О ПЕРВОЙ МИХЕЙШИНОЙ ЛЮБВИ
(глава из книги "Поцелуй мамонта")
1.
Перед тем, как направить читательский взор микроскопно-телескопной силы и ноги наших главных героев в невесёлые революционные годы михейшиной Родины, то есть во вторую часть этой несуразной книжки… со странным, через край бьющим патриотизмом и недоразжёванным, мутным персонажем-оберегом «Фуй-Шуй», поговорим о… о...
О чём же таком важном поговорим, что аж потребовалось нечто вроде предупредительной прелюдии?
А вот о чём, и вот как: глотать эти «о» с отточиями придётся через «нехочу»… через глазельный аппарат, прямо в мозг, не доходя до прочих важных органов: ну не знаем мы, где квартирует душа. Вариант, безусловно, есть, но доказанный не научно. А скорей с метафорическим насилием: в сердце, мол, может ещё обитать...
Ну да, будто у души там вид на жительство. Вот кто это определил? Какой писателишко? Тот, или те, кто библии пишет? Знаем мы этих чернокнижников: им бы народ покрепче ошельмовать, и под Ватикан лечь – вот им какая задача была. А, может, таки в мозгу живёт, и мучается беспаспортным методом, бомжует как бы. А по телу, как по городу, душа бегает нервическим эфиром – ищет... Не то чтобы нюхнуть чего, лекарства как бы, а тупо: где бы приткнуться и отдохнуть хотя бы секундочку.
Короче так: раз уж взялись за абордажные крюки, которыми хотим прижучить-притянуть к ответу самую Жизнь во всей её… полночеловеческой красе что ли… поговорим о любви.
И не о простой любви, а о русской тяге к такой любви, которой между животными не бывает сроду: потому как к ней примешан дух.
Не то чтобы совсем уж святой библейский дух, и тем более не божественный: опустим жизненную планку ближе к земле православной: не к чернозёму, а к планете Земля, что регион Русь.
Притом провинциальна насквозь эта наша конкретная Русь, о которой хотим доложить, сейчас, художественно-мемуарным манером. Ну или как получится.
То есть, не о Москве близ Тверской заставы хотим сказать.
И не о площади рядом со Спасской башней. Красная чтоль?
Которая для высокого военного чина гражданской оскоминой попахивает. И никакой от этой площади радости, потому как не плац это:
Коням от такого плаца только вред.
Ходить по ней с дамами под ручку ему неудобно – из-за шпор.
А дамам больно от нежности икр, и суставы в тазу не отлажены: скрипят неслышным звуком – без физкультур-то, и каблучкам ломко: вот сколько в московской достопримечательности неухоженного булыжника…
Тьфу на такую столичную профанацию.
***
Вспомним мы тут о михейшиной любви на том огрызке Руси, Расеи, России, которая с перчиками и огурчиками в огородах и дворах, с шелухой перед завалинками, и хмельными зарослями на балконах, ежели таковые имеются.
Ибо не все дома на такой Руси выше одного этажа, а то и завалившиеся срубы в наличности: и в таковских живут всего повидавшие русские люди. И не все из них пьяницы: просто вышло так.
Любовь-морковь эта, но чуть позже, оборотится в любовь другую – в городскую. Но с другой дамой. И не в мещанскую с надлежащими рюхами, не в тривиальную-банальную со стандартными чердаками и прогулками по крышам типа romantic, и регулярными полётами над оными… на метле что ли, которые прохиндейный гражданин Никоша Мойшевич уже в юности освоил и золотишко лопатой грёб, а Михейша, вот, истинный светоч интеллекта, нет…
А между тем они земляки меж собой, оба хороши умом, и оба Фуй-Шуя касались. А судьбы всё равно вышли разными.
Мы тут намекаем, но лишь частично, и не в лоб, а на a la иностранный sekas под крылечками. Це когда вроде бы выглядит игрушечными прятками от дождя (ну когда рядом ни сеновала, ни коровника чтобы схорониться – провинция это таки не деревня, согласитесь), но от чего равно как после сеновала у девушки непременно надуется живот, а после, почти что в ежегодном режиме, непредсказуемо и не всегда радостно рождаются детки.
Экое заразное устройство – высокое крылечко, аки сеновал или стог для оказийных утех…
То бишь речь о такой России, а уж какая есть – со всеми её нелепостями и вывертами наизнанку, и сказками, каковых ни в какой книжке не выдумать: нет в книжках такой фантазии: это просто листки бумаги… И нет в авторах смелости такого разгула, чтобы и листки оседлать: грубым или просто второпяшным способом, таковое запросто случается в жизни… и от чего происходит весь русский раскордаж.
