резвиться на меловых обрывах. Залежи мела в нашей местности были повсюду. В полях водой смывало тоненький плодородный слой, и пахота теряла в таком месте свою угрюмую черноту, а светилась белесыми плешинами россыпей мела. В меловых отвалах мы находили "Пацикови ножки*", а иногда и окаменевшие зубы древних животных. "Пацикови ножки" я всегда относил домой, из них бабушка строгала ножом порошок. Таким порошком присыпают маленьким детям складки кожи, засыпали раны и ссадины у детей и взрослых. Если находили зуб, то им просто игрались. Высотой они были до пояса любому из нас, и, чтобы обхватить его, еле хватало рук.
 Большие парни нам говорили, что это зубы каких-то "ископаемых ящериц". Что зубы "ископаемые" я согласен, потому как мы сами откопали их в меловых россыпях. В то, что жили такие большие ящерицы, пусть даже очень давно - не верилось. Мы с Толиком Кудиновым даже специально отбили у индюков ящерицу зеленую, чтобы рассмотреть её зубы. Толик согласился со мной:
- Да, брехали пацаны. У ящерки тут бугорки, а тот зубище по фасону, как кутняки* на лошадином черепе. Он и снизу широкий, и сверху прямой.
 - А ты подумай, какой рот у такой ящерки будет? А голова? А ноги? Конечно, брешут, - соглашался я.
 - Им же не докажешь.
 - Насобирать бы таких зубов побольше, потом закопать их в землю кругом да посмотреть какой бы ротик у ящерки получился!
На бугре я долго не задерживался. Играя, пастух забывал о своих обязанностях, а, спохватившись, обвинял меня:
-Вечно ты мешаешь. Глянь, гусята уже давно наверно не пасутся. В сухую сковороду поналезли и ротики от жары открытые. Узнает мамка - попадет мне. Сейчас, мои хорошие, сейчас я вас попою.
 Я бежал домой и с увлечением мастерил всевозможные машины, паровозы и аэропланы в своей мастлеской.
Бабушка ругала меня, чтобы я не ходил с довоенными ребятами:
- Что ты к ним липнешь? Ты по глупости думаешь, что они дружат с тобой, а они специально приманивают, чтобы выдурить у тебя что-нибудь.
Она даже маме советовала:
- Ты поговори с Ягорой Ульяниным, чтобы не пускал к себе Женю. Хорошему он у них не научится, только матюги выучит.
Но я просил маму:
- Не говорите Вы ему ничего. Мне с большими интересно очень, а с малышней делать нечего. Им что рассказываешь – не понимают, а сами только и знают бегать без толку, да кричать, как оглашенные.
- Ну, с большими тоже нечего делать, ты у них только плохому научишься.
- Не, мам. Я плохому учиться не буду. А матюгаться, они же при маленьких не матюгаются.
Говоря о том, что при маленьких ребята не ругаются матом, я и обманывал маму и не обманывал. Действительно, если кто при мне пробовал матюгнуться, другие его останавливали. Но когда читали альбомы, там порой были такие сложные матюги, что их и понять непросто. При этом никто за меня и не думал. Потому что это не они матюгались, а так написано.
В Водяной круче мы обычно играли за кулацким садом. Кулаков Михайлусовых выслали из села так давно, когда наши родители сами были ещё детьми.
Село Бедное, как и большинство сел юга Воронежской области располагалось на пойменных землях, вдоль протяженного и широкого Бедного яра*. Сумасшедший студент Никанор объяснял всем, что склоны яра ; это ярко выраженные прирусловые террасы первого и второго порядка. По обе стороны села от домов и до полей наверху террасы простирался выгон. На крутых склонах первой террасы, растительность была скудной, и паслись там в основном стада домашней птицы. Первую террасу все называли Гора.  А вторую террасу ; Верхняя гора. Её склоны были более пологими, растительность богаче и там выпасали домашний и колхозный скот. На Верхней горе начинались все окружающие село кручи, но нам не разрешали уходить из дому так далеко.
Михайлусовы посадили вишневый сад в небольшой складке местности, на Горе. От села сад отделялся невысоким природным бугорком. На склонах горы и даже во дворах тех, кто жил под горой, не росли никакие деревья. Всему виной был мел. Его залежи так близко располагались к поверхности земли, что бедные деревья не могли укорениться. Сады у всех были внизу, в конце огородов, поближе к Вербам и Ривчаку.
Люди говорили, что Михайлусовы при закладке сада много перегноя в землю заложили, потому их сад и укоренился. Бабушка рассказывала, как наш дедушка тоже хотел яблони мичуринские во дворе посадить. Летом вырыл большие ямы по всей пасеке. Она даже на него ругалась:
- Не ямки, а целые погреба выкопал.
Осенью навозил в них перегноя и хорошей земли из Верб, посадил яблони, а весной они вымокли. Дожди в тот год были сильные, и снег за сараем долго таял. Вода собиралась в ямах, сквозь мел не могла дальше просочиться, земля раскисала, яблони вымокли и пропали.
Друге люди говорили, что кулаки слово какое-то тайное знали и поэтому у них всегда всё родилось.
А Студент Никанор пояснял, что в этом месте, из-за складки, образованной бугром, земля тоже наносная, как в Вербах, потому кулацкий сад и не пропадал. Он много интересного людям рассказывал и пояснял, и все травы и бурьяны знал, как по-научному называются. А потом начинал заговариваться и буровил такое, что никто его понять не мог. Никанор в молодости был таким умным, что смог устроиться в городе Москве на учёбу в академию и учился там на мелиоратора. Но на третий год учебы, выполняя очень сложное задание, он тронулся умом и теперь часто заговаривался. Когда его ум просветлялся, он много интересного землякам рассказывал и про Москву, и про академию. А ещё он в здравом уме убеждал всех построить оросительную систему, собирать со всей горы дождевую и талую воду, а летом потом поливать свои огороды. Но люди его не слушали, и он сам несколько лет с весны до поздней осени копал каналы и насыпал валы для сбора воды, рассчитывая, чтобы вода из этих каналов собиралась в Водяную кручу. Собирался ещё и плотину насыпать в конце этой кручи. Но не успел.
От Михайлусовых у нас даже память сохранилась. Когда их раскулачивали и во дворе сжигали всякие буржуйские книжки и журналы – бабушка, не боясь властей, вытащила из огня церковную книгу «Евангелие» и принесла домой. Она, почерневшая, с обгорелыми обложками и   краями страниц хранилась в кивнате, в угловом шкафчике, вместе с толстенной книгой «Пчеловодство», в которой было много-много рисунков, одни из которых назывались картинка, а другие гравюра. Даже мои друзья знали, что у нас есть две книги. А те, что мама купила, или что у тети Люси были для школы, называли просто книжками. По виду они похожие конечно, но я знал, что книга гораздо важнее простой книжки!
Зимой, когда из дому не выпускали – я рассматривал эти книги. В обгорелой картинок не было. И читать её никто не читал, потому как она была написана какими-то церковными буквами. Толстую зимой всегда пробовал читать дедушка, но читал медленно очень. Чаще, если маму рано отпускали с работы, а дедушка сидел с книжкой, он говорил ей:
- Почитаешь мне, как покушаешь, вот здесь про зимовку, а потом про переработку вощины.
Летом я впервые попал на колхозную работу. Из района должна быть проверка, и ещё какая-то комиссия по колхозным полям должна была ездить. Чтобы не подводить колхозное руководство, надо было побольше народу согнать на прополку подсолнечника. Наш бригадир Митрофан Иванович умел не только заставлять колхозников вовремя на работу выходить, но и славился тем, что умел в нужный момент уговорить на работу и не колхозника. Он и единоличников, бывало, упрашивал, и, если кто из рабочих в отпуск приезжал, он с ними как-то договаривался.
Эту работу должны были выполнять «привлеченные». Летом всегда в колхозе было много дел, и на работу гоняли не только постоянных колхозников, но и школьников. Поэтому бригадир решил привлеченных сделать из тех ребятишек, которым было ещё рано работать в колхозе. Зашел он и к нам.
 Бабушка категорически не соглашалась отпускать меня на прополку. Однако Митрофан Иванович, убеждая её, рассказал, что дали согласие на завтрашнюю поездку в поле родители всех моих старших товарищей из нашей ватаги. Что старшими будут вообще большие ребята, Гришка Миндолин и Роман Руденко. Что поедет на прополку даже наш родственник Юрка и тоже, может, будет за старшего у малышей. Что пешком до Высокого леса не придется идти, ребят посадят на подводы, которые будут ехать в поля.
Мне так захотелось побывать со сверстниками дальше Верхней горы, что я стал упрашивать бабушку отпустить меня, хотя и понимал, что нельзя вмешиваться в разговоры взрослых:
- Бабушка, ну че Вы не соглашаетесь?  Едут же не только с Бочанивки, а и наши пацаны. Толик Кудинов всего на год меня старше, а Толик Ковалев хоть и на два старше, так он же болеет, а я нет.
- И ты туда же. Дома надо было сначала учиться полоть, а потом в колхоз идти. А ты ещё и тяпки в руках не держал. Да и сам ростом меньше тяпки будешь.
- Младшие без тяпок едут, - вмешался в наш разговор бригадир, - Они руками будут выдергивать лишний подсолнух, там, где он кучей взошел.
- Вот видите, бабушка. Мне и учиться не нужно. А если хотите, я к маме сбегаю и ещё у неё отпрошусь.
- Я и без твоей мамы вижу, что в колхозе опять глупость затевают. Скоро грудничков с сосками сено косить погонят.
- Тетка Прасковья, вот Вы сердитесь, а зря. Нагружать их никто не будет. Нам просто для комиссии нужно показать народу побольше.
Бабушка ещё поворчала немного, а потом, махнув рукой, сказала:
- Ладно, вечером его мамка придет, и, если не станет перечить, то поедет и он.
Утром разбудили меня рано. Заставляли завтракать, а есть не хотелось. Но бабушка настояла:
- Не поест – никуда не поедет. Пока роса, на улице холодно, простудиться может. А затирки горячей поест, никогда не замерзнет. 
Мне налили в миску полный половник затирки, я плотно поел с хлебом. В карман бабушка положила завернутые в льняной лоскуток два тонких ломтика хлеба, смазанных в промежутке медом. 
Мужчин в поле отправили на повозках, запряженных лошадьми. А женщинам и всем нам, привлеченным, велели рассаживаться в воловьи повозки. Волы недавно вернулись с ночной пастьбы и сейчас лениво брели от колодца с водопойным корытом по направлению к своему сараю. Глядя на вереницу приближающихся животных, нарядчик командовал:
- Впереди Барин идет; Лидка, ты запрягай в крайний воз Барина и Лежачего.
- А кто из них цоб*? - спрашивала молодуха.
- Лежачий цоб, а Барин цэбэ*, - пояснял бригадир.
Женщина выбрала из кучи один налыгач* и вышла навстречу стаду. Остановив Барина, она ловко закрепила на его огромных рогах налыгач и ждала приближения Лежачего. Второй вол, увидев партнера с налыгачем, отделился от стада, подошел к ним и остановился с правой стороны. Тетя Лида закрепила налыгач у него на рогах, перехватилась правой рукой за средину веревки и повела волов к крайнему возу.
Лежачий переступил через дышло и остановился, а Барин подошел к дышлу слева, но не перешел на другую сторону. Женщины одобрительно загалдели:
- Хорошо, когда волы старые.
- Ловить не надо по стаду бегать.
-  И запрягать, сами к ярму заходят.
Тетя Лида позвала их:
- Во, раскудахтались. Идите, помогите лучше ярмо с дышлом поднять, так я и прытыку* не буду вытаскивать. 
Женщины помогали тете Лиде поднять ярмо с дышлом, быки сами подставляли им свои натруженные шеи. Ярмо надели на воловьи шеи, закрепили его занозами* , и первый воз был готов выступить в путь.
Бригадир прикрикнул на женщин:
- Лидка, рано тебе ещё форсить. Не выдумывайте. Сначала надевайте волам ярма, а потом в гарбы* и в возы запрягайте. Варвара Семеновна, Вы в горючевозку запрягайте Кутюха и Квитку.
Женщины пошли к бригадиру выбирать налыгачи, а он продолжал командовать:
- Лидка, выезжай на дорогу за клуней и жди остальных. А ты, Марфа, запрягай Прыткого и Мереженного в старый воз, поедешь сразу на огород, да пошустрей там. Пока кухарка плиту растопит, ты чтоб привезла все: и капусту, и лук и что там у них из огурцов будет.
- Ой, Митрофан Иванович, не поеду я на молодых волах. Они ещё не обученные. В кручу куда-нибудь перевернут воз, и радуйся тогда.
- Чтобы в кручу волы не заехали, я их не одних на огород посылаю, а с тобой, -  пояснил бригадир, и все засмеялись.
Но тетя Марфа не отставала от него:
- Какая Вам разница, дайте мне старых волов, а на молодых пусть едут кто постарше.
- Во, глупая баба. Тебе молодых отдали, чтобы съездила быстрей. А на старых до обеда ездить будешь. Запрягай и не мешкай. Пока мы соберемся –  ты уже на огороде будешь.
