Я сознаю, что изложенное ниже кому-то может показаться претенциозным, наигранным, неадекватным своей теме, вульгарным и в конце-концов глупым. Или же слишком общим, неконкретным, беспредметным, а значит, опять-таки, бессмысленным. Возможно, требующим для своего уяснения четырёх предварительных томов, так никем и не написанных. Ну да ничего. Как известно, "кто не живёт в возвышенном, как у себя дома, тот воспринимает возвышенное как нечто жуткое и фальшивое".
В лице Виктора Цоя европейская метафизика - то есть образ изначального взаимодействия человека и бытия в непосредственности жизни, корневое пред-понимание, конституирующее Человека как такового в Мире как таковом, - "бьётся своим последним смертным боем". Дело в том, что у метафизики не осталось более никакого внутреннего ресурса, чтобы "превратиться", как прежде, в какую-нибудь иную форму, и даже качественно иную, несовместимую с предшествующей, - но сохранить себя тем самым как таковую в своей сущности метафизики положительно. Нет! Теперь бытию человека, личностному в своём истоке, осталось лишь одно: пожертвовать самим человеком, своим "носителем", состояться отрицательно, чтобы вообще состояться адекватным себе образом. Иначе говоря, человек, как метафизическая личность, ныне вышел на такую позицию подорванности своей природы личностности, что прийти к себе, состояться как именно личность внутри себя же самого, он может лишь путём самоуничтожения. Это, повторяю, уже последний ресурс метафизики. После уничтожения - причём не внешнего, привходящего, а существенного в себе самоуничтожения - самого её носителя, у неё не остаётся никаких дальнейших принципиальных возможностей. Она погибает вместе с человеком, отрицая себя в своём последнем торжестве возвращения к себе. Такова судьба Цоя. Потому Цой может быть назван последним героем европейской метафизики. "Героем" - с бОльшим правом, чем кто-либо ещё. Ну а все мы - уже по ту сторону.
И здесь крайне важно зафиксировать одно обстоятельство. Главный пункт крушения личности в судьбе метафизики - гибель человека. Можно подумать, что это событие, эта гибель - частный случай этого конкретного человека и этих конкретных обстоятельств. Тогда можно преподнести данную гибель как трагический инцидент, неосознанное самоубийство или, в лучшем случае, как жертву. Другими словами, представить её как акциденцию метафизического опыта - то ли вообще случайную и потому несущественную, то ли достойную внимания лишь в качестве "амплификации" некоего "главного" его существа. Опыт в таком случае оставляет гибель, катастрофу, где-то вне себя самого, как, скажем, всецело вовне аксиологически значимого опыта Ницше находится его духовная катастрофа. Но всё дело состоит в том и только в том, что сама гибель здесь сущностна как таковая, как гибель - ничего больше. Метафизическая личность человека, положенная таким образом, в таких условиях, - предел личности, последний её ресурс, - должна не просто "привести" человека к гибели, чтобы состояться и прийти к себе; она сама - этой гибелью - должна стать собой, встать вровень со своим достоинством, должна пресуществиться в эту гибель, сделаться катастрофой, причём катастрофой совершенно эмпирической, частной. Вот в чём смысл специфически цоевского "катастрофического реализма" бытия. И только лишь достигнув такой точки понимания, можно констатировать, что в подобном опыте судьба метафизики в рамках европейской истории бытия исчерпывается сущностным образом, поистине и всецело.
Ну а мы? "Знак бессмысленный мы..." "...И моргаем глазами" (подмигиваем, перемигиваемся в своём бессмысленном идиотическом по-по-постмодерне). Мы никчёмны. Мы от рождения мертвы.