Но это если успеем, конечно, поведать… о такой естественной России с такой нелепой глубиной омута, которую иноземцу не постичь. Не от того, что иноземец глуп, или от того, что омут воняет страхом несусветным, таинственными лешими с утопленницами, или что «просто не хочется ему»…
Последнее – просто отговорка: бздит он всего русского.
А от того, что автор (ба! да этот расчудесный автор использует, равно преступно, равно плагиатно «фокалит» через Михейшу), далеко не вечен. А порой тупо ленив.
Да и Никошу – того и глядишь – уморит… Не дописал ведь его, бросил на самом взлёте. Собственно, со многими героями и не очень, точно так же обошёлся этот крендель: поматросил и адью. Разве что не грохнул окончательно… и за то спасибо.
А чё? Думаете «не может быть?»
Как же! Перестанет интересовать автора кто-то… хрясь – и упадёт на голову, например михейшину, волшебный кирпич о девяти углах….
И Никошу грохнет.
И всех лишних… которых окрестил (по деменции, конечно) картонными дурилками, может и напрасно, ибо не специалист в литературах своих, а тем более в теориях.
А термин вовсе не сам придумал, а слямзил где-то.
В общем, ненастоящий этот писатель. Писака – другими словами. Маратель бумаги и прочие метафизии.
***
Да уж, какой неожиданный пассаж самоорганизовался… то бишь тупо выполз… из тёмных авторских извилин, из-под плинтусов, из поленниц с домовыми и с кладовок со шкилетами!
Но каков оксюморончик получился, чёрт побери: через абстрактный, полунаучный, значит, некий фантастический пассаж, названный «абордажем жизни». Вот как бывает у русских человеков!
И главный вывод, к которому так нескладно, со спотокычами и сквернословиями плелись:
Ну что это за дрянская книга выйдет, если в ней ни грамма о любви (в чистом словарном смысле) нетути?
Правильно рассуждаем!
2.
И если уж таким несколько искусственным мимоходом зашла речь про пассии и страдания, то первая любовь Михейши стала для него глубочайшим разочарованием.
В пять лет он умудрился влюбиться в босоногую и рыжую Катьку Городовую, что жила рядом с Михейшей, но днём орудовала в самом конце деревни. И за копеечку, а если повезёт, то и за гривенник промышляла открыванием перед приезжими гостями пограничных – что на самой околице – ворот.
Катька была старше Михейши всего-то годков на два-три. Она практически Ленкина ровесница. А Ленка это старшая михейшина сестра, если кто ещё до сих пор не въехал (умственным мерседесом – в родословное древо Полиевктовых), ага.
Ворота защищали тогдашний городок-деревню от тупых и непрошеных коров, презирающих пастушеские обязанности мастера хлыста по имени Николка, или по короткому: «Кляч». Потому, что он был потомственно Клячевым.
Ещё Николка носил с собой особой длины посох, вставляемый им в по-румынски разверзнутые руки.
Немытый Кляч любил Катьку и не раз задирал ей подол. Но не для сексуальных утех (рановато ещё Катьке, да и строго на неё смотрел измождённый Христос в тёмном красном углу хатки).
Да и точного слова тогда ещё не придумали, а просто так: баловала молодёжь как бы срамными играми, и оборвышей к тому же привечала: для смеха, а не по нужде. И для обозначения своего присутствия в познаваемом ими через вольнолюбивую, бесстыдную скотину человеческом мире.
Скотина, эти бесконечные стада, пердящие и какающие под себя – лепёшками и катышками, это как бы пример, выложенный Богом на показ, о том, как людям не нужно себя вести, даже если они (случайно) окажутся среди публики без штанов.
Катька обожала такого же негигиеничного Николку, и особенно любила вставлять в оральное приспособление (опять же, как уже отмечалось выше, для проверки звуковых гармоний), и подёргивать туда-сюда тот живой предмет огурец, какого у девочек сроду быть не могло в их огородах, зато хватало у их старших товарищей.
Катька знала местных коров наизусть, по именам. И ей не составляло труда запускать на территорию «своих», а чужих приветствовать злобными ругательствами и нещадным хлестаньем «гостевым букетом». Ветки шиповника играли в последнем главную роль.
Ворота запирались на лоснящуюся от старости и делового употребления запорную оглоблю. Оглобля ложилась в железные крюки, выполненные с намёком на вороньи лапки с инициальными буквами «П.Х.Р.» («подайте христа ради»).
Кузнец – имя его напрочь забыто – обладал приличным мастерством, а Городская Управа – недюжинным юмором.
Последняя имела средства на художественные изыски в благоустройстве Бернардинского прошпекта, на который и делалась ставка: шёл «Конкурс художественных заборов». Да и срок переназначений всё приближался к носу Управы...