Тетя Феня крикнула ему:
- Митрофан Иванович, а в моей паре Вечерок хромает! Запрягать?
- Не, пусть пока в воловнике постоит. А ты тоже запрягай молодых. Вечерок позавчера ночью на пастбище чем-то ногу наколол. Я эту пару водовозу оставлю. Дядя Андрей не скоро на работу прихромает, да с утра и вы воды не хотите. Безногий на хромом воду сегодня развозить будет.
Бабы опять засмеялись, а бригадир добавил:
-  Эта работа не тяжелая, через неделю твои волы отдохнут, откормятся, и будут блестеть как новая копейка.
Было очень интересно и, несмотря на ранее время, совершенно не хотелось спать. Старшие ребята забрались на воз к тете Лиде. Мы тоже по колесам, по роспуску, по передку полезли на этот воз. Ребятишек набралось столько, что все стояли, плотно прижавшись друг к другу, а старшие с трудом удерживали равновесие, сидя на бортах. Увидев такое столпотворение, воловник окликнул тетю Лиду:
- Лидка, высаживай эту шпану. Оставь пять – шесть ребятишек, а остальных на другие воза забирайте. Кто запряг, ведите за налыгачи и выстраивайтесь за Лидкиным возом. Сегодня обозом ехать будете. Ждите, пока все запрягут. – Повернувшись к стоящим толпой женщинам с граблями и вилами он потребовал, - А вы не цепляйтесь все на гарбы, а по одной, по две садитесь в воз с детворой. Надо ж кому-то присматривать, чтобы руку в колесо не засунули или не свалились на ходу. Ездовым некогда за ними следить.
Мы разошлись по другим возам, а женщины-полеводы не хотели садиться с нами.
- Ещё чего надумали.
- Мы в дороге свои женские разговоры ведем. С детворой нам не с руки ехать.
Бригадир прервал разговоры:
- Дуська, в какой воз сел твой парень?
- К Власовне.
- Садись и ты к ней.
- Чьи ещё хлопцы едут на прополку?
- Мой едет, - ответила мамка Юрки Задорожнего.
- Поедешь с их возом.
- Ещё чьи есть?
Полеводы переглянулись, и Марфа Захаровна объявила:
- Родителей остальных нет с нами. Так что мы на гарбах поедем. А старшими назначьте парней, которые повзрослей.
Старшим к нам бригадир назначил Романа Руденко. Полеводы быстро рассаживались в гарбы.  Свой рабочий инвентарь устанавливали у заднего борта,  а сами усаживались на дно гарбы, свесив ноги в промежутках между палками бортов. При этом женщины настояли, чтобы все их гарбы ехали в обозе строго одна за другой. Я спросил:
- Роман, а че бабы хотят все рядом ехать?
- А выедем ; посмотрите – всю дорогу петь будут, - недовольно пояснил парень. – Хоть бы путевое что пели, а то одну старину.
- Глупые вы ещё, - вмешалась в разговор наша пожилая ездовая, - старинные песни, их хоть и петь тяжело, зато слушать одно удовольствие.
- Ну, Вы и сказали! Удовольствие, - возмутился Роман. – Они все как сказки, про то чего в жизни не бывает. А теперешние песни - жизненные: хоть про войну, хоть про стройки, хоть про колхозы.
- Поют девки молодые и новые песни.
- И Вам что, не нравится?
- Чему ж там нравиться? Все одним голосом голосят, одна громче другой, а слушать нечего.
- Вы, Евдокия Васильевна, вообще какая-то старорежимная. Вон старики из огородной бригады как затянут свои песни, по всему яру слышно. Так Вам, небось, нравится, а что девки наши песни громко поют – Вы недовольны, - ехидным голосом уточнил Роман.
- Я и говорю, глупые вы ещё. Ничего, вырастете, поймете, разберетесь, что к чему.
Нам было непривычно и удивительно слушать, как парень на равных разговаривает со взрослой тетей и даже не признает её доводов.  Каждый из нас, сразу зауважали Романа. Наверно, он скоро не будет водиться с парнями, если с пожилой женщиной уже так разговаривает. А он, чувствуя наше внимание, кипятился:
- Сказать Вам, Васильевна, нечего. Я говорю, что старые громче девок поют, а Вы отвечаете, что я дурак!
- Ты, парень, успокойся. А будет возможность; внимательней послушай, как огородные поют. Из них некоторые даже в церковном хоре состояли! Вон Женькина бабушка и в певчих была, и в огородных так выводила, что за душу брало, – с ударением подчеркнула женщина. – Поют так, что и слова необязательно слушать. От одной мелодии плакать хочется. На голоса поют! И первые выводят, и вторые голоса у них, и басы есть! Молодежь не хочет учиться. А жаль. Мы вымрем, и песен нормальных не останется, - с горестным вздохом закончила свои поучения женщина.
Отвернувшись от нас, она сняла накинутый на плечи старенький шерстяной платок, сложила его узкой полосой и постелила на скамеечку, на каждый воз, впереди, для ездовых были сооружены такие скамеечки из перекинутой с борта на борт досточки.
В это время обоз тронулся. Наша Васильевна тоже прикрикнула на своих волов:
- Гей, гей. Цоб! Цэбэ! – и замахала хворостиной над воловьими спинами.
Волы поднатужились, и воз со скрипом двинулся в сторону Горы. Ехали мы вслед за последней гарбой с женщинами. Они действительно почти всю дорогу пели. Васильевна иногда подпевала им в полголоса. Я вслушивался в женские голоса. Слышал, что поют не все сразу. Сначала звонким голосам пела одна или несколько женщин, а потом дружно и громко песню подхватывали остальные. Поют они на голоса или нет, я не разобрался, а спросить у Васильевны постеснялся.
Над выгоном в небе висели, часто-часто махая крыльями, и тоже радостно распевали свои песни серые жаворонки. Некоторые поднялись так высоко, что казались маленькой точкой, но и их песни отчетливо слышались сквозь скрип колес. Чуть в стороне от дороги были видны несколько, стоящих столбиками на задних ногах, сусликов. Они вглядывались в наш обоз и не убегали. Но увязавшийся за горючевозкой ананьевский щенок с лаем кинулся в их сторону, и суслики мгновенно попрятались в свои норки.
Некоторые из ребят, покачиваясь в такт размеренным шагам волов, уснули. Уснул, прильнув своей кучерявой головой к спине Васильевны, и назначенный к нам начальником Роман. Но мы не баловались и не засовывали руки в колеса.
Полоть нас поставили не сразу. Бригадир поскакал в поле верхом на упитанной кобыле. Он обогнал наш обоз в самом начале пути. Роман сказал, что у бригадира настоящее военное казачье седло, и планшетка у бригадира была настоящая, военная, со слюдяным окошком. А учетчик МТСовский простую брезентовую сумку носил на ремне через плечо и тоже называл планшеткой. Но мы все, и даже маленькие знали, что никакая это не планшетка, а просто сумка, пошитая.
Когда мы приехали на полевой стан, бригадира там не было, хотя его стреноженная и не расседланная кобыла паслась в кустах. Кухарка сказала, что бригадир ушел в отряд и скоро вернется. Я думал, что отряды бывают только у военных или у партизан, и очень удивился. Но Юрка объяснил, что здесь не военный, а тракторный отряд. Что трактора МТСовские ездят из колхоза в колхоз, и каждая группа таких тракторов с трактористами называется отрядом, и показал пальцем через кручу.
На другой стороне неглубокой, с зарастающей травой и кустами шиповника кручи, стояли два трактора, плуг, сеялки, зеленый домик на колесах и с окнами. На противоположных углах этого домика были прибиты высокие шесты, между их вершинами натянута проволока. От этой проволоки вниз, в окошко, спускался ещё один кусок проволоки, но он был не так туго натянут, как верхний кусок, и свободно мотался на ветру. Старшие ребята сказали, что эти проволоки называются антенной.
Женщины с граблями и вилами пошли раскидывать для сушки сено, сложенное вчера вечером в небольшие копны. Их звеньевая Марфа Захаровна задержалась, обсуждая что-то с кухаркой. В это время на той стороне оврага показался бригадир. Он спешно спускался по тропинке, проложенной от полевого стана бригады в тракторный отряд. Заметив вышедшую от кухарки звеньевую, он крикнул ей:
-Захаровна, подожди меня!
Женщина оглянулась и присела на ступеньках кухни. Запыхавшийся бригадир подошел поближе и, указывая на нас рукой, распорядился:
- Вот тебе войско привлеченных. Отведи их на подсолнух у Высокого. На всю длину пусть не полют. Отмеришь от дороги шагов сто и хватит.  Которые с тяпками, пусть берут по рядку и полют в ряду и справа от ряда, а те, что без тяпок, пусть раздергивают подсолнухи в рядах. Оставлять через две четверти и главное по одному. Чтобы Боже упаси, кустами не оставляли. Поняла?
- Что ж тут непонятного? Мне с ними остаться?
- Не, ты к своим возвращайся. А этим втолкуй, чтобы не баловались там, а особенно при комиссии, чтоб и головы не поднимали. Да ещё водовозу, если первая увидишь, скажи, пусть к ним первым едет. А то приедет при комиссии – всю работу поломает.
- А на крупу мне их добавлять поварихе?
- Не беспокойся, я их ещё в селе пересчитал и сам допишу.
  Марфа Захаровна окликнула ушедших к краю стана:
- Вы что там, на перекур собрались? Давайте все сюда и айда к Высокому.
Я спросил у Юрки Задорожнего:
- А далеко отсюда лес Высокий?
- Не, через лесопосадку, вон за тем бугром.
Возглавляемые звеньевой мы бодро зашагали по направлению к лесу. Пока дошли до лесопосадки, большие парни и звеньевая прилично оторвались от нас. Потом они ушли далеко вперед. Мы сначала старались не слишком отставать. Но, убедившись, что больших не догнать, пошли медленнее, а когда сильно отстали, сели в траву на обочине отдохнуть. Толик Ковалев возмущался:
- Летят, как угорелые. Их теперь и бегом не догнать.
Его поддержали другие:
- Что, они не соображают, что мы так ходить ещё не можем?
- Выделываются просто.
- А мы не заблудимся? - встревожено спросил Николай Тырса –   паренек с Бочанивки.
- Не, тут дорога одна. Немного посидим и пойдем.
Я переживал не за то, что заблудимся, а за то, что нас впервые прислали на важную колхозную работу, а мы подводим бригадира. И колхозники, и трактористы, и наши старшие товарищи уже работают, а мы расселись среди поля и сидим, как маленькие. Молча переживать долго не смог и предложил:
- Давайте вставать. А то неудобно получается. Никто ведь не уморился пока, мы ж не малышня!
Последними словами я надеялся задеть самолюбие товарищей.
Их мнения разделились:
- Ещё чего придумаешь? Только сели и вставать!
- Передохнем немного и сразу быстрее пойдем.
- Пацаны, может и вправду давайте идти, а то Захаровна заругается.
- Че она будет ругаться, они ж сами ушли вперед, а нас не подождали.
Товарищи живо обсуждали мое предложение не вставая, а Витька Калько зевнул, сладко потянулся и, улегшись на бок, сказал:
- Я сегодня совсем не выспался. С вечера гости до полночи горланили, а потом подняли спозаранок.
Почувствовав, что во мне растет предательское желание последовать примеру Витьки, я поднялся и объявил:
- Вы как хотите, а я пошел.
- Постой, - окликнул меня Николай Тырса, - я с тобой.
Мы направились в нужную сторону, а вслед послышались осуждающие голоса товарищей:
- Не по-честному они.
- Выскочки!
- Может они специально вперед уходят, чтоб нас осрамить?
- Пусть идут. С такими и дружить не будем. Против всех нельзя выхваляться.
Удалившись, мы уже не слышали осуждения остальных, а Николай меня успокоил:
- Ты не переживай. Мы ж не втихую ушли. Ты всем предлагал идти.
- А я ничуть не переживаю, и, если кто налезать будет, мне не трудно доказать свою правду.
Прошагав ещё немного, мы услышали сзади запыхавшийся голос:
- Вроде и не спешите, а я вас никак не догоню.
Оглянувшись, мы увидели бегущего вслед за нами ещё одного парня с Бочанивки, Толика Салова – сына председателя сельсовета.
Поравнявшись с нами, он перевел дыхание и сообщил:
- Вы ушли, а мы ругаться меж собой начали. Сейчас может и все пойдут. - Оглянувшись назад он воскликнул, - Во, ещё двое встали!
Мы с Николаем тоже посмотрели назад. Там двое отошли от отдыхающих и что-то кричали им, размахивая руками. Толик спросил:
- Может, подождем?
- Догонят, - злорадно возразил Николай и ускорил шаги.
Вскоре мы увидели, что и другие ребята, поодиночке и группами двинулись вслед за нами. Когда мы подошли к месту работы, старшие парни уже значительно продвинулись по полю в сторону яра, отделяющего лес от поля. От дороги вслед парням простиралось черная полоса взрыхлённой почвы, со срубленными сорняками и рядами лопоухих подсолнечников. Вся остальная площадь поля казалась нарядным зеленым ковром.
Увидев нас, звеньевая крикнула:
- Что вы там растянулись, как верблюды по пустыне? Собирайтесь на краю, я скоро подойду.
