Помошнянская девочка в железнодорожной школе

    
В новой школе

   22 декабря 1947 года я впервые вошла в свой 5 русский класс железнодорожной  средней школы №19. Почему железнодорожной? Потому что её финансировал Дорпрофсож -Дорожный профессиональный союз железнодорожников. Ну, это я потом узнала, а вначале  мне казалось, что это такая специальная школа, где учат будущих железнодорожников.

   Меня ввёл наш классный руководитель Иван Поликарпович Сологуб и посадил меня за последней партой рядом с высокой сероглазой девочкой. Сказать, что мы с ней вдвоём сидели за одной партой, нельзя, потому что за длинной партой сидело человек пять. Всего в классе было, кажется, восемь таких длинных некрашеных, потемневших от времени парт, по четыре в каждом ряду. Наверное, за ними учились ещё до появления железных дорог в Российской империи. Сиденьями служили простые скамьи такой же длины. Чтобы выйти к доске, ученик просто перешагивал назад через скамью, не тревожа товарищей.

   Я сняла ботики, поставила их возле чёрного цилиндра печи и осталась в туфлях. Не сразу я заметила, что за этими диковинными партами сидят вперемешку девочки и мальчики. Да, в железнодорожных школах было смешанное обучение, что вносило дополнительную неловкость в моё положение новенькой. Все головы повернулись ко мне, и какие головы! У всех девочек были косы, а все мальчики были пострижены под машинку! На перемене выяснилось, что у девочек платья были ниже колен, а обувью почти у всех были так называемые «чуни». О чунях надо сказать особо. Это были такие стёганые валенки, на которые натягивались глубокие, по щиколотку, галоши-чуни, сваренные из автомобильных камер. Валенки шили из тёмного тряпья и ваты женщины, а мужчины варили собственно чуни, это был местный промысел. Такая обувь изуродует любую, самую красивую ногу.

   Первый день прошёл в разглядывании меня. На каждом уроке приходилось подниматься и представляться. Выяснилась ещё одна подробность: большая часть ребят вне урока разговаривала по-украински, а у многих учителей был сильный украинский акцент. По-прежнему ужасно пахло керосином, а уборная была, увы, во дворе. Но на переменах никто не одевался, выбегая во двор. Пальто и шапки висели на гвоздях тут же, в классе, так что девочки просто набрасывали на голову платок, а мальчики надевали шапки. Во дворе кипела жизнь. В женской школе №80 царствовали девчачьи игры, ладошки и скакалки. Здесь же во дворе школы гегемонами были мальчишки. Они подбрасывали ногой «маялку» (она же лянга), играли в чехарду и в «мясо», фехтовали палками на бревне или просто спихивали с бревна друг друга. Девочки боязливо пробегали мимо этих сорванцов, боясь получить тычка или подножку.

   Наконец, тягостный первый день закончился. Я надела ботики, своё синее пальтишко, из которого изрядно выросла, и капор с меховым помпоном. Девочки, все как одна в платках, насмешливо прыскали, глядя на мой наряд, которым я так гордилась в Одессе. Моя соседка по парте, которую звали Нила Соколова, оказалась на голову выше меня. Она была спокойной и немногословной. Я заметила, что сорванцы побаивались её, и так получилось, что мы вместе пошли домой. С этого дня началась наша многолетняя дружба.

     Я присматриваюсь

   Постепенно туман в моих глазах стал рассеиваться,  и однородная масса моих одноклассников распалась на группы. Ну, мальчики не в счет. Кроме Симы Флейтермана, все они были невысокого росточка, а их стриженые головы делали их на одно лицо, и это лицо не нравилось мне. Я всё еще вздыхала по Люсику. Зато девочки оказались разными. Очень выделялась   одна девочка, скорее – девушка, которая сразу обращала на себя внимание. Её звали Лиза Семёнова. Уже в пятом классе это была рослая стройная девушка с развитыми формами, хорошо одета и обута. Училась Лиза очень средне, но была находчива и изворотлива. У неё были бойкие серые глазки, которые она умело пускала в ход, когда надо было избежать двойки. Многие одноклассники были в плену у этих глазок, но у Лизы были поклонники-старшеклассники, и она пренебрегала мелюзгой. На фотографии, сделанной по окончании пятого класса, у Лизы продуманная чёлочка, она изящно изогнулась, держа в руке цветок. Я и сейчас любуюсь ею, а тогда, в пятом классе, я была просто поражена её телесной взрослостью и красотой.

