После смертоубийственного разора жизнь в советской стране стала потихоньку, как выздоравливающий больной постепенно налаживаться. Рабочий да мастеровой, и умелый люд требовался повсеместно, особенно образованные специалисты. Вот и создал Евгений Тимофеевич, жить то надо и семью кормить тем более, бригаду из разных на руку умелых, толковых да нужных стране различных по профессии мужиков, и отправились они на свой страх и риск восстанавливать порушенные по всему Уралу в гражданском бедствии цеха и заводы, на жизнь себе зарабатывая. И стали звать-величать тогда бригадира этой крепкой рабочей артели сами члены её, уже не как раньше, ломая шапку, по имени и отчеству, а по отчеству только исключительно из его уважения к самим себе.
Как-то в одном городке на разрушенном демидовском заводе один из местных там восстановителей военной разрухи спросил с подначкой у бригадира приезжих работяг.
- Ты их каких Тимофеичей то будешь, часом не Ермак?
- А тебе какая разница из каких? – ответил вопросом на вопрос их старшой.
- Да по мне ты, хоть Ермак, хоть пермяк солёны уши – всё едино, – ухмыльнулся в усы самодовольный пустомеля, – лишь бы в кармане у меня и у моих детей от всех твоих в работе предложений голодно не было!
На что ему более чем двухметровый атаман из пришлых вежливо напомнил.
- Чтобы что-то ощутить, не мешало бы и что-то приложить!
- Чё приложить то? – насторожился недалёкий шутник.
- Да разное, – серьёзно ответил ему не Ермак Тимофеевич, а наклонился и взял там валявшуюся на земле от разбитой дрезины с мускульным приводом колёсную пару за ось, поднял в руках на уровень живота, подержал с минуту на весу и бросил, улыбаясь, – руки хотя бы!
- Понял, – поспешил ретироваться посрамлённый мужичонка.
А вслед ему кто-то из местных же прокричал ехидно на церковный манер.
- Хорошо, што не о глаз!
- Да и в ухе не шумит, – догнала его другая насмешка.
- А мог бы и там, и там ощутить поцеломконое приложение, – сыпанули в бороды артельщики со слезами на глазах раскатистым эхом и тут же приклеили недоумку кличку «Ухоглаз». Так и помер бы, наверное, бедолага, дожив до старости с этим несуразным то прозвищем в обнимку, если бы не другая потом война.
а Урале, как и на Руси, силачей всегда хватало. Были крепкие жилы и кряжистые ухари, богатыри. Бывалоча такое по пьяному делу вытворяли, что словами не высказать и красками не описать. Так что после этого лихого ставшего известного всей округе номера с колёсной парой, многие из местных мужиков силачей уже на спор пытались оторвать от земли тяжеленную чугунину, но удавалось это сотворить лишь немногим, если не сказать, еденицам. В результате авторитет руководителя у заезжих артельщиков вырос в глазах у местных работяг. Но какой бы не сложилась потом, его репутация, мотался он частный и непривередливый труженик по городам и весям Урала, как прокажённый вместе со своей бригадой, месяцами не появляясь в родное гнездо на побывку.
И чем дальше от дома уезжала его разросшаяся артель, тем реже были наезды отца и супруга в семье погостить, но деньги, правда, высылал он дочке с женой исправно. Но в самом начале тридцатых годов в городе Нижнем Тагиле затеяла власть большое и мощное строительство нового огромного как никогда металлургического завода, и вся Щёкинская команда пригодилась там, как нельзя к стати. Возведение новых, современных доменных печей и других плавильных агрегатов требовало, как никогда множество народу, вот и его отряд взвалил на себя с остальными народными тружениками на собственную выю и эту в тяжеленную ношу огромного строительства. Но параллельно с этим задумал и бригадир у себя соорудить новый дом, заготовив для этого всё заранее, складировав всё у тестя на его задворках казённо лесхоз конторы.
А летом тридцать первого года, когда схоронили почитаемую зятем Евгением мать его любимой жены, навалились, будучи в отпуске мужики из Щёкинской бригады и за три недели воздвигли бригадиру добротную домину. Вырыли котлован под погреб и траншею под общий фундамент, затем из бутового камня сладили фундамент – основу для будущей постройки. Фасадную его жилую, уличную часть на три окна одни умельцы выложили из кирпича, а рядом вторую, хозяйственную половину семейного гнезда уже другие мастера подняли из ровного, как карандаши просушенного на ветру соснового ошкуренного сруба. В центре всего строения поставили русскую печь, тем самым соединили обе части в доме, кирпичную и деревянную в общее для проживания семьи пространство. С левой стороны во всю длину дома, где напротив печи в срубе был оставлен проём для входной двери, ещё добавили довольно широкую остеклённую веранду с сенями, со стороны двора, в которой сладили в конце холодный чулан, а с улицы на три ступени соорудили изящное парадное крыльцо с резными балясинами.