Тут же отвернулась в сторону удаляющихся полольщиков, строго позвала:
- Роман, а ну-ка вернись ко мне!
- Что там опять не слава Богу? - недовольно спросил он, подходя к Захаровне.
- Сам посмотри! Исправился, называется. Из куля да в рогожку.
- Нечаянно я их срубил.
- Сам знаешь, за нечаянно бьют отчаянно! Так мало того, что подсолнухи ты срубаешь, как и срубал, так ещё и мыший стал оставлять!
- А че по нему зря тяпкой махать, он же малюсенький.
- Сам ты малюсенький. Мыший ; это такая зараза – одним корешочком уцепится за землю и выживет, а потом разрастется таким кустом, что все заглушит. Переделывай все сейчас же, а не то бригадиру расскажу, что ты полешь спустя рукава. Уже парубок. Стыдно будет перед людьми.
Заставив парня переделать его работу, она пошла дальше. Пройдя несколько шагов, вернула другого:
- Васька, тоже возвращайся. В ряду хорошо пополол, а между рядками совсем почти не полото.
- То наверно Гришка оставил.
- Причем Гришка? Гришка слева от тебя полет, а ты должен правую сторону полоть от своего ряда. Иди, переделывай.
Затем глянула в сторону остальных полольщиков и остановила их:
- Передохните, стахановцы. Я сейчас замерю, вы уже наверно дальше полете, чем бригадир велел.
Вернувшись к дороге, она спросила, все ли мы собрались, велела ещё подождать и, широко, размашисто шагая вдоль ряда подсолнухов, стала отмерять нужное расстояние.   Отсчитав нужное количество шагов, она стала чертить башмаком по земле черту поперек рядов подсолнуха. Те, которые выпололи свои ряды дальше черты, положили свои тяпки на плечи и направились к нам. Подойдя, стали подтрунивать:
- Че малышня, отстали?
- Они наверно решили, что им рано ещё работать.
- Вы все уже здесь или ещё кто тянется?
Подошедший последним, младший меня Петька Калько ответил:
-Все здесь. Витька вон уснул на пол дороги и спал как суслик, - махнул он рукой в сторону старшего брата. - Я его еле растолкал.
Вскоре к нам подошла и Захаровна. Старших она прогнала:
- Нечего здесь зубоскалить, идите, занимайте новые ряды и полите до черты, - а нам стала рассказывать, как продергивать подсолнухи, - смотрите сюда. Подсолнухи в рядах взошли, где кучей, а где редко. Там, где кучей выдергивайте, те, которые помельче, а один, самый крупный оставляйте. А в ряду один от другого оставляйте через две четверти.
Строго взглянув на затеявших толкотню ребят, она повысила голос:
- Прекратите. Расступитесь и все смотрите, через сколько подсолнухи оставлять один от другого.
Она быстро продергала несколько шагов подсолнуха в одном ряду, затем прошла вдоль дороги и продергала растения в другом ряду, бросила выдернутые подсолнухи на дорогу и спросила:
- Все видели? Все понятно? Не напутаете?
- Понятно.
- Работа простая.
- А вырванные куда девать, на дорогу выносить?
- Не, бросайте там, где продергивали, - посоветовала звеньевая. – А теперь становитесь по одному на ряд. Начинайте работу, а я посмотрю, как у кого получается.
На первый ряд встал Толик Кудинов, за ним Витька Калько, рядом он поставил своего младшего брата Петьку.  Меня звеньевая поставила следующим. За мной поставили Николая Тырсу и Толика Ковалева, а дальше я уже не следил, кого где поставят, потому что мои соседи дружно принялись дергать подсолнухи, и надо было тоже поспешать, чтобы не отстать.
 Дергать было не тяжело, земля рыхлая, и растения выдергивались легко. Больше времени уходило на то, чтобы выбрать, какой подсолнух самый крупный, чтобы его оставить, и правильно рассчитать расстояние между оставленными растениями.
Я очень старался, но другие работали быстрее. Постепенно многие меня опередили, а все соседи, кроме Петьки, оказались далеко впереди. Чтобы работать быстрее и опередить хотя бы своего младшего соседа, я стал постепенно оставлять все больше и больше подсолнухов в ряду. В оправдание решил, что, сохраняя больше не вырванных подсолнухов, я помогаю тому, чтобы в колхозе больше уродилось семечек подсолнечных. Однако мои ухищрения быстро обнаружила звеньевая и окликнула меня:
- Женька, а ты че, не понял, как надо оставлять подсолнухи в ряду?
- Понял. Я так и оставляю, - как можно убедительнее ответил я.
- Ну, вначале и у тебя вроде неплохо получалось, а здесь совсем зачастил, - втолковывала Марфа Захаровна, подходя ко мне ближе, - посмотри сам, очень густо оставляешь.
Тут мне в голову пришла отличная мысль, и я разъяснил женщине:
- Так говорил же бригадир, что на две четверти надо оставлять, я так и оставляю. Вот посмотрите.
Присев на корточки, я стал замерять своей четвертью расстояние между оставленными подсолнухами. Получалось по две четверти. Где расстояние было немного меньше, я чуть сближал пальцы, так, чтобы получалось ровно две четверти.
Захаровна рассмеялась:
- Ха-ха-ха! Ну, ты даешь! Из молодых, да ранний!  Я ж четвертями не мерила, когда показывала, как расставлять нужно. Тут у тебя ровно половину раздергать придется. А если мерить хочешь, так мерь тогда не четвертями своими, а лаптями!
- Так мало ж подсолнухов останется, и урожай в колхозе меньше будет, - привел я свой последний довод.
- О –о-о, какой грамотный, - удивилась она. – Нам, колхозникам, грамота ни к чему.  Привыкай с малку, что наше дело телячье. В колхозе что скажут – то и делай. Если вздумаешь умничать – враз перепадет на орехи.
Звеньевая походила ещё немного по рядам, попридиралась к нам, а потом позвала Романа:
- Руденко, положи свою тяпку на краю и будешь за старшего здесь. Младших без надзора нельзя оставлять, да и когда комиссия появится, нужно проследить, чтобы все работали хорошо.
- А если кто слушаться не будет, можно и подзатыльник отпустить? – улыбаясь спросил парень.
- Ещё чего придумаешь? А слушать будут, вы же не на выгоне играете, а в колхозе работаете.
- А на обед нам, когда, к двенадцати приходить?
- Не, Вы раньше часа не уходите с поля. Сначала взрослые будут обедать.  Мешаться будете, да и посуды на всех не хватает. 
- А сколько лаптей будет в час? – спросил у звеньевой Юрка Задорожный.
- Четыре лаптя, после обеда, - пояснила женщина.
Когда звеньевая скрылась с глаз, а солнце начало припекать наши согнутые спины, мои сверстники предложили старшим устроить перерыв. Но Роман и остальные ребята втолковали нам, что пока не проедет начальство с комиссией, ни отдыхать, ни сбиваться в кучи не следует.
К приезду комиссии мы уже заметно устали. Появились они из-за леса. Впереди размашистой рысью пара вороных коней везла покачивающуюся на неровностях черную тачанку с кучером и двумя пассажирами, рядом с ней скакал бригадир, видимо, показывая дорогу. Следом ехала зеленая тачанка нашего председателя, запряженная хорошо откормленными серыми конями.  В председательской тачанке сидели двое, а скамейка кучера пустовала.  Сзади, на значительном расстоянии, чтобы не дышать пылью, поднятой тачанками и кобылой, на дрожках*, запряженных разномастными лошадьми,  ехали ещё четыре человека.
Вся процессия остановилась у прополотой части поля. Бригадир привязал повод своей кобылы к спинке черной тачанки, а председатель и люди с дрожек тоже передали вожжи своих коней кучеру этой тачанки. Поговорив о чем-то на краю дороги, все, кроме кучера, пошли по полю. Мы, предупрежденные старшими, усердно работали, стараясь меньше смотреть на проверяющих.
Походив немного по прополотым нами рядам, комиссия всей толпой направилась к нам. Я немного струхнул.  Посмотрел на других и, не заметив их беспокойства, успокоился.  Подошедшие позвали нас к себе, громко поздоровались, и одетый в светло коричневый френч тучный мужчина спросил:
- Ну, как дела, молодежь?
- Спасибо, хорошо, - ответил Роман.
- Нормально.
- А какие у нас ещё дела?
- Хорошо, - поддержали Романа нестройными голосами большие ребята.
Вперед выступил худой пожилой мужчина в светлом костюме и светлом картузе. Обращаясь к Юрке, он спросил:
- Скажи, вам легче теперь стало обрабатывать посевы подсолнечника, посеянные широкорядным способом, в сравнении с прежними способами посева?
Юрий немного отступил, глянул на товарищей и, пожимая плечами, негромко произнес:
- Да я не знаю, я не местный. Мы в Митрофановке живем.
- Это хорошо, что в колхозе даже районных привлекают. Ну, митрофановских здесь наверно немного, - продолжал добиваться приезжий, - а остальные как считают?
 Ребята молчали, с недоумением переглядывались. Наконец Роман, видно, нашел безопасный ответ и заявил:
- Так мы прошлый год не пололи сеяный подсолнух. Пололи только тот, что полеводы вручную сажали.
Ответ наверно был правильным, потому что и бригадир поддержал парня:
- Знаете, в нашей бригаде и вправду первый год сеялкой подсолнухи сеяли. Раньше нам и плана на него не доводили. Сажали под тяпку понемногу, и то не на поставку, а на трудодни, и чтобы масла набить для кашеваров.
Словоохотливого бригадира перебил строгим голосом председатель:
- Из технических культур у нас до этого года был кок-сагыз и кориандр, а подсолнечник первый год в план поставок включили. Поэтому ребятам сравнивать не с чем.
- Жаль, - с сожалением посетовал человек в светлом картузе, - хотелось бы из уст непосредственных исполнителей услышать о преимуществах новых агрономических приёмов.
- Нам можно продолжать работу? – наивным голосом спросил у бригадира сообразительный Роман.
- Да, конечно, не отвлекайтесь, - закивал головой Митрофан Иванович.
Мы разошлись по своим рядам и продолжили работу. Я продергивал подсолнухи рядом с комиссией и слышал, как серьезный мужчина во френче строго спрашивал у остальных что-то про посевы и про прополку, а они дружно, перебивая один другого, отвечали ему. Вскоре комиссия уехала в сторону бригадного стана. А к нам подъехал одноногий водовоз, мой родственник дедушка Андрей Моторин.
Всем сразу захотелось пить, и мы окружили телегу с большой дубовой бочкой. Обеспокоенный водовоз прикрикнул:
- Куда вы прёте, оглашенные. Никто никуда не лезет. Сначала расскажу, какой будет порядок, а потом всех напою от пуза.
Кряхтя, он руками приподнял свой протез, свесил его через низенький борт телеги, повернул свое грузное тело и уселся поперек сидения. Снял с крючка две жестяные кружки и продолжил:
- Давайте так сделаем. Один, у кого руки почище, пусть лезет сюда, черпает кружкой через крышку и подает вниз. Только, чур, руки не мочить в воде, а те, кто из этой кружки пить будет, не хватайте её за бока, а за ручку держите. Руки вон у всех почти до косточки черные. Сок выдавливали из подсолнухов что ли?
- Руки только у младших такие. Они ж руками дергают. Один хорошо выдергивается, а другой пока выдернет - поломает.
- А второй, кто постарше, берите другую кружку, выдергивайте чоп; из пробки и наливайте там. Кстати, снизу вода холоднее будет. Так что кому не слишком студеной - сюда, а кому похолоднее - назад отходите. Да смотрите там сзади, со струи не пейте, а то поразольете, а мне сегодня на этих хромых целый день людей поить и кухарке десять ведер должно остаться.
Большая бочка была укреплена на телеге лежа. Сверху, посредине две клепки были распилены, а образовавшийся люк закрывала деревянная крышка с прибитым снизу куском доски, хорошо подогнанным под размер люка.  Сзади бочки, в самом низу торчала толстенная липовая пробка. В этой пробке было просверлено небольшое отверстие, закрываемое чопом.
Мы долго и с наслаждением пили воду. Некоторые прикладывались к кружке и по третьему разу. А большие ребята приседали за бочкой так, чтобы не видно было дедушке Андрею, открывали чоп, закрывали отверстие пальцем, а потом пускали тоненькую струйку воды и пили из струйки.
Наконец водовоз уехал, а мы не спешили начинать свою работу. Стояли группами, разговаривали. Кто молча присел на траву у обочины дороги. Витька Калько спросил:
- Роман, а обедать не пора идти?
- Ты что - обедать, до обеда ещё наверно час. Сам померь, лаптя два ещё до полдня. А нам вообще сказали к часу приходить.
- Нет, есть ещё не хочется. Устали просто.
Витьку поддержали другие ребята:
- Конечно, передохнуть уже пора.
- Хоть и не полдень ещё, а дергать подсолнухи жарко.
- Давай, Роман, объявляй перерыв, - предложил наш Юрка.
- Давайте отойдем от дороги на тот конец прополотого и там посидим, отдохнем, - поддержал его Юрка Задорожный.