   Другая девочка обратила моё внимание своим нежным, даже томным выражением лица и высоким бюстом при тонкой талии. Что-то неестественное было в её осанке: она ходила, откинув голову, выставив вперёд и без того высокую грудь и вынося вперёд абсолютно прямую ногу (теперь так ходят манекенщицы). Свело-русые волосы у неё были заплетены веночком, а вдоль щёк были заботливо уложены два локона.  Это была Мила Белоброва, этуаль класса. Отвечая урок, она то и дело облизывала губы и дышала, как Вера Холодная. Грудь её бурно вздымалась.

   Вскоре после моего появления в классе Мила подошла к моей парте. Я вопросительно подняла на неё глаза. Мила изобразила восхищение и воскликнула: - Как ты красиво посмотрела! – И потом добавила: - Как у тебя получилась эта задача? – Говорила она  очень светским, каким-то интимным голосом.  Словом, мы стали разговаривать, и я была ей благодарна, потому что контакт с классом налаживался трудно. Даже её немного комичная походка и странные локоны-колбаски стали мне нравиться. Сама-то я сильно сутулилась, и Мила легонько шлёпала меня по спине, чтобы я выпрямилась, так что, может быть, надо благодарить Милу Белоброву, если я хоть чуть-чуть выпрямилась! На той же фотографии Мила в центре группы со склонённой головкой и с кружевным воротничком.

   Зато Нина Ивлева, молчаливая, серьёзная девочка, очень долго держалась отчуждённо. Внешне она ничем не выделялась среди остальных девочек, но я заметила, что учителя относятся к ней с уважением.  На фото она заслуженно сидит в центре группы. У Нины было прочное положение отличницы, и она ни с кем не собиралась его делить. Позже я узнала, что Нину и её младшую сестру Раю растит одна мама, простая разнорабочая, живут они в какой-то крошечной пристройке, почти лачуге, где и уроки толком негде делать. Но Нину отличало фантастическое трудолюбие. Меня сначала смешило, что она делает неправильные ударения в словах, но потом я поняла, что ей и услышать правильного произношения было негде, у них дома даже радио не было. Сблизить нас могла только совместная работа, но это случится не скоро.

   Впрочем, в классе был еще один отличник, Владик Полупан, невысокий, очень смуглый мальчик.. На фотографии он стоит на левом фланге мальчишечьего ряда, едва виден, и  рассказать я о нём ничего не смогу, хотя мы проучились вместе пять с половиной лет. Владик или смущался говорить с девочками, или считал это ниже своего достоинства. Он весь был воплощение серьёзности и упрямства; даже играя на школьном дворе с ребятами, он сохранял этот вид. И у доски он никогда не терял самообладания, но и не рисовался.

     Я отбиваюсь

   Первые недели в новой школе прошли для меня трудно. Я не была подготовлена к борьбе за самоутверждение, потому что одесскую женскую школу я покинула отличницей, редактором стенгазеты  и у меня уже были косички! Никто больше не смеялся надо мной, девичий синклит признал меня лучшей по скакалкам и по промокашкам с наклейками...  Но здесь я столкнулась с неприкрытой враждебностью части ребят.

   Однажды я катала на санках Ирочку недалеко от пруда. Там за плотиной были очень хорошие горки, спускающиеся к ручью. Какой-то мальчишка цеплял и цеплял свои санки к нашим, стремясь подняться в гору за мой счёт. Присмотревшись, я узнала Андрейченко, мальчика из нашего класса. – Смотри, какой нахлебник! – возмутилась я. – Нахлебник, нахлебник, - стал кривляться мальчишка, продолжая цепляться. Когда я бросила санки и погналась за ним, он отбежал в сторону и крикнул: - Жидовка! Красножо…! – Его слова подхватили другие мальчишки. Глотая слёзы, я повезла Ирочку домой. Я не стала никому жаловаться, решила бороться сама. На снимке мой враг Андрейченко третий слева.