Рядом под навесом с перилами и двумя резными остеклёнными дверями поставили дворовые ворота с простой, как и сами ворота калиткой, а общую крышу дома со двором с высоким коньком покрыли кровельным железом и покрасили глянцевым суриком. Ещё не завершилась внутри дома окончательная отделка, а тесть с дочкой и маленькой внучкой из комнаты в их бывшем казённом доме, тут же перебрались в новую постройку зятя, мужа и отца, освободив занимаемую ими площадь на прежнем месте своего обитания. А там уже давно на правах хозяев расположилась вместо подселённого к ним ранее зама, ставшего со временем полноправным начальником районного общества по охране леса и охотничьих в округе угодьев, оприходовав практически весь бывший особняк лесничего, бесцеремонная его подначальная шарашка.
Врем шло, работа на строительстве комбината продолжалась, а Щёкинская дочурка и уличный вожак мальчишек росла и взрослела все эти годы практически без отца, но зато обожаемой дедом внучкой. Так и закончила она школу с золотой медалью, и поступила в областной индустриальный институт, а на втором курсе разрешилась после зимней сессии дитём, выйдя перед этим замуж. Став мамой, назвала Александра мальчонку Семёном. А летом молодая семья, после завершения супругой учебного года, намеревалась посетить с визитом вежливости родительское гнездо жены, чтобы познакомить там деда и родителей со своим законным мужем и с их маленьким сынишкой, надеясь встретиться дома с отцом во время его долгожданного отпуска.
И в начале июня, перед самой войны Евгений Тимофеевич приехал в отпуск домой со всей своей рабочей дружиной. Отдохнули мужички с недельку, да и порешили выехать с семьями в лес позагорать да покупаться на озеро «Тёплое». Лето в тот год, как известно, задалось на Урале отменное. Солнце за тучи пряталось редко, и белые ночи нежно цвели, миролюбиво глядя в окна разомлевших от тепла беспечных уральцев. Но дождики всё же случались, однако, хоть и недолгие, но зато проливные, так сказать, травники грибные, за что и прозвали их так раньше в народе то. В такие годы и у скота корм был отменный, и у населения сытный приварок из лесу был к столу, радуя глаз и душу заметно.
Вот и сговорились артельщики сообща, время-то уже тревожное было, всем вместе скопом съездить, расслабиться на Тёплое озеро, порадовать там своих милых домочадцев дружным посещением матушки природы. Когда ещё такая радость может случиться? А в мире то пахнет грозой. Вот-вот может страшная война разразиться. Так что есть смысл в том, чтобы поехать и половить там, на озере рыбки и на костре сваренной ушицы сообща похлебать да закусить ею под чистейшую слезу, что для себя домашней выгонки сделана. И вообще, просто так, поваляться на траве от безделья под солнышком, нежась да загорая. Что ещё может быть лучше в жизни для необременённых трудом людей, отдыхая?
- А детишкам то какое раздолье, – радовались мамки и отцы, – носись вся орава по лесной то округе, играй, загорай, купайся – выплескивай бьющую через край всю детскую свою энергию на удовольствие и увеселение!
И взрослым тоже благодать. Что, как не общее дело сближает людей? А природа в уши так и шепчет, дескать, не ленись народец, дуй на отдых семейным скопом. Вот они и съездили, что называется. Знали б, где упасть, так соломки б подстелили, говорит русская пословица. Но, видно, так уж было суждено, что через малое горе двинуться всей страной к всеобщей великой беде. Вот и собралась с семьями вся Щёкинская гвардия в поездку на Тёплое озеро. Мужички уложили на телеги необходимый скарб, да и айда в лес дружным табором счастьем с детьми делиться. Три лошадёнки налегке споро бегут, радуясь своему будущему ночному на свежей травке выпасу. Катит тряско, сидя на телегах непоседливая детвора, считая по дороге ворон. Бегут коняшки ни шатко ни валко, похрапывают слегка, предвкушая желанную встречу с благоухающей тенью.