Роман возразил:
 - Сидеть нельзя на поле. В раз вытолочем все посевы, затрамбуем землю так, что до осени ничего не вырастет.
- Что же мы, по-твоему, в этой пыли дорожной стоя должны отдыхать? – с издевкой уточнил наш Юрка.
- Надо вот что сделать, - поразмыслив пояснил Роман, - дополоть те ряды, у кого до черты не дополоты. Потом занять новые ряды, но не от дороги, а от черты, но полоть не будем. Оставим тяпки на своих рядах, а то с ними тут у дороги и подшутить могут, спрячут или чего доброго своруют ещё. А отдыхать в лес пойдем.
Предложение всем понравилось:
- Правильно!
- Если кто и увидит, что мы не полем, так не скажет, что мы совсем работу бросили. Тяпки ведь на рядах будут.
- Ай- да быстрее, дополем, а малышня пусть пока топает к лесу.
В лесу, в тени дубов было прохладно. Все разлеглись в густой траве на поляне. Пахло чабрецом, а порывы ветерка доносили ещё какой-то нежный и приятный запах. Когда немного отдохнули, я спросил:
- Гриша, а чем это так хорошо пахнет из яра?
- Да кашка уже расцвела.
- А какая она?
- Сходи, посмотришь.
- Как же я её узнаю, если раньше не видел никогда?
- А ты её сразу учуешь. В наших лесах ничто так сильно не пахнет, как кашка.
- Да у неё и цветы всегда выше травы поднимаются, - добавил Роман, - так, что не спутаешь ни с чем.
Пробравшись сквозь редкие заросли татарского клена, я вышел к краю яра. По опушке леса, а особенно по склонам над травой действительно возвышались белые комочки цветов. Росли цветы на круглом, опушенном стебле, твердом и с виду очень прочном. У корня располагались листья - разрезные, как у полыни, но опушенные. Выше по стеблю листьев было мало. Мелкие цветочки на верхушке были собраны в комочек, напоминающий кулак. Грязновато-бело-желтоватый цвет, форма и выпуклости мелких цветков в соцветии действительно очень были похожи на комок густой, разваренной, пшенной каши на молоке. Сразу стало понятно название растения.
Вблизи аромат цветов был сильным, густым, но все равно приятным. Сразу решил нарвать для мамы букет таких цветов. Когда был ещё маленьким, запомнил, как тетя Люся говорила, что для любой женщины самыми приятными бывают те моменты, когда им дарят цветы. Я сначала пытался рвать везде цветы и носить их маме или тете Люсе. А потом она мне объяснила, что цветы не принято срывать за сам цветок. Нужно срывать со стеблем. И дарить принято не просто цветок, а целый букет из цветков со стеблями.
Подумал, что сломать такой твердый стебель я не сумею, и придется выдергивать с корнями. Но твердый стебель оказался хрупким и легко ломался. Стараясь рвать цветы ближе к земле, я постепенно набрал целый букет из самых пышных и самых высоких цветов.
Ко мне пришел Гришка, присел на краю яра и спросил:
- Ну что, разобрался, где кашка?
- А то. Тут и дурачок поймет.
- А букет зачем тебе?
- Маме понесу.
- Ну- ну.
Из-за клена выглянул Юрка и спросил:
- Чем вы здесь занимаетесь?
- Да вот букеты готовим, чтобы девкам вечером дарить, - пошутил Гришка.
- А мне оставили?
- Да тут на всех хватит.
Подошли ещё ребята. Кто присел на склоне, упиваясь ароматом, а кто спустился на дно яра. Я пояснил Гришке:
- Знаешь, я как глянул на цветки – сразу понял, почему они кашкой называются.
- А тут и понимать нечего – любой догадается.
- Так я ж их первый раз вижу.
- Ну и что ж тут такого. А вот почему крутонос так называется, ты знаешь?
- Не.
- Могу показать, - и крикнул Роману, - Ром, посмотри там, на припеке уже должен быть крутонос, а то Женька не знает, что это за трава такая.
- Сейчас поищу.
Пока Роман искал, рвал и нес к нам траву, подошел Юрка и тоже удивился:
- Что это за чудо такое, я тоже такого названия не слышал?
Гришка с Романом засмеялись, а Гришка успокоил:
- Сейчас услышишь.
Роман показал нам веточки травы с мелкими, как у спорыша, листьями и пояснил:
- Чтобы понятно стало, нужно растереть листья сильно и понюхать.
Он растер стебельки с листьями между пальцами так, что выступил сок, и дал мне этот сок понюхать. Вдохнув запах травы, я ощутил, как спазм перехватил мне дыхание, из глаз брызнули обильные слезы, а через мгновение я начал громко чихать, сильнее, чем после понюшки дедушкиного табака.
Глядя на меня, все в округе засмеялись. Юрка взял из рук Романа один стебелек, растер его и осторожно нюхнул. Слезы выступили у него тоже, и он чихнул два раза. Опять все засмеялись.
Вытирая слезы, Юрка предложил:
- Пацаны, а давайте до обеда больше не идти на прополку. Здесь нормально, а на поле зажаришься. Утром хорошо и прохладно и пыли не было.
Неожиданно для меня Гришка поддержал его:
- А че, может и правда, не пойдем. Колхозу не нужна эта прополка, а комиссия уже уехала.
- А если они сейчас обратно поедут мимо нашего поля, что тогда? – спросил Юрка Задорожный.
- Не поедут, - успокоил его Роман. - Комиссия, она по другим колхозам поедет - и «Шевченко», и «Ударник» должны заодно проверять.
- «Ударник» уже наверно проверили, они ж к нам из-за леса выехали.
- Точно. А нам можно пока гнезда поискать сорочьи и вороньи, яиц надрать и напечь в костре, - предложил Витька Калько.
- Ты че, не соображаешь? У них уже птенцы наверно. А если не птенцы, так в яйцах зародыши на весь желток.
Согласившись с предложением Юрки не идти на поле, ребята разбрелись по лесу.
Вскоре раздался громкий крик Толика Ковалева:
- Пацаны! Бегом ко мне! Я зверька нашел интересного!
Все бросились на крик.
- Что за зверь, какой он?
- А где?
- Брешет, наверно.
- Ты че, пошутил над нами?
- Нужно мне шутить, - возмущался Толик, - Здесь он, по дубу вверх побежал, как по ровной дороге. Быстро так.
- А какой он?
- Такой как хорь, только ещё меньше и полосатый.
- Наверно, ласка.
- Не, ласок я видел. Она длинная какая-то. А этот не длинный и с хвостом.
- А ласка без хвоста, скажешь?
- Так у ласки хвост маленький, а у этого как у лисицы.
- Ну ты брехать здоров. Зверек меньше хорька, а хвост как у лисицы.
- Хвост не такой по длине, как лисий, а для зверька он большой.
Гришка уточнил:
- Ты говоришь, зверек с хвостом большим и полосатый? А хвост у него вверх торчит, как у белок на картинках?
- Да- да, у него вот как у белки хвост, а не как у лисицы. Только он сам полосатый, и хвост тоже полосатый.
- Так это ж бурундук.
- Какой бурундук?
- Ты что, бурундука никогда не видел?
- Не видел.
- Да их в лесу полно, особенно после того, как на желуди хороший урожай.
- А он не кусается? - спросил Федька Ковалев.
- Ну если тебя кусать будет – мы отобьем, - улыбнулся Гришка, и продолжил, - Пацаны, вы не шумите и отступите немного от дуба. Бурундуки - они не боязливые. Он сейчас спустится пониже, и тот, кто не видел их раньше, может рассмотреть.


 



Ребята послушались. Затихли и отступили от дерева. Я зашел в тень, с другой стороны. Все всматривались в листву, но бурундук не появлялся.
Вдруг я заметил, как у вершины по ветке промелькнул рыжий комочек и затих, прижавшись к стволу. Затаив дыхание, стал следить за этим комочком, стараясь не только не шевелиться, но и почти не дышал. Через мгновение комочек скользнул ниже по стволу, и я разглядел красивого рыжего с черными полосками и светлым брюшком зверька. Хвост у него действительно торчал кверху. Зверек прятался от толпы ребят за стволом дуба, а меня он видно не замечал.
Спустившись ещё ниже, он пробежал по ветке в мою сторону, затем вернулся к стволу и, осторожно вытягивая головку, попробовал посмотреть на стоящих с той стороны. Я не успел ещё хорошо рассмотреть его как, кто-то из ребят на той стороне громко закричал:
- Смотрите, вон бурундук, вон он из-за дуба выглядывает.
Зверек мгновенно юркнул на мою сторону дерева и метнулся вверх. Но прятаться в верхних ветках не стал, а уселся на небольшой сук и с любопытством стал озираться. Я не выдержал и зашипел на пацанов:
- Ну что вы разорались. Я давно уже его вижу. Вам же сказали - не орать. Теперь он наверно не спустится.
- Ничего, - успокоил Гришка, - шуметь не будете, он опять покажется.
Вскоре бурундук действительно осмелел и стал беззаботно расхаживать по веткам, но на нижние не спускался – осторожничал. Ребята окружили дерево, и все хорошо рассмотрели зверька. А Роман с сожалением сказал:
- Вот было бы у кого зерно или семечки подсолнуховые, его можно было бы покормить. Я в киножурнале видел, как люди белок прямо из рук орехами кормят.
Вспомнив, что мне бабушка положила в карман еду, я спросил у него:
- А хлеб он есть будет?
- Конечно. А у тебя что, хлеб есть с собой?
- Да, только он медом намазанный.
- Ну, мед бурундуку ни к чему. Мед есть мы и сами с усами. А хлеба можно накрошить. Доставай!
Я аккуратно вытащил сверток с хлебом из кармана и подал Роману. Он разъединил ломтики хлеба и хотел слизать мед, но остальные зашумели:
-Ты че, самый хитрый?
- На всех делить положено.
- Гляньте на него. Самому маленькому кушать захотелось.
- Ладно вам, насели, -  оправдывался Роман. – На всех все равно не хватит. А я сейчас мед и правда самым малым разделю.
- Правильно.
- Малышне и по закону сладкое положено.
- А я меду никогда ещё не пробовал, - громко объявил Петька Калько.
- Ну тебе значит самая первая проба. Иди сюда, - подозвал Роман Петьку. - Открывай рот.
Петька встал перед ним с открытым ртом. Роман зачерпнул пальцем не растаявшие крупинки меда и протянул ему:
- На, облизывай.
Петька тщательно очистил языком палец своего доброжелателя и отошел в сторону, блаженно глотая ароматную сладость. А Роман объявил:
- Меда сверху не осталось. Он растаял и хлеб пропитал. Я сейчас с краю, там, куда мед не попал, накрошу немного в ладонь для бурундука. А Задорожный пусть разделит малышне по кусочку хлеба, смоченного медом, - и, повернувшись к Юрке, добавил, - Только по чуть-чуть дели, чтобы всем малым досталось, вон смотри, они уже слюной давятся.
Юрка стал делить хлеб, а Роман пошел с крошками к стволу. Я тоже подошел к нему. Глянув вверх, он сказал:
- С земли я не достану до ветки. Давай я тебя подниму, а ты насыплешь крошек на ветку?
- Давай, - согласился я.
Пока мы насыпали хлебные крошки вверху на ветку, и у земли, на выпирающий из почвы корень, Юрка разделил хлеб и позвал нас:
- Я так разделил, что вообще всем по чуть-чуть досталось. Идите, берите свои доли, а то съем.
Мне показалось, что пристыженный Роман не хочет брать свой кусочек. Решил тоже не брать, сославшись на то, что мед дома часто ем.  Но он после маленькой заминки подошел к Юрке, взял хлеб и, покачав головой, произнес:
- Ну и дока. Как ты сумел разделить, что всем хватило?
- А он как Иисус, - хохотнул Гришка.
Мне тоже нестерпимо захотелось хлеба с медом. Взял из протянутой ладони Юрки последний, малюсенький кусочек, с наслаждением разжевал его и, стараясь продлить удовольствие, маленькими глоточками долго глотал слюну и содержимое.
Все расселись невдалеке от дерева, с той стороны, куда торчала ветка с крошками. Стали наблюдать за бурундуком. Он то прятался в листве, то показывался и даже спускался ниже, но к крошкам приближаться боялся. Мы вначале внимательно следили за ним, ожидая, когда он, наконец, захочет кушать. Но постепенно наше внимание притупилось. Кто разговаривал вполголоса, кто просто лежал на траве, а некоторые даже задремали, разморенные теплом. Бурундук или спрятался, или незаметно перебрался по веткам на стоящий невдалеке другой дуб. Я тоже начал клевать носом.
Очнулся от раздраженного голоса Витьки Калька:
- Раздразнили этим медом, теперь жрать хочется. Давайте померим, сколько сейчас время. Может на обед пора.
- Да, нужно померить время, - согласился с ним Задорожный и встал с земли.
Выйдя на освещённое место, он встал ровно, запомнил то место, где заканчивалась его тень, и стал мерить это расстояние своими ступнями. Замерив, громко объявил:
- Три лаптя с половиной, даже чуть больше половины.
Старшие стали обсуждать:
- Угадай теперь до полудня это, или после?