Катьке наплевать на благоухающего цветочным мылом, напрочь без пастушьих навыков и по уши влюблённого в неё мальчика, но который, не смотря на некое оранжерейно-джентльменское воспитание, вовсе не был простачком, отдалённым от природы и глубинного, как теперь говорят, общества.
Чтобы привлечь Катьку в любовные сети, Михейша на время заделался клоуном; и – внутриполовым слухом что-ли – занялся любезничаньем. Так, в пятницу водрузил на перекладины забора катькиной развалюхи ромашки невиданной свежести.
А в субботу – ближе к полудню – при катькиной окраинно-пограничной службе устроил «Zirco naturale».
И принялся выделывать перед любовницей такие увражи, какие только смог сплагиатничать с виденного в ближнестоличном шапито.
Это был коварный план.
По михейшиному плану Катька рано или поздно должна была сдаться, переодеться в блестящее розовое трико девочки-канатоходки и удрать с ловким трюкачом за границу.
Но имелись три больших «но»:
– папа её – пьяница, а пьяницам на дочерей начхать;
– дед был подлец; именно он, по мнению Михейши, не давал Катьке добра на замужество:
– вариант: у катькиной семьи не хватало денег на её свадьбу.
3.
– Дак ты, кажись, клоуном заделался? – строго спросила Катька прилипчивого молодого человека, на время спрыгнув с ограды и перестав лузгать семечки.
– Ес! Я клоун! А по-итальянски паяц.
– Ага, – сказала Катька, и смахнула с губы прилипшую шкорлупку.
Обрадованный похвалой Михейша встал с ног на руки, потом качнулся в сторону и изобразил оборот колеса.
Катьке колесо однозначно не понравилось. Сбоку оно походило на изуродованную кувалдой букву «Х», а требовалось чёткое и круглое, как арена цирка, «О».
Реакция последовала незамедлительно. Катька вытащила оглоблю из ворот, для начала проволокла её конец по подсохшей грязи и внезапно подняла в воздух.
Набрав нужную скорость, ужасная хабазина ринулась в сторону Михейши.
Михейша увернулся, совершив великолепной изворотливости фигуру.
Но второй удар пришёлся точно.
Жердина приляпала потную Михейшину рубаху к тонкому его стану, и словно отработанное чугунное ядро, не грозя взбрыком огня, безжизненно упала наземь.
– А теперь ты тоже клоун? – спросила Катька, – скаламбурь чего, а я послухаю. Может смех разберёт. А всё равно осерчаю.
- Пошла ты..., - сказал Михейша.
- А чего с тебя стричь? Поди не кошелёк. Есть гроши? А, может, вшами поделишься?
Нет у Михейши грошей, и вши на нём ни разу не ночевали.
А если бы и были, то не дал бы Катьке грошей.
А вшей у самой навалом.
– Причешись, дурында, – сказал он, максимально ласково для такой ситуации.
Если по чесноку, то Катька должна была купить билет в цирк.
Но тут любовь. А за любовь не платят. Любовь – она от души.
А если чем уравновешивают (таки напряженье в сознаньи случается меж хомосапиенсов неразумных: так как половые приметы и образование у них разные: плюс и минус), то покрывают искренней преданностью, образуют верчение вокруг цели с обожанием вприкуску.
Иногда оцепляют заманными словами – по иностранному compliment. Цветочки васильки в помощь. Ну и клятвой подкрепить, когда совсем уж trubein, и к мордобитию вместо культурного расставанья идёт.
***
Катька установила дрын на прежнее место, прикидывая и сожалея, что замах получился излишне слабым. Заезжих клоунов, которых она видела, обычно отоваривали крепче.
А михейшиной спине неприятно. Смеяться и повторять колёсный опыт не хотелось.
«Ты деревенская дура, и никто более», – сказал он, поёживаясь. При этом, среди коровьих лепёшек изобразил рисунок: то ли символ мести, то ли крест умершей любви: «Я с тобой купаться не пойду».
– Очень надо. Ты мне шабашку калечишь, – недобро отвечала Катька. И запустила руку в полуоторванный карман за порцией семечек, – купайся один. Может, потонешь, – и снова полезла на жерди.
Тонуть Михейша не собирался: оттого, что как-то раз видел утопленника – пацанёнка всклокоченного, чёрного с зеленью, с погрызанным рыбой телом. С согнутого колена шматами свисала плоть. Приятного в картинке ничего не было. К тому же пованивало: тиной и ещё чем-то мерзким.
Собственно, и плавал-то Михейша «так себе».
***
Тем не менее, у него была кличка: «моряк с печки бряк».
Это почётное звание Михейша заработал абсолютно честно от тёти и дяди, нередко пребывающих в Джорке на каникулах. Нередко – чисто для увеличения компашки – старшие брали с собой шустрого молодого человека, его сестру Ленку и двоюродных молокососов из Ёкска, также приезжающих на отдых.