Само то Тёплое, хоть и небольшое озерцо, отголосок ледниковой поры, находилось в самом центре горной лощины, окружённое лесом. И низина эта представляла из себя по форме беременную женщину, у которой там, где был у неё набухший живот, расстилалась водная гладь чистого плёса. А вот, как бы задранные вверх и в разные сторону полные, но заросшие травой руки у этой бабы и внизу, расходясь, вытянутые крепкие ноги её были ни чем иным, как мелкие рукава проток, с заболоченными островками между ними. А вокруг шелестели листвой вдоль увала густые заросли молодого березняка, повдоль которых шла в разные стороны проторённая тележной колеёй дорога к двум неказистым всего то в одну улицу захудалым деревенькам. А вдоль заливного бережка этого небольшого озерка с его южной стороны за колеёй у пузатой окружности тянулась метра три в ширину, но не боле, песчаная луговая полоса. Кое-где эту неширокую, прибрежную полосу, будто на заказ по всей длине заселили кусты разросшегося ивняка, образуя местами как бы естественную от леса стену-щит между озером и берёзовой рощей.
Вот за одним из таких природных щитов и пристали три запряжённые лошадьми и гружёные людьми с прихваченным скарбом безрессорные колымаги. А трава вокруг этой выбранной стоянки колышется высокая, немятая, душистая. Дух так и стелется незримым облаком над землёй, дурманит сладостью лесной головы приехавшим гостям, приглашая к отдыху, манит землю матушку приобнять со стойким ароматом. И озерцо само, как будто зыбким маревом сверху накрыто, этакой слегка дрожащей кисеёй и вода в нём, как чистое и отполированное зеркало, на поверхности которого ни одной-единственной рябинки или шероховатости не сыщешь. И тишина вокруг. Ни ветерка тебе, ни дуновения, только вот птички, весь день молчав, попрятавшись от жары в прохладной тени вислого березняка, к
вечеру разговорились радостным хором, встречая ночь и лесную благодать.
Выехали путешественники всем кагалом на природу утром рано и к вечеру они, не торопясь, прибыли на место. Обосновались без суеты, обзавелись костром, понатаскав из лесу сухого как порох берёзового валежника, и только потом уже соорудили общий, как и всегда в складчину нехитрый стол, расстелив на земле, припасённую для этого обширную хламидину. Трёх смирных, взятых на местном конном заводе в прокат нестарых меринов, стреножили и отпустили пастись на вольные травы. Два крепких пса, обежали поляну по кругу, щедро пометив её границы, как бы очертив допустимую вольность для коников, за который уже нет им выхода, пощипывая травку, и, высунув языки, уселись оба довольные собой возле костра в ожидании заслуженной благодарности.
Отужинав, мужики завалили все три телеги набок колёсами вовнутрь в виде этакой тупой трапеции, примкнув к ивовым кустам, чтобы ими можно было прикрыться ночью от незваных лесных гостей к общему биваку, а женщины над ними растянули низкий, увязав с ветками ивы, тент-полог из прихваченных дома тряпок, устроив общий ночлег вповалку. Подальше от костра, меж тележных колёс они разместили детей, а сами вместе со своими мужчинами устроились у огня. Напротив костра через озеро высокой стеной сумрачно, но не страшно стоял высокий прореженный как специально сосновый прилесок, уходящий в глубь уральской тайги перпендикулярно узкой полосой, разрастаясь в дальнейшем в своих объёмах вперемежку с лиственной порослью. И от этого прилеска потягивало с северной стороны лёгкой прохладой.
К ночи всем авралом сходила туда артель подальше в хвойную глушь в брод через мелкие протоки и нарубила там еловых лап. Постелили поверх их кое-какое привезённое барахлишко, чтоб было помягче ночевать на хвойных то лаврах. И, накупавшись вдоволь, у костра все, и мужики, и бабы враз выпили за приезд сообща для сугреву, налив и детям горячего чая, закусили сообща, чем Бог послал, и подкинули в кострище дров. На радость всем: и взрослым, и детям. Занялось высокое, яркое пламя, изредка выстреливая вверх, в сумрачное небо весёлыми искрами. Тёплая, как нежное дыхание любви, звёздная ночка с ленивой похотью обнимала озеро и всю его округу. Полярную звезду, эту вечную ночную подружку заплутавших в пути людей, отдыхающие у костра встретили громкой, любимой песней. Был среди артельщиков и свой кнопарь – гармонист. Завели как всегда слегка от выпитого осоловевшие женщины, усугубив, понятно, стакан, другой, известную и общую для всех задушевную исповедь.
- Ой мороз, моро-оз не-е морозь меня!
Детвора, набегавшись, после долгой дороги, пока то, да сё, наевшись, напилась чая и убралась под прикрытие телег, посапывать тихо в обе ноздри. Напевшись песен, потом улеглись за ними и взрослые. Накрылись у кого чем было и отчалили всем гуртом давить храпака, не чванясь. Под утро, пока солнце ещё не взошло, встали тихонько мужички, не желая будить главным образом вездесущую детвору, чтобы не мешала та им заниматься с утречка рыбалкой. Забросили они в первый захваченный бредень. Вытянули – пусто. Во второй раз бросили и опять немного рыбы попалось – на такую ораву не хватит. Зашли по дальше и в третий раз на удачу закинули ручной вязки сетчатого кормильца. Потянули, и охнули. Не сразу им бредешок под силу поддался. Тяжело тянутся, сопротивляясь, клячи волокуши.