- Не угадаешь, пока не поймем, растет тень или уменьшается.
- А по солнцу нельзя определить, где оно сейчас ; до обеда или после?
- А ты попробуй, угадай.
- По солнцу можно. Нас в школе учили. Но для этого компас нужен.
- В школе компас есть.
- Так сбегай в село за компасом. Заодно и время в школе посмотришь на часах.
Ребята засмеялись, а Роман пояснил:
- Через время замерим тень и поймем, что сейчас - до полудня или после. На обед все одно рано идти.
Посидели ещё немного. Вскоре самые нетерпеливые стали замерять время по тени, но результат не изменился. Постепенно почти все начали заниматься замерами. Траву на освещённой полянке быстро смяли, а согласованного решения никак не могли принять.
Петька Калько добивался:
- Покажите, как вы меряете? Я только начну лапти считать, а тень все дальше и дальше. Сколько не считаю, а до краю не дохожу.
Обучать его принялись сразу трое:
- Дурачок!  Ты ж запоминай, где тень была, когда стал прямо.
- Вот смотри, я поставлю ногу на конец тени твоей фуражки.
- Мерь теперь своими лаптями до его ноги.
- Ну, понял?
- Понял, понял. Просто я раньше не знал, что запоминать нужно, где сначала голова кончалась, а не смотреть за тенью, когда меряешь.
Результаты замеров у большинства были схожими, а сколько точно время, уверенно никто не мог сказать. Витька Калько перешел на другую сторону яра, померил время и радостно закричал:
- Пацаны, уже скоро час время. Я замерил, почти четыре лаптя вышло.
- Кончай мухлевать, - остепенил его Гришка. – Что ж ты на тот косогор пошел мерить? Ты бы на этом померил, меньше трех лаптей получилось.
- Мерить время нужно только на ровном месте.
- Да он знает. Просто его дома не кормили три дня кряду, вот и мухлюет, чтобы на стан уже идти.
Петька, наверно, чтобы отвлечь внимание от оконфузившегося брата, спросил:
- А как зимой мерить? Зимой ведь вся трава под снегом. Где брать травинку, чтобы запомнить, где голова кончается.
- Балда. На снег что угодно можно положить.
- Или ногой прочертить.
- Только зимой по-другому мерить нужно. Зимой тени длиннее. Зимой к полудню будет не три лаптя, а наверно все пять.
Наконец Роман попросил Юрку:
- Задорожный, а ну стань на то место, где первый раз мерил, уже разница должна быть.
Юрка померил и огорченно пояснил:
- Двенадцать сейчас, почти. Я теперь три лаптя намерил и ещё немного, совсем крохотулечка.
- А может, эта крохотулечка уже после двенадцати? – спросил Толик Кудинов.
- Соображай, только было три с половиной, а теперь три и немножко. А ты говоришь после двенадцати.
- Да, сейчас почти двенадцать.
- А может идти уже будем, пока из лесу выйдем, пока вы зайдете, тяпки свои заберете, а там уже и час будет, - продолжать гнуть свое Толик.
- Во заладил. А может…  А может, - повысил голос Роман. – Здесь пока посидим, а через пол часа пойдем потихоньку.
Настроение у всех испортилось, но Романа поддержал и Гришка:
- Нечего туда соваться раньше времени. Мы и так полоть бросили, чуть не утром. Да ещё припремся, когда народ обедает. С малышни как с гуся вода, а с нас спросят.
Разговоры стихли. Кто присел на траву, специально громко вздыхая. Кто искал бурундука. Кто пошел искать полэныци*. Ягод ребята не нашли. Полэныци только цвели, а ягод не было даже зеленых.
Зато Юрка пришел из леса с важной находкой. Выйдя из-за деревьев, он, держа руки за спиной, направился ко мне и сказал:
- Не соображаешь ты, Женька, какие цветы надо рвать для подарка. Вот, посмотри, - он протянул руку вперед и показал пять цветков. Цветы оказались нереально красивыми. Размером каждый чуть меньше моего кулака. Крупные лепестки были темно красными, а в средине красиво выделялись бугорки из ярко желтых ниточек. Листья похожи на листья ромашки, только они были густые, и стебель толще стебля ромашки.
Подошли другие. Толик Ковалев пояснил:
- Это воронцы*. Их нельзя рвать.
- Что, ядовитые? - удивился Юрка.
- Не, их мало осталось. Сказали, что рвать их не положено, чтобы разрослось побольше.
- Что ты как маленький, слушаешь все, что тебе в школе говорят.
Толика поддержал и Гришка:
- Раз не положено рвать, так и не надо было.
- Да что им сделается, - кипятился Юрка, - корни остались. На следующий год опять вырастут.
- Ты сорвал цветки, а из них может семена бы получились. Ещё сколько бы потом таких цветков выросло, - вмешался в их разговор Роман.
А Гришка добавил:
- Тебе они ни к чему, сейчас выбросишь, они ведь очень быстро вянут. А представь себе, что они все так пропадут. Лет через пять будешь в Высоком, вспомнишь, что тут цветки красивые росли. Захочешь посмотреть. Все пролезешь, а ни одного не найдешь. Тогда что?
- Хватит их и на пять, и на десять, и на сто лет, - неуверенно ответил Юрка.
Из лесу мы ушли, когда тень была три с половиной лаптя, после полудня. До стана добрались к началу второго. Народ уже разошелся по работам, и кухарка поджидала нас. Алюминиевые миски лежали стопкой на краю длинного стола, а в одной миске сохли помытые деревянные ложки. Впереди идущие направились было к столу, но кухарка их остановила:
- Куда вы прёте? С поля и прямо за стол! Вон у яра рукомойник к ясеню прикручен. Отмывайте грязь рабочую. А то вон у некоторых аж пальцы слипаются от грязи.
- Это у них не от грязи, а от Орловского меда, - сказал кто-то из парней и сам засмеялся своей шутке.
Кухарка продолжала ворчать:
- Народу не предупреждая добавляют, а кашеварам за всех отдуваться приходится.
- Тетка Мотря, вам есть чем отдуваться. Особенно если гороху наедитесь, - улыбаясь успокоил её Роман, намекая на нездоровую полноту кухарки.
Все кругом громко засмеялись. Улыбнулся и бригадир, но встал на защиту женщины:
- Напрасно вы на неё так. Наша стряпуха хоть с виду и неповоротливая, а борщи лучшие в районе готовит. Сегодня её сам секретарь хвалил за угощения.
- Вы, Митрофан Иванович, зубы тут не заговаривайте, - повернулась к нему женщина. - Варева я добавить успела, когда утром сказали, что народу добавится, а Малюжиха ведь хлеба не напекла добавочного. Просила народ, чтобы кусочки не доедали. Набрала немного. Да вон краюха маленькая нерезаного, и все.
- Как в анекдоте говорится, хоть сама ложись, - продолжал улыбаться бригадир.
- Вам все шуточки. А спрос за всё с меня.
- Ладно тебе голосить. Рассаживай молодежь за стол. И распределяй сколько осталось хлеба поровну. А кому мало будет, пусть на кашу налегает.
Кухарка расставила нам по одной миске на три человека, раздала всем ложки, и разложила вдоль середины стола кусочки хлеба недоеденного и тоненькие ломтики свеженарезанного. Рядом со мной сидел Николай Тырса. Пока нам не налили еду, я видел, как он, стараясь быть незамеченным, положил один кусочек хлеба в карман, один зажал между коленями, а один держал в руке, украдкой откусывая крошки. Есть с хлебом я по-прежнему не любил, и мне было стыдно за соседа. Но я делал вид, что не замечаю его ухищрений.
На обед была пшенная сливуха. Дома бабушка изредка готовила сливуху. Но дедушка и все другие говорили, что в поле сливуха всегда вкуснее получается. Крупу для сливухи в поле варят в большущем чугунном котле. Потом воду с каши сливают в другой котел, поменьше. В эту воду потом добавляют картошку и лук, а перед тем, как снимать с огня, кладут много зелени. В зависимости от сезона идет туда и дикий лук, и крапива, и укроп, и любистки.  А котел с кашей остается на огне. В него добавляют жир, и на жиру подрумянивают кашу, пока она не зарумянится.
Дедушка не обманывал. В поле сливуха оказалась вкусней любой другой еды, какую мне приходилось пробовать раньше. Мои соседи, Николай и Витька, ели жадно и торопливо. Я старался есть не спеша, степенно. Так, как меня учили есть в гостях. Когда кухарка поинтересовалась, нужна ли кому добавка, Николай глянул на меня и спросил:
- Будем добавку брать?
Я и Витька с готовностью закивали головами. Добавки попросили все. Каша тоже оказалась очень вкусной. Но каши молодежи досталось всего по несколько ложек. Я замешкался и только один раз успел зачерпнуть из миски.
Вскоре выяснилась Гришкина правота. Говоря, что колхозу не нужна прополка подсолнечника – он как в воду глядел. После обеда я зашел за глухую стенку кухни и сидел там, в тени, чтобы мой уже завядающий букет совсем не засох. Невдалеке за кустами беседовали бригадир и колхозный председатель. Они меня не видели, а я слышал весь их разговор.
Председатель хвалил нашего бригадира:
- Ты молодец, с привлеченными хорошо организовал. Я как увидел, сколько у тебя народу, враз настроение поднялось.
- А с обедом что, разве плохо получилось? – гордо спросил бригадир.
- За обед особый разговор. За обед ; конечно, кухарка молодец, но не только она.  Откуда у вас курица в борщ попала? Вот достроим у вас птичник –  в колхозе кур будет вволю! А сегодня я аж рот разинул, когда увидел. Из дому припер что ли?
- Да в том месяце у нашей колхозницы, у Столяровой, мать умерла. Так мы ей немного муки на пирожки для похорон выгадали. А как сказали про комиссию, я и велел ей курицу поймать, чтобы Мотря борщ с галушками сготовила для комиссии.
- Обед на славу получился, только скажи кухарке, если ещё районных или не дай Бог кого из области кормить придется, так миску каждому отдельную пусть ставит.
- Мы привыкли по-простому.  Да из общих мисок и необидно никому. Если каждому отдельно наливать, так не угодишь. Тому гуще, тому жиже достанется, а тому в соседней миске жирней покажется. И будут друг к другу таращиться. А так без обид.
- Все равно, заруби себе на носу, что у культурных людей полагается каждому есть из отдельной посуды. А в городах даже борщ в одну миску наливают, а кашу совсем в другую, да не в миску, а в тарелках подают.
- Не, ну мне-то что, как скажете, так и сделаем. Только тарелок в поле не привезешь, за два дня расколошматят.
Они немного помолчали, и председатель спросил:
- Послушай, а может нам и взаправду подсолнухи прополоть?
- Да зачем нам это нужно.
- Агроном МТСовский говорит, что урожай намного лучше будет.
- Слушайте вы его. Да и кому полоть. Я только для виду много ребятни нагнал. А толку от них мало. Малые после обеда совсем не работники. Да и старших, я думаю, сейчас к полеводам на помощь перекинуть.
- Ну, ты согласись, красиво ведь получается?
- А Вы подумайте, кормить мне их как. У нас и так по продуктам перерасход против ведомостей получается.
- Чтобы перерасхода не было, муки поменьше колхозникам раздавай.
Когда председатель уехал, бригадир распорядился:
- Вся малышня, которые в школу не ходят, и школьники до третьих классов отправляются домой. А кто постарше, пойдете к полеводам, до вечера поработаете. Они там что-то зашиваться стали.
- Нам пешком идти? - спросил Федька Михайлусов?
- Можно и пешком. А то поднимайтесь от стана на бугор и подсаживайтесь на возы груженые, которые вниз идут. Волам с горы не тяжело везти будет, и вам пешком не топать.
Юрка не пошел к полеводам. Сказал, что он не колхозный, а просто приехал в гости. Подняв свою тяпку на плечо, он предложил мне:
- Пойдем пешком, пока они волов дождутся, да пока доплетутся на волах, мы уже в селе будем.
Я согласился, и мы с ним первыми ушли с полевого стана. Когда поднялись на бугор, увидели, что гурьбой вышли и остальные малыши. То ли они шли на бугор ждать попутный транспорт, то ли решили идти пешком, мы не знали. Спускаясь с бугра, свернули с дороги к неглубокой круче попить холодной воды. Юрка знал здесь родник. На дне кручи кто-то вырыл круглое углубление, в нем сбоку, шевеля крупинки глея, бил родник. Вода в углублении была прозрачнейшей.
Я хотел упереться ладонями в землю и напиться прямо из родника. Но Юрка остановил меня:
- Постой. Ты что, не видишь, вода из родника землю намочила. В этой круче грязь по дну почти до самого села. Сейчас руки вымажешь и колени. Я покажу, как пить надо. Меня пацаны научили.
Он сорвал два самых крупных листка мать-и-мачехи, сложил один лист у черешка треугольником, и у него получилась небольшая чашечка. Подал мне второй лист и посоветовал:
- Сделай себе такую и пей по-человечески.
Мы с удовольствием попили студеной воды, имеющей совсем не такой вкус, как вода из наших колодцев. По противоположному склону кручи от родника была протоптана тропинка к строящемуся птичнику. Юрка предложил сходить на стройку, посмотреть, что там делается, но я отказался. Хотелось быстрее попасть в село.