   Наступил день, когда я должна была дежурить по классу. В обязанности дежурного входило обеспечить мел и мокрую тряпку у доски, ну, и оставить для следующей смены чистый класс. Но как я ни старалась, к приходу учителя тряпка куда-то исчезала, после долгих поисков её находили брошенной в дальний угол или засунутой под парту. Так продолжалось несколько раз.

   После уроков я стала подбирать мусор, но он появлялся снова и снова. Наконец я заметила, как Валя Верченко, проходя туда и сюда по классу, сеяла клочки бумажек. Я подошла к ней: - Ты зачем разбрасываешь мусор?! – В ответ она молча толкнула меня в грудь. Тогда я размахнулась и дала ей пощёчину, но тут же получила ответную. Так мы стояли и лупили друг друга по лицу со всё возрастающей скоростью, руки так и мелькали. Наконец, нас растащили. На фото Валя полулежит в первом ряду с пионерским галстуком. Не скажу, что после этого мы с Валей стали друзьями, но больше она мне не так явно вредила.

   Итак, недружественным девочкам я показала, что могу постоять за себя. Но мальчишки… Они так и норовили дёрнуть меня за помпон на капоре и, в конце концов, оторвали его. Особенно досаждал мне Алька Грищенко, юркий мальчишка маленького роста с круглой, как шар головой, большой озорник. Я старалась не замечать его проделок, вроде карбида, насыпанного в мою чернильницу, отчего чернила вспучивались и становились бесцветными.

   В один из дней, на перемене, я смирно сидела на своей последней скамье, жуя мамину булочку, и не сразу заметила, что Грищенко кружит возле меня. Тогда, описывая очередной круг, он стал ногой пинать меня пониже спины. Один круг, другой…  Третьего круга я уже ждала и, когда Алька занёс ногу для пинка, я схватила тяжелую фаянсовую чернильницу и запустила её в голову обидчику. И попала! По лицу Альки с его круглого лба потекли чернила пополам с кровью. Он опешил и молча стал вытирать кровь платком. Я не бросилась помогать ему и просить прощения, а подняла чернильницу и с мстительным чувством смотрела на дело своих рук, которые почему-то дрожали. Класс притих и ждал, что будет, но ничего не было. Грищенко пробормотал: - Вот это да-а-а… - и побрёл на своё место, держа платок у лба. Он не стал жаловаться на меня и прекратил террор. По- моему, именно с этого случая я как бы прописалась в пятом  русском  классе.

   Была в классе одна девочка, к которой почти все ученики относились презрительно и в глаза звали её Жужуткой, хотя у неё были красивые имя и фамилия. По-моему, она не делала ничего плохого, но на лице её всегда было заискивающее, а перед учителями – угодливое выражение. Наверное, ей плохую услугу оказала мама, приходившая в школу выпрашивать для дочери хорошие отметки, как полагал класс. Вообще, как я позже узнала, мама Аллы Петровской была притчей во языцех, потому что носила брюки, ездила на велосипеде и вела себя предосудительно, по мнению местных кумушек. Мне было жаль Аллу, но не хватило ума и храбрости защитить её.  На фото она с бантом сидит между Милой Белобровой и Ниной Ивлевой.

     Я дружу с Нилой Соколовой

   Так получилось, что рассказ о первых днях в школе №19 я начала с неприятностей, но приятное я придержала, чтобы подробнее рассказать о нём, точнее – о ней, моей соседке по последней парте Ниле Соколовой. Может быть, «классный террор» продолжался бы и дальше, если бы класс не заметил, что две девочки за последней партой «ходят дружной парою». Надо сказать, что у Нилы был авторитет в классе. Она  была высокого роста, хорошо училась, занимала высокие пионерские посты и ко всему прекрасно читала стихи. На нашем групповом фото Нила стоит рядом с Лизой Семёновой, возвышаясь надо мной.

   Оказалось, что мы случайно живём по соседству, нас разделял только сад и пруд. Родительский дом Нилы находился как раз на той стороне пруда, где в 1927 году была водокачка (смотри папину открытку). Теперь водокачки не было, пруд обмелел и зарос, и на этом берегу возникла короткая односторонняя улица имени донецкого шахтёра Стаханова.

