У Степана Быстрова, простого сельского трудяги в эту субботу дома была шумная гулянка – с небывалым размахом отмечали День рождения его жены. Обычно они по такому случаю, никогда к себе гостей не приглашали, сами собирались на кухне узким семейным кругом, и все. В этот же раз решили сделать исключение и закатить самый настоящий банкет, с гармонистом и даже тамадой. А все потому, что у Матрены Быстровой были не просто именины, а юбилей, ей исполнилось пятьдесят лет.
– Внук-то городской, поди, уже большой у вас? – сидя за столом в парадном красном углу рядом со счастливой именинницей, вполголоса беседовали хозяин дома со своим закадычным приятелем, бывшим участковым инспектором, отставным майором Иваном Баклановым, которого все на селе звали по-свойски Митрофанычем.
– Егорка-то? А то, как же? Большой вымахал Егорушка. Такой варнак растет. – млел от всей этой праздничной атмосферы Степан и уплетал за обе щеки обожаемое им заливное из говяжьего языка. – Уже во всю бегает своими ногами. Не заметишь, Ваня, как матом станет крыть нас.
– А че на юбилей-то дети к бабушке не приехали тогда? – с не меньшим аппетитом похрустывал пупырчатым маринованным огурцом Иван. – Не получилось?
Степан пожал плечами, и не дожевав до конца заливной язык, тут же подцепил вилкой жирный, посыпанный зеленым лучком кусок домашней слабосоленой селедки.
– Не балуют вас нынче горожане? – тараторил без умолку, успевший хорошо захмелеть отставник. – Поди и забыли, что у родной матушки сегодня юбилей?
– Да ну их, этих горожан. Они не забывают, только тогда, когда им это выгодно. Когда у них провизия закончилась, картошка там, морковка, или крольчатина с говядиной, вот тут они, хоть в стужу, хоть в гололедицу примчат. А щас приехать не смогли. Представляешь? Ага. Якобы у снохи не получилось, смена. По телефону, правда, поздравили утром Матрену. Но одно дело телефон, а другое, это поздравить воочию. Есть разница? Есть.
– Знаешь поговорку? Кто хочет, тот ищет возможности, кто не хочет, тот ищет отговорки. – вспомнил об услышанной, в какой-то научно-популярной телевизионной программе фразе бывший участковый.
– Да Бог с ними. Может и правда не могут. А мы им косточки перемываем, костерим. Она же у нас, сноха-то, шибко занятая, в поликлинике работает медсестрой. Сегодня, как назло, у нее дежурство. А так бы они приехали. Тут ехать-то, Господи. Никуда бы они не делись от нас.
– Тогда ладно. – согласился Бакланов. – Не будем ставить им сегодня прогул. Зря я тогда на молодежь наговариваю. Работа, есть работа. Куда ты от нее денешься? Деньги ведь так просто, за здорово-живем не дают. Тогда у них уважительная причина. Принимается. Не последний день живем. Значит поздравят в следующий раз.
– Хотя, ты, наверно, правильно, Ваня, про поговорку-то сказал. Захотели бы приехать, приехали. – с недоверием в голосе промолвил Степан, и задумался. – Не такая уж там и великая должность, медсестра. Была бы еще врачом с дипломом, куда ни шло. А так. Хм. Мелкота.
– Да будет тебе.
– А чего? Я не прав, что ли? – не на шутку завелся Быстров. – Как будто и правда подмениться не смогла. Сношенька наша. Будто у свекрови каждый божий год круглая дата. Хм. Зря я за непутевых заступаюсь. Хоть как обидели они нас.
– Ладно уж. Не нагнетай, давай. Всяко в этой жизни бывает. Им там городским видней. Так, значит, варнак растет, говоришь? Ты подумай, как быстро летит время. Я ведь хорошо помню, как твоя сноха с огромным голым животином у вас на огороде на раскладушке загорала. А щас уже варнак! Это хорошо, что он растет. Пускай растет на здоровье. Не заметишь, Степушка, как твой внук в школу пойдет.
– Куда он денется? Конечно пойдет.
– Ну, а как же. Как без знаний быть?
– Бегом побежит! Все ведь учились, и он выучится. Я, между нами говоря, еще и правнуков хочу дождаться. Ага. А че ты, так косишься на меня Иван?
– Кто на тебя косится, Степа? Ты чего несешь?
– Думаешь слабо? Мне ведь, так-то всего писят четыре года, Ваня. Лет двадцать в запасе еще есть. Кстати, в следующем году тоже будет юбилей. Приглашаю заранее.
– Не загадывай. А то щас назагадываешь.
– А че мне загадывать-то? Дождусь. Обязательно дождусь. Вот увидишь. Я для себя план наметил.
– Ну-ну. Не горячись.
– Я же сказал. Сдаться мы всегда успеем. Это дело не хитрое. Но надо все же попробовать подольше пожить.
– Дай-то Бог, пожить нам подольше и послаще. – легли на душу Ивана мрачные мысли. – Я разве против?
– Я пока, Ванюша, правнуков не увижу, пока их обделанные пеленки не понюхаю, хрен помру. Буду жить всем назло. Он тут у нас, варнак-то наш, Егор-то недавно бутылек с зеленкой, каким-то чудом откупорил. Куда только эти няньки смотрели? Матренка со снохой. Роззявы. Я говорил Матрене, лекарство, где попало не разбрасывай. Только толку от моих слов. Как мертвому припарка. Им, этим холерам, в одно ухо влетает, в другое вылетает. Внук открутил колпачок, и все нам этой зеленкой угваздал. И сам, как чертенок замарался, и мягкую мебель всю устряпал, и тюлевые занавески на окошках, и капроновый палас этой проклятой зеленкой вывозил.