Только мы вышли на дорогу, как со стороны лесополосы показалась пара лошадей, запряженных в пустую телегу, а к телеге была привязана за дышло конная сеялка. Лошадьми правил дядя Илья с нашей улицы. Поравнявшись с нами, он поздоровался и спросил:
- А вы откуда здесь взялись?
- Мы в колхозе сегодня работали, - с гордостью пояснил я.
- А не рано тебе?
- Сегодня комиссия из района приезжала, - уточнил Юрий, - так бригадир всех пацанов наших сегодня на работу выгнал.
- Так выходит, пацаны ещё работают, а вы сбежали?
- Не, нас всех уже отпустили. Мы пешком первые ушли, а остальные транспорт ждут, - продолжал пояснять Юрка.
- Ну, тогда вам повезло - и первые, и транспорт я подал. – Он остановил лошадей и добавил, - Залезайте в телегу, только осторожно. На дне лапы культиваторные, не пораньтесь. Хоть они и тупые, в кузню везу – оттягивать, но все равно аккуратней там.
Сеялку дядя Илья отцеплял в бригаде, и мы сошли на землю почти у самой конторы. Юрка сразу ушел домой, а я понес маме цветы. Увидев меня, она удивилась:
- А что это наш труженик так рано домой явился?
- Младших после обеда домой отпустили, остальные ещё идут, а нас с Юрой дядя Илья подвез на лошадях.
- Ой, а грязный ты, как кочегар!
- Мам, а я Вам букет нарвал, - с гордостью объявил я, - только он завял немного, - и протянул ей цветы.
- Вот спасибо, - улыбнулась она. – Сейчас попросим тетю Дусю, она обрежет стебельки немного короче, поставит в глэчик; с водой – они и оживут. Ты глянь, хоть и вялые, а пахнут как здорово.
- А Вы ещё не слышали, как они в лесу пахли!
- Слышала сынок, и не раз. А вы что, и в лес ходили?
- Мы в лесу, в Высоком, отдыхали в тени, когда заморились. А ещё мы в лесу этого видели. Ну, этого, как его, он ещё по дубам лазит, - у меня из головы вылетело название зверька. Я мучительно думал и, наконец, вспомнил, он балдюком называется.
Расхохотались все, не только мама с тетей Дусей, но и Николай Кондратьевич. А я пытался втолковать им:
- Ну, такой вот маленький, рыжий, с полосками. Он по деревьям вверх и вниз бегает.
- Зверёк бурундуком называется, а тот, кто не запоминает, сам балдюк получается, - сквозь смех заключил Николай Кондратьевич.
- Во, правильно, бурундук, - согласился я.
- Устал, наверно, с непривычки? - поинтересовалась мама.
- Ой, нисколечко я не устал. Мне так понравилось. И обедом нас кормили. Сливуха была такая вкусная! Никогда такой не ел!
Не знаю, на чем основывались бабушкины подозрения, что я что-то ношу из дому своим старшим товарищам. Никаких признаков не должно быть. Мед, который у нас стоял в кухонном столе для еды, в широкой кружке с отломленной ручкой, я никогда парням не выносил. Конечно, когда собиралась большая ватага Юркиных друзей, и заходил разговор о том, что есть уже хочется, а с собой у ребят ничего, кроме хлеба, не было – я обычно вызывался сбегать домой за медом. Кружку я не трогал, а брал миску и лез с ней на чердак. С трудом открывал тяжелую, закрывающуюся специальными ручками, крышку большого, почти в мой рост, алюминиевого бака из-под американского повидла и при помощи специальной копыстки* старательно набирал в миску густого, ароматного, кристаллизовавшегося за зиму меда. Потом клал копыстку в то место и в том положении, как она лежала раньше. Хоть было тяжело, но старался до упора закрыть ручки крышки.
Я приносил мед. Парни доставали из колодца ведро студеной воды, а если хватало времени, кипятили на треноге чайник с мятой. Поровну делили хлеб, и вся ватага с наслаждением полдничала. После еды тщательно мыл миску, относил домой и ставил на место. Каждый раз я не забывал пояснять, что это наша бабушка специально приготовила целую миску меда, чтобы я угостил парней. Ребята удивлялись, с улыбкой благодарили бабушку, за её неожиданную щедрость. Но все равно - они и взрослые на нашей улице не любили её, наверно, потому, что она не наша. Дедушка взял её из Фесенково.
 Жили они в Фисенково бедно. Пожилой отец, мать, два брата и трое сестер. Прасковья была средней, а братья один старше всех, а другой- последыш. Отец болел долго, поэтому и старшего брата женили рано, но от семьи не отделяли. Через два года хозяин дома преставился. Невестка первой родила дочку, а когда забеременела второй, мужа забрали в армию. Малый надел, да ещё без путевой обработки, не мог прокормить семью. Жили впроголодь. Спасались батрачеством. Батрачили и мать, и дочь старшая, и брат неженатый, и Прасковья тоже ещё дитем, при живом родителе, находила, чем помочь зажиточным соседям и заработать краюху хлеба или глэчик молока. Когда через два года объявили новый призыв в солдаты, второго брата не должны были забирать, потому что он оставался единственным кормильцем семьи из восьми душ. Но община на сходе решила собрать денег тем, кто вызовется не по жребию, а по охоте сына в солдаты отдать. А тут ещё зазывалы солдатские постарались. Игнат –  младший брат –  надумал идти в солдаты и родню уговорил. У них к тому времени долгов было много. Вот и решили пустить его в солдаты, чтобы с долгами рассчитаться и корову купить. После этого осталась Прасковья с матерью, сестрами и невесткой при корове, но без хлеба.
Все три сестры красивыми выросли. Прасковье повезло ещё совсем молодой попасть к панам в услужение. Барин приметил её на Масляной неделе, велел прийти к концу поста в имение. Перед Пасхой и определили её на работу: помогала горничной в доме убираться, стирала, воду таскала, чистила, скоблила, кухарка что заставит делать, тоже не отказывалась, делала. Целый день на ногах, а жила на всем готовом. Хозяева кормили и одевали прислугу хорошо. Деньги раз в три месяца давали. Почти три года в имении продержалась. Заработок весь относила матери, а сестрам перепадало кое-чего из её одежонки. Все стало налаживаться. Может и хозяйство свое подняли бы потихоньку, так опять не повезло.
 Оба брата на войну с японцами попали. Старшего на войне убили. Меньшего ранило и оглушило бомбой. Он домой вернулся, но болел сильно. Хозяйство без мужских рук разваливалось. Земли было мало, и ту путем не обрабатывали. Обе девки летом батрачили, а зимой ткали у богатых и дерюжки из полосок, и ложники* из шерстяных ниток, и полотно матирное*. Старшая Фрося бралась прясть и  ткать даже посконное* и льняное полотно.
Зимой на Крещение больной брат помер - отмучился, а вскоре и у Прасковьи неприятности начались. Барыня летом в имении жила, а все остальное время в Петербурге, там панычата учились. В тот год в Петербурге и Москве люди бунтовать начали. Барин переживал за своих, ездил к ним два раза. В конце зимы барыня вернулась в имение одна, без детей. Ходила злая, недовольная чем-то, ко всем придиралась. Приревновала Прасковью к барину и проходу ей не давала, а потом совсем прогнала.
 Прасковья вернулась домой. К тому времени старшую сестру уже замуж выдали, и она ушла с мужем на отруба. Младшая – Мотря – тоже невестой стала. Дома повернуться было негде. Племянницы по дому ещё не могли ничего помогать, а везде лезли, путались под ногами. Хата маленькая, темная, в хате постоянный шум, гвалт, крик, ругань. Прасковья рассказывала:
 - Как сороки, друг на дружку стрекочем не пойми, чего.
Тут и приехали её сватать за Стефана. Они до этого ни разу не виделись. Сначала сваты сказали только её матери, что жених хромает. Сама она узнала, что за хромого выдают, только когда на смотрины приехали. Стефан в детстве с яблони упал, а нога левая застряла между веток, и ступня у него переломилась. Потом срослась неправильно. Так и ходил: правой ногой правильно наступал, а левую, как бы на цыпочки ставил. Он сам сапожничал и в левые ботинки, и в сапог левый подставку всегда в пятке приделывал, чтобы ходить легче было, и обувь чтобы не ломалась.
 Из-за хромоты этой за него в селе никто из справных хозяев своих девок выдавать не хотел. Стефану уже тридцать было. Брат с войны пришел тоже не женатый. Про Прасковью Орловым фисенковские друзья насоветовали, говорили, что у них все в роду работящие, аккуратные. Семья бедная, а так люди хорошие. Поэтому её и засватали.
 Замуж Прасковья шла в смятении. Не о таком муже она мечтала. Село чужое, людей знакомых нет. Как жить, никого не зная? Семья зажиточная. Хата рубленная и железом крытая. Свекор, говорят, строгий и с виду нелюдимый.
За такого б выйти, как кучер панский – и лицом, и ухваткой вышел, и весельчак, так и сыпет прибаутками. Но его скоро женят на дочке железнодорожного будочника.
 Замуж отдают, а приданого считай никакого. Лидке хоть кое-чего справили и телку отдали, а я без ничего иду - всю жизнь потом попрекать куском хлеба будут. Пока Мотрю выдавать–  ей, может, тоже успеют насобирать приданого.
 Четыре коровы, телята, овцы, поросята, птицы много - на все это женские руки нужны. И земли много - попробуй выполоть все. Свекровь уже в годах, а дочка у них одна и, говорят, ещё малая. Видно, ишачить придется хуже, чем в батраках.
 Ладно, что ишачить, дома тоже без дела не сидим, в батраках на людей работаем, а там ведь на себя стараться буду. Зато сытно есть каждый день можно, а не только на праздник. Не то, что в батрака -, поставят одной тюри, и хлебай, а сами мясо жрут. И надеть будет что. Вон как все вырядились, небось, и я не хуже ходить буду.
 А как Стефан? Не молоденький, с виду смирный вроде, глянет и покраснеет весь, как рак. Носатый немного, но не урод. И хромает не сильно. Главное, чтоб не обижал. Хорошо, что мама согласилась, а продержали бы дома ещё года три, тогда и за голодранца не сосватают.
Господи, а вдруг жизни не будет? Заранее не угадаешь. А может Стефан пьяница, у него вон вроде и нос даже красный? Или бить начнет, он ведь старше. Придерется за что и давай мутузить. Говорят, если сразу бить начнет –  всю жизнь битой будешь. Что тогда делать? Маме пожаловаться и то не сходишь - далеко.
Стефан благоговейно ждал, когда их обвенчают. Невеста понравилась. Молодая, красивая. В разговоре не стесняется. На людях с такой показаться одно удовольствие. И работящая, говорят. Татко мечтал образованную засватать. Чтобы журналы с картинками получать, как Михайлусовы, чтобы невестка разъяснить все могла и по журналу, и по газетам.
В детстве он сам с удовольствием ходил в церковноприходскую школу, но только один год, а после, как не упрашивал родителей, дальше учиться его не отдали. Зная о мечте отца последние годы, он переживал, что отец засватает ему образованную, и Стефан будет при ней за дурня. Слава богу. Приська ни читать, ни писать не знает. А то как над женою главенствовать, если она умнее?
 Свою первую дочь Стефан с Прасковьей нарекли Марфой. Когда Марфуше пошел второй годик, Исай Иванович женил второго сына - Антона.
Зимой все спали в хате. Народу было много, но места хватало. Пока Антона не женили, молодые одни спали в вэлыкихати. После рождения дочери, Стефан ввернул в сволок крюк и повесил рядом с кроватью колыску*, которую самолично смастерил и вырезал узоры по бокам и в изголовье. С появлением во дворе второй невестки в вэлыкихату купили вторую кровать, отгородили её занавеской, и Антон планировал, куда вешать вторую колыску. У Антона первым народился сын. Старики спали в кивнати.  Явдоха спала на печи, а ходивший в парубках Илья - на топчане в хатыни.
Революция на сельской жизни не слишком отразилась. Земли монастырские между дворами поделили. Работы прибавилось даже, а хлеба не прибавилось, все продразверстка забирала. Зато война Гражданская сильно село потрепала. То немцы стояли, то деникинцы командовали, то красные, то казаки с Дона. Любая банда, которая заскакивала в село, брала продукты, требовала фураж, насиловали, издевались и расстреливали по любому поводу, а то и просто по-пьяни могли убить человека – без никаких причин.
Когда советская власть установилась, люди даже рады были. Радовались не власти этой непонятной, при которой лодырей, бездельников и пьяниц назвали сельскими пролетариями и стали назначать в комитеты и советы. Радовались тому, что одни теперь порядки везде, и если одни хлеб забрали, то хоть другие не придут и не расстреляют, за то, что не тем хлеб отдал.
 Весной в селе было принято белить стены и закрома в коморях, хорошо мыть и скоблить полы. Подготовив помещение, семейные переходили спать в коморю. Неженатые тоже в хате по теплу не спали. Когда становилось тепло и ночью, каждый оборудовал себе место для ночлега в клуне*.