   Большую часть длинной дороги домой мы с Нилой шли вместе. У Нилы длинные ноги, и она спокойно вышагивала, а я семенила рядом, но потом я выработала у себя такой же шаг, и с тех пор меня отличает изящная солдатская походка. У нас не было дружбы взахлёб, с исповедями и ревностью, Нила и тогда уже была очень сдержанной, а я невольно подражала ей. Правда, мама как-то ревниво отметила, что на десять моих визитов к Ниле приходится один её - к нам. Это правда, я чаще забегала к Ниле, и тому есть причины.

   Жила Нила с мамой, дедушкой, бабушкой, тётей и её двумя сыновьями. Мама Нилы, Мария Александровна, растила дочку одна. Она работала бухгалтером в железнодорожной поликлинике и в свои тридцать восемь лет была совсем седая, так что казалась мне очень пожилой. Мария Александровна была крупной женщиной, ходила в строгих тёмных платьях, свои белые волосы собирала в тяжёлый узел на затылке и очень редко улыбалась. О папе Нила никогда не говорила, нигде не было его портрета или какого-нибудь следа. Они с мамой занимали в доме одну комнату, мама целый день была на работе, и комната принадлежала Ниле. Мы раскладывали на столе учебники и дружно делали уроки. Проголодавшись, мы подкреплялись картошкой, поджаренной на рыбьем жире, который Мария Александровна дёшево покупала в аптеке. Вскоре я привыкла к запаху рыбьего жира, который прочно устоялся в доме, и уплетала картошку за милую душу.

   Сделав уроки, мы выходили на улицу и катались на санках или на допотопных лыжах с той горки, что хорошо видна на открытке. Если погода не позволяла гулять, мы оставались дома, но не скучали. Тётя Лиза, младшая сестра Марии Александровны,  была хорошей портнихой и рукодельницей. Работала она телефонисткой дистанции связи, а в свободное время шила и вышивала на своей машинке «Зингер» для заработка. В отличие от сестры, она была открытой и много чего порассказала нам. Но самое главное – она давала нам уроки кройки, шитья и машинной вышивки, она была нашими курсами. Так что ничего удивительного в том, что я пропадала у Нилы.

   Всё же главным местом в нашей дружбе была школа. Нила и я были неразлучны в разных школьных мероприятиях. Я уже говорила, что Нила была активной пионеркой, председателем совета отряда, потом – членом совета дружины. Меня тоже очень скоро втянули в эту работу, назначили вожатой к октябрятам из второго класса (смотри фото).

   Ближе к весне оживился кружок юннатов, куда мы с Нилой, конечно, записались. Мальчики мастерили скворечники, а девочки несли из дому горшки с цветами для озеленения классов и высаживали рассаду для школьного цветника. Для поощрения этих занятий нас тоже сфотографировали, а снимок послали в малотиражку Одесской железной дороги. На снимке опять те же два мальчика в девчачьей компании. Так что, как видите, общественная жизнь в школе кипела, и мы с Нилой были там не последними людьми. Учителя и старшая пионервожатая уже привыкли, что на всех снимках нас надо ставить рядом: меня внизу, Нилу вверху.


     Наши учителя

   Наш пятый русский, как плохо управляемый, помещался рядом с кабинетом директора школы Якова Исаковича Кравчика, поэтому сначала я познакомилась с его баритоном, раскаты которого разносились по коридору, а потом уже увидела его обладателя. На войне Яков Исакович был артиллерийским офицером и, как многие фронтовики, донашивал свою военную форму: защитный китель со стоячим воротом, белым подворотничком и со следами погонов, синие галифе с красным кантом и хромовые сапоги. Всё это очень шло к его высокой стройной фигуре.

   В школе Яков Исакович поддерживал воинский порядок. Тот запах керосина, который донимал меня в первые дни, был запахом солярки, которой по распоряжению директора натирались полы. Уборщицы в поте лица убирали классы, гоняя швабрами влажные опилки, поэтому, несмотря на отсутствие сменной обуви и чернозёмную грязь снаружи, в школе не было пыли. Кстати, благодаря этой казарменной солярке, среди нас никогда не было эпидемий гриппа и прочих болячек, которыми страдают нынешние школьники. Авторитет Якова Исаковича был непререкаем, мальчишки беспрекословно стриглись под машинку, как повелел директор, который помнил, наверное, о сыпняке, ещё недавно косившем людей в тылу.

