Х. ТОЛШЕМСКИЙ [Е.Х. БЕЛКОВ]
ЗАШТАТНЫЙ СВЯЩЕННИК
Густые сумерки спустились довольно рано над большими селом Чередой. Была середина декабря - самые короткие дни. Снег падал большими хлопьями и, по-видимому, собирался совсем засыпать крестьянские избушки, и так уже с зари занесенные высокими сугробами. На улице полная тишина, ни малейшего движения ветра - точно всё село уснуло глубоким сном и до жизни ему нет никакого дела.
Но это только так кажется. В селе никто еще не спит, и жизнь идет своим чередом. Жизнь мелкая, занятая обыденными интересами насущного дня. Все разговоры в семьях сосредоточены на вопросах о прокорме скота, о ценах на необходимые потребности, о близости святок. Да еще в редкой семье не заговорят, с глубоким сожалением, об о. Харитоне, заштатном священнике.
- Каково-то встречать великий праздник Рождества бедному нашему батюшке, о. Харитону, - со вздохом проговорит кто-нибудь. - Диво! Чуть не двадцать лет жил у нас, что добра для прихода сделал! Три училища открыл, у себя, он и матушка, сами ребят учили - это уж четвертая школа... Попечительство завели при церкви, богадельню для старых бобылей... А церковь изукрасили! - иконостас жаром горит, херувимы над царскими дверьми так в душу тебе и смотрят, как живые!.. Жуть возьмет!.. - так все грехи и припомнишь... «Господи, - думаешь, - помилуй меня грешника, - куда я пришел-то?!. На крыльце церковном и то мне не место, а я сюда!..».
Да, батюшка, о. Харитон, всё сделал... А сам-от, ведь, агнец да и только! За всё время никому слова обидного не сказал, ни в чем отказа никто не слыхал от него... Во всякое время дня и ночи – позови - и сейчас готов! За всякую требу - что дадут, и ладно; только и скажет: «Спасибо, смотри, не трудно ли тебе?..».
Ну, и все его любили и не жалели для него ничего... Всяк к нему шел, когда в чем нехватка: всегда даст без слова; у самого нет - займет, а даст... И матушка хорошая... А, вот - поди-ты, - Господь взыскал - второй год без места! Обедняли, сердешные... Помилуй их, Господи!..
Редко где в приходе не вспомнят бедного о. Харитона и его семью, но никто не понимает, за что он уволен от должности и живет так, в своем прежнем приходе. Благо - еще свой домишко, да спасибо - новый священник не гонит...
А приключилась с о. Харитоном беда, вот, по какому случаю. Как заговорили о церковном соборе - сразу явилось множество вопросов, требующих разрешения. Начались собрания духовенства и в городах, и в селах. Без ведома благочинного собралось и духовенство округа, в котором служил о. Харитон, сделало несколько постановлений по разным вопросам церковной жизни и эти постановления представило преосвященному. Преосвященный, до болезненности самолюбивый, воспылал гневом на самочинное собрание духовенства и всех участников этого собрания наказал монастырским послушанием, а председателя собрания, о. Харитона Благосветлова, совсем отрешил от должности.
Пять раз ездил о. Харитон к владыке для разъяснения дела, но не удостоился быть принятым, не один раз посылал прошения по почте, но добился только того, что через консисторию ему запрещено было утруждать владыку.
Крепко верил о. Харитон в Промысл Божий и понимал, что не без Его святой воли стряслась с ним такая беда; но к концу года жизни за штатом, когда уже не осталось ничего, что бы можно было продать, он пришел в недоумение: что же дальше будет? - Назад тому неделю - последняя корова продана, чтобы внести недоимку за двух сыновей-семинаристов. Всё, что получше из одежды и платья матушки, заложено, без надежды выкупить. Дома трое детей, от двух до семи лет возрастом. Давно уже началась нищета... Второй месяц уже чаю не пьют, да и раньше с полгода пили не каждый день... Тяжело... Видит Бог, как тяжело!.. В работники не пойдешь, а нажить трудом негде...
А о. Харитон все ободряет супругу:
- Потерпим! Милостив Господь - взыщет!.. Кого любит - того и наказует...
И жена всегда, тоже ободряя о. Харитона, неизменно отвечает:
- Знаю, кончится и наше страдание. Потерпим! - Когда не будет возможности терпеть, тогда и пошлет нам Господь утешение...
Умер самолюбивый владыка. Так от самолюбия и умер: рассердился на кого-то... Сделалось дурно... Пригласили немедленно доктора, - прописал лекарства, предписал совершенный покой... А на второй день и упокоился совершенно...
Неприглядно в доме о. Харитона. Голые стены, несколько деревянных, выкрашенных в красную краску, но теперь уже вытершихся стульев, две скамейки, простой деревянный некрашеный обеденный стол, да небольшая горка с чайной посудой - вот и всё. Пусто и тоскливо... Точно тут нежилой дом, в котором какие-то бедняки приютились на время.
При тусклой керосиновой лампе вся семья о. Харитона сидит за столом. Сам о. Харитон, в засаленном и вытертом сером подряснике, держит на коленях малютку двух лет, в грязной ситцевой рубашке, снизу завернутого в старое ватное одеяло. Дитя меланхолично смотрит на всех, и время от времени лицо его озаряется блаженной улыбкой. Пригрело - и ему хорошо...
Рядом с отцом сидит девочка лет пяти и, рассматривая картинку, изображающую Рождество Христово, спрашивает:
- А ведь хорошо Боженьке в яслях? Тепло! - Правда, папа, хорошо? Вот, звезда-то на него все лучи свои пустила!.. - девочка, как бы от сильного света, зажмурила свои темные глаза и, вдруг, спросила, обращаясь к отцу:
- А на нас какая-нибудь звездочка с неба пускает лучи, как на Боженьку?
- И на нас смотрит звездочка и нас пригреет, - как-то торжественно-пророчески ответил о. Харитон и ласково, с детскою улыбкою посмотрел на всех и погладил девочку по голове.
Мальчик лет семи грустно смотрел то на отца, то на мать, занятую починкою белья. Он хорошо понимал весь трагизм положения родителей и каждую минуту готов был разрыдаться, если бы заметил, что они потеряли надежду на милость Божию. Он знал, что папа - хороший, но что по воле Божией впал в несчастье, а он был уверен, из истории Товита, которую рассказывал папа, что и им непременно Господь пошлет избавление...
II.
Дети спят. О. Харитон и матушка, еще довольно моложавая женщина, на лицо которой как бы навсегда легла тень грусти, сидят за столом и тихо разговаривают.
- Ну, что ты заметил: как он на тебя смотрел и дал ли какой намек, что скоро устроит, не помнишь ли чего особенного? - уж который раз за эти дни спрашивает матушка о. Харитона, недавно ездившего в город к новому владыке просить места.
- Нет, особенного ничего не заметил, - отвечает о. Харитон, - но чувствую, что непременно даст место... Хороший владыка, взгляд добрый… Мало говорит... А как посмотрит - так, таково радостно на душе станет!.. Так и чувствуется, что понимает он тебя и жалеет. Жалеет жалостью ласковой, отеческой...
Действительно, много толков ходило про нового владыку. Говорили, что он какой-то особенный. Приём у него целый день с утра до вечера. Всякого посадит и выслушает молча, расспросит подробно, а затем посмотрит так вдумчиво и скажет: «Ну, идите с Богом, дело как-нибудь наладится...». Ни на кого не накричал, обидного слова не сказал; резолюции налагает какие-то особенные, приводящие консисторских дельцов в недоумение. Секретари консистории и архиерейской канцелярии, всегда имевшие огромное влияние на дела, совершенно растерялись и не знают, что делать?
Возбуждается какое-либо дело против кого-нибудь из духовенства, секретарь подведёт все законы, консистория по этим законам составит проект наказания подсудимому, и член консистории доложит этот проект владыке. Выслушает владыка все законы и устные разъяснения к ним, скажет: «Ладно, идите с Богом»... и на другой день сдаст дело в консисторию, с резолюцией: «Дело прекратить, а обвиняемого известить, чтобы отслужил молебен Косьме и Дамиану бессребренникам»...
И обвиняемый очень хорошо понимал, в чем дело. Один раз священник прислал по почте рапорт преосвященному на своего псаломщика, что тот не оказывает ему должного почтения, и просил, по дознании через благочинного, сделать псаломщику надлежащее внушение. На рапорте же последовала резолюция: «Заявить священнику – всегда ли сам он оказывает псаломщику должное почтение, и если он в этом отношении безупречен, то пусть попросит извинения у псаломщика в том, что не умел ему угодить»... - После такой резолюции вторичной жалобы, конечно, трудно было ожидать...
Так и на прошение о. Харитона Благосветлова, в котором он, изложив свое бедственное с семьей положение, просил священнического места, владыка загадочно написал: «Назначить в воскресенье к служению в кафедральном соборе»...
Резолюция эта привела в смущение всю консисторию, а особенно соборян. Ключарь тотчас же побежал к преосвященному для нужных разъяснений. Привыкший изворачиваться при всяких обстоятельствах и искусившийся в угождении бывшим до сего времени владыкам, он еще не мог разгадать нового преосвященного.
- Уж больно прост, - говорил про него ключарь, - а это неспроста!.. Что ему за нужда быть простым-то!?.
Явившись к преосвященному, о. ключарь не знал, как приступить к делу и, переминаясь, спросил:
- Кажется, ваше преосвященство, не располагаете в воскресенье служить в соборе?
- Нет, располагаю, - просто ответил владыка.
Ключарь окончательно опешил и не знал, что сказать. Его бросило в пот, - и, чтобы сказать хоть что-нибудь, он спросил:
- Какое облачение прикажете приготовить?
- Да ведь нет особенного торжества никакого в воскресенье? Разве что особенное предполагается?
- Нет, особенного ничего, владыко святый, - сказал смущенный ключарь.
- Ну, так, как всегда - обыкновенная воскресная ризница. - Идите с Богом! - и, благословив совершенно растерявшегося ключаря, преосвященный удалился в другую комнату.
- Разъяснил!.. - смущенно разводя руками, проговорил про себя ключарь и побрел домой.
Пришлось разыскать о. Харитона и сообщить ему, чтобы в субботу приходил в собор ко всенощной и готовился к службе с преосвященным.
О. Харитон, затворившись в комнате, на своей временной городской квартире у дальних родственников, долго стоя на коленях перед иконами, обливался слезами радости и только говорил:
- Велико имя Господне!
Успокоившись, он тотчас пошел в семинарию к детям и с радостно объявил им, что в воскресенье назначен служить с владыкой в соборе.
- Видно, Господь вспомнил о нас, дорогие, - говорил о. Харитон, обнимая разом обоих сыновей, которые не могли удержаться от слез...
*
- Что я пережил, что я перечувствовал до воскресенья! - рассказывал о. Харитон своей жене, в тиши ночи. - Вижу, что приближается избавление, но боюсь - как бы чего не напортить. За всенощной был в соборе. Там научили - как держать себя и что делать. Наутро пришел в собор раньше всех. Встретили владыку; посмотрел на всех ясным взором, благословил... Отслужили литургию... Собрались провожать владыку из собора... Опять всех молча благословил, а мне сказал: «Теперь с Богом поезжайте домой!..». Рассказывают, что ангельской доброты владыка. Ведь не может быть, чтобы так нас и оставил! Все выспросил и про детей - как учатся? И дома сколько маленьких? И про хозяйство... Бог милостив, долго терпели, еще потерпим немного, - закончил с глубоким вздохом о. Харитон.
Из глаз матушки тихо капали крупные слезы на голую доску стола... Она обратила лицо к божнице и с грустью, осеняя себя крестным знамением, проговорила:
- Поддержи нас, Господи! Как-то праздник встретим?.. Дети приедут из семинарии... Тяжело и им... Не маленькие... Вон те, что спят, - указала матушка в другую комнату, - и те уже начинают понимать всю тяжесть положения...
- Что же мы будем делать-то? - вдруг обратилась она к о. Харитону. - Праздники-то бы нам только справить, пока дети-то гостят... Коровушек у нас нет... И то, слава Богу, что муки ржаной, картофеля и другой овощи довольно... А на чай и на мясо и на другое что - денег нет и взять негде!..
- Да мы, ведь, никому не должны? - спросил о. Харитон. - Занять можно... Немного и нужно-то...
- Кто же даст? Знают, что отдать нечем... Так скорее дадут, без отдачи, ради Христа, на бедность...
- Дорогая моя! Знаешь сама, что вины на нас нет, нет преступления, за которое бы мы бедствовали... А нищета наша для чего, думаешь, послана нам Богом? – Верую - для того, чтобы явились дела Божии на нас, - как-то восторженно, с твердым убеждением в голосе произнес о. Харитон. - Поди, ложись спать, а я пока помолюсь...
Легче стало и у матушки на душе... вера в Бога и надежда на его милосердие не оскудевали, а скорее - еще больше крепли в несчастии, и она, почти совершенно успокоенная, ушла к детям и сама скоро крепко заснула.
О. Харитон перед сном всегда любил уединенную молитву, в которой благодарил Господа за все благодеяния, ниспосланные ему в жизни, просил просветления ума и сил для достойного служения и пользы ближних, молился вообще за благодетелей и всех детей своих духовных... Теперь же, когда ему очень редко приходилось служить литургию, он на вечерней молитве поминал поименно всех давно умерших, кого знал с детства до настоящей минуты. Прежде это поминовение он совершал всегда на проскомидии, которую для этого начинал еще задолго до звона к обедне.
Вот и теперь стоит о. Харитон на коленях перед божницей, опершись локтями на стул, и его уста тихо шепчут имена поминаемых. - И встают перед ними, как живые, все те люди, которых он знал в своей жизни. Встают малютки, встают подростки, мужики и бабы, старые и молодые, богатые и бедные, красивые и некрасивые... И радостно о. Харитону, что все эти люди - как будто навестить его пришли и напомнить, что на грешной земле много и добра бывает...
- Упокой, Господи, души усопших раб твоих Иосифа и Матрону...
Кто такие эти люди? Чем они прославились на земле, что о. Харитон всю свою жизнь их поминает? - А это был мельник, на родине о. Харитона. Мельник, которого как мельника все почему-то боялись, ибо у мельниц всегда омут, глубина... Матрона - это жена мельника. Оба они были высокие, осанистые, а мельник - как лунь седой..
Случилось раз, летом, когда о. Харитон был еще восьми лет, - его послали родители сбегать на мельницу, сказать, чтобы мельник скорее крупу ячменную вымолол. С большой тревогой пришел он на мельницу... Боязливо посмотрел на омут... И что же? Мельник погладил его по голове, а жена мельника дала Харитону только что сваренное, еще тепленькое яйцо и поцеловала в щеку... - И вот, о. Харитон поминает добрых людей всю жизнь...
- Помяни, Господи, Петра...
Кто такой Петр? - Да это - мужик, с родины о. Харитона. Харитон учился в первом классе училища... Маленький, в губернском городе, никому не нужный, живущий где-то на конце города, в дрянной мещанской квартире, питающийся почти одним хлебом, - Харитон с грустью каждый день мечтал о родных местах. И вдруг, в один день, вызывают Харитона из класса, - кто-то спрашивает...
Выходит Харитон смущенный, ибо кто же его вызывать может? Перед ним стоит мужик Петр, из одной деревни родного прихода Харитонова, и весело говорит: «А я проведать тебя зашел»...
Постояли, поговорили... При прощании Петр дал Харитону «семитку» (две копейки) на гостинцы...
Петра уже давно в живых нет, а о. Харитон поминает его постоянно... И будет поминать, пока сам жив.
- Помяни, Господи, блаженного Михаила...
Кто это такой? А это - дурачок Миша, из соседнего села. Ходил он в длинной рубахе и издавал неясные звуки, говорить совсем не мог. Они умер в болоте, когда Харитон был еще маленьким и жил еще дома.
- Помяни, Господи... - и перечислял о. Харитон имена всех умерших, сначала на его родине, затем в городах; словом - всех, кого когда-нибудь знал в жизни, и даже совсем незнакомых...
«Несть Бог мертвых, но Бог живых»... Весь этот многочисленный перечень имен умерших не был для о. Харитона простым списком имен; нет, это для него были живые люди, нуждающиеся в его молитве. О. Харитон знал, что сами они молиться по-человечески не могут, но чувствуют: все они - эти знаемые Иосифы и Матроны, Петры, Иваны, Меланьи, и даже незнаемые, о которых он знал, что они умерли - как бы тесным кольцом окружают его во время совершения проскомидии и литургии и немыми умоляющими взорами, как бы наперерыв, просят его: «Меня-то помяни, о. Харитон! Вот я - не забудь!»…
И долго, бывало, вспоминает о. Харитон - не забыл ли кого помянуть?.. Даже исторических лиц поминает, кого знает, поименно - священного чина и чина царского и других.
Сильно тосковал о. Харитон о том, что служить ему негде. Хотя он по воскресеньям и праздничным дням всегда ходил в церковь и там читал в уме свои поминальники, но он знал, что такое поминание - не то, что на проскомидии, и ему очень жаль было всех этих поминаемых, без вынутия за них частиц из просфоры поминальной.
Долго о. Харитон и сегодня ночью поминал всех усопших. Уже полночь пробил церковный сторож, когда он поднялся с затекших колен и лег спать на свое убогое ложе.
«Мы в нужде, - уже на постели думал он, - а эти бедные еще беднее. Если их не поминать, то кто же их помянет? - Господи, не отрини молитву мою!»...
III.
Накануне праздника Рождества Христова, к домику о. Харитона подкатили дощатые широкие сани-розвальни. Высокая вороная лошадь с длинной шеей, совершенно вытертыми боками и оборванным хвостом, моментально растопырила все четыре ноги и опустила голову, точно заявляя этим: «Хоть зарежь, а дальше не пойду!»...
Из саней вылезли, забрав свои пожитки, дети о. Харитона, семинаристы Михаил и Николай, и вошли в комнату. Как ясно они ни представляли себе затруднение родителей, но все же почти совершенная пустота в комнатах болезненно отозвалась в сердце обоих. За осень, с августа месяца, в отсутствие их, исчезло все, что было более или менее ценного в доме.
С горькими слезами родители обнимали своих детей и, видя, что они поражены пустотою комнат, успокаивали их, как могли, ободряя надеждою, что скоро, по всей вероятности, владыка даст о. Харитону место и тогда, понемногу, поправится все...
Двери в комнату отворились. Вошел Егор, старший сын торговца Мухина, с большим кульком под мышкой и поставил его на скамье у двери, а сам, обмахнув рукавицами с валенок приставший снег, подошел к о. Харитону под благословение.
- Господь благословит, - произнес о. Харитон, широко осеняя Егора крестным знамением. - Что скажешь, Егорушка?
- Да вот, родитель прислал тут на праздник, - конфузливо и глядя куда-то в сторону, сказал Егор, а затем, указав на кулек, начал чесать в затылке и как-то наивно, по-детски, заговорил:
- Пожалуйте, матушка, к нам о праздниках-то, со всеми детушками! Просим уж покорно, не откажите! А тебя, батюшка, и с крестом прославить Христа ждем. - А теперь прощения просим!...
Помолившись на иконы, Егор поклонился и вышел.
- О, Господи, какие добрые люди! - только и могла сказать матушка и, с тихими слезами, начала разбирать кулек. В нем оказался и большой кусок мяса, фунтов на семь, и фунта три сахару и полфунта чаю и даже патрон, с орехами и конфектами, для детей.
При виде всего этого, и о. Харитон не мог удержаться от слез.
«О, добрые люди! - думал он. - Истинные дети, не забывающие в нужде своего духовного отца... Благодарю тебя, Господи, что ты хранишь в винограднике твоем такие сокровища! Как некогда в царстве израильском, впавшем в Ваалово идолопоклонство при царе Ахаве, оставалось неизвестных никому семь тысяч, не преклонявших пред Ваалом колена, так и в наше время много есть никому неведомых людей, у которых заповеди Господни не пустой звук, а живая сила, побуждающая к действию!..
Возлюбиши Господа Бога твоего всем сердцем твоим и ближнего твоего, как самого себя!.. Да, есть любовь, не исчезла с грешной земли, - думал о. Харитон. - О, Господи, вспомни в великий праздник пришествия твоего на грешную землю бедных людей! Пошли им радость и облегчение! Пусть ангел небесный каждому несчастному и удрученному горем пропоет чудную, всерадостную весть о твоем явлении миру в убогой вифлеемской пещере! Слава в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение!..
Эта песнь - для всех... Ее одинаково радостно слушают и в бедной лачуге, и среди роскоши, в храмах богачей... И простые, и знатные, и здоровые, и больные, и дети, и взрослые, ученые и неученые чувствуют этот мир на земле, водворенный любовью Сына Божия... Правду-то, правду-то открой ты, Господи, бедным людям, чтобы они меньше заблуждались, и тогда несчастий было бы меньше на земле! Пошли, Господи, и сил всякому человеку, если благоволишь предать его испытанию!
Никто не мешал о. Харитону предаваться размышлениям, и когда он с глубоким вздохом произнес последнее восклицание, то увидел, что в комнате он находится один, и что обильные слезы смочили его лицо... Он сконфузился, предполагая, что старшие дети заметят его состояние и потому, обтершись, как-то боязливо выглянул в другую комнату.
Старшие дети-семинаристы только что возвратились из бани и приготовляли все нужное для чаепития. Малыши рассказывали своим братьям о своих домашних делах и, между прочим, с тихой грустью в голосе семилетний мальчик сообщил, как о великом горе, о продаже коровы-белянки...
- Теперь у нас на дворе пусто, - прибавил он, вздыхая. - А Сивка в теплом хлеве, ему лучше, чем на дворе, теплее...
Матушка в той же комнате приготовляла материал к завтрашней стряпне и время от времени обращала благодарный взор на икону. Видя, как дети ставили самовар и теперь приготовляют чайную посуду, и она думала, что Господь, по милости, сотворил чудо, внушив торговцу прислать чаю и сахару, которых у них в доме давно не было... «Нечем бы согреться бедным детям с дороги», - думала она. - В бессвязных своих думах она пришла к тому же выводу, что и о. Харитон: да, есть на свете добрые люди! Много греха и всякого зла на земле, да и добро велико!..
За чаем о. Харитон расспрашивал детей об учителях семинарских, о начальстве и обо всем, что касается жизни в семинарии, а о своем деле, т.е. о том, скоро ли он получит приход, не слышно ли чего об этом, он не смел и заговорить прямо.
- А что про владыку говорят, - как-то робко спросил он, - бывал ли у вас в семинарии?
- Хвалят владыку за кротость и доброту, - ответил старший сын. - Был он у нас в семинарии недавно... Посетил больницу, спальни семинаристов и затем побывал во всех классах... Молчалив очень... Стоит и слушает, как ученики отвечают уроки... А смотрит так любовно на всех... Глаза какие чудные у него! Иного по голове погладит, тоже молча... Так побудет в классе, молча благословит, а потом скажет: «Прощайте» и тихо выйдет... И жаль как-то станет нам его ухода, - так и хотелось бы пойти за ним в другой класс, куда он идет, и еще побыть с ним и посмотреть на него... И когда он уехал из семинарии, то у всех на душе осталось какое-то мирное настроение, благодушие, располагающее и ко всякой неприятности относиться спокойно и терпеливо.
Не то было при покойном владыке. Придет, бывало, везде накричит - того накажу, того выгоню... Не церемонился в выборе выражений и по отношению к учителям и к начальству... Как буря, пролетит по семинарии и оставит неприятности не на одну неделю... Учителя сердиты, начальство придирается ко всякому пустяку, семинаристы возмущаются всем этим, никому не нужным возбуждением... В перемены начинается шум, пылкие рассуждения о том, что нигде так не обращаются с подчиненными, как в духовном ведомстве, что унижается духовенство из страха лишиться места или быть наказанным. Самое унижение свое возводит в какой-то культ, видя, что чем больше унижаешься, тем больше это нравится начальству, что, в конце концов, из-за старания угодить начальству самое служение церкви отходит как бы на второй план. Все эти рассуждения семинаристов нередко выдвигают вопрос - уж идти ли по окончании курса в духовное звание?
Как вспомнишь окрики и презрительные пофыркивания покойного владыки на учителей в классе или на начальство, так целая буря подымается в душе... Больших усилий стоит утишить эту бурю молча, сдержать ее в себе и ни перед кем не обнаружить. От такого напряженного состояния и в столовой разные неудовольствия высказываются. - Хоть на чем-нибудь тут семинарист сорвет свое скверное душевное состояние. Случалось, таракана со смехом из супа выбросишь, и все с шутками продолжают обед, как ни в чем не бывало... А тут, попадись в миске какая-нибудь сорина, в роде мочалы или стружки - и уже шум на всю столовую... Грязновата скатерть - опять крик... Опоздают подать кушанье - сейчас неистовый стук ложками…
Всякий сам сознает, что это все дурно, что все это не свойственно порядочному человеку, - но как-то уж само так выходит, что если высокие люди, от которых ждешь примера, на всех кричат, да еще несправедливо, так уж понервничать считаешь вполне законным, когда усматриваешь по отношению к себе что-либо неисправное...
Не один раз готова была разразиться вспышка в семинарии, и Бог знает, какую форму она приняла бы и в каких размерах выразилась... Все было подготовлено и назначен день и час начала беспорядков, но, верно, сам Бог пожалел нашу семинарию... В назначенный день собрались на вечернюю молитву. Представители классов сговорились и объявили всем заранее, что молитву нужно отправить, как следует, а по окончании ее - начать общий шум, после которого выборные будут говорить с начальством. Ну, а там, дальше, уж видно будет, что нужно делать.
Все стоят в возбуждении... Ждут инспектора на молитву... Вошел. Голова опущена... И как-то вдруг, неестественно быстро обратился он к семинаристам и заявил: «Господа, сейчас получено известие: владыка скоропостижно скончался»... Какой-то могучий, глубокий общий вздох семинарский раздался в зале и все, как один человек, невольно осенили себя крестными знамением... Словно гора с плеч свалилась!
- Четверо первых воспитанников шестого класса и четверо первых пятого класса сейчас же идите, оденьтесь в сюртуки и отправьтесь в архиерейский дом, дежурить с рипидами... - распорядился инспектор, - а завтра, в восемь часов, другие восемь человек по порядку смените первых. - Так и чередуйтесь!
Восемь первых учеников старших классов сейчас же вышли. Молитва отошла своим чередом, и все разошлись по спальням, рассуждая о поразившем всех событии. – «Да-а-а! Как раз в самое время клапан открылся, - заявил глубокомысленно кто-то из семинарских острословов, - пять минут позже - и...».
IV.
- Рождество твое, Христе Боже наши, возсия мирови свет разума... Дева днесь пресущественнаго рождает... Еще молимся о милости, жизни, мире, здравии и спасении рабов Божиих - Иллариона, Марии и чад их Феодора, Василия-а-а... - тянет о. Харитон.
- Микандра, батюшка, - подсказывает старый Ларивон, - Вукола, Митрия, Василису, Ульяну-у, - почесывая поясницу, затрудняется дальше вспомнить имена родных Ларивон и, озираясь по сторонам, с каким-то остервенением, рычит:
- Кто еще там? Бабы! Забыли, што ль, своих ребят-то? - О, чтоб вас!..
- Васятка, Анютка, Миколка, - начинает робко оповещать невестка, - Фима, батюшка, Сема, Карпушка... все!.. - закончила она и торжественно вытерла нос фартуком, точно это служило признаком важности совершенного ею действия.
Старый Ларивон, в ситцевой рубахе, подпоясанный поясом с кистями, в серых валенках на ногах, с круглой большой лысиной на голове и с оттянутыми задом, первый приложился ко кресту и стали в стороне.
- С праздником, Ларион Кузьмич! - приветствовал его о. Харитон. – Все ли здоров?
- Благодарим, батюшка, Бог милостив... – ответил хозяин. - Спасибо тебе - нас не забыл в святой день! Уважил!.. У кого лошадка-то твоя стоит? У Федулиных?
- У Федула, - ответил о. Харитон, - у него в сарае места много... Ну, как вас Бог милует? Что, бабушка Марья, тепло ли в избушке-то?...
Так о. Харитон в каждом доме почти со всяким поговорит, малых ребятишек по голове погладит, со стариками и старинку вспомнить... И везде-то с радостью встречали о. Харитона, как родного... Особенно теперь, зная его тяжелое положение, так и льнули к нему, как к великому подвижнику... И не скупились на подаяние за славленье Христа... А бабы тянулись к Федулову дому и тащили в сани о. Харитона и печенье, и варенье - как исстари от дедов заведено. - Но тут совершалось это не просто по обычаю, а с теплым, жалостливым чувством. Каждая баба, чуть не со слезами, думала: «Господи, беднота-то у бедного батюшки! Ничего нет... Ведь лошадку-то еще не продал, - тянется»... И при этом чуть не каждая баба и лошадку-то о. Харитона ласково погладит или потреплет, как бы думая: «Ты-то, болезная, ничего не понимаешь»...
Целый день о. Харитон ходил по домам славить Христа и, уже когда стемнело, возвратился домой с полным возом. Он не устал, а возвратился радостный, какой-то особенный, сияющий... Он думал, что бывшие его прихожане будут принимать его с тяготою, нехотя, ибо, ведь, с крестом придет в каждый дом свой священник... Он думал, что на него-то теперь смотрят все, как на чужого... А оказалось, что везде его встретили как желанного, с искреннею любовью, которую выражали наивными и щедрыми подаяниями...
Все эти подаяния еще в недавнее, доброе старое время не считались унизительными для духовенства, как это считается теперь. Они служили прямым, естественным звеном между духовенством и прихожанами и свидетельствовали о единении в хлебе служителей алтаря с паствой.
Матушка о. Харитона в этот вечер поплакала теплыми, радостными слезами, ибо сердцем понимала всю любовь прихожан к обездоленному семейству ни в чем неповинного пастыря... Она по пирогам и другим доказательствам любви прихожанок безошибочно определила, кто и что положил в сани о. Харитона...
«Господи, как еще проста и свята неиспорченная деревня! - думала матушка. - Ну, кабы это в городе! - там сейчас отвернутся от бедного, а тем более впавшего в немилость. Люди там лицемерны - по виду кажутся такими, а в душе другие...
Видела матушка и до очевидности понимала, что подаяния крестьян, вот эти самые подаяния, которые она теперь разбирает, - вызваны жалостью к ним бывших прихожан. Но это вовсе не казалось ей обидным, а напротив - как-то особенно умиляло... – «Спасибо добрым людям - они нас всегда любили!.. Господи, ты и в несчастии радость посылаешь и облегчаешь скорбь душевную!» - думала она.
- Завтра о. Харитон обедню и заутреню будет служить, надо ребяток причастить, - вдруг хватилась она, - и весь короб с подаяниями выставила в сени на мороз, а сама, наскоро помолившись, пошла спать...
Дети давно уже спали, а о. Харитон, вычитав правило, прикурнул на диване, да так, нераздетый, и уснул, в подряснике и валенках. Сладко спит... На лице блаженная улыбка, точно снится ему, что счастливее его и нет никого на свете.
Матушка перекрестила его и тревожить не стала.
На второй день праздника Рождества Христова в народе исстари утвердился обычай приносить в церковь детей для причащения.
Народу набралось много. Плач детей, шуканье и чмоканье матерей, успокаивающих этим раскричавшихся грудных детей, покачиванье их на руках и похлопыванье, а также подергиванье других детей, копошащихся около своих матерей, - всё это в церкви производило то, что ничего нельзя было разобрать из пения на клиросе.
Какое-то зудящее чувство так и подбивает убежать куда-нибудь без оглядки от этого уши сверлящего концерта всевозможных писков и взвизгиваний детей и оглушительных выкрикиваний мужиков-любителей, певчих, поющих с таким усердием, что, кажется, вот-вот, глаза у них совсем выскочат из орбит и сами они лопнут от надувания и разлетятся в дребезги. Красные, потные лица певчих свидетельствуют, что они стараются, что называется, изо всех кишок...
О, при таких условиях человеку непривыкшему не до молитвы! И, в довершение всего, в рядах богомольцев движется церковный староста, седой, как лунь, старик, с плотно примазанными волосами, с лицом обвисшим и морщинистым, с длинной пожелтевшей бородой, обвешанный «концами» или отрезками домотканного полотна и связками кудели, которые бабы, не имея денег, жертвуют в церковь... Ну, чисто балаганный дед, появляющийся на подмостках, на потеху публике, в масляную неделю, на Марсовом поле в Петербурге!..
О. Харитон служит сосредоточенно, вдохновенно... Блестящий взор выдает внутреннее его волнение. Он смотрит на богомольцев так, точно в мозгу его засела неотвязчивая мысль: вот, все эти люди и все эти, кричащие на разные лады существа, завернутые в разные тряпки на руках матерей, недавно составляли мое стадо духовное, я их крестил... а теперь они уже не мои - и, может быть, я в последней раз служу и в этом храме, где столько лет служил и где все как будто бы свое, родное...
Голос о. Харитона дрожит еще более от сознания, что он не имеет своего храма и скоро ли еще будет его иметь?
И бабы чувствуют это, поминутно шмыгая носами или сморкаясь двумя пальцами и вытирая их о вывернутую полу своей шубы.
С светлым, радостным лицом причащает о. Харитон детей, и как будто жаль ему, что толпа баб, стоящих плотной стеной пред св. чашей, становится все меньше и меньше. И чувствуется ему, что будто с приближением последней бабы с ребенком и причащением этого ребенка разорвется последнее звено цепи, связывающей его с приходом и этим св. храмом, где он скажет всем и всему последнее «прости» в возгласе: «Благословение Господне на вас, того благодатию и человеколюбием»...
Что-то неудержимое подкатилось к сердцу о. Харитона, и обильные слезы, целым потоком, хлынули на последнего ребенка, поднесенного к причастию, из глаз бедного пастыря, числящегося за штатом...
V.
«Все новые люди... Несомненно - много между ними есть и прекрасных личностей, но все они как-то очень далеки от того спокойствия, которое явно отпечатлевается на всех действиях и словах людей, в сердце которых окреп закон евангельской любви, и которые на всякого способны производить какое-то умиротворяющее впечатление... Да, видел много хороших людей, но все они погружены в мелочи обыденной жизни, гражданской и частной. Это как будто люди минуты, при настоящих условиях думающие так, а в прошедшем году, в это самое время, думавшие иначе»...
Так думал преосвященный, кончивший на третий день Рождества Христова свои первые праздничные визиты на новом месте своего служения. Он сильно устал за эти дни и от совершения длинных церковных служб, и от этих необходимых визитов...
В одном подряснике и в теплых суконных туфлях сидел он теперь на диване в своем кабинете и, устремив взор на киот с тихо горящей лампадкой, думал:
«Разные генеральши играют в благотворительность и пресерьезно думают, что благотворительность обязательно должна выражаться в устройстве теперь елок для детей бедняков и разных, там, спектаклей и других невинных развлечений для взрослых... И, Господи, ведь, это твоим именем думают делать! - Как они говорят: ведь Рождество!.. - Нельзя без елки, надо, чтобы порадовались и бедные... Охо-хо!.. Забыли мы все, что Ты, Господи, когда жил на грешной земле, всем благотворил, а не развлечения устраивал... А мы, вот, в Твое имя елки да спектакли... С песенками, уж ничего общего не имеющими с Твоим пресвятым именем! Елки и спектакли еще и с танцами - и для взрослых и для детей... И ничего с ними не поделаешь: благотворительницы!.. Скажешь им, что все деньги, какие идут на устройство елок и спектаклей, лучше бы прямо отдавать бедным, так они смотрят на тебя с каким-то сожалением, точно думают: ну, что он понимает?.. И ставят же в архиереи таких невежественных людей!»...
И, вдруг, вспомнилось преосвященному, как он, еще школьником, с отцом своим, сельским пономарем, славил Христа в деревенских избах. С мешками на плечах, лишь только отворят дверь в избу, как уже и начинают петь тропарь Рождеству Христову... В избе, кто есть и как есть, сейчас становятся перед иконами и бьют поклоны, потому - вместе с христославцами Христос пришел!.. Уже после славленья начинается здорованье, расспрашиванье о житье-бытье, а тем временем хозяин или хозяйка несут две калабашки овса и высыпают в мешки христославцев... И никто ничего не стеснялся, - и славленье Христа считалось делом настолько для прихожан желанным, что они прямо тужили, если какой член причта не пришел славить в тот день, в какой бывал в прежние годы. – «Уж не сердит ли, храни Бог?..» - думают.
«Да, хорошо было тогда, - думал преосвященный, - всё было просто и бесхитростно... «Рождество твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума»... -запел владыка и стал перед киотом с иконами, точно он славить пришел куда, как славил когда-то, в те времена, о которых сейчас думал...
Спать надо... Устал. Завтра пораньше, дела... Вон, сколько их тут! Вот, тут придется заняться благотворительностью... Все прошения. Тому надо одно, другому - другое... А бедноты-то среди духовенства!.. Жизнь дорожает... Детей учить надо, дочерей устраивать замуж, да по местам... В учительницы идут... Мода пошла на это... Обществу, видите ли, служить желаю... А подвернется какой «ферт» - об обществе и не подумают!..
- Благослови, Господи, бедного грешника, - сказал владыка и, перекрестив подушку, лег, а через две-три минуты крепко уже спал...
И снится ему...
Где-то в селе, он идет в церковь. Не служить идет, а так - просто надо идти... Праздник. И как будто не архиерей он, а так - как другие... Звону к обедне еще нет, а народу всякого толпится около церкви видимо-невидимо... Да и на крыше церковной все люди, - и на крестах церковных, и на всяком выступе оконном... Что галки облепили всю церковь... И в ограде, по всему кладбищу, все народ и в поле вереница тянется, конца не видать...
И народ все какой-то особенный - большинство в лаптях, мужики и бабы... Между ними есть и духовные, и люди чиновные и сановные; есть, даже, и архиереи... Но таких сравнительно мало, - все больше народ сермяжный...
Вдруг, все эти люди как-то забеспокоились, заперебегали с места на место и лицами обратились в одну сторону. Посмотрел туда и владыка. - И видит он: к церкви идет духовная особа, в подряснике, подпоясанном кушаком, как обыкновенно подпоясываются крестьяне... Идет медленно, сосредоточенно - точно думу великую думает...
А все это множество людей устремилось к нему навстречу и, как птицы, окружило его со всех сторон: некоторые отделяются от земли и, припав на секунду к его уху, отлетают в сторону, а их места занимают другие... Происходит иногда такой натиск людей, что человек в подряснике останавливается и, постояв немного, опять медленно идет вперед...
Вошел в церковь... И снится владыке, что и он пробрался туда же, и все множество странного народа наполнило церковь. А человек в подряснике, помолившись пред царскими дверями, прошел в алтарь и там, облачившись в священные одежды, стал совершать проскомидию.
Все множество странных людей стояло тут же, но немного отступя от священника. Много народу заглядывало в алтарь и через окна. А священник «по чину» совершает свое дело. Помянул он о здравии и спасении и владыку, и других, кого нужно... А когда взял просфору, предназначенную для поминовения умерших, моментально все множество людей окружило его сплошными кольцом и протянуло к нему руки...
Лица у этих людей какие-то особенные, точно тенью покрытые... И, вдруг, у некоторых из этих людей лица сделаются светлыми, точно луч солнца их озарит, и они, радостные, улетают... Это те, имена которых помянул священник.
По мере увеличения грудки частиц, вынимаемых из просфор, толпа людей все редеет в церкви и около нее, но еще народу очень много... И подходят к священнику, дотрагиваясь до его плеча, люди сермяжные, в лаптях, тянутся архиереи и священники и, радостные, отходят, когда частичка за них полагается на дискос... Подходят люди чиновные - военные и статские, в мундирах и простых сюртуках... Являются и в порфирах и припадают к плечу священника...
И видит владыка, как проворно действуют копием заскорузлые в полевых работах пальцы священника, и слышит он. как шепчут уста деревенского, никому неведомого иерея имена, давно забытые и никем не вспоминаемые...
- Помяни, Господи, царя Иоанна Грозного, царя Бориса Годунова, Василия Ивановича Шуйского, Алексея Михайловича... Императора Петра Первого...
И всех-то, всех поминает священник и не устает... И радостно отходит суровый Петр, низко поклонившись священнику... А народу все еще много... Загудел колокол к обедне... И оставшиеся люди с натиском толпятся около священника, точно хотят сказать: «Меня-то помяни!..».
Священник стоит, напрягая память… Кажется, всех помянул, кого знает... Вспомнить более никого не может, и уста его шепчут:
- Помяни, Господи, всех, кого я не помянул по забвению или за множеством имен... Помяни, Господи, всех, кого некому помянуть... Помяни, Господи, всех, нечаянно умерших, в лесах заблудившихся, от зверей съеденных, от рыб и от птиц раздробленных, в морях, в озерах, в реках и всяких источниках утопших... От грома и молнии, от зноя и мраза умерших... И всякого звания и чина всех православных христиан помяни, Господи, во царствии Твоем...
Все, оставшиеся в церкви люди, по мере произношения последних слов, просветленные, уходили... В церкви не осталось никого, и вся длинная вереница, что в поле уходила на далекое пространство, тоже исчезла... Только около алтаря, снаружи, толпилось еще много каких-то несчастных, даже совсем не похожих на исчезнувших людей. Это - самоубийцы, а также умершие от невоздержания и иных непотребств и другие, несчастно умершие...
Стоял, стоял священник и, вдруг, как бы опомнившись, произнес:
- А несчастных-то и забыл!.. - и, положив земной поклон, начал шептать:
- Не вмени мне, Господи, в грех, если я неладно поступаю, но помяни всех, несчастно умерших, ради Пречистая Твоея Матери и всех святых!..
В заключение, священник снова берет заздравную просфору, и тихо уста его шепчут:
- Помяни, Господи, о здравии и спасении всех бедных и несчастных, всех, в болезнях, бедах и напастях сущих, всех плененных, скорбящих и озлобленных, в темницах заключенных, в рудниках, и в тяжких работах и во всякой туге сердечной сущих... А с ними - помяни, Господи, и мое недостоинство - бедного грешника, иерея Харитона...
- О. Харитон! - пробудился владыка и быстро сел на постели. - О. Харитон!.. Вон, какой он!..
Осенив себя крестным знамением, владыка начал вставать.
«Да, за дела скорее, - думал он, умываясь, - надо заняться благотворительностью... Но она - не в елках и в спектаклях... Вон, о. Харитон как умеет благотворить!.. А мы не торопимся самому ему оказать благодеяние. - Все думаем: Бог укажет, куда его определить на место»...
В праздничном настроении владыка прочитал утренние молитвы и затем, в каком-то восторге, пал на колени и с глубоким вздохом произнес:
- Спаси, Господи, и помилуй иерея Харитона и всю семью его и всех его сродников, и всех, кого он поминает...
А обильные слезы так и текут по щекам владыки, то скрываясь в густой бороде, то капая на пол...
VI.
За день до нового года к домику о. Харитона подъехал возок. Пара здоровых лошадей казалась уставшею. Зеленая дуга, без колокольчика. Основательность и исправность всей упряжи, а также солидность и спокойствие возницы, сидевшего на козлах и одетого в тулуп, крытый черным, домашней работы, сукном, заставляли предполагать, что повозка эта непременно монастырская.
- Кто же бы это мог быть? - сказала матушка, с беспокойством посмотрев на о. Харитона. - К нам ведь некому...
- Значить - есть кому... - весело улыбнулся о. Харитон, - приехали, так придут и сюда, а там и увидим - кто и за чем.
Семейство о. Харитона сидело за обедом, а потому навстречу приезжим встал из-за стола только сам хозяин.
Возница остался у лошадей, а в комнату вошел один приезжий. Это был высокого роста, с длинной седой бородой, мужчина лет шестидесяти, серьезного вида. Одет он был в тулуп на волчьем меху, крытый тонким сукном и подпоясанный красным кушаком.
При входе в комнату он осенил себя широким староверческим крестом, смотря куда-то почти в потолок, а не на иконы, и произнес:
- Мир честному дому сему!.. Хлеб да соль!..
- Милости просим, - сказал о. Харитон, - раздевайтесь да за стол к обеду! Счастливый гость и хозяевам счастье приносит...
- Благодарим, - односложно отвечал прибывший, - нам вот только лошадок покормить, да обогреться, а там и опять вперед. Дальше мы...
Освободившись от тулупа, приезжий очутился в длинной, чуть не до пят, суконной сибирке, со сборами, и в черных валенках на ногах. Волосы его были подстрижены в скобку, а спереди начесаны на лоб и подрезаны над самыми бровями.
- Милости просим за стол, - пригласила и матушка.
- Благодарю, - ответила сибирка, скромно садясь у окна, в сторонке, - мы епетимью держим... Мы по старой вере... Вот, Никандра лошадей распряжет, он, пожалуй, не откажется... Он у нас на кожевне в работниках служит и завсегда не прочь с никонианцами поякшаться...
- Ну, ваше дело, будьте же гостем и располагайтесь, как вами заблагорассудится, - сказал о. Харитон и сел за стол, на свое место, дообедывать.
После обеда старшие дети о. Харитона запрягли в сани свою лошадку, забрали малышей и поехали кататься. Дома остались о. Харитон с матушкою, да двое приезжих.
- Батюшка, мы к тебе по делу приехали-то, неспроста, - приглаживая волосы и подвигаясь к о. Харитону, как-то таинственно заговорила сибирка. - Наслышаны мы про твою степенную и трудническую жизнь... Знаем... У тебя церкви своей нет... А нам нужен бы такой-то священник... Церковь у нас хорошая. Ни от кого мы не зависим... А жизнь у нас привольна: только потрафь нам, служи по-правильному - озолотим!.. Был у нас поп... И хорошо служил, голос важнеющий... Да запьянцовский... В самое Рождество Христово убег - и ни слуху, ни духу... Такое уж огорчение вышло... Так без службы все праздники! А уж к водосвятью-то бы, ой-как, хотелось нам!.. Не откажи, Бога для - уважишь во-о как! Вековечные тебе слуги будем. - Ведь что ты теперь-то? - Знаем... Сидишь... Оскудел... А что впереди-то? Место, может, и дадут, да скоро ли ты поправишься после нищеты-то? Вишь - и в доме у тебя ничего, и на дворе никого... А место дадут - сто душ прихожан!.. Разживайся!.. Мы тебе, вот, сейчас тыщу чистыми дадим, а по вступлении в службу - другую!.. У нас любят хороших попов...
- У вас, значит, беглопоповство, почтенный? - спросил о. Харитон.
- Ваших приемлем, - ответила сибирка, - откуда же их взять-то? Австрийщину не признаем... Так уважь, не откажи! Будешь доволен... Вот, получи на новый год тыщу-то, сейчас отсчитаю... Со мной и поедем... Семью после добудешь...
- Нет, раб Божий, - сказал о. Харитон, - не могу я согласиться на ваши условия, потому что без благословения епископа мы не можем к храму самолично причислиться и совершать в нем богослужение.
- У нас храм свой и антиминс есть... Все, как следует... И священ храм по чину, и все уставное... У нас общество, своя воля... На что нам благословение епископа?..
Матушка о. Харитона, слыша эти разговоры, горячо молилась в соседней комнате:
- Господи, до чего мы дожили - староверы соблазняют! Нет, не соблазнить нас!.. Не изменим своей вере, не таковы мы... Поддержи нас, Господи!..
- Нет, добрый человек, не могу я, не могу, - сказал о. Харитон, - попусту и время не теряйте... ни за какие блага!
- Ну, Бог с тобой, коли своего счастья не видишь, - сердито сказала сибирка и нервно стала собираться в дорогу. - Никандра! Запрег што ли?
- Прощенья просим, - поклонился старовер о. Харитону. - Бог спасет за тепло... Не надумаешь ли потом, так толкнись в городе к Назару Иванычу, к Хомутову... Он знает нас... Иевлев-де Платон Митрич...
Уехали староверы. О. Харитон и матушка молча посмотрели друг на друга и набожно перекрестились.
- За тысячи не купить счастья, - глубоко вздохнув, сказал о. Харитон. - С нового года, даст Бог, и для нас солнышко посветлеет.
Болью сжалось сердце у матушки. Новый год наступает... Завтра еще один день и - кончится старый год... Что-то в новом?.. Дадут приход - сто душ... - вспоминала она слова старовера: поправляйся!..
Накануне нового года грустно стало и о. Харитону... - Вся семья скучная... И малые детки притихли... При наступлении нового года везде радуются... А тут - хоть бы не расплакаться!..
Почти молча пьют чай, уже на закате солнца...
- Да, новый год, детушки, наступает, - со вздохом говорит о. Харитон и гладит по голове одного из малюток.
Вдруг - под окном скрип саней... Шаги в сенях... Двери отворяются, и входит человек со словами:
- Не узнали! С наступающим новым годом поздравляю вас! Много лет счастья!
- А, Василий Петрович! Какими это судьбами Бог занес? Вот, чудеса!.. - засуетился о. Харитон, узнав городского родственника, у которого жил, когда был в городе и служил в соборе по назначению владыки.
- Пакет привез вам, - сказал приезжий, - от секретаря архиерейского...
У всех замерло сердце. Дождались... Чего-то?..
Дрожащими руками о. Харитон распечатал конверт и, по прочтении, дрожащим же голосом произнес:
- Не по грехам нашим воздал еси нам, Господи!.. Назначен в город, на самое лучшее место - к Спасу!..
Bсе помолились и радостно поздравляли друг друга, дивясь великому милосердию Божию...
(Публикуется по изданию: Х. Толшемский [Белков Евгений Христофорович].В мире рясы: Рассказы. СПб.: Тип. П.П. Сойкина. [1911]. 223 с. С. 121 – 148).
Подготовка текста и публикация М.А. Бирюковой.