- Вот энто, да-а, – обрадели рыбные старатели, осилив улов.
Три дня гуляла артель, шумно радея праздному препровождению времени. Три дня расслаблялся, гоняя лодыря, уставший за год работный люд с домочадцами. Уха и жарёха из маслят на костре с картошечкой и без оной. Запечённая в угольях рыба, сладкие ягоды, шум и гам бражного веселья, песни и полёт души под звонкие переливы двухрядки, томно ублажали человеческое естество отдыхающих. Водные процедуры и солнечные ванны на поляне напоили посетивший лес народ оздоровительным хмелем природного бальзама. И ничего другого не надо. Чистое небо, свежий воздух и ласковый плёс озерка не сулило на будущее что-то плохое или мрачное. Но на четвёртый, на прощальный, так сказать, денёк всеобщего отдыха снова закинули мужики с утра на дорожку бредешок на удачу, а он нате вам, с первого раза не поддался им упрямец. Ну и налегли тогда недовольные дядьки всем скопом, а несостоявшийся кормилец снова, как упрямый осёл упёрся. Встал – и ни туда, и ни сюда. Тогда один из рыбаков и говорит.
- Может, зацепились мы где-то, за чё то, мужики? Сплаваю ка я, погляжу!
- Ну сплавай, глянь, Никифор, – поддержали его артельщики, – только не спеши!
Сплавал Никифор и подтвердил свою невесёлую догадку.
- Точно зацепили. Вся тоня внизу. И, похоже, пустая. Выручать её надо!
Вода в водоёме тёплая, как парное молоко. Не зря оно так и зовётся в народе озеро Тёплым. Мелкое само по себе без ключей по дну летом оно прогревается быстро, осенью же долго и медленно остывает. Короче говоря, трое охотников сплавали осторожно туда к затонувшей бредешковой мотне, поныряли там один за другим и выяснили, что пустая и у самого дна лежит их недотка, зацепившись за утопленную лесную корягу. Сама то водная проплешина имела по обе стороны заболоченные протоки – ёрики, объединяясь с другими уже более крупными на расстоянии естественными между гор водоёмами. Оттуда, видно, и принесло, этот гнилой топляк, злополучную оказию на беду.
- И откуда она только взялась на нашу голову окаянная? – негодовали мужики.
Покурили, помолчали и снова принялись за личной сетью в воду нырять нырять, но никакого толку. Под самый корень ушла их пустая кишка. Сами же и затянули её туда, с дуру не разобрав, рыбаки. А у дна не с руки, ныряя, возле коряги копошиться. Хоть оно и мелкое озерко, но метра три, а то и все четыре будет там в глубину, где зацепилась их сеть за корягу, того и гляди, что сам возле неё в собственной паутине запутаешься. Дело то это нехитрое. Проглядел, куда нырнул, взнуздал сетчатые крылья невода и до свидания – уже не выплывешь. Так оно и случилось. Не утерпел один из самых старших в их коллективе по возрасту дядька, плотник по прозвищу Бронька-топор. Решил и он сплавать, подсобить своим товарищам в неподъёмном деле, а плавал сам чуть лучше топора. Окунулся в озеро у самого берега этот помощничек и поплыл вразмашку к месту зацепа затонувшей тони, а мужичьё, будто почуяв что-то неладное, крикнули хором ему вдогонку, остужая порыв.
- Не лез бы ты, Пркопыч, туда, – без тебя, чай, найдётся, кому мотню вызволять!
Да где уж там. Упрямый был мужик этот Бронька. Уж коли что и задумал, в жизнь не свернёт. Не послушался он совета и в этот раз. Помахал всем рукой перед тем как ему нырнуть, будто прощаясь, и ахнул в воду с головой, задрав свои тощие лытки, только его и видели. Недолго пришлось искать ныряльщикам мужика. Там же его и нашли на самом дне возле злополучной деревяги, за которую, как за крючок зацепилась их рыболовная то в мелкую сетку авоська. Запутался он, пособщик в снасти одной ногой – вот и не выплыл. Захлебнувшись, и прилёг он бедолага рядом с бреднем и топляком, так и вытащили его из воды бригадные сотоварищи вместе с обрезанной ножом мотнёй. Закричала его жена, как полоумная, запричитала, завыв по хозяину от горя, заревели вслед за матерью и детки его, благо были они у Прокопыча все четверо уже как бы довольно взрослые. А под слёзный с надрывом плач жены и завывание детей, задрали морды, учуяв беду, подали свой голос и обе собак сопровождавшие выходной обоз.