   Учителей директор подбирал по себе. В большинстве своём это были семейные учительские пары довоенной закваски. Многие прошли войну и носили на себе её отметины. Нашим классным руководителем был Иван Поликарпович Сологуб, который вёл у нас русский язык и литературу. Иван Поликарпович был невысок ростом, но нам он казался титаном. Сверкая своим единственным глазом (второй он потерял на войне), он на уроках литературы читал нам свои любимые стихи и прозу и учил нас этому. Гоголя он читал бесподобно. Его исполнение отрывков «Чуден Днепр при тихой погоде» или «Знаете ли вы украинскую ночь?» я считаю классическим. Иван Поликарпович был артистичен. Читая «Полтаву» Пушкина, при словах
    
      Пирует Пётр. И горд, и ясен,
      И полон славы взгляд его…

он поднимал над головой томик и отставлял ногу, как Пушкин на выпускном акте. Классным руководителем он был не очень строгим, но иногда распекал мальчишек словами, которые смешили нас:

   - Ну, бузотёры, подойдите к столу! Что вы там набезобразничали?

   С его лёгкой руки провинившихся стали дразнить «пузотёрами».

   Из учеников разных классов Иван Поликарпович организовал хор, в котором чудным запевалой был наш одноклассник Виталик Елисаветский. У него был серебряный альт, которым он трогательно выводил:

     Сыночек, маленький сынишка!
     Ведь это надо только понимать:
     Давно я ждал тебя, парнишка,
     Чтобы тебя в свой паспорт записать.

   Это была песня военных лет про бойца Петрова, обрадованного известием о рождении долгожданного сына, но потом узнавшего, что «папаша не Петров, а Петраков». Несмотря на неясный смысл, песня в исполнении Виталика трогала слушателей в клубе железнодорожников до слёз. Растроганный Яков Исакович даже разрешил не стричь золотистую голову «еле советского» солиста под машинку и оставить кудрявый чубчик, с которым Виталик сидит в первом ряду слева на нашем фото

   Окрылённый успехом хора, Иван Поликарпович с помощью молодой и энергичной заведующей по воспитательной работе Александры Николаевны (на фото они рядом)   сделал и танцевальную программу. К моему удивлению, Нила, которая категорически отказалась петь, охотно вошла в танцевальный коллектив и преподала мне несколько приёмов, в том числе знаменитую «ковырялочку», без которой не станцевать «козачка». Оказывается, она ещё в эвакуации ходила в хореографический кружок и очень ловко выделывала своими длинными  ногами танцевальные па. Так что мы в украинских костюмах, в веночках с лентами и в монистах отплясывали и украинского «козачка», и русскую «полянку».

   Учителем географии у нас был Иван Арсентьевич Звершановский, быстрый, порывистый человек с горячими глазами. Он был худ и изжелта бледен, потому что в простреленном лёгком у него шёл процесс. Он метался у карты, держа указку, будто хотел проткнуть эту карту, и выстреливал очередями:
   -Так, повтораю для тех, шо не знают. Граница между Европой и Азиёй. Уральски горы, Кумо-Маныцька впадина, проливы Босхвор и Дарданеллы, Баб-эль-Мандецькый пролив. Шоб запомнили, как из пушки!

   Я уже стала понимать, откуда у некоторых преподавателей такой украинский акцент. Во-первых, у многих из них родной язык был украинский. Во-вторых, им приходилось преподавать на двух языках: один урок по-русски, другой – по-украински. Да, в нашей школе было всех классов по два: русский и украинский, выбирай любой.

   А украинский язык нам преподавал милейший Павел Иванович Шеблаков, чистый русак, говоривший вне урока на чистейшем русском, но на уроке превосходно владеющий украинским. Он имел привычку излагать правила в виде диспута. Сначала он говорил за одного человека, а потом возражал ему за другого, всякий раз задумчиво начиная фразой: «- Гаразд, припустимо, що так...», - за что и был прозван «Гараздом». Надо признать, что он плохо управлял классом, а его гневные речи только смешили нарушителей дисциплины.