Им так было даже удобнее. Как бы поздно не возвращались с гулянья - родители не увидят. Летом, до молотьбы и засыпки зерна, в хатах ночевали одни старики и малые дети. Весной Антона мобилизовали в Красную армию, а через полгода и Илью забрали служить в Богучарский полк.
 Сашка - жена Антона, через три месяца после мобилизации мужа родила второго ребенка, девочку, но та пожила неделю и померла. Без двух мужиков хозяйствовать стало тяжелее. Оставили всего две коровы. Продали пару коней, на вырученные деньги купили конные грабли и плуг двухкорпусный. Из тягла остались молодая пара вороных коней, кобыла с жеребенком и пара волов.
 Работников не нанимали, боялись, чтобы в кулаки не записали. Кулаков тогда ещё не выселяли, но обходились с ними строго. Продотрядчики у простых хозяев только по клуням и коморям зерно смотрели. А у кулаков, по сто первой статье, полный обыск делали. Конфисковали все, что находили: и кожу для сапог, и овчины, и даже посуду лишнюю. Говорили, что они это якобы все для торговли держат.
 Если в кулацком дворе хлеба находили меньше, чем рассчитывали взять, то арестовывали хозяина, а то и всех мужиков. Держали в каталажке, требовали признаться, куда хлеб припрятали.
 Сто первой статьи боялись. Председатель совета или уполномоченный, чуть кто ерепениться начинает, сразу грозят:
 - Под статью УК хочешь подвести семью? Саботажник!
 Орловым эти годы хозяйствовать было трудновато, но от властей они не особо страдали. По разверстке, конечно, приходилось сдавать и хлеб, и картофель, и мясо, но от всевозможных дополнительных поборов их защищало звание семьи красноармейцев.
В новой семье Прасковье понравилось. Стефан её не обижал, жалел, а её девичий грех по воле случая остался не замеченным. Ему хотелось угодить жене. Приятно было дарить ей обновки. Любил водить её на гулянья и праздники. Прасковья хорошо пела, её даже в певчие церковные зачислили, а, выплясывая гопака или барыню, могла перетанцевать двух, а то и трех партнеров.
Стефан петь стеснялся, и танцевать не мог из-за своей хромоты. Но талантом жены гордился и от всей души радовался её умению и задору. Его, человека скрытного, несловоохотливого и даже стеснительного – особенно радовали бойкий Приськин говор, умение постоять за себя. Особенно ловко и с искренним жаром она отстаивала доброе имя мужа и честь семьи Орловых. Если, когда у кого и появлялось желание позлословить в их адрес, то в присутствии острой на язык невестки таких смельчаков не оказывалось.
К сожалению, на гуляния они попадали не часто. К церкви, на базар по воскресеньям и праздникам ходили в основном старики.
 Спросить разрешение у отца и купить жене подарок Стефан редко решался. Когда ещё были молодоженами, Орловы выгодно продали на базаре поросят, и Стефан спросил отца:
 - Тато, можно я Приське из этих денег платок кашемировый куплю?
 - Не надо, - отрезал отец, - Пока мы одни, я скажу тебя важную вещь, которая в жизни тебе не раз пригодится. Прежде чем покупать что, подумай своей головой, посмотри сначала, хуже она от других ходит или нет.
 - Не-е, не хуже.
- А не хуже, так чего высовываться?
Стефан крепко запомнил слова отца. Каждый раз, желая подарить что-либо жене, он прикидывал, не будет ли Прасковья выделяться среди соседей, а часто просто не смел подойти попросить денег на подарок. Зато старался оказать жене и дочке другие знаки внимания, не требующие денег.
 Возвращаясь с поля, каждый раз привозил Марфуше гостинец "от зайчика”– корочку хлеба с крошкой сала, или кусочек коржа, или пампушку. Всегда оставлял что-нибудь от обеда, чтоб вечером отдать дочке и с серьезным видом, подробно рассказывать ей о зайчике.
 - Тато, а Вы это отняли у зайчика или он сам отдал?
 - Не, он отдал и сказал ещё: " Отвези Марфуше, а больше никому не давай".
- А че ж Вы его не поймали?
- Так он не в руки отдавал, а положил гостинчик на кочку, а сам в сторонку отбежал.
 - Побежал в лес, как завтра?
 Стефан улыбнулся, погладил дочку по голове, затем, усадив на колени, объяснял:
 - Завтра – это завтра будет, ляжешь вечером, поспишь, а утром уже завтра наступит. А зайчика я вчера встречал около леса. Поняла?
Марфуша таращила огромные глаза, и с наслаждением грызла засохшую корочку хлеба. Хотя за пол часа до этого отказалась есть свежие блинчики с медом и сметаной.
 О жене Стефан тоже не забывал. Помнил, что она любила лакомиться всем съедобными, что росло на природе. Эта страсть у неё наверно сохранилась, как память о голодном детстве и юности. В зависимости от времени года, по возможности, он привозил ей незатейливые гостинчики. Весной - пучки дикого чеснока, в июне - сплетенные косичкой грозди ягод степной полэныци на длинных цветоносах, в июне- охапки козэлыкив*, в августе- лопуцеки*,  в сентябре -завернутые в  листья лопуха горсти ежевики.
 Прасковья быстро приноровилась к строгому укладу жизни в семье Орловых. В Фисенково, в родительском доме у них все было просто, шумно и бестолково. А здесь во всем был строгий порядок и уклад, заведенный ещё дедами. Даже у каждой вещи было свое определенное место. Не полагалось ничего класть куда попало. Зато удобно было брать всё, что требовалось для работы. Каждая вещь на положенном месте, не надо искать, спрашивать, не брал ли кто другой, ругаться.
 Семья большая, а в доме всегда тихо, разговаривают негромко, понимают друг друга без крика и ругани. Строго соблюдались традиции и церковные правила. Убедившись, что все в семье решают свёкор и свекровь она сразу приучила себя ничем: ни словом, ни взглядом, ни делом не перечить им.
 Старалась больше угождать Исаю Ивановичу. Купает вечером Марфушу, специально воды больше нагреет, а когда старик соберется ноги мыть перед сном, она и подаст ему ушат с теплой водой, а не с холодной. Если у того поясницу прихватит, так она не поленится и помыть свекру ноги. Заметила, что старики Явдоху все маленькой считают, все оберегают и защищают - тоже взяла её под свою опеку.
Бывало, Сашка кричит:
 - Явдоха. Ты долго ещё спать собираешься? Солнце уже на сажень поднялось и росу сбило, а ты валяешься всё. Вставай, хоть в курятник полезь, в гнезда соломы добавь. Яйца сегодня брала - все грязные, смотреть противно. Мы с Приськой полоть идем, а куры скоро нестись сядут.
 Прасковья заступалась:
 - Пусть поваляется, пока молодая. Замуж выйдет - вспоминать будет, как у татки с мамкой жилось.
 - Пусть дрыхнет, мне не жалко. Только когда такие яйца жарить будем –  она первая рожу скорчит.
 - Сейчас я доплету косу Марфушке и постелю соломы, пока ты соберёшься.
 Свекор качал головой:
 - Балуешь ты с матерью Явдоху. Вырастет лежебокой, и замуж не возьмут.
Хотя он и ворчал для порядка, но этой снохой был очень доволен.
Прасковья, когда хотела, чтобы ей купили нужную вещь, прямо не просила об этом. Просто в подходящий момент осуждала небережливую односельчанку:
 - Вот уж кугутка Фроська Бондарева. Живут, что ни в доме, ни на столе нет ничего. А туда же - кофту атласную справила и сено сгребать надевает. Была бы у меня такая –  я б её в церковь не каждый раз надевала. А Фроська и в хвост, и в гриву её таскает, хвастает. Через год или два на тряпки порвет.
 На следующее воскресенье или через воскресенье Исай Иванович обязательно привезет с базара атласную кофту Прасковье. Принимая подарок, она не забывала восторженно выразить свою признательность:
 - Ой, какая красивая! Мне такой кофты давно хотелось. Как Вы догадались? - Повернувшись к свекрови, спрашивала у неё, - наверно Вы им подсказали? Спасибо Вам, мама, огромное, - и чмокала растроганную старуху в морщинистую щеку.
 Стефан так не умел. Ещё во время медового месяца, молодая жена предложила ему съездить на ярмарку. Она много слышала восторженных рассказов о ярмарке и мечтала попасть в Ново Белую. Он и пообещал ей такую поездку. Там каждый год собирались огромные ярмарки.
 Продают все, что твоей душе угодно. А развлечений - за день не обойдешь. И цирк, и крутилки, и качели. Цыганки гадают. Петрушка и другие куклы, говорящие выступают. Шарманщик судьбу рассказывает по билетику, который птица достает. Гармони, цимбалы, сопелки, балалайки, бубны - с утра до ночи играют.
 Стефан каждую весну, стесняясь и почему-то краснея, как о чем-то неприличном, просил отца отпустить их с Прасковьей съездить, дня на три-четыре, на ярмарку. Но как назло, каждый раз оказывались важные причины, не позволявшие им отлучаться из дома. Так они   и не попали на ярмарку.
 Съездить в Фисенково было проще. Когда Прасковья решала повидать мать, да невестку с племянницами проведать, показать обновки и прихвастнуть своею жизнью, она сначала просила Стефана:
 - Стефанушка, милый, давай на денек к моим съездим - я так соскучилась.
 Он не уверено отвечал:
 - Сейчас вряд ли получится. Пары пашем - татко не отпустят. Получив подобие отказа, она выбирала момент, когда у свекрови хорошее настроение и затевала с ней душевный разговор:
 - Смотрю я на Вас мама и завидую. Дом – полная чаша. Дети все при Вас. А моя мамка горе мыкает. Живут без мужика во дворе. Не знаю, есть ли хоть хлеба кусок на столе. А то может и хлеба нет. Мы, старшие, разлетелись из гнезда родительского. Фроська в Отитянови, я в Бедном. Вроде и недалеко, а редко наведываюсь. Сколько раз просила Стефана: "Давай съездим хоть на пол денечка". Так он все: "Некогда, да некогда".
Проходило несколько дней. Старики обсуждали меж собой жалобу Прасковьи, и за обедом Исай Иванович объявлял:
 - Стефан, ты в воскресенье насыпь овса в торбы, чтоб коням хватило на целый день. Съездишь, проведаешь тещу свою. На гостинец там чего из погреба возьмете, а завтра валуха резать будете, так одну ляжку оставьте - повезете мяса свежего.
- Хорошо, тато,- радостно соглашался Стефан.
Вечером он, лукаво присваивая заслугу себе, нашептывал жене:
 - Целую неделю уговаривал татка отпустить нас в Фисенково. Думал, не согласится. Работы сейчас много. Пустил всё же. В воскресенье коням отдохнуть надо давать. Ничего, доедем, а там, у ваших они целый день отдыхать будут.
 Она улыбалась в темноте, гладила мужа    по плечу и хвалила:
 - Молодец. Я знала, что ты добьешься, если захочешь. Я, правда, и не собиралась уже. Не придумаю, что надеть даже. Ничего, до воскресенья ещё выберу. Давай спать, вставать рано завтра - коров мне одной доить. Сашка опять заболела.
Сашка болела часто. А тут ещё характер у неё был вспыльчивый. Если что болело сильно, в сердцах даже свекру могла ответить неучтиво или чего хуже – могла отмахнуться на замечание стариков. Когда Сашка не в духе, под руку ей лучше не попадаться. Кот оказался рядом или щенок - через весь двор летит, поддетый её башмаком. Зайдет на птичий двор - куры в рассыпную.
Исай Иванович не выдерживал, повышал голос:
 -Уймись, оглашенная. А то возьму старостью вожжи да остепеню маленько. Без мужа взбеленилась совсем. Хоть бы Антона быстрее с войны отпускали.
 В ноябре 1920 года, по ранению, Антон вернулся домой. В этом же году под Рождество у Прасковьи и Стефана родилась вторая дочь. После первой у них семь лет не было детей и думали, что больше и не будет. Дочь нарекли Ксенией.
Через год демобилизовали и Илью. С возвращением мужиков хозяйство Орловых быстро пошло в гору. Даже в голодном 1922 году они не бедствовали. Зерна припрятали и для посева, и на еду хватило. Не шиковали, но и не голодали.
В 1923 году у Орловых на Причисту*собралась большая гулянка. Приглашены были родственники из Митрофановки, Михайловки, Фисенково, Смаглеёвки, Журавки и Писаревки. На Причисту в село к каждому приезжают близкие и далекие родственники со всей округи, но Исай Иванович назначил на этот день ещё и входины* для Стефановой семьи.  В свои пятьдесят с лишком он выглядел молодым, но уже солидным, и командуя приготовлениями, казался бравым генералом.
В эту зиму мне повезло. Юрка категорически отказался идти осенью в школу, и его оставили жить у дедушки Антона. Из-за войны он отстал от школы и весной ходил в седьмой класс, хотя ему уже было положено десятилетку заканчивать. Его ровесники продолжали иногда собираться во дворе дедушки Антона, и меня они по-прежнему не прогоняли. Я гордился своим таким особым положением и радовался, что выгодный родственник теперь будет жить рядом.