- Плохая примета, – обронила мрачно чья-то баба, – видно, ждёт нас и народ беда и горе превеликое!
- Так и оказалось, – завершила свой рассказ подуставшая бабушка.
- А чё, бабуль, оказалось то? – подал голос её пострел.
- Как это чё? – откликнулась та на его вопрос, – вернулись отдыхальщики домой на телеге с покойником в воскресение вечером и узнали, что утром на страну напали немцы и началась война. Права оказалась эта женщина, что про беду на озере обмолвилась, ох как права. Похоронила артель Дёмкина Бронислава Прокопьевича по христианскому обряду с молитвой как полагается и ушла почти всем кагалом по призыву на фронт, – заключила на ночь гладя родная рассказчица, – ведь не зря говорят: пришла беда – отворяй ворота!
Ночь на дворе. Мёртвая тишина в натопленной избе. Тревожная, как поминальная минута прощания после слов бабушки о войне повисла в немом пространстве. Но не спит Сёмка, беспокоят его жуткие мысли о дедушке, бабушке, о мамке, вот и высунул свой нос он из-под одеяла и спрашивае негромко.
- А мама где была тогда?
- В области студенткой на экзаменах в институте обреталась с тобой на рука, - так же тихо ответила ему бабуля.
- И на озеро она не ездила?
- Да говорю же тебе нет!
- А ты, бабуля?
- А я там была!
- Я понял, баба, – сжался в комок её внучок, – а чё с мамой потом случилось?
- Когда случилось? – не уловила смысла родительская душа.
- Дальше, когда она забралась на церковный купол?
- Аа-а, вот ты о чём, – дошло до хранительницы семейных историй, – да страшного то в общем ничего, – утешила она постельного спасателя, – где-то минут через пятнадцать после того, как церковный сторож дед Пахом дозвонился в пожарку, на выручку блудного чуда подоспела поднятая им по тревоге команда огнетушителей и все, как один в жёсткой робе и касках и стали беспомощно прогнав ребят, топтаться на месте. Их единственная то в арсенале пожарная лестница была коротковата для высокого как Божий храм культового строения. Она едва доставала до основного перекрытия церкви, и туда ещё могли мужики кое-как добраться, а выше то не могли. По хилой лестнице, которая вела на купол, вдвоём опасно было опускаться. Тогда и спасатель, и спасаемая могли враз загинуть не за что, не просто вдвоём. Подломиться под их ногами подгнившая доска, и рухнут они с верхотуры, ломая косточки. Оттого и стояли пожарники, и гадали, как им быть. Девчонку то надо им полюбому из беды вызволять, а как – ума приложить на могли!
- И чё? – не утерпел жёлтый початок, боясь за любимую мамку.
- Да нашёлся среди них один молоденький храбрец, – успокоила его бабушка Надя, – нужно мне, говорит он, мужики, три-четыре больших, крепких мешка и прочная к ним ещё очень длинная верёвка!
- Зачем тебе всё это? – спрашивают те у него его.
- Сложу, говорит он, один в один все мешки вместе, проколю четыре дырки в них и продену в эти дырки крест-накрест верёвку. Потом я поднимусь наверх, закреплюсь там и посажу девчонку в эту кошёлку, перетяну ещё разок на узел по всем дыркам верёвку, и мы с вами снимем вниз эту нашу с вами покорительницу городских вершин!
- Каким образом? – вмешался дед, волнуясь за собственную внучку.
- Соорудив котомку, оба конца затем сброшу вниз, а сам сяду на купол, привяжусь там их висящим канатом, и двое из нас будут тянуть вниз на себя один конец, ну а второй конец, что подлиннее кто-то двое других через меня и с моей подачи будут подтравливать вверх его. Так мы и спустим понемногу эту, твою застрявшую на верху стрекозу, дед, на матушку землю, а я потом одену рукавицы, да и спикирую по верёвкам с небес к вам, как на ероплане на посадку!
- Только где взять эти мешки и верёвку? – задался вопросом командир спасателей.
- Чево тут думать, – ухватился за идею старый лесник, – щас я и верёвку, и мешки вам – всё принесу, только давай, сынок, выручай меня и мою бедовую девоньку!
- Ещё через те же пятнадцать-двадцать минут вызвавшийся верхолаз поднялся таки на купол и там не без труда, но уговорил скукожившуюся от холода Саньку оторваться от куска крестовой чугунины и пока она привстала, держась за тот же канат, что и он, парень аккуратно натянул на неё, начав с ног до головы пыльную мешочную торбу, заставив саму её там, скорчившись, уместиться. Затем дерзкий смельчак стянул в узел верёвку и тут же сбросил концы её вниз. А твоя маманя оказалась скрюченной балдой в грязном мешке и в темноте почти без свежего воздуха.