   Зато супруга Гаразда, Татьяна Арсеньевна, преподававшая у нас историю, никогда не повышая голоса, добивалась абсолютного внимания. Мы всегда с нетерпением ждали, когда она в конце урока будет читать нам очередную историю из «Мифов Эллады».

   Математику вёл у нас Мефодий Антонович Клюшник, полная противоположность Ивану Арсентьевичу. Увидев его в первый раз, я ахнула: вылитый Тарас Григорьевич Шевченко! Он ещё и рубашки украинские, вышитые крестиком, всегда носил для полного сходства. Речь его была тиха и плавна, глаза добродушно улыбались. Разговаривая с ученицей, он низко наклонялся к ней, так что казалось: вот-вот защекочет усами. Но он ничего такого не позволял себе, конечно. Такими же ровными и плавными были геометрические фигуры, которые он чертил на доске без линейки. Другие учителя менялись, но Мефодий Антонович читал нам математику с пятого класса по десятый, а три последних года был у нас и классным руководителем.

 И, наконец, самой колоритной, самой загадочной фигурой среди учителей да и, пожалуй, среди всех жителей Помошной был наш учитель английского языка Михаил Михайлович Уманский. Он появился в школе почти одновременно со мной и поразил всех своим видом. Высокий, худощавый, с бледным интеллигентным лицом, с тёмными бровями и небольшими усиками над яркими губами, он вышагивал по безбрежной помошнянской грязи в сером габардиновом макинтоше, тёмно-зелёной велюровой шляпе и модных чешских туфлях «Цебо». Поразило нас и то, что учитель легко переходил с английского на французский, немецкий и итальянский. «Вообще-то я знаю одиннадцать языков, а сейчас изучаю санскрит», - скромно признался между прочим Михаил Михайлович.

   Лиза Семёнова узнала, что «англичанин» приехал к нам из Киева, что он снимает комнату у  аптекарши на улице Кирова и что ему не разрешено жить в крупных городах (наверное, папа, крупный военный чин,  сказал). Михаил Михайлович с жаром взялся исправлять наше ужасное английское произношение. Он вытягивал свои розовые губы трубочкой, показывал нам кончик языка и открывал нёбо, объясняя как надо произносить дифтонги или «th» в словах this и with, но это почему-то вызывало только гогот аудитории. Занятия продолжались с переменным успехом, но
 твёрдое "р" вместо неуловимого "r", беззастенчивые  "з" и "с" в словах с "th" были неистребимы

    В пасмурный воскресный весенний день Помошную облетела весть: Михаил Михайлович повесился! Я по глупости побежала к дому, где он жил, и застала кучку народа, стоящего в саду. Ожидали следователя. Протолкавшись вперёд, я увидела Михаила Михайловича, стоящего на подогнутых ногах под вишней. Лицо его было ужасно. В страхе я помчалась домой, но лицо учителя стояло перед моими глазами. Вечером мама повела меня, жалкую, сотрясаемую крупной дрожью, в медпункт, где мне дали успокоительного. Но очень долго ещё я не могла смотреть в тёмное окно, мне мерещился Михаил Михайлович. Мы никогда не узнали, что заставило его принять страшное решение, но чувствовали себя виноватыми.

   В класс пришла новая англичанка Нина Николаевна Таранченко. Она не была столь колоритной, но она была своя. Впрочем, разглядывая сейчас её фото, я удивляюсь, почему мы не замечали её красоты. Она напоминала какую-то античную статую с классическими чертами лица. Нина Николаевна сумела-таки заинтересовать ребят английским. Она разыгрывала с нами сценки на английском языке, а потом нашими силами поставила для всей школы спектакль-сказку «Красная Шапочка», который мы бойко пролопотали по-английски. Спектакль имел успех и прошёл несколько раз. А Иван Поликарпович включил в репертуар хора песенку Дунаевского «Жил отважный капитан» в английском переводе:

    Captain brave, captain brave,
    Give a smile, sir...
    For the sea surrender only
    To the quick!