А зимой на него обиделся. Похолодало, и нас редко выпускали на улицу. Однажды, когда к вечеру на улице потеплело, мне разрешили покататься с Маруськой на санках с бугра у кулацкого сада. Можно было взять лыжи. Но тогда Маруська не стала бы ждать, пока я накатаюсь и дам ей прокатиться. Да и ремни на лыжах дедушка настроил под мои валенки, а для Маруськиных сапог они будут слишком большие. А самое главное, я теперь боялся кататься на лыжах по рыхлому снегу. Ещё когда в начале зимы снега было мало, и он ещё не улежался, я взял лыжи и пошел кататься с ребятами со склона Водяной кручи. Только один разочек проехал до самого дна, и пацаны только начали договариваться, когда я дам им прокатиться по одному разу, как случилась беда.
Мне не понравилось, что там, где мы катались, из-под снега показалась трава и появились полоски глины. Это малышня съезжали вниз на задницах, счищали снег. Да и большие пацаны катались по склону на сапогах и протирали снег до самой земли. Чтобы не поцарапать лыжи, я поднялся немного выше вдоль кручи, туда, где снег лежал нетронутый. Оттолкнулся от края и поехал вниз. Одна лыжа стала проваливаться в снег, остановилась, и я со всего маха упал лицом вперед. Пока поднялся, отстегнул лыжи и вытряхивал снег из-за пазухи, прибежали Толики Кудинов и Ковалев, а сверху съехал на сапогах Юрка Задорожный и лихо развернулся прямо рядом со мной. Он достал из-под снега лыжи, повернулся ко мне и сказал:
-Женька, так ты лыжу одну переломил полностью.
- Как это переломил? Они же крепкие.
- Во, глянь, - и он протянул мне лыжу, у которой вместо носка торчали размочаленные острые шипы. Глядя на обломанную лыжу, я никак не мог смириться с мыслью, что она переломилась, и сквозь слезы твердил:
- Не может быть. Такого не может быть. Она ж крепкая была. Я в них на корыто вставал, и они не ломались, только прогибались немного.
- Вот ты её на корыте и надломил, - злорадно выкрикнул Ковалев, - а здесь только доломал.
- Хватит тебе скалиться, - прикрикнул на него Юрка. - Лучше поищите в снегу, где-то обломок должен валяться.
Обломок лыжи нашли, и весь в слезах я отправился домой. Дома проревел до вечера. Вечером мама меня успокаивала, а дедушка так соединил носок к остальной лыже, что щели стали совсем не заметны. Потом он плотно прижал к нижней части лыжи кусок жести от консервной банки, ловко загнул концы вверх и закрепил жесть сверху маленькими сапожными гвоздиками. Проверив свою работу, он ещё раз постучал сверху по гвоздикам и сказал:
-Ну вот, теперь она крепче новой будет. И снег под жестянку не забьется, потому, что она на самом носочке начинается.
- Что нужно дедушке сказать? - обратилась ко мне мама.
- Спасибо Вам, дедушка, - сказал я, забирая лыжу и заплакал ещё сильнее.
-Че ж ты ревешь? Лыжа некрасивой стала?
- Не, лыжа красивая.
- А в чем же дело?
- Это я просто так.
- Ну, это ты зря. Видно, тебя все же жестянка смущает.
- Нет, дедушка, - замотал я головой. - Мне вправду очень понравилось, как Вы лыжу отремонтировали, ведь думал, что теперь на ней нельзя будет кататься.
-А че ж тогда реветь?
- Просто у меня слезы сами катятся.
- Тато, он наверно наревелся, пока Вы за ремонт взялись, и теперь остановиться не может, - добавила мама.
-Да, я просто раньше наревелся, - подтвердил и я.
- Ну, так хватит уж тебе хлюпать, - посоветовал дедушка.
Я старался сдержаться и мучился оттого, что не мог никому рассказать причину моих теперешних слез. Дело в том, что пока я ждал прихода мамы и дедушки, вспомнил, как крестная ругалась на маму за покупку этих лыж. Переживал, что крестная увидит сломанную лыжу и опять ещё сильнее заругает её. Потом пришел дедушка, посмотрел и сказал, что попробует помочь моему горю. Я ждал, что он сделает перелом не заметным, а получилось так, что теперь издалека будет видно, как я обошелся с лыжей. Маме теперь из-за меня обязательно нагорит.
Прошло уже много времени, но я все переживал за поломанную лыжу, ждал, приедет крестная зимой или нет. Кататься на лыжах мне расхотелось, и я редко их выносил на улицу. А дома лыжи стал ставить не в сенях и не в чулане, как мне советовала бабушка, а каждый раз относил их в дедушкин столярный сарай, в который крестная даже летом не заходит, и клал под верстак. Поэтому и на этот раз я взял с собой не лыжи, а санки.
 Когда мы раскатали дорожку так, что санки с бугра скользили через дорогу, через стежку*, и упирались в тын Маруськиного двора, к нам присоединился Юрка. Он сначала скользил с бугра на сапогах, а потом предложил покатать нас.
Санки мне дедушка смастерил из соснового дерева. Они были длиннее, чем у других, но очень легкие. Полозья не слишком широкие, но толстые, а досточки на сидении гладкие и ровные. Когда я катался с горы один, то ложился на них животом и помещался полностью. Только носки валенок чуть сдвигал в сторону, чтобы удобно было ими рулить об снег. А когда вдвоем с Маруськой катались с бугра, то я усаживал её спереди, свои ноги она ставила на перекладину, к которой привязана веревка, а я садился сзади и рулил своими ногами.
Юрка усадил нас так же, только меня заставил ноги положить вдоль Маруськи, чтобы не тормозили. Разбежавшись с санками, он делал резкий поворот в сторону и дергал за веревку, чтобы мы со всего разбега развернулись в обратную сторону. Санки трещали, но не переворачивались. Мы с Маруськой несколько раз сваливались в сугроб. Если бы я был один, я бы не упал, а она заняла большую часть места на санках, и мешала как следует уцепиться за них. Было смешно и интересно. Только снег забился и за воротник, и в рукава, и в варежки. Но мы ещё даже не замерзли, и тут Юрий увидел агента. Он, несмотря на позднее время, вышел из двора Задорожних и направился к соседней калитке.
- Ну, сейчас начнет трясти шкуры, мясо и картошку – сказал Юра сердито. – Скоро к вам, Марусь, дойдет. Вы не прячетесь от него?
- Не, мы не прячемся. Но я побегу, скажу нашим, что агент ходит.
Я, конечно, знал, что летом, в те дни, когда в село приезжал агент, они уходили из дома.  Маруськина тетя, которая редко выходила со двора, брала с собой хлеба и воды, запирала хату замком и на целый день уходила с Лидкой и Маруськой в вербы, заготавливать дрова на зиму. А их мамка днем бывает дома только после ночного дежурства в овчарне во время окота. Но они никому не признавались, что специально уходили. Я тоже никому про них не рассказывал. Сейчас тоже я не стал говорить Юрию, что Сутдыхи прячутся. То, что Гаша со своей Лидкой прячутся от агента в погребе, знала вся улица, да она этого и не скрывала.
Я спросил:
- А ты че сказал, что картошку будут требовать? Картошку и яйца летом сдают.
- Да я не разбираюсь в ваших деревенских делах. Просто я, когда приехал сюда, сразу сделал так, чтобы бабушка с дедушкой не боялись агента.
- И они, что теперь не боятся?
- А че им бояться. Как только агент появляется на нашей улице, я сразу дверь в сенях на засов запираю, и он к нам уже зайти не может. Ну ладно, я пошел. Надо заранее запереться. А ты катайся.
- Не- е. Мне тоже надо бежать.
 По дороге домой, я восторгался Юркиной находчивости, удивлялся, как другие раньше не придумали такого простого способа избавления от неприятностей, связанных с посещением налогового агента.
Прибежав домой, я быстро сбил веником, налипший на валенки снег, зашел в сени, закрыл дверь и запер её на все запоры. До упора утопил щеколду, развернул поперек двери деревянную вертушку и до конца задвинул засов. Зашел в хатыну. Все наши были почему-то дома. Дедушка спросил:
- Ты, что это так запыхался?
- Бегом бежал, - пояснил я.
- Раздевайся, пока передохнешь, а там и вечерять пора будет, - откликнулась мама.
Повесив шапку и кожушок на крючок и входной двери, я снял валенки, понес их положить для просушки на скамеечку у духовки и остался в вэлыкихати. Залез с ногами на нашу с мамой кровать, прижался спиной к подушкам и затих, прислушиваясь к разговорам в хатыне, пытаясь понять, прошел уже агент мимо или может ещё попытаться зайти в нашу хату.
Бабушка с мамой спокойно обсуждали свои дела. Изредка бабушка гремела рогачами, двигая в печке чугунки со стряпней. Дедушка молчал. Постепенно я тоже успокоился и спокойно ждал, когда позовут кушать. В это время показалось, что во входную дверь кто-то стукнул и вроде даже послышался тихий женский голос, позвавший хозяев.
Ближнее к кровати окно выходило во двор, рядом стоял большой мамин сундук, можно было залезть на него и послушать, что происходило во дворе, у двери. Но я подумал, что во двор уже мог зайти агент, стало страшно, и пришлось сильнее вжиматься спиной в подушки. 
Опять все стихло, ни шорохов, ни голосов. Вскоре дедушка подтвердил мои предположения об агенте. Покашливая, он с удивлением сказал:
- Что-то агент не заходит долго. Ты бы вышла, Ксения, посмотрела, может, что не так.
- Как я выйду? – возразила мама, - он же мужчина. Может он по малой нужде стоит посреди двора, а я попрусь. А может, в нужник пошел. Мне неудобно выходить.
Бабушка поддержала маму:
- И то правда, не пристало ей бегать. Хочешь, сам выйди, глянь.
- Ещё чего, - возмутился дедушка. - Буду я агента в нужнике проведывать. Надо будет - сам зайдет.
Я ничего не мог понять. Чего ради агента должен был справлять свою нужду в нашем нужнике? Почему взрослые не боятся его появления в нашей хате? Сидел ни жив, ни мертв. Стало тихо. Стук маятника висевших в хатыне часов казался мне кузнечным грохотом. Казалось, что часы слышно и на улице, и затаившемуся во дворе агенту. Я сидел, стараясь дышать тихо-тихо, и с напряжением ждал, что будет дальше.
Вдруг, в повисшей тишине, как гром загрохотал стук в дверь и писклявый, не то мужской, не то женский голос громко позвал:
- Ходзя-я-я-ева! Спите вы что ли? На улице ещё не стемнело, а вы закрылись уже.
Сообразив, что это ужасный агент стучится к нам, я заревел громко, во весь голос, как маленький. Мама прибежала в вэлыкихату, обняла меня и попыталась успокоить.
Дедушка поспешил в сени, открыл все запоры и впустил агента в хату. Я слышал, как ему предложили раздеться, усадили на лавку, что-то объясняли, оправдывались. Мама осталась со мной, гладила по голове, вытирала слезы, говорила что-то успокаивающе, что-то объясняла. Я не слушал, а плакал, плакал и никак не мог остановиться.
Постепенно слезы высохли, но было жалко, что, несмотря на все мои старания, агент все же зашел. Что я с испугу расплакался, как дите неразумное. Что сижу, как малыш, на маминых коленях, но слезать не хотелось, и я теснее прижимался к ней. Она молча меня покачивала, похлопывала по правому боку, а я все всхлипывал и всхлипывал, не в силах остановиться.
Дедушка позвал нас:
- Ксения, идите, будем за стол садиться.
- Сейчас идем, - ответила мама, и спросила у меня. - Пойдешь кушать, или может тебе постель разобрать, и ляжешь спать?
Кушать мне не хотелось, да и голова разболелась. Но оставаться одному в вэлыкихати было почему-то страшно. Я зашептал:
- Мам, а Вы тоже не ходите к ним. Давайте здесь пересидим, пока все закончится.
Она с вздохом возразила:
- Нет, мне полагается идти к ним. Тебе можно не ходить, ты ещё ребенок, а мне нельзя. В конторе агента к нам на ночлег определили. Нельзя ж быть такой неучтивой и отсиживаться здесь в темноте.
В доме к этому времени действительно потемнело. Может от этой темноты, может ещё почему, но страх оставался, и я честно признался маме:
- Боюсь я почему-то один оставаться.
-Так идем к столу.
- И туда боюсь идти – там агент!
Мама улыбнулась и успокоила:
-Ну что ты, милый, совсем раскис? Не бойся, и мы ведь все с тобой, и агент он совсем не страшный. Пойдем, посмотришь.
Она вытерла мои глаза, вывела меня упирающегося из сумрака вэлыкихаты в ярко освещённую десяти линейной лампой хатыну.
После этого случая наши часто рассказывали знакомым, как я пытался спасти их от прихода агента. Сообщили об этом даже в письме крестной. Всех рассказ смешил, а мне было неловко. Но когда пришлось услышать, как обожаемый мной Юрка хвастал своим друзьям, что специально втянул меня в проделку над агентом, я сильно обиделся. С той поры мы с ним никогда больше крепко не дружили.

Шевченково-Старотитаровская
2014 год