И в заросшую ивняком речушку Кисловку, и в дальний омут, что на повороте, и с берега, и с лодки, малой Михейша бросался с проворством тюленьего детёныша.
Погружался с головой. Неведомым архимедским чудом выныривал. Бестолково мельтеша руками, вызывал фонтаны брызг. Походило такое плавание на стиль «щенок не вобла». Если бы происходило хоть какое-нибудь поступательное движение, то с натяжкой назвалось бы: «баттерфляй с верчением ногами».
***
Михейша подскочил к Катьке. Подобно гаду Николке вздёрнул край сарафана, оголив чумазые ноги: до самого стыдного места, чёрт побери эту бесштанную нахалку!
Вышел ляпсус, знамо дело. Но познавательный ляпсус: в смеси с «секретом деревенской моды». Ни Фрейда, ни эротизма Михейша не знавал. Так что обомлел. Но лишь на мгновение.
Катька взвизгнула, и, не медля ни секунды, соскочила с жердей.
Михейша уразумел: что-то ему сейчас станется: пусть не дрыном, но, кулачным боем… могут в нос заехать, или вцепятся в волосы и харю расцарапают… Хрен редьки не слаще: девчонки с окраин джентльменского бокса не исповедуют: они лупят провинившихся будто шелудивых псов на верёвке.
И вскочил на Ивова-Прута (и ты тут, Прут?), которого до того стреножил (ибо конь для цирковой михейшиной акробатики не годился), а тут случилась гонка, а ставкой была сама жизнь…
4.
Михейша скакал по дороге зигзагами. Предатель Ивов-Прут не то чтобы заметал следы, а напротив чертил в пыли тонкую линию, чтобы по ней было проще преследовать.
Кошачьими… а лучше так: прыжками львицы, у которой детишки изголодались, погналась за галопирующей едой.
Обнажая чумазые пятки, полностью игнорируя правила изящного физкультурного бега и забыв о подлостях широкого сарафанчика, Катька держала в поле зрения все Михейшины увражи. При этом вытворяла не менее ловкие кульбиты собственного изобретения. И – уверен Михейша – за время погони Катька, будто в пику ему, не попала ни в одну коровью лепёшку.
А ежели вляпалась бы, то, знамо дело, Михейшина победа была бы громозвучней.
Но, тыща чертей! Бесполезно чумазым девчонкам, у которых и хата не покрашена, а вместо стёкол бычьи пузыри, а дым идёт через дыру в крыше, тягаться с пацанами, у которых в дома встроены эркеры с пальмами, на их крышах позолоченный флюгер вертится, двор называется курдонёром, а сами они воспитаны на ковбойских историях…, да и фениморов читывали!
Индейский конь по имени Ивов-Прут, мчал Михейшу в даль, до самого Соломенного Рынка, не оставляя Катьке шансов на его поимку.
Заминированные коровами Бернардинские Прерии лишь добавляли участникам азарта, а зрителям веселья.
***
Михейша нёсся, оглядываясь иной раз – для оценки дистанции, – и незлобиво похихикивал: «И отчего это Катька не носит дамских портков? – а уж не купалась ли одна: в ручье: голой: без Михейши, но с Клячем-гадом?»
И: «А может, у неё дневного исподнего в помине нету? Или есть, но не до щиколоток, и без резинок, потому как дороговато выходит. Или в вечной починке: прорехи маскируют…, кружавчиками, например, где-нибудь в Калуге, а чо далеко ходить? На Соломенном Рынке! За крынку молока. Кружавчики? Тьфу на них: холщовая заплатка – и готово дело… Спрошу у Ленки что к чему. И – если есть такая мода – на кружавчики, то из какой страны она пришла в Россию и надолго ли задержится…».
Прав Михейша… гранд сосунок этакий. Шельмец.
У Ленки-вот, к примеру, – не в пример Катьке – панталонов по шкафам и полкам – горы раскида'нные!
Есть даже с лионскими кружевами.
Уж не говоря о…, и о…, и от мадам Дюшес Таврической с Брыни Жиздринского уезда.
Всё-таки это не в Джорке суконить.
Ленка такого родителям не позволит: она ведь в дворянки готовится…
Если, конечно, какакая-нибудь напасть не приключится…
Говорят же пацаны: кайзер Вильгельм Второй пасть зубатую на русского царя раззявил. А на шляпе его будто острый кол. А на самом деле это прозрачный намёк на чёрта. Маскируется, кобеляка! Мутит чего-то.
А Катьке, несолоно хлебавши и не попивши михейшиной кровушки, пришлось вернуться на место работы. Ибо коровы не умеют через жерди скакать.
И пиликал вдали автомобиль: "Эй, хозяйка, отворяй ворота!"