Нужны художественное воображение и опыт проживания в пустыне для того, чтобы представить овец, пасущихся в безводных просторах Южной Гоби, опалённых белым сгустком солнца, источающим дрожащий жар, возбуждая призрачные и голубеющие миражи на горизонте. Чьи там тени и куда идут? Не то верблюды, не то всадники, может быть, – целый караван. И что овцы едят в пустыне? Не знаю.
Знаю, что местные люди носят сапоги. Яловые или хромовые, купленные у советских солдат. Почему-то именно в знойной пустыне, в 1973-1975 годах, нам выдавали крепкие яловые сапоги и полушерстяную форму. Думаю, что эту военную тайну, как и многие загадки «совка», никто и никогда не разгадает. Воображения не хватит. Но ведь и пустыня – грёзы и призраки.
Например, кому придёт в голову, что на главпочтамте монгольского городка Даланзадгад установлен передатчик резервного канала засекречивающей аппаратуры связи незаметного воинского подразделения, строения которого сливаются с гобийским ландшафтом у цепи невысоких гор со звучным названием Ханхонгор? Всё в строку и рифму. А в подразделении – группы по 10-12 военнослужащих из нескольких частей и разных родов войск: радиолокация, радиопеленгация, сейсмология, ЗАС – засекречивающая аппаратура связи и, конечно, охрана и обслуга, где большинство бойцов из Средней Азии, говорившие, если не на одном языке, то хорошо понимавшие друг друга. Всего здесь в подразделении ОСНАЗ (особого назначения) не более пятидесяти человек. Цели и задачи – радиоэлектронная разведка, от колебаний земных недр до небесных высот. Чтобы все признаки нападения на СССР являть на экраны и сразу. Для того и работают день и ночь вокруг расположения РЛС – радиолокационные станции, а пятеро сейсмистов с голубыми погонами круглосуточно наблюдает в осциллографах за колебаниями земной коры, как будто изучают кардиограмму сердца.
Других военных поблизости нет. Кругом – желтоватая и серая пустыня, с редкими бледно-зелёными пятнами, окаймлённая на северо-западе последними отрогами Алтая, голубеющими на горизонте. Южная Гоби…
Большинство офицеров и солдат в хромовых и яловых сапогах, в шерстяной и полушерстяной форме, именуемой гордо ПШ. Ртуть градусника неизменно плывёт вверх и вниз по шкале Цельсия от 40 до 50 градусов плюса и минуса в зависимости от времени года. Аппаратура наверху и внизу, то есть в строениях и под землёй. Данные отражаются на экранах и осциллографах, передают их криптографией и ЗАС, на слух и на перфоленте. Всё крутится, пеленгуется, отражается и отправляется круглосуточно.
Между тем, в пустыне пасутся – верблюды, кони, коровы, козы, овцы. Пасут их, конечно, сухощавые, смуглые и сильные люди. Они не знают градусников, антенн, локаторов и прочих премудростей цивилизации, здесь своя шкала жизни, нарушаемая иногда попыткой пройти в маленький магазин нашей экспедиции. Так называется наше подразделение. Экспедиция «Горизонт». Всего в главном разведывательном управлении, то есть ГРУ ГШ ВС СССР, таких экспедиций пять, размещённых в разных точках планеты.
Никогда не подозревавший о национальных различиях, я стал догадываться о них только в армии, в Южной Гоби. До этого, даже в учебке, похожей на концлагерь, никаких различий не замечал. Но в Монголии…
В этом месте я должен напомнить, что слово «тэрлик или терлик» не русское и не означает царскую одежду, оно – монгольское. Его носили и носят обыкновенные монголы, а на Руси он стал украшением царей.
Так вот, в разноцветных и потёртых тэрликах летом и шубах зимой кочевники пустыни скапливаются у ворот нашей экспедиции и ждут милости дежурного офицера, который разрешит или запретит им вход в желанный магазин, где есть советские товары. Чаще всего офицер снисходит до разрешения, и разноцветная толпа, оставив своих верблюдов и коней за воротами и контрольным пунктом экспедиции, где стоит какой-нибудь Хабибулин, валит, гомоня на певучем и цокающем языке, в магазин.
А в магазине, скажу я вам, действительно, хорошие товары и продукты, каких никто из офицеров и солдат не видел дома. Воинские части полевой почты обслуживаются по высшему разряду, хотя рядовой и сержантский состав отоваривается в них редко. Но кто из простых граждан СССР покупает в магазинах икру, сыры, говяжью тушёнку, сгущённое молоко или вкуснейшую ряпушку? В МНР местное население берёт, если только пропустят в гарнизонный магазин.
Конечно, большинство покупателей пустыни ходит в хромовых и яловых сапогах, проданных им солдатами Советской армии, которые толкают монголам всё: от новейших портянок и простыней до тёмно-зелёных ящиков воинского инвентаря, запасных частей и боеприпасов.
Конечно, на одном из монголов хромовые сапоги, проданные недавно мной, когда ходил ночью в сомон за противным и вонючим самогоном, гнать который, как говорят продавцы, строго запрещает сам Юмжагийн Цеденбал. Большой человек, Генеральный секретарь Монгольской народно-революционной партии, маршал, а занимается какой-то хреновиной, хотя монгольский чабан или табунщик получает даже меньше меня, не то 50, не то 70 тугриков. Может быть, врут? Деньги меняем один к четырём: один рубль – четыре тугрика. Валюта. Я – начальник аппаратной засекречивающей аппаратуры связи и оператор в одном лице, получаю 180 тугриков, рядовой солдат – 27 тугриков, к тому же нам выдают папиросы и сигареты, а мои друзья Сашка Приходько и Володя Биценко не курят и отдают свой табак мне. Так что богато живу. Солдаты из староверов тоже отдают своё курево друзьям. К тому же мы ещё и приторговываем военным имуществом, хотя в нашей экспедиции служат одни интеллектуалы и «ботаники», многие в очках, а полковники – профессора, вся аппаратура – секретная. Торговать особо нечем. Но ходят легенды, что в простых частях, где сплошные «сапоги», то есть пехота, продают всё и всюду, а в каком-то сомоне солдаты толкнули, задраив люки, БМП или танк… В общем, живём, не бедствуем.
Но как выживать простому монголу в своей народной республике при таких товарно-денежных отношениях, когда даже самогон запрещают гнать? Из молока своих же животных. Какие у монгола могут быть мечты и надежды, если выход у него один – в СССР и социалистический лагерь, где густо моментами, а пусто всегда? Одно спасение – Советская армия.
Капитан Савельев хоть и командует нашим маленьким гарнизоном, но никогда не получит допуск на секретный объект – ЗАС, где я работаю, а потому он люто ненавидит меня. Душа моя чувствует это, а чувства обмануть невозможно. Почему люто? Наверное, по природе такой. Сорокалетний капитан, которому пора уже быть майором, а то и подполковником, будто бы обижен на весь мир и не таких, как он сам. Если не выпьет, то всегда в паршивом настроении, следовательно, плохо должно быть всем.
К тому же среди всей интеллектуальной части экспедиции, где есть немцы, евреи, латыши, эстонцы и прочие национальности даже среди рядового и сержантского состава, я один азиат, называющий себя то бурятом, то монголом. А ещё я постоянно читаю книги и пишу стихи. Но как это можно вытерпеть капитану? Допуска он не получит, ибо – тупой технарь, не вышел рылом для того, чтобы работать на засекречивающей аппаратуре связи, где обязателен первый допуск секретности, а потому вынужден только командовать маленьким гарнизоном, где бесконечно много хозяйственных забот. В секретку или на ЗАС, где я работаю и пишу стихи, не войдёт даже маршал, если у него нет допуска. В этом моё преимущество и несчастье.
Иногда капитан дежурит на выносной станции, то есть командном пункте, где ситуацию контролирует какой-нибудь инженер-полковник, прибывающий сюда на смену или вахту из Улан-Батора или какого-нибудь города СССР. Эти полковники – руководители наблюдений, одновременно – научные работники, профессора.
Вместе с каким-нибудь сержантом офицеры наблюдают за ситуацией на вынесенном на командный пункт экране РЛС, перед ними огромная карта из плексигласа, за ней – планшетисты, которые ведут (рисуют от руки) по сигналам от станций всё, что летает в регионе наблюдения. Там могут появиться и баллистические ракеты, которые китайские военные испытывают в пустыне. Мы наблюдаем за ними. Говорят, что в Ланьчжоуском военном округе, где-то Цинхае или Ганьсу, за испытаниями ракет и бомб наблюдают без никакой защиты, а монголы скачут на конях на фоне ядерных грибов. Стойкие люди…
В соседних отсеках или комнатах КП – радисты, пеленгаторы, в дальнем углу – ЗАС с забронированной дверью, где нахожусь я. Антенны пеленга и РЛС стоят в пустыне, сейсмическая аппаратура под землёй. Сигналы от них поступают на КП, оттуда – к радистам и ко мне, а дальше мы отправляем их на командные пункты МО СССР. Направлений несколько.
Во всём здании – тишина, чистота, на КП – мягкие ковры. Капитан Савельев ходит в тапочках, его начищенные до блеска хромовые сапоги стоят в коридоре по несколько суток. На улице – пекло. Мне кажется, что капитан выжидает момента, когда я выйду из своего отсека, закрытого бронированной дверью. Иногда, когда нет команды на усиление наблюдений или ТО – техническое обслуживание, я выхожу и сразу же встречаюсь с его глазами варёной рыбы, в которых загорается злоба. Нутром чувствую его презрение и ненависть ко всему не русскому, тем более ко мне, которого опекают офицеры-евреи или немцы, снабжая меня книгами и одобряя моё чтение и литературные опыты, очень часто выражаемые стихами. Это чрезвычайно бесит капитана Савельева. Несомненно: у него сильнейший комплекс неполноценности. Чувство собственной ущербности, вымещает на других, особенно его бесят образованные люди не его национальности.
Иногда в своём отсеке я жарю картошку на всю смену. С луком. Противень – большая крышка банки для кинолент, которых у нас в изобилии, ведь над всеми экранами установлены фотоаппараты для того, чтобы фиксировать ситуацию, особенно – запуски китайских баллистических ракет ДУН-2 и полёты их самолётов, барражирующих вдоль границы. По всему коридору плывут волны вкуснейшего запаха, щекочущие солдатские ноздри и офицерские нервы. «Витька жарит!» И запах тоже бесит капитана Савельева: нельзя войти к этому писателю, прекратить безобразие, влепить наряд, послать на работы. Ничего нельзя.
Продукцией меня снабжает друг, проворный и смуглый заведующий столовой, он же – старший повар, он же – старшина Ринат Исмагилов из обслуги, не то татарин, не то казах. Между прочим, в отличие от своих земляков, на русском языке чешет без запинки, чисто. Случается, что он бывает нетрезв. Говорили, что ребята из обслуги часто ходят в сомон, где меняют вещи и продукты на самогон и какое-то барахло, которым делятся с офицерами, а те, естественно, смотрят на их самоволки сквозь пальцы. Должно же быть какое-то развлечение в скучной пустыне. Но я закрыт в отсеке, а потому никаких разнообразий быть не может.
Дело в том, что у меня уже месяца три нет напарника, сержант Калабердин, у которого я принимал аппаратную, тоже столько же времени томился в ожидании меня. Теперь и я редко выхожу из отсека, разве что во время ТО, обед и прочую продукцию, которую приносит сам Исмагилов, принимаю в окошечко бронированной двери.
Именно он и подбил меня на дело. Однажды в курилке, которая была возле столовой, он подошёл ко мне как был – в белом фартуке и колпаке, и буднично, покуривая сигарету из моей пачки «Охотничьих», сказал:
- Кажется, с завтрашнего дня у нас недельное ТО, можешь хорошо отдохнуть, в сомон со мной сходишь. Как в тюрьме живёшь. Капитан, говорят, редко одевает сапоги. Они на выносной уже неделю стоят. Прихвати их, обменяем на самогонку или рога архара. Ценная вещь. Капитан всё равно запьёт в эти дни. Не обеднеет.
Это было правдой. На техническом обслуживании капитану нечего было обслуживать, за ним не закреплена аппаратура. Да и кто бы ему, человеку без допуска, доверил? Особенность ТО ещё и в том, что на обслуживание выдают спирт, большинство которого спецы оставляют себе и офицерам, заменяя его авиационным бензином. Кстати, у экспедиции есть свой военно-транспортный самолёт АН-26.
Исмагилов ждал ответа. Меня охватила весёлая злость.
- Замётано! – сказал я своему другу и отправился в свою тюрьму.
После обеда я понял, что Савельев уже навеселе, в его рыбьих глазах, больше, чем полагалось, плескалось добродушие, нос покраснел. Ближе к вечеру, я спокойно завернул сапоги капитана в плащ-палатку и принёс в столовую, где чернявые и смуглые ребята из обслуги что-то жарили и парили. Самогон или водку из их круга пил только Исмагилов, оправдываясь, что он советский человек, которому всё естественное не безобразно. Остальным его товарищам многое из нашей жизни, видимо, казалось противоестественным.
В сумерках мы с Ринатом двинулись по тёплой пустыне в центр сомона, находившегося от нас в километрах пяти. Охрана нас пропустила после первых слов Исмагилова на непонятном мне языке. У этих ребят всё отношения были слажены так, как будто они договорились о взаимном понимании и помощи друг другу ещё до рождения, много и много веков тому назад.
Исмагилов и караульный, не то таджик, не то узбек, коротко поговорили, потом тихо рассмеялись, и мы со своими вещмешками, где была какая-то одежда из склада и сапоги капитана, растворились в бледной мгле, где далеко-далеко выделялись контуры Гурван Сайхан – Трёх Красавиц, последних предгорий Алтая. Там находился заповедник и международный курорт, куда приезжали для охоты иностранцы, бывали среди них и американцы.
Так говорили нам офицеры 16 отдела КГБ, контролирующего радиоэлектронную разведку и криптографию. Они строго по распорядку, раз в месяц, приезжали в нашу экспедицию с проверками. Допуск на ЗАС имели. И все же из Гурван Сайхан разными путями к нам поступали какие-то открытки, ручки, зажигалки и рога архара, из которых мы делали сувениры. Говорили, что кто-то из офицеров достал шкуру снежного барса – ирбиса, а другой – хвост яка, который отправил в СССР на шиньон жене. В Гурван Сайхан есть ущелье Ёлын Ам, где круглый год не тает ледник, иногда мы возим оттуда на ЗиЛ-130 большие куски льда на свой продуктовый склад…
Мой друг шагал легко и даже радостно, он летел, предчувствуя разнообразие жизни. Конечно, старшина Исмагилов и его друзья из охраны и обслуги могли ничего не бояться, мне казалось, что они не связаны ни с одним государством, а просто вынуждены находиться в них, одновременно тяготясь ими и их людьми. Меня тянуло к этим ребятам какое-то смутное, родственное, чувство, как будто давным-давно мы были одной семьёй.
Но сейчас мне становилось очевидно, что я совершаю настоящее воинское преступление, хотя страха не было. Дело не в том, что я украл сапоги капитана, это мелочь по сравнению с тем, что мне нельзя покидать расположение части, хотя и это не страшно. Дело в том, что у меня были первый допуск секретности и подписка о неразглашении, я находился в оковах военной тайны, согласно которым обязан находиться только в границах этой тайны. Таких называют невыездными. Но я ещё был невыходным, то есть не имел права выйти за расположение части, никакого разнообразия у меня и быть не могло. Возненавидевший меня капитан Савельев и весёлый Исмагилов, добродушные Биценко, Забродин, Приходько, Родионов, Иванов и остальные друзья-сослуживцы находились в неизмеримо лучших условиях, чем я со своим допуском и подпиской, ограничивающими мои движения в любую сторону.
И вот я, поправ все препятствия, ушёл в самоволку. Что будет дальше?
До селения мы дошли буквально за полчаса. Мне показалось, что Исмагилов знает в сомоне каждую юрту и собаку. Он безошибочно, какими-то одному ему известными закоулками, прошёл между сереющими юртами и редкими, кривыми заборами, к невзрачным строениям и юрте, откуда вышел невысокий монгол в старом тэрлике и, тихо поприветствовав нас, пригласил в своё жилище, где мерцала керосиновая лампа.
В юрте ужинали двое детей, мальчик и девочка, и женщина лет тридцати. Лица их при жёлтом свете лампы казались тёмно-бронзовыми. Они уставились на меня и Исмагилова весёлыми и озорными глазами, в которых оживал искренний интерес. Хозяин юрты что-то сказал им, и меня мгновенно охватило чувство настоящего, кровного, родства с этими людьми. Они говорили на понятном мне языке и были так похожи на близких мне людей.
Смутившись, я сбивчиво поприветствовал их, и любопытство присутствующих возросло в разы, они засмеялись и заговорили со мной, настойчиво приглашая нас за низенький стол, уставленный простой посудой и деревянным корытцем, в котором дымилось мясо и колбасы, видимо, только что извлечённые из всё ещё клокотавшего котла на очаге в центре юрты. Плотно пахло варёным мясом, родной степью, домом.
Мы попали на свеженину, внутренности овцы были приготовлены и сварены точно также, как готовят в наших степях. Стало понятно, что хозяин недавно заколол овцу. Я спросил об этом, и между нами начался оживлённый разговор. Исмагилов завистливо прислушивался, изредка вставляя свои замечания, понимая разговор по наитью и не упуская его нити. Между прочим, он заметил, что в их степях, то есть в Средней Азии, готовят по-другому, я перевёл его слова, и наша кулинарная тема перешла на тему национальную, где вскоре выяснилось, что все азиаты – братья и сёстры. На мгновенье в моих мыслях мелькнуло и исчезло покрасневшее лицо капитана Савельева, но теперь вместо злости, он вызывал досаду, как случайное недоразумение. И даже – лёгкое чувство вины, которое исчезло после стакана самогона, преподнесённого мне хозяином юрты.
Затем началась настоящая гулянка с разговорами и заверениями в чём угодно. Хозяева были счастливы, что в их сумрачную юрту вошёл такой же, как и они, монгол из далёкого и богатого, по их мнению, СССР. Они были рады, что гость ни разу не загордился тем, что он знает русский язык и отличается как-то и чем-то от них. Хозяева наперебой приглашали меня навещать их, показывая в сторону экспедиции и на Исмагилова, который бывал здесь часто, но я пьянел и понимал, что мне никогда больше не придётся вернуться сюда. Ведь я невыездной и невыходной.
После обильного ужина и выпивки между нами произошёл маленький гешефт, в результате которого в нашем вещмешке оказались несколько бутылок самогона, распиленные части рогов архара, варёное мясо, а у хозяев – поношенные яловые и почти новые хромовые сапоги, два солдатских одеяла и три крепкие гимнастёрки образца 1940-1950-х годов. Они ещё были на складах. Также нам желали приплатить несколькими десятками тугриков, но мы решительно отказались от них в пользу детей хозяев, мы же богатые люди и понимаем финансовое положение родственников и друзей. А Исмагилов обязался принести пустые бутылки обратно. Видимо, они были в цене, как и многие простейшие вещи обихода.
Юмжагийну Цеденбалу с Леонидом Брежневым так бы жить, мечтал я, выйдя в ночь пописать, оглядывая контуры кривых заборов и юрт и яркую луну в звёздном провале июньского неба.
Обратно мы двинулись на рассвете, в обнимку, сонные, вялые и пьяные. Тихая радость поселилась в моей душе с тем, чтобы никогда не покидать меня при воспоминании о Южной Гоби. Огромное красное солнце поднималось над пустыней, заливая золотым и фиолетовым сиянием юрты, дальние синие горы, спящих и пасущихся верблюдов…
Пропажу сапог капитан Савельев обнаружил через неделю после технического обслуживания, когда протрезвел и взялся наводить порядок. Конечно, подозрение сразу пало на меня, ведь я постоянно находился на смене, то есть на КП, а напарника мне обещают прислать уже третий месяц. На почту аймачного центра, где стоит передатчик для резервного канала, езжу только в экстренных случаях, а таких пока не было.
Погадав и побушевав несколько дней, капитан обзавёлся новыми сапогами. Успокоился и даже почему-то подобрел ко мне. А потом мы и вовсе подружились с ним. Случилось это опять же по вине Исмагилова, заявившем капитану, что рацион в столовой очень скудный, несмотря на замороженную свинину, сыры и деликатесы из каких-то сверхсекретных запасов министерства обороны. Рядовым и сержантам умственного труда полагаются повышенные нормы белков, то есть – мясо.
Сказал он это, конечно, не случайно. Был слух, что сверху пришёл какой-то приказ или циркуляр об увеличении калорийности работникам умственного труда в подразделениях особого назначения. Командование пыталось решить поставленную задачу самыми разными способами. Исмагилов предложил капитану закупать по одной или две овцы в неделю на аймачном мясокомбинате Даланзадгада, который находился от экспедиции в 25 километрах. Савельев вылетел на нашем АН-26 в Улан-Батор, блуждал там по кабинетам генералов и полковников, после чего командование, видимо, заключило с государством или аймаком договор на поставку мяса.
В результате этих политических кульбитов один из прапорщиков отправился в Даланзадгад на мощном ЗиЛ-130 с государственным знаком качества и жрущим немерено бензин. Задача прапорщика – показать шестую, практически неразличимую, копию договора, отпечатанную на машинке через старую фиолетовую копирку, на мясокомбинате, обговорить его пункты с монголами и, согласно одному из пунктов, привезти десять или двенадцать килограммов мяса. Примерно столько, если не меньше, весит овца, ищущая траву в пустыне. Изобразить её трудно. Тут нужно мощное и живописное воображение, способное на большой и пародийный гротеск. В общем, представьте миниатюрного и беззлобного львёнка, лишённого клыков и шерсти, пучки которой имеются только на загривке и кончике хвоста. Грудь мощная, талия – тонкая. Победитель в естественном отборе. Впрочем, увлёкся и вру, шерсть, как и положено овце, есть.
Кстати, вкус мяса победителя естественного отбора отменный, ведь природа создаёт качество только там, где труднее производить продукцию, а где легко – всюду тёплые испарения и плесень, кишащие вирусами и бактериями, умножающими инфекции.
Человек ценит жизнь там, где трудно жить...
Воображал или размышлял так прапорщик не знаю, но вернулся он в экспедицию с мясом и, конечно, вусмерть пьяным. И странно поскучневшим. Протрезвев, объяснил своё состояние тем, что не может нормально беседовать с монголами. Языковой барьер мешает. Выяснилось, что понимать друг друга в Даланзадгаде собеседники стали только после третьей бутылки тридцативосьмиградусной, с кривой, жёлто-зелёной наклейкой, «Архи», которая продавалась в магазине. Причём слово было написано острыми зигзагами, как высверк молнии, нацеленный в голову человека пустыни. Такой градус сбивал с толку пострашнее сорока градусов, каковым, кстати, и должна быть настоящая водка. А в монгольской «Архи» вместо недостающих градусов было намешано что-то другое, не подходящее для организма советского человека, делающее его скучным и теряющим интерес к жизни, то есть неживым. Очищенный денатурат лучше, бодрит.
Выходило, что надо искать другую кандидатуру для поездок на мясокомбинат. И тут Исмагилова осенило: он сказал Савельеву обо мне.
- Языком, говоришь, владеет? – Подозрительно заинтересовался информацией и самим старшиной капитан. – А как ты об этом узнал? В сомон с ним ходил? А я-то, дурак, гадаю – куда мои хромачи подевались…
Но вёрткий Исмагилов вывернулся и быстро усыпил его подозрительность:
- Ему нельзя ходить. Но он же монгол, товарищ капитан. Договорится.
- Да? А записан – бурят… – Тяжко задумался мрачный капитан и вдруг решительно выдал вердикт, - Хорошо. На днях ему напарника отправят после учебки. Натаскивать, конечно, придётся. Но это дело времени. Пусть ездит, ему так и так надо профилактикой резервного канала на почте заниматься. Да и засиделся он в отсеке. Скоро с ума начнёт сходить.
Конечно, об этом разговоре мне немедленно сообщил Исмагилов во время доставки обеда. Напарник, ещё «зелёный» младший сержант Володя Номоконов, прибыл через неделю после радостной информации.
Так я стал ездить в Даланзадгад, и жизнь моя стала намного разнообразнее. Ездил на ЗиЛ-130 экспедиции со знаком советского качества, который беспощадно поглощал бензин, но об этом мы никогда не думали. Водитель – добродушный Забродин, который съев бачок каши объявлял: «Разомнулись, а теперь будем тренироваться!» Кажется, он продаёт бензин и соляру монголам. Ну и пусть, всем надо жить. Как забыть умильную рожу Серёжи Забродина? А сухощавого Рината Исмагилова?
На мясокомбинате я объяснился легко, на почте тоже. Выездным днём стала суббота, когда нас, как и на время ТО, сменяют другие станции, работающие на просторах Монголии или Казахстана. С моим распорядком монголы согласились, хотя выходные дни для них чуть ли не святые.
Разведчик – всегда разведчик. Обязан творить в любой ситуации, из любого положения. Приехав в Даланзадгад, сразу, с почты, я написал письмо родителям, где обратный адрес стал уже гражданским: «МНР, Южно-Гобийский аймак, город Даланзадгад. Главпочтамт, до востребования». Наша полевая почта посылок не принимала, а цензура на письма была строгой. Я решил переписываться с родными и получать посылки, как гражданское лицо, то есть в качестве специалиста, каковых в Монголии было немало.
В письме я попросил домашних отправить мне посылку, бруски ящика которой следует просверлить по центру и повдоль тонким сверлом, а в дыры вложить туго свёрнутые купюры достоинством от трёх до десяти рублей. Больше сотни рублей родители, как я полагал, отправить не могли. Ход был очень верный, отец преподавал в школьной мастерской, посылка пришла примерно через полмесяца. Ящик я открыл прямо на почте, в маленьком кабинетике, где стоял наш передатчик. Получил разные сладости, включая хабсээ – жаренный из свёрнутого теста хворост, белую майку, две пары зимних бурятских рукавиц, сшитых матерью, длинное письмо, написанное аккуратным отцовским почерком. Бруски разломал и обнаружил в просверленных дырах 100 советских рублей разными купюрами. Наклейки ящика отскрёб штык-ножом, они могли стать уликой, а сам ящик оставил на улице и, конечно, очень скоро уже не обнаружил его. Жители унесли на растопку. В пустыне дорога каждая щепка.
Сладости и хабсээ я раздарил ребятам, особого внимания они на них не обратили, посчитав за монгольские, но заинтересовала их белая майка, рукавицы и рубли. Секрет был раскрыт, и в итоге, некоторые из моих знакомых и друзей, включая Исмагилова, тоже стали получать посылки и деньги. Разумеется, через меня и Забродина.
Ранней осенью, когда я успел открыть уже три-или четыре посылки, нашу «банду» накрыла серьёзная беда. Некий Воротынцев, работавший на пеленге и тоже, как капитан Савельев, мнивший себя самым умным и хитрым на планете, допустил чудовищную ошибку, каковую и следовало ожидать от него. Обратный адрес на его «гражданском» письме оповещал: «МНР, Южно-гобийская армия, город Даланзадгад, Главпочтамт, до востребования». Конечно, на эту «армию» вместо «аймака» слетелась стая кэгэбэшников, которые быстро докопались до источника, то есть до меня.
Буквальное понимание поговорки «Своих не бросаем» при допросах в органах госбезопасности переводится, как «Одному тонуть трудно». Воротынцев, естественно, потянул на дно меня, а затем погружаться стали все. От паники и горя запил капитан Савельев, руки радистов на ключах задрожали, операторы заикались, планшетисты ошибались. Ситуация стала недопустимой. Тогда забеспокоились дежурные вахтовики-полковники, фамилии которых выдавали, что в их кругах всякой твари по паре, где среди евреев и немцев, прибалтийцев и поляков, попадались и русские. Видимо, эти профессора и спасли нас, мотивируя тем, что «предатели Родины» – советские осназовцы, то есть серьёзные специалисты, которых заменить некем, а ближайшее пополнение, которое прибудет, да ещё в неполном составе, через девяносто дней, надо натаскивать не менее месяца, а то и двух месяцев. За это время холодная война может перейти в фазу горячей. Если она кому-то и нужна, то нам – ни за что и никогда.
Не знаю как и почему, но хватку госбезопасность ослабила, внушения были такими, что многих пробил пот. Между прочим и между делом, могли и расстрелять, статья 64 УК РСФСР – измена Родине, может быть вменена всякому, кто покушается на комплекс неполноценности государства. Но независимо от чрезвычайных ситуаций жизнь всегда входит в привычную колею. Вошла и наша.
Радиолокация, радиопеленг и сейсмология заработали безошибочно, сигналы поступали на КП моментально, планшетисты твёрдой рукой вели объекты точно по курсам. Я продолжал дежурить, попутно натаскивал Володю Номоконова, который поначалу вместо «совершенно секретно» говорил «совсем секретно», как будто всё ещё оставался в своей деревне, но работал на ЗАС очень даже хорошо, что внушало надежду: демобилизуют меня вовремя.
К этому времени капитан Савельев забыл о своих сапогах и страхах, ласково встречал меня из Даланзадгада с тушами овец, которые я забирал в аймачном мясокомбинате, а заодно привозил (внимание!) разное барахло, добытое неведомыми капитану путями и способами. С тех пор у меня совершенно равнодушное отношение ко всяким материальным благам.
Теперь мы с капитаном и прапорщиками экспедиции всё чаще и чаще занимались хозяйственными и культурными вопросами, чем военными. Я даже организовал вокально-инструментальный ансамбль, назвал его звучным словом «Аргонавты», далее стал обновлять информационную документацию на стенах казармы, КП и украшать отсеки специалистов, ибо во мне просился на волю художник, а держать его в оковах и темницах невежества опасно. Эту мысль горячо поддерживали вахтовики-полковники.
Жизнь нашей экспедиции стала насыщенной и красочной, из Улан-Батора командование прислало музыкальную аппаратуру, мы встретились с артистами Даланзадгада и стали устраивать совместные концерты.
Фотографироваться нам нельзя, но, обнаглев, мой художник взялся за фотосессии, ибо фотоплёнками мы были завалены, а фотоаппарат «ФЭД», то есть Феликс Эдмундович Дзержинский, я купил в Даланзадгаде, в магазинах и в некоторых тайных местах которого, имелись китайские краски, кисти, карандаши, неизвестные нам открытки с перспективой в глубину, какие-то невиданные чемоданы с блестящими застёжками, расфуфыренные свитера и шарфы. Заострив мозги и смекалку, кое-кто мог купить и оружие. Винтовку Бердана или револьвер системы Смита-Вессона представляете? А я держал их в руках, будучи в одной из юрт, увесистость оружия до сих пор чувствую, вестерны смотрю с удовольствием, особенно где пески и кони.
Контрабандные цены, конечно, были взбесившимися, как необъезженные жеребцы. Любой их финт непредсказуем, а потому в седле надо сидеть крепко. О таких товарах не знали ни в СССР, ни в Улан-Баторе, но на окраины лагеря социализма, проникала любая вещь, доходившая до тех, кто активно шевелился вдоль границы. Но как она отмечена в пустыне, где ходят одни верблюды? Знайте, друзья, что к 1975 году Феликс Эдмундович, поставленный на страже лагеря социализма, совершенно расслабился. Проверено личным опытом и даже фотоаппаратом его же имени. Кстати, к демобилизации я набил всякими вещами два иностранных чемодана. Мог бы и больше, но зачем?
Нажива и нищета – неразлучные соседи и часто меняются местами.
Но вернёмся к нашим баранам, сапогам, пустыне.
Не знаю какой аймачный мясокомбинат Южной Гоби-1974 зимой, но в тёплое время года это – длинный и тёмный сарай, перегороженный на несколько помещений, называемых цехами, где в главном – происходит забой, а за низкими и шаткими воротами из кривых продольных досок толпится множество людей в надежде, что кто-то из них сможет купить кусок мяса или брюшины. Там много смуглых и гомонящих лиц женщин и мужчин, стариков и детей, я вижу их иногда в своих снах. За людьми, как и водится, - стаи то и дело дерущихся собак, тоже ожидающих своей доли. И это Монголия середины 1970-х годов. Страна животноводов. Не зря тёмной ночью, писая на тёплую землю и смотря на серебряную луну, я желал Юмжагийну Цеденбалу и Леониду Брежневу удостоиться жизни простых кочевников пустыни социалистического лагеря, не построившего здесь даже завалящего мясокомбината.
На другом конце сарая, в загородках из таких же досок, как и ворота, – непрерывно блеющее и шевелящееся месиво овец и коз. Кажется, что шумит большой базар. К этим звукам мой слух привычен, ибо с раннего детства я находился на стригальном пункте, где более сотни стригалей электрическими машинками остригали десятки тысяч овец. А я – один из лучших стригалей и признанный чемпион.
В забойном цехе с потолочной балки сарая ниспадают и покачиваются длинные цепи с острыми крючьями, возле них стоят смуглые монголы в распахнутых тэрликах и яловых сапогах, их мощные, открытые груди и бицепсы лоснятся, с поясов свисают ножи и точильные бруски. Перед ними цинковые ванны для внутренностей животных. Они – забойщики.
Напротив мужчин, в шагах четырёх-пяти, сидят женщины в засаленных тэрликах, перед ними тоже – цинковые ванны, в которых они промывают брюшину, кишки и осердия, после чего передают ванны в другой отсек для последующей обработки.
Из шевелящейся и блеющей загородки проворные парни подают забойщикам овец, те привычно, заученными движениями, хватают жертву сильными руками, мгновенно отрезают головы, подвешивают туши на крючья, сдирают шкуры и, разрезав повдоль, вываливают парящие внутренности в ванны, которые тут же отпинывают женщинам, а те, приняв их, откатывают обратно пустые ванны, которые возвращаются к ним из других цехов.
Тяжёлый и замкнутый цикл забоя животных. Средневековье. Воздух наполнен гулом и запахами смерти. На входе – овцы, на выходе – мясо. Большая тема. Мировое кино вне времени. У кого и какие возникают метафоры и другие художественные приёмы? Где авторы, режиссёры, продюсеры? Какому молоху и за что служат, усыпляя воображение масс перед их забоем?
Отношения людей не должны определяться какими-то условиями. Ведь мы – просто люди. Единственные. Таковы мои убеждения, но, опять же, не люблю слово «убеждения», они как мешки, накинутые добровольно на головы: ничего не слышно и не видно. Чем больше мешков, тем безысходней жизнь людей. Какое получается кино, друзья? А убеждение – колеблющееся понятие бесконечного мира. Так я думаю.
На почте всегда мирно и тихо. Стойка, прилавок, кабинки, цеха, редкие посетители. Здесь все меня знают. Коллектив приветливых и всегда занятых людей – телеграфистов, телефонистов и служащих других профессий.
Но с недавних пор появился один молодой инженер, а вместе с ним – отдельная тема, которая, видимо, жила всегда, но активизировалась сейчас. Если с капитаном Савельевым, в результате каких-то условий и договорённостей, мы пришли к относительному согласию, то непримиримый взгляд молодого и красивого монгола, видимо, назначенного сюда на какую-то должность, низводит меня до настоящего ничтожества. Он утончён и красив, как индийский актёр, как юный Радж Капур. Монголы, вообще, красивые люди. Южная Гоби всегда доказывает такое мнение.
Мне говорили, что этот инженер-связист недавно приехал из Москвы, где окончил какой-то престижный институт. Там училось и учится много монголов. Этот возненавидел меня с первого взгляда: монгол в форме солдата Советской армии, забывший о своих корнях и культуре, предатель и враг своей цивилизации, оккупированной чужаками, следовательно, он более опасный оккупант, чем остальные... Молодой монгол не сказал мне ни слова, но они совершенно излишни, ибо его понятиями обо мне пропитан, как бактериями и вирусами, воздух вокруг него. Подойти и заговорить с ним невозможно, а заболеть – всегда.
И вот, уже в который раз, мы идём навстречу друг другу. Как в замедленном кино. Прямо и не глядя на меня, красивый и молодой монгол в чёрном костюме и блестящих туфлях спускается со второго этажа в телеграфную, а я поднимаюсь на второй этаж, где в отдельной комнате стоит мой передатчик для резервного канала. Мы разминулись на лестнице, не глядя друг на друга, но я долго чувствую его высокомерный и ненавидящий взгляд. Обмануть чувства невозможно. Тем более, что у него сильные флюиды. Мне сразу стало понятно, что в его глазах я – предатель и оккупант, которому нет и не может быть прощения. Монгольский мир унижен и растоптан из-за таких, как я – советских манкуртов, гордящихся своим знанием русского языка и угождающих своим врагам. Конечно, я не горжусь ничем и не угождаю никому. Никто не волен выбирать судьбу, а в моей жизни получилось то, что и получилось, и я вырос с русским языком, но всё же и как-то… Послушайте... Трудно объяснить возникающие чувства при встречах с родственниками.
Он жил и обучался в Москве, но мнения его там стали только твёрже, ибо понял, что монголы обязаны только использовать в своих целях так называемый цивилизованный мир, а манкурты верно служат этому миру. Мне больно думать об этом, но надо проверять резервный канал, и я стараюсь на время забыть об этом парне из другого мира, хотя он не выходит из мыслей.
Только через месяц я пришёл к спасительному и утешительному выводу, что у моего ненавистника очень сильные убеждения, следовательно он надел на свою голову много мешков, ослепляющих и оглушающих его. Пусть их снимает сам. Но как забыть его надменное, красивое лицо и стройную фигуру в чёрном костюме и лакированных туфлях, спускающуюся с лестницы, не глядя на меня, радостного и наивного советского сержанта, спешащего по лестнице наверх и страстно желающего поговорить с ним? Не удалось…
Наверное, каждый должен сам снимать свои шоры и мешки. Так думаю я, выходя из почты и торопясь на окраину Даланзадгада, где мясокомбинат.
В руководстве и забойном цехе у меня крепкие связи и договорённости: я получаю мясо не со склада, как положено по договору, а беру свежую тушу овцы прямо из цеха. Всем перепадает кое-что из наших складов. Забойщики будто ждут меня, а женщины добавляют осердие, брюшину, грудинку. Представляете какую вкуснятину сварганит из них Исмагилов?
Загружаю полученное добро в холщовые мешки и несу их в двух руках к воротам, за которыми гомонят люди и стоит наш ЗиЛ-130 со знаком качества. Из мешков сочится сцеженная от тяжести кровь, и за мной тянется цепочка красных капель.
За воротами меня окружают люди. Просят продать мясо или ливер. Обычно я прохожу мимо их, но сегодня выбираю взглядом морщинистое лицо старухи, которое вижу уже несколько суббот в толпе, и молча отдаю ей мешок с осердием и брюшиной. Другие монголы и водитель Забродин, успевший, как и всегда, слить кому-то из местных литров десять бензина, а сейчас выскочивший из кабины помочь мне, удивлённо и вопросительно смотрят на меня. Отдаю ему второй мешок и объясняю:
- Исмагилов подождёт…
Машина трогается, толпа раздваивается, и мы выезжаем за город, в пустыню, где в знойном мареве возникают подрагивающие миражи. Не то верблюды, не то всадники, а может быть – караван, потерявший когда-то нить Шелкового пути, так и оставшийся навсегда в Центральной Азии. Вожатые всё ищут и ищут, и никак не могут найти эту нить, а верблюды, уже без них, идут и идут по Южной Гоби к последним отрогам Алтая. Солнце печёт сквозь лобовое стекло, и я, разваренный жарой и уставший от дум, медленно проваливаюсь в смутную дрёму, мечтая ночью отправиться в самоволку.
Люди должны общаться и понимать друг друга без всяких условий.
9 января 2023 года.
с. Новая Заря.