- Де-е-да-а, – донеслось из мешковины слабое всхлипывание.
- Ты, Митяй, тоже там не особо то рискуй! Закрепись получше и садись, – строго посоветовал ему старший их в спасательном наряде.
- Держись за воздух! – прилетело вслед Митяю от товарищей шутливаое напутствие
- Есть! – в тон шутке откликнулся тот, – погодьте малость, мужики. Сперва налажу по ходу, как надо нам девчонку оттуда спустить, а потом уж сяду и упрусь, – прошло ещё несколько долгих для деда минут, – всё! – доложил внизу стоящим спасателям их дерзкий палочка-выручалочка, – Готово. Держусь за воздух! - Есть! – в тон шутке откликнулся тот.
- Давай трави мало по малу, – деловито прокричали ему снизу, – только не спеши. Не спеши! Осторожно трави. Не рывками, а плавно. Поехали!
Четверо пожарников, которые взобрались на основную крышу храма, натянули, как струну крепко сплетённую верёвку, и мешок с телом покорительницы вершин медленно, с остановками тронулся вниз. Двое пожарников, что покрепче травили вместе с Митяем тот конец спасательной чалки, который как бы отдавали, а двое других потихоньку тянули на себя конец с мешком в натяг, чтобы не раскачивался он на весу. Карниз гружёный мешок преодолел, слегка кувыркнувшись, но удержали его мужики, не дав ему раскачаться.
- Держим, мужики, держим! – взроптал неистово напуганный старче.
Но те, выждав, когда мешок с девчонкой под собственным весом прилипнет к стене купольного барабана, и начали, не спеша, опасный спуск дальше. Так вот и причалили они Сенькину маманьку с небольшим приключением смайнав её с крутого купола на основное перекрытие церкви. А там бережно, приняв мешок с телом верхолазки, пособники Митяя прокричали облегчённо.
- Давай и сам, Митрий, не мешкай, спускайся оттель!
- Бе-ре-ги-ись! – крикнул он и по двум верёвкам, ухватившись за них в брезентовых рукавицах, вниз и скатился на собственной заднице, а ниже проскользил уже на руках, как посланник небесный.
Затем он и пропущенную через огрызок креста одним концом верёвку перетянул на себя и, чтоб не вынимать обмочившуюся девчонку из мешка, пожарники с Митяем нежно, поддерживая её, как самый драгоценный груз, стравили с главной крыши, к обезумевшему от пережитого царскому егерю в прошлом в его оцепеневшие руки.
- Осторожно! Осторожно, – прохрипел осчастливленный пращур, – осторожно, – с радостью пропел он, принимая мешковинную авоську с дерзкой выдумщицей внучкой.
Когда мешок развязали, из него шибанул острый запах аммиака, а затем показалась и вымазанная в картофельной пыли, чумазая от слёзных разводов Шуркана физиономия.
- Вот так чудо, – заржало мужичьё, – и это чудо, твоя внучка, дед?
Её выпачканная в землистой мешковине голова с коротко остриженными волосами походила на огромный обросший мхом корнеплод с выпученными на выкат глазищами и, который неизвестно зачем и по какому поводу, но сам залез туда, в этот мешочный сидор из-под картошки, пролежавший всю осень, зиму и весну в прохладном погребе.
- Вот так девка, – оценил Санькину смелость старший наряда.
- Жива, подружка, – подошёл, спустившись сверху на землю, герой к насупившейся своей подопечной и погладил её по голове, – и не лазь туда больше, а то ведь второй то уж раз уже может оказаться последним!
- Не буду, – стрельнула благодарно глазками спасённая стрекоза, стесняясь своей в мешковине случившейся оказии.
А старший в доме голова, не говоря ни слова, угрюмо пожал всем огнеборцам руки и развязал спешно мешочные узлы, освобождая от них верёвку, смотал её в бухту, бросил в подмоченный баул, из которого только что извлекли подмокшую от страха и холода его купольную наседку, и, взяв свою любимую егозу старческой граблей за грязную ручонку, повёл её, как тёлку на привязи в сторону дома, мимо стоящих у своих ворот любопытных соседок. По дороге он строго и с некоторой долей обиды, пережив неменьший страх, чем она, тихо, чтоб не слышали другие, выговаривал хлюпающей носом своей проказнице.
- Ты о чем, дурёха, думала, когда на купол то забиралась?
- Я не думала, деда, я забиралась, - призналась ему честно его лазея.