Уговорив за милую душу под запеченного молочного поросенка и целый казан бараньей шурпы ни один литр нагнанного специально, для такого торжественного случая из первосортной пшеничной бражки самогона, около одиннадцати часов, мужики уже в который раз за вечер дружно высыпали раздетыми на свежий воздух покурить.
– Прохладно стало. Кабы нам не околеть всем разом. А то послезавтра, как на работу-то идти? – с шутками-прибаутками рассаживались на длинной скамейке мужики. Остальные, кому не хватило места, топтались, кто где.
– Октябрь. – громко промолвил седовласый старичок, и для пущей убедительности поежился. – Как вы хотели-то? Осень. Не заметишь, как белые мухи полетят.
Здесь же сбоку возле ворот скромно расположился на корточках дальний родственник со стороны хозяйки, молодой, однако уже со своими тараканами в голове Горелов Захар. Его в силу юного возраста и неокрепшего еще организма развезло больше всех, и он с каждым выходом на улицу, контролировал свое поведение все хуже и хуже.
– Слышь, дядя Степа? Сколь твоей кикиморе исполнилось-то седня? – поигрывая в зубах сигареткой, ехидным, пьяным голосом, смело обратился он к Быстрову.
– Комууу? – услышав такое, набычился на него Степан, и от возмущения чуть не потерял дар речи.
– Ну, твоей жене. Оглох, что ли? Ха-ха-ха!
– Цыть! – рявкнул на него хозяин, с такой свирепой злобой, что все от неожиданности вздрогнули. – Ты чего это, сопля зеленая, несешь? Напился, так веди себя прилично. А не умеешь пить, так дома в следующий раз сиди.
– В смысле напился? – пытаясь выглядеть совершенно трезвым, все ерепенился Захар. – Кто напился?
– В самом прямом. Ты только недавно школу кончил, малолетка, а уже до ручки, я гляжу, дошел. – следом за Быстровым стал заступаться за родную тетку, вернувшийся только недавно из армии Пашка Рябинин. – Ты че буровишь-то? Кто кикимора, засранец? Тетка моя? За такой гнилой базар, можно и по морде отхватить нечаянно.
– Это за что это? – таращил на людей свои стеклянные, наивные глаза Захар.
– За то. За все хорошее. Когда по наглому рубильнику получишь, сразу, как миленький поймешь.
– Че ты, Рябина, лаешься-то на меня?
– А ты че бороздишь, шмакодявка? А? У тебя зубы лишние во рту? Эх, ты. Петух. Повесить бы тебя вон на бельевой веревке вверх тормашками. Посмотрел бы я, на кого бы ты был похож.
Не успел Горелов, как следует ответить Павлу на его угрозы, как в разговор вступил бородатый, не высокого росточка, но еще довольно крепкий с виду дед Гордей.
– Ты, как этот. Черт побери. – лихо погрозил пальцем пьяненький старичок. – Кобыла необъезженная.
– Это еще почему? – спросил через губу Захар.
– По кочану, поросль.
– Я спрашиваю, почему кобыла-то? Че ты на полуслове-то остановился? Сказал а, говори б.
– Лягаешься много, где надо, и где не надо. Балда.
– Сам ты балда. Хм. Развалина. Я ведь не посмотрю щас, что ты старый. Могу и врезать…
Мужики, хоть и были один пьяней другого, но они все же сообразили своими затуманенными извилинами, в какой мордобой сейчас может перерасти эта словесная перепалка, и приготовились их разнимать.
– Елки-палки! Спросить уже нельзя, сколько лет имениннице? – придя немного в себя, Захар струхнул, что он сейчас может получить по шее, и он быстро присмирел.
– Сколь есть, все ее. Шнурок. Не беспокойся. Ты нормально можешь разговаривать, как человек? Без разных оскорблений? – дуя щеки, негодовал от такой необузданной прыти пацана Степан. – А ты тогда сегодня, по какому поводу стопки-то опрокидывал весь вечер, как большой? А? Не слушал, что тамада говорила за столом?
– Нужна мне эта размалеванная? Хм. Эти дурацкие конкурсы ее. Пусть ваша тамада у себя во дворце культуры верховодит, а не мне под ухо всякую ересь орет.
– Ох, и идиот же ты. – видя, что Захар продолжает зубоскалить, у Быстрова от поднявшихся нервов резко задергалась левая бровь. – Я ему про алюминий, он мне про чугуний. Тьфу!
– Бестолковый. – кто-то подтвердил из толпы.
– Слышь, мужики? – нарочно громко, чтобы всем было хорошо слышно, крикнул Быстров.
Гости тут же приутихли.
– Сидит тут хорохорится. Весь из себя, важный. А сам на именины с пустыми руками пришел. Хоть бы открытку, тетке, подписал, или шоколадку купил, что ли.
– А че ты за мной подглядываешь? – нахрапом попер на Степана Горелов. – Опозорить хочешь? С подарком я пришел, или без подарка? Пью я, или не пью? Чего ты тут на публику играешь, как Олег Попов? Сивухи пожалел? Так и скажи. Ну, и опрокидывал я эти рюмки. Да. Представь себе. Наливали, вот и пил. Сами же позвали в гости. Зачем меня тогда пригласили? Какао пить?