- То-то и оно, что не думала, – негодовал старик, – зачем, я тебя спрашиваю?о
- С Опёнком поспорила!
- Нашла с кем спорить, – сплюнул горько лесник, – победила?
- Не совсем - услышал правдивый ответ он.
- Вот именно, што не совсем, – дёрнул в сердцах он любимицу за руку, – ты што же думаешь, голубушка, што ты от страху там, вверху то обмочилась?
- Дед, не надо об этом, – сконфузившись, проканючила уже немаленькая девчушка.
- Нет надо! – продолжал поучение бывший охотовед, – ты проистекла, оттого, што почки свои, глупая ты девка, простудила. Выпороть бы тебя, да жаль бедолагу!
Стыдливо реагируя на слова своего родного потатчика, его любимая проказа молча тянулась за ним, понурив свою бесшабашную головёнку, не зная что будет дальше. Дома её мать, Сенькина бабушка тут же раздела дочь до нага, облачила в дедов тулуп и загнала на ещё не до конца протопленную в доме печку.
- Завари ей, дочка укропу, – напутствовал сердито возмущённый отец, – да и давай почаще этой своей зассыхе пить тёплый отвар, может, и отойдёт ещё она эта взбалмошная твоя простуда!
- А укроп-то зачем? – захныкал голозадый пупс в тулупе.
- Затем, што мочегонное это, – отрезал домашний знахарь, – штобы стылые почки внутри у тебя, дурёха, начали снова работать как надо. Поняла?
- Не буду я, деда, пить твой укроп, – взмолилась скукожа, - противный он!
- Я тебе дам, противный, – отчеканил каждое слово седой настоятель, – и вышел во двор затапливать в огороде баню.
Баньку эту за год до строительства дома сам Санькин отец с тестем вместе, с дедом её вдвоём в лапу, по номерам помеченную ранее, за лето заготовленную собрали, а печь в ней сложил местный умелец из отцовой бригады. Сам предбанник из горбыля с доделкой бани изнутри уже егерь сам и на своё усмотрение сварганил. Крышу сладить ему помогли уличная атаманша Санька и её верные друзьями. Установив над срубом шатром стропила, обрешётку дед прибивал из тонкой необрезной доски, которую подавали ему наверх эти у внучки её приятели. Из обрезной же доски он с помощью всё тех же мальчишек покрыл и саму банную крышу внахлёст, завершив коньком общее строительство, так что целебную силу пара Матвей Афанасьевич знал отлично, готовя там лечебную процедуру для своей оглашенной альпинистки.
- Пей, Санечка, пей, моя Шурочка, – через каждые полчаса послушно подавала ей в кружке на печь Сенькина бабушка пить укропный эликсир, – от него то уж точно хуже не станет, – пей, дочка, пей!
И та пила, скорчив неприглядную рожицу. А когда, ближе к вечеру подоспела уже и баня, дед строго приказал.
- Иди, Александра, ложись на полок, лечить тебя голозадую стану!
- Может не надо, деда, – взмолилось чадо в тулупе, – я сама…
- Сама будешь, когда вырастешь, – жёсткий последовал наказ, – иди и ложись, а я к тебе буду следом!
- Мама! – ища защиты, обратилась к ней дочь.
Но в ответ она получила только молчаливое пожатие плечами. Слово деда в доме – закон, вот и пришлось ей, ребячьей командирше подчиниться воле любящего её старика и возлечь в парилке девичьим животом на горячий полок, и от предстоящего стыда завыть с писклявым переливом, жалобно булькая носом, не обращая никакого внимания на жуткий жар в натопленном чистилище. Несколько минут спустя в парилке появился дед в одном исподнем, накрыл заголённый зад своей любимой проказнице полотенцем, да и давай его с приговором обихаживать веником от колен по поясницу с неприкрытой частью тела.
- Ты, Санька, не хныч. Терпи, купольная скулёжа, – потчевал он её наставлениями при каждом приложении веником, мудрый сей народный целитель, – знай, мокрый хвост, што эта хворь, штука не из невесёлых. Может так тебя скрутить, што и белый свет тебе не мил станет, – и поддавал на каменку раз за разом кипяточку.
- Я терплю, деда, – благодарно отзывалась ему потная тютя.
- Вот и терпи, – обихаживал он берёзовым опахалом свою промёрзшую на верхнем ветру матрёшку, – сейчас я тебя окачу тёплой водой, – закончил он жёсткую процедуру, – и уйду. А ты, – сказал, жалея свою проказу, домашний врачеватель, – в предбаннике то на столе возьмешь мёд и намажешь им поясницу и низ живота и, закутавшись в простынку, в парилке посиди ещё на полке, слегка поддавая на каменку, прогрейся. Хуже не станет. И не хныч. Потом, когда, ополоснувшись, поостынешь немного, меня позовёшь!
- Как позову то?
- Кликнешь из предбанника. Я услышу!
- Зачем ещё, деда?
- Узнаешь, – усмехнулся старый себе в усы.
- Де-еда… – снова последовал невысказанный вопрос.
- Трусишки, што мать приготовила, в предбаннике на лавке найдёшь, – отмахнулся старче от ещё не до конца разогретой на пару кочерыжки и покинул жарко протопленную для помывки избушку.
Во второй приход загнул он свою парильщицу в колесо и давай мять непоседу, как только мнут пельменное тесто. Намяв как следует, растянул эту кряхтелку вдоль полка и снова начал бельевой каталкой с нажимом откатывать пунцовую её поясницу.
- Всё чё ли уж, деда? – мужественно, охая при каждом нажатии, выдержала тяжкую экзекуцию не девка, а сатана, как говаривал иногда её любящий старче.
- Всё! – ухнуло весело ей в ответ, – теперь давай мойся. И снова на печь. Поняла?
- Поняла, – согласилась мытьянка, – я есть хочу, – обронила вежливо обезжиренная голодайка.
- И спать и, есть будешь нынче на горячей печи!
- Как долго, дедуня?
- Видно будет, – последовал коротко жёсткий ответ.
- Вот так, сидя коконом на протопленной в мае печи, и закончилась эта смешная да не очень весёлая история с залезанием твоей матери, Сенюшка, на церковную крутобокую маковку, – завершила свою повесть, вставая с постели, устав, мамкина родная оказия.
- Баба, а каталка то деду была зачем?
Ясное дело зачем!
- Зачем?
- Промёрзшие внутри органы откатывать, чтобы как можно больше свежей крови к ним прилило. Горячая то кровь сама, чево хочешь, вылечить сможет!
- А я думал, бабуль, што каталка нужна пельмени катать, – простодушно признался с глуповатой миной на лице её зачем-почемучка.
- Катают не пельмени, а сочни для них, – охотно поправила внука родная стряпуха.
- Ну сочни, – зевнул безразлично Сёмка, – какая разница?
- Сочень без мяса не пельмень, а пустышка, – едко заметила на зевок его бабуля.
- Всё равно, – не согласился с ней полусонный пострел.
- Ну раз тебе всё равно, – заключила его нянька, – завтра же и накормлю я тебя на обед пустышками!
- Не-ет, – заёрзал под одеялом завтрашний едок, – пустышками, баба, не надо! Ты мне лучше расскажи про обеды. Получила их мама от Опёнка или нет…
- Не знаю, – пожала плечами домашняя кормилица.
- А с парнем, что мамку спас, чё стало потом?
- А чё с ним станется? – зевнула охотно бабушка, – спустился вниз и – поминай его как звали!
- И мама после этого не заболела?
- Даже не чихнула, – прозвучало в ответ.
- Но досталось ей тогда от отца?
- Когда? – не сообразила сразу притомившаяся от разговоров домохозяйка.
- Ну после всего чё случилось?
- Да што ты, дитятко, Господь с тобой, – махнула рассказчица вяло рукой, – да твой прадед в матери твоей не токмо души не чаял, а умереть за неё был готов. Вот и не сказал тогда тятя никому и ничего, и мне строго-настрого запретил своему мужу жаловаться. Но от людей не скроешься. Узнал твой дед, приехав домой, от соседей об этой проказе своей неугомонной дочери шалуньи. Случай то этот на весь посёлок прогремел бесшабашным и безбожно-дерзким девическим героизмом. А надо ли за героизм, хоть он и такой нелепый наказывать? – обратилась к внучку его премудрая рассказчица бабуля с сакраментальным вопросом, зная ответ заранее.
Подумала, мучаясь в мыслях неугомонная голова и ответила.
- Не надо, наверно, – согласился честно в полудрёме пострел.
- Если уж стоит наказывать, то только сразу, – подвела миролюбиво итог мамкина мама, – а время спустя – это станет бесполезно. Никакова проку не будет!
- А прок то чё такое, ба?
- Смысл, или польза. Усвоил?
- Ыгмы! – рад был за свою маманьку повеселевший оглоед.
Так Сёмкина мать в детстве испытала себя и свой характер безрассудным и по всем статьям смертельным поступком. Может быть благодаря этому сомнительному подвигу с положительным исходом она и поверила в силу свей счастливой планиды, потому сама то и взваливала на себя самые, что ни на есть неподъёмные по работе необязательные риски, забыв о том, что попрала когда-то ногами в ранней юности Святую Обитель.