– Бесполезно щас, что-то доказывать. Дохлый номер.
– Нет. Ты мне ответь? Сами позвали? Сами. Ну, а раз сами, то тогда терпите меня. Я бы и дома неплохо сегодня вечером побыл. А тут из-за ваших именин, баню пришлось с друзьями перенести на следующую неделю. Такая суббота пропала. Жалко до смерти. Ждешь ее, ждешь.
– Угомонись, молокосос. – с высоты прожитых лет попытался по-отечески усмирить Захара его дальний родственник, родной дядька Матрены, бывший районный охотовед, уважаемый на селе старик Каретников Игнат.
– И правда успокойся, недоумок. – решил поддержать деда отставной майор. – Плохо, что ли посидели? Ты чего разошелся-то тут?
– А че ты меня успокаиваешь? – побагровело у Горелова от обиды его прыщавое, пухлое лицо. – Ты кто такой? Ты щас никто. Понял? Это ты раньше был в погонах. А щас ты, как все. Такой же ноль без палочки. Щас, даже если тебя уконтрапупить, за тебя много не дадут.
Разговор принимал явно нехороший оборот. Бакланов от всего этого бесконечного хамства и дешевых угроз нахмурил свои с черным отливом густые брови, и на всякий случай, если Захар вдруг с пьяных шар надумает на него кинуться, вынул из карманов руки.
– Ах ты гаденыш, клоп вонючий! – хотел было отвесить смачную оплеуху Иван. Но увидев перед собой ничтожную, испуганную физиономию юноши, решил с этим пока повременить.
Мужики снова пуще прежнего загалдели.
– Взять бы тебя, Захар, за хохолок, да потрепать, как следует. – кто-то предложил из них в качестве воспитательной меры.
– Его, за такие номера не за хохолок надо, а дать колом по башке, и в воду. И всего делов. – нашелся, кто-то более кровожадный и решительный.
– У него, мужики, фамилия не Горелов, а Погорелов. Ха-ха-ха! – вновь зазвенел голос бывшего участкового.
Захар зло прошелся глазами по гудевшей толпе.
– А че ты обзываешься-то? Хм. Какой я тебе Погорелов? – обиженно пробормотал он, и то ли от холода, то ли от страха, задрожал всеми фибрами. – Если ты, положим, Бакланов, мне теперь тебя надо Бакланом называть? Да ну, вас всех к дьяволу. Сссначала сссами пппригласят, а потом с кулачищами лезут, повесить хотят.
– Осердился на меня? – уже мирным тоном спросил отставник. – Ладно тебе обижаться-то, дурачок. Не серчай. Это ведь я так, для профилактики ругаюсь. Чтобы ты, чего похуже здесь не натворил. Э-хе-хе. А вообще, в армию надо тебе, Захарка, сходить. И чем быстрее, тем лучше. Там у тебя мигом выбьют всю дурь из котелка.
И тут на Захара вдруг навалилась, какая-то необъяснимая болезненная слабость, и он опустил голову и затих.
– Видишь, сколько на нашу семью знаковых событий выпало в этом году? – решил снизить градус напряжения Быстров, и теперь уже с состраданием вновь покосился на молодого родственника дебошира.
– Урожайный год? – подхватил разговор Бакланов.
– Не то слово, насколько урожайный, Митрофаныч.
– Что поделать? Такова наша жизнь.
– Этот год хуже високосного в сто раз. А как же? Намного хуже. Ага. Всего чуть больше месяца назад шурина похоронили, а щас вот у моей Матрешки юбилей. Именины, блин! Мать ее! Не раньше, не позже. Юбилей! Одни расходы с ними, ей Богу. Тебе вот хорошо, Иван, ты и вдовец, и милицейскую пенсию приличную получаешь, и разведенные бабенки, нет-нет, да заглядывают к тебе на чай. Раздолье. Гуляй, не хочу. Никаких забот.
Отставник забегал хитрыми глазками.
– Скажешь тоже. – показательно засмущался он.
– Ты щас живешь, как барин. Сам себе начальник. Куда захочешь, туда и скочешь. А у меня лишняя копейка долго не залеживается, только трать успевай. И до дембеля мне еще, как до Китая по-пластунски. Каждый день думаю, доживу, не доживу? Надо было тоже после армии в милицию идти. Постеснялся. Боялся люди засмеют.
– Он у вас, отчего так рано помер-то? – не захотел ворошить свою личную жизнь даже с лучшим другом Бакланов. – Сколько ему было-то, шурину-то твоему?
– Молодой еще. Жить, да жить бы. По нашим меркам шпендик. Всего сорок два, Митрофаныч. Он на целых восемь лет моложе Матрены-то был. Отчего, спрашиваешь, умер? Сложный вопрос. А жить надо было скромнее, а не литрами ее туда вливать. Он после последнего инфаркта, в городе в больнице месяц отвалялся, приехал, и давай ее ведрами глушить. Как будто угорел там. Тут здоровое-то сердце не у каждого выдюжит. Моя после похорон у него в избе порядок с его Нюркой наводили, пустые бутылки из-под вина да водки замучились на мусорку таскать.
– Жалко. Э-хе-хе. Я говорю, жалко с сорока годков в земле лежать. Итак у нас все, ни шатко, ни валко в этой жизни. Никаких гарантий. А тут мы еще сами ускоряем это процесс. Суем свою бедовую головушку, куда ни попадя. Чего же это он так по глупости ушел? Это ведь не шутка, а инфаркт. Ради такого дела мог бы и остепениться.
– Остепенится он, как же. Жди. А мне вот его нисколечко не жалко. – отчаянно затряс взъерошенной головой Степан. – Че мне его жалеть? Только нервы тратить. Если он сам дурак. Не маленькая ведь лялька.
– Видно и вправду говорят, как аукнется, так и откликнется. А мог бы еще жить, да жить.
– Сам виноват, что все вышло через пень колоду.
– Все равно жаль мужика.
– Пусть себе спасибо скажет. Раз не захотел немножко поберечься, пускай теперь, как уголешка под землей лежит. Там видать лучше. Я знаешь, че заметил? У них в родстве мужики почему-то долго не живут. Не знаю, почему так повелось? Не живут, и все тут. Хоть ты лопни. И дядька Матрены рано помер, и тятя, тесть мой, не долго пожил. Ему и шестидесяти не было, как он погиб. Глупо вышло. Ездили они вчетвером в лес по дрова. Трое-то, кто похитрее был, в кабину сели, а тестя моего, как самого старого, посадили в кузов на гору чурбаков. А все перепились там на делянке, и на обратном пути их грузовик на повороте, как с дороги брякнет кувырком. У тех-то ухарей всего по паре ушибов, да одно сломанное ребро, а тестя дровами расплющило, как размазню. Шурин-то, каждый год на умерший день отца-то, венок на березку вешал, где авария была. А щас и вывешивать-то некому. Мне некогда этим заниматься, а шурина уже самого в живых нет.
Быстров, дабы хоть немного утихомирить нервишки, достал из кармашка своей накрахмаленной белоснежной рубахи мятую пачку золотой Явы, и вытащил две сигареты, одну себе, вторую Ивану. Молча закурили.
– И как без него теперь живет семья? – с сожалением спросил Бакланов. – У него же жена, эта Анька шаромыга, кажется, нигде не работает? Или уже устроилась куда?
– Нюрка-то? Кхах! Кто ее, куда возьмет? У нас ее все знают, что она представляет из себя. Тоже мне, специалистка нашлась, широкого профиля. Нет, Ванюша. Никуда она не устроилась. Как ее тогда с почты за ее фокусы турнули, так она с тех пор дома и сидит, как попадья.
– Сама виновата. – спокойно покуривал мягкий магазинный табачок отставник. – Нечего было в служебном помещении спиртом из-под полы торговать. Нашла место. Почту. Хм. Работала бы честно, по совести, и никто бы не турнул.
– Что посеешь, то и пожнешь. Опять же, а кто у нас любит работать? – стал вслух рассуждать Степан. – Разве, только дураки, такие как мы с тобой. Как моя бабка говорила: – Трудами праведными, не заработаешь палат каменных. Так ведь? Ну, ведь так? А щас и вовсе молодежь ленивая пошла, все на халяву урвать норовят. Больно все прыткие стали. Одно жулье кругом.
– Да ладно вам на молодежь бочку-то катить. Моду взяли. – не выдержал Каретников. – Мы что ли были другими? Тоже ведь любили на дармовщинку пожить. У меня вон покойный двоюродный братец, да вы его должны помнить, Добрынин Кузьма. Он у нас в леспромхозе проработал всю жизнь. Сам нам, когда его уже на пенсию спровадили, хвастался, повезут они, бывало, с шофером доски, заедут, куда-нибудь в укромное местечко, и несколько штук скинут с кузова-то для себя. Кто их там считал когда? Потом ночью приедут на мотоцикле, и домой эти доски волоком упрут. Или вон, взять моего соседа, Васю Колпакова. В начале девяностых работал он у фермера Маланичева на дробилке, зерно дробил на комбикорм. Он как туда устроился, дома сразу курочек завел, индюшек. А че ему не заводить-то? Когда корм дармовой. Как его смена подходит, он себе зерно в ведерко насыпает, и когда стемнеет, это ведро уносил домой.
– Воровал? – прозвучал чей-то любопытный возглас.
– Почему сразу воровал? Нет. Я же говорю, всего с ведерко насыпал. Там ущерба-то. Господи. С гулькин нос.
– Он правильно вам говорит. – согласился с Игнатом бывший участковый. – Там на кражу бы не натянуть. Отказной материал в чистом виде. Максимум протокол за мелкое хищение. Для уголовного дела мало одного ведра.
– А ему больше и не надо. – лукаво щуря хмельные глаза, с упоением продолжал охотовед. – Он в одну смену ведерко, в другую смену еще одно. Соображаете, сколько у него выходило за месяц килограмм? Вот такая вот простая арифметика.
– Ловко придумано. – кто-то весело сказал.
– Он, главное штука, только часть своим птицам-то скармливал, вторую-то половину он родне и соседям по дешевке продавал. И все были довольны, и соседи и родня. Один Маланичев в убытке. Ха-ха-ха! И все бы ничего. Только попался Вася. Эх. Как хером в рукомойник угодил. Ага. Один раз он на смене насыпал, как обычно ведерко, и часа в два ночи домой его понес. А навстречу ему ехал на Уазике с рыбалки Сашка Малюгин, фермерский зять. Увидел он, что Колпаков с ведром казенного зерна шурует, и все на утро тестю рассказал. Нет, мужики. Все так раньше жили. Кто доски воровал, кто зерно, кто сено, кто солярку. А кто и целыми вагонами ворочал. Короче, кто, где работал, тот там и промышлял.
Бакланов не захотел ворошить эту неприятную тему, и он резко оборвал разговор.
– Значит Аня не работает нигде? – снова он спросил у Степана про его покойного шурина жену. – Все с ней понятно. А мне вот интересно, на что же тогда ваши родственники живут без отца?
– Да живут, на что-то. – без особого желания сказал Быстров. – Они нам разве скажут? Хотя с голоду, вроде еще не помер никто. Теща, Матренушкина мамка, им с каждой пенсии отстегивает понемногу в долг. Ей их шибко жалко. Куда ты их теперь денешь таких? Они ведь ее сына-покойничка, какая никакая, а все равно семья.
– Ну, а как? Конечно семья. Самая близкая.
– Хоть и бывшая, а все же. Подмасливает, чтобы ее не забывали, и в церкви почаще свечки ставили за упокой души, когда теща на тот свет уйдет.
– Все правильно делает теща твоя, по совести. Так и надо. Хвалю. А кому ей еще помогать? Чужим людям? Вы ведь с Матреной, в отличие от них от голожопиков, крепко стоите на ногах.
– Это с какого боку смотреть, Митрофаныч. Я насчет спонсорской помощи не совсем согласен. Я бы все же на месте тещи, сильно этих голодранцев не повожал. А то совсем обленятся. И че с ними делать тогда?
– Как это?
– Да очень просто. Сколько бы она им денег не давала, они все равно ее забудут, как пить дать. На следующий же день. Даже не сомневайся. Зачем им ее поминать? Для какой цели? Она же, когда туда на небеса отчалит, то перестанет им деньжата-то подбрасывать. Как ты из гроба поможешь? Заколотят гвоздями, и шабаш.
– У нас у всех, Степа, рыльце в пушку. Мы же с тобой тоже не святые. Ты что ли деньги никогда не занимал? Занимал. Еще как. И я занимал, хоть и был милиционером, и какой-никакой властью обладал. Занимал, куда было деваться? Вот к взяткам не приучен был. Тут меня, никто не сможет обвинить. Да и кто мне ее даст, эту взятку? Да и за что? Это в городе, там да, другое дело. Там обеспеченных людей много, там гроши, при удачном раскладе, можно лопатой грести. А здесь на селе? Тьфу!
– Само собой. Кто тебе ее тут даст у нас в деревне? Взятку-то. Председатель сельсовета? Ха-ха-ха! – без лишних слов, сразу же согласился с товарищем Быстров.
– Вот поэтому и приходилось честно занимать. Бывало, только в обед зарплату в кассе получил, а к вечеру ее уже хрена с два. И снова все по новой, по замкнутому кругу. Долги, долги, долги. Какой-то день сурка. Да, Степа. Все занимали. Мы же не умели воровать с тобой. Но надо все же придерживаться старой доброй мудрости.
– Это какой же? – не понял Степан.
– Ничего не просить, но и ни отчего не отказываться.
– Это ты щас на пенсии, таким умным-то стал? Да? Рассуждаешь тут, мудришь. Как не занимать-то? Коль денег всегда в обрез. У нее, у шурина жены-то, и родители всю жизнь жили не богато, и старики. Сроду была во всем нужда. Наломались досыта. Теща мне рассказывала, что у нее сват, когда домой с войны в сорок пятом вернулся, две трофейных ситцевых наволочки из Германии привез на платье жене. Так у той, ты знаешь, радости было полные рейтузы. Она, кстати, до самой смерти это платье берегла, за всю жизнь надевала всего раза четыре.
– А чего вы, кстати, у шурина жену на юбилей не пригласили? – вдруг спохватился бывший участковый.
– Анну-то? Как это не пригласили? Хм. Как за королевой бегали. Приглашали, и не один раз. Матрена даже к ним специально ходила, звала. Только та со своим противным характером, куда подальше ее послала.
Во время очередной короткой паузы, Пашка вдруг вспомнил, как Митрофаныч недавно отправлял Захара в армию, и решил с ним побеседовать на этот счет.
– Ты сам-то, дядь Вань, в армии служил? – осмелевшим, почти трезвым голосом подшучивал над майором тоже крепко захмелевший Павел. – Или только по милицейской части?
Бакланов от такой резвости немного напрягся, но виду решил не подавать.
– Конечно служил. А как? – сердито процедил он, и после недолгой заминки исподлобья посмотрел на курящих мужиков. – Два года во внутренних войсках. А что?
– Зеков, что ли охранял? – не унимался Пашка и лез Бакланову под кожу. – Красноперый, что ли? Ха-ха-ха!
– Дурак ты, парень, и не лечишься. Сам ты красноперый. Дешевое твое нутро. А почему спрашиваешь? Что-то не так? Или у тебя шило в одном месте застряло?
– Че сразу шило-то? Просто спросил, безо всякой задней мысли. А что, нельзя?
– Почему нельзя? Мне скрывать нечего. Спрашивай.
– А мне, если по правде сказать, с армией не повезло.
– Значит, милок, повезет в чем-то другом. В любви, например. – успокоил его Каретников.
– А чего, дядя Вань, повезло, что ли? Хах! Дружки, понимаешь, кто в десантуре, кто в морпехах, кто в танковых войсках служил, а я в стройбате шофером на бензовозе, руки по локоть в солидоле, да в солярке. Тьфу! У меня и дембельский альбом-то, и тот, не как у людей, почти пустой. Даже говорить не хочу про это. А откуда фотографиям взяться-то, Господи? Хм. Велика там служба. Инженерные войска. Одна фотка, как я в кабине бензовоза за баранкой, вторая, как я возле передка Зилка, пара фотографий с сослуживцем в казарме, еще пару карточек с крашеной невестой его. Вот и вся фотогалерея.
– И вправду не густо. – желая морально поддержать парня, по-свойски похлопал Бакланов его по плечу. – Так значит жалеешь, что в стройбате служил?
– Да ну их с этой службой. Толку-то от нее.
– Ладно ворчать-то. Заладил, как старый дед.
– Иной раз посмотрю, как вон десантники празднуют, или моряки с погранцами, такая зависть берет. А как же? Я бы тоже с удовольствием в городе в фонтане искупался, или с флагом на машине поблажил. Это тебе не стройбат. Там все по-людски, элита. Никто кроме нас.
– Зачем, поди, завидовать-то? – рассуждал бывший участковый. – Хочешь отмечать, отмечай на здоровье. Кто тебе не дает? Бери вон с Лехи Колмогорова пример. Тот чудик, так вообще, нигде не служил, даже в стройбате. Зато на все армейские праздники пьяней вина. Допустим, день ВДВ мужики отмечают, он голубой берет с тельняшкой напяливает, и в самую гущу попер. Тоже самое и на день ВМФ, надевает бескозырку с гюйсом, и в толпу к мореманам кутить. Какой только формы у него не было в шкафу. И везде ему наливали, сам никогда не покупал. В любой компашке за своего принимали. Ага.
– За такие штучки, можно и по роже отхватить.
– А ты думаешь, он не выхватывал? Еще как выхватывал. И не один раз. Только, видать уж больно сладкая она, халява-то.
Кто-то на этот счет живо поддакнул.
– На халяву и уксус сладкий. Ха-ха-ха!
– Вот-вот. Именно.
Пашка все продолжал хныкать.
– Потом, когда я из армии вернулся, меня в пожарку приглашали, снова на Зила. Только я сразу же отказался. Ну, их с этой пожаркой, с ихними брандспойтами. С меня службы хватит. Я уже долг Родине отдал.
– Все, что не делается, все, Паша, к лучшему. Выше пупа не прыгнешь. Отслужил, уже хорошо. Не то, что некоторые. – и отставной майор снова покосился на Захара.
– Пропади оно все пропадом. – все не мог забыть армейскую службу Павел. – Тоже мне. Помню, ко мне даже мамка с папкой приезжали в часть, навещать. Лучше бы этого не делали.
– Почему? – спросил, кто-то из мужиков.
– Ну, а как? Они-то приехали и назад уехали, а у меня, знаете, как заскулила по дому душа?
Пока мужики шумно братались и без конца дымили, Степан украдкой от домочадцев стащил со стола в кухне еще почти нетронутую четверть самогона с гранеными стопками, и прихватив по пути в сенцах целую миску квашенной капусты, заправленную репчатым луком и солеными опятами, вынес все это лакомство к воротам.
– А я тут недавно тоже был в городе у сеструхи на юбилее. – от души уминая нехитрую деревенскую снедь, с лучистой улыбкой на устах, некрасиво чавкал на всю округу Павел.
– В городе был? У Розки, что ли? – поставив выпитую рюмку на землю к своим ногам, как карамельку посасывал крохотный, размером с кукурузное зернышко опенок бывший офицер.
– А у кого ж еще-то? Хм. Можно подумать, дядя Ваня, у меня полным-полно сестер. У Розки был. Ага. Она же у нас щас городская.
– Знаю, что городская. Думаешь не знаю? Знаю. Не глупей тебя.
– Мало ли. Вдруг ты забыл?
– Я щас вспомнил, как она со своим конокрадом цыганом развелась, и в город от него слиняла. Долго он тогда ко мне ходил, ныл, чтобы я помог ему в поисках.
– И каков результат? – прозвучал из полумрака чей-то развязный любопытный голос.
– Чего?
– Я спрашиваю, помог?
– Как бы это я помог, интересно? Для какой цели? Чтобы он ее потом ухлопал? Он же с ней официально не расписан был. Поэтому я и не стал ее искать. Хотя знал, где она находится. У меня, Павлуша, к твоей сеструхе имеется, всего только один вопрос.
– Это какой же? Хм.
– За каким лысым хреном она от него столько детишек нарожала? Зачем?
– Как это зачем?
– Или больше не от кого было?
– Ты же, Митрофаныч, умный мужик, с высшим юридическим образованием. А спрашиваешь, такую чушь.
– Почему чушь-то?
– Наивный.
– Ты сам-то, кто?
– Ты ведь бабе в голову не залезешь. Они зачастую и сами не знают, чего от этой жизни хотят. Родила, и родила. Куда их теперь денешь? В ведре утопить, как котят?
– Топить, конечно, не обязательно. Но нищету плодить, тоже, знаешь ли, не вариант.
– Поздно, дядя Ваня, спохватился. Раньше надо было ей втирать. А щас вырастит, коль опоросилась. Ага.
Тут в разговор со своей якобы осведомленностью по этому поводу, зачем-то совсем некстати влез с ухмылочкой, какой-то невзрачный, с вредной, некрасивой физиономией, рыжеволосый коротышка.
– Там они не все цыганские ребятишки-то. – ехидно поглядывая на Пашку, радостно хрюкнул он. – Один-то парнишка, который белобрысый, говорят не от цыгана вовсе. У нас одна баба на работе проговорилась, что пока тот по тюрьмам скитался, она с нашим приезжим терапевтом Логуновым крутила шуры-муры втихаря. Тот ни одной юбки, бывало, не пропустит, кто только ему из наших рогоносцев в морду не давал.
– Ты сам-то, откуда это знаешь? – покосился на рыжего карлика Розкин брат.
– Не веришь мне, что ли? Спроси вон, хоть у кого? Подтвердят.
– Ты бы лучше за своей распущенной женушкой следил, чтобы ее кто сегодня в кустах не обиходил.
– Чегооо?
– Того. А то я смотрю, у нее глазки-то при виде новых жеребцов засоловели.
– Ты это о чем? – как упрямый ишак, непонимающе мычал мужик.
– Все о том же. О крале твоей. – умышленно, чтобы побольней ударить рыжего под самый дых, во всеуслышание произнес Павел. – Она у тебя, супружница-то, я погляжу, как лишнюю рюмку накатила, так ко всем в ширинку своим маникюром залезть норовит. Ха-ха-ха! Гляди, гном, в оба. А то вон Захар-то, холостой у нас. А, Захарка? Ха-ха-ха! Не спи, замерзнешь. Поди-ка с голодухи-то, рад-радешенек будет, потешиться с пьяненькой женушкой твоей. А, Погорелов? Че сидишь, как сыч?
Горелов с белым, как полотно лицом сидел на земле и молчал. От выпитого за вечер неимоверного количества самогона у него двоилось в глазах и сильно тошнило.
Несмотря на то, что именины были еще в самом разгаре, и гармонист Михеич, этот местный пьянчужка и завсегдатай любой сельской гулянки, во всю мощь давал жару своему инструменту, возвращаться назад в душную горницу ко вторым половинкам, возможно уже больше сегодня никто из мужиков не собирался. У них и тут все было прекрасно, и было, что выпить и, конечно, закусить.
Ах, черемуха белая,
Сколько бед ты наделала…
На всю катушку растягивая нарядные меха гармошки и смешно присвистывая, весь в мыле усердствовал перед отплясывающими бабами алый, как переспевший помидор гармонист.
Ах, любовь твоя смелая,
Сумасшедшей была…
Когда в избе, наконец, закончилась очередная композиция, и на какое-то мгновение наступило затишье, мужики продолжили бурное обсуждение Пашкиной сестры.
– Сколь ей исполнилось-то? – как в старые добрые милицейские годы с пристрастием расспрашивал Павла Бакланов. – Я ведь твою Розалию сто лет не видал. Когда жила тут у родителей, так она ко мне ходила с заявлениями на своего Ромалу, как на работу. Я на них, окаянных, столько макулатуры впустую в урну перевел. Можно бы было пункт вторсырья открыть, коммерцией заняться. Эх! Ну, да ладно. Как говориться, кто старое помянет… Не посещает родину-то сестра? Видать хорошо пристроилась там? Так сколько ей щас лет-то, Пашка?
– Так уже тоже, дядя Ваня, женщине сорок годков. Почти, как вон Степкиному покойному шурину. Тьфу-тьфу-тьфу! – с гордостью за то, что сестра живет в городе, пусть даже в съемной коммуналке, сказал Павел, и засверкал на мужиков довольными глазами. – Взрослая тетя стала совсем. Работает на хлебозаводе кондитером.
– Вот, как? Сорок уже? – аж присвистнул от удивления, одетый в строгий кримпленовый костюм и смешной салатового цвета галстук, приехавший из города на юбилей пожилой троюродный брат. – Так сорок же, кажется, у вас в деревне не отмечают? Есть такое дело, Иван Митрофаныч? Плохая же примета, сорок лет отмечать.
– Это кто это тебе, Василь Никифорыч, такое ляпнул, что не отмечают? – заблажил на приезжего чудака Павел.
– Ну, как же? Разве празднуют сорок лет? Так ведь, Иван Митрофаныч? Не отмечают? Или я, что-то путаю?
Участковый снова, никак не отреагировал на вопрос.
– У нас в родстве, суеверных, слава Богу, нет. – ответственно заявил Пашка. – Мы все отмечаем, Никифорыч.
Горожанин задумался.
– А что тут такого-то? Подумаешь. Твоя троюродная сеструха, тетка Матрена, вон, например, юбилей закатила во всю ивановскую, аж баяниста позвала.
– Не баяниста, а гармониста. – осторожно поправил его Василь Никифорыч. – Еще скажи, что аккордеониста.
– Да какая мне разница, баяниста, или гармониста? Я ведь не Чайковский, я консерваторий не кончал. Короче музыканта. Я щас не про это хочу сказать. Я про юбилей толкую. Ох, и славную же компашку тетка Матрена собрала. Хотя недавно по брату, только сороковой день отвели и траурные платки сняли. Так ведь, дядя Степа? Да и Бог с этим трауром. Вот еще. Теперь, что ли не жить? И хватит вам меня перебивать. Моду взяли. Ну, так вот, значит. Я про сестру-то вам не договорил. Пока та, значит, с подружками салаты в общей кухне в тазик шинковала, да жарила минтай, я у нее полтинник занял, да в магазин за чекушкой почесал. А чего еще ждать-то? Однова живем! Решил горлышко для поднятия настроения смазать. Я ведь, в такую даль поперся, душе разгон давать, а не в четырех стенах томиться. В избе, я зимой у себя дома насижусь.
Все молчали. С нетерпением ждали, чем закончиться рассказ.
– Ну, так вот, значит. Засадил я прямо там не отходя от кассы залпом всю роднулю, занюхал это дело табачишком, и тут меня, чуть кондрашка не хватила. Как, думаю, мне дом-то сеструхин найти?
– А ты че, не запомнил, что ли его? Вот ты растяпа.
– А как ты его запомнишь? Чудак ты, дядя Ваня. Там же в городе все дома-то одинаковые, панельные серые коробки, похожи друг на дружку, как две капли воды. Вот, думаю, влип, так влип, по самые орехи.
– Стыдоба. – осуждающе закачал головой отставник.
– Конечно стыдоба. Хм. Так жидко обложатся. Вроде взрослый дядька, армию прошел, а заблудился, как студентка. Тьфу! Приехал, называется, к сестре на именины. Хах! Лучше бы тогда вообще никуда из деревни не выезжал, раз память дырявая, как сито. Присел я там, значит, возле крылечка гастронома на поребрик, и с горя закурил. Настроение, такое поганое сделалось, хоть вставай на четвереньки и Тузиком вой.
– Да уж. Кому расскажи, не поверят. – кто-то посочувствовал в ответ.
– Во-во. Картина Репина, приплыли. Пристанешь доказывать нашим неверующим Фомам. Сижу, значит, ни в одном глазу, живот от волнения вздуло, в горле комок. И тут гляжу я, батюшки мои, племянник мой, Яшка, Розкин младший цыганенок оболтус, откуда-то со стороны пятиэтажек чешет в мою сторону бегом. Вот, думаю, оказывается есть на свете Бог. Опять мою шкуру спасает. В очередной раз мне, голубчику, раздал козырного туза.
– Какой тебе туз? Шулер. – кто-то захохотал. – Ты всю жизнь краплеными картами играешь. Тоже мне. Хм. Победитель спортлото.
– Не перебивай. – рявкнул на того Павел. – Тот тоже, племяш-то, сразу увидал меня, заулыбался, бесененок. Чего, говорит, дядь Паша ты тут расселся, как бездомный пес? Все ведь гости уже давно за столом сидят, уже какую по счету бутылку допивают.
– Везучий ты мужик, Павлуха. – весело оглядел его с ног до головы бывший офицер. – Нашел ведь он тебя, пацан-то. Сыщиком будет. Шерлоком Холмсом. Ха-ха-ха! А так бы, сколько ты там на бордюре проторчал-то? До утра бы шарики в штанах гонял?
– Наверно ты прав. А то, как же? Конечно везучий. Сколько у меня родинок-то на спине. Я чуть было не заплакал, когда знакомое лицо мальчонки увидал. Еще, как назло папиросы с семечками кончились. Веди, говорю, меня скорей домой, Сусанин. Э-хе-хе. Ох, и стыдно было мне перед людьми. На ровном месте заблудился.
– Ты, Павел, когда в следующий раз к сестре на День рождения поедешь, компас с собой взять не забудь. – на полном серьезе посоветовал ему Бакланов, и как мерин заржал.
– Я, главное штука, когда в комнатенку-то к ним забуровился, гляжу, и глазам своим не верю. Зятек мой ненаглядный, этот сучий потрох, Розкин Будулай, на караоке цыганские романсы поет, как Раймонд Паулс, а ее подружайки, как чокнутые ревут.
– На манеже-то все те же? – улыбнулся отставник.
– Вот, думаю, встреча на Эльбе. Он увидел меня, тоже прослезился, и сразу мне налил до краев стакан. И у меня всю злость, всю ненависть к нему, как рукой сняло. Представляете? Пришлось его простить. А че такого? Бог ему судья. А я не злопамятный. Лишь бы Розке было хорошо, и ее детишкам. Какой-никакой, а все равно отец. Так-то он мужик не жадный. Видели бы вы, какую он золотую цепочку с кулоном сестренке на юбилей подарил.
– Поди ворованная, цепь-то? – теребя свой тощий кадык, на полном серьезе спросил бывший майор.
– Откуда я знаю, Митрофаныч, ворованная эта цацка, или нет? – не поглянулся Павлу вопрос. – На ней же не написано. Цепочка, как цепочка, с магазинной биркой на шнурочке. Может и ворованная, а может и нет. Неизвестно. Я же с ним на дело не ходил.
Пока мужики с упоением обсуждали Пашкину поездку в город, Игнат под шумок сам себе налил полную рюмку самогона, и покряхтывая, залпом ее приговорил.
– Добрый самогон у тебя, хозяин. Кхе-кхе. Ох, и добрый. – выпив, как водичку пятьдесят грамм роскошного напитка, даже не поморщился охотовед. – Не зря пришел на именины. – и аккуратно погладил мозолистыми пальцами кончики желтоватых от курева усов.
– Знамо дело добрый. А че ему быть злым? – засветился от сделанного ему комплимента Степан. – Пей на здоровье, сколько влезет. Специально для вас, родимых, всю неделю гнал. Вся брага ушла подчистую.
– Ну, не скажи. Не скажиии. Шикарный самогон делаешь, родственник. Я в чем-чем, а в самогоне разбираюсь получше других. Любого дегустатора сделаю одной левой. Хороший от плохого сразу отличу. Твоя штуковина уж больно мягонько идет.
– Мягонько, говоришь?
– Прямо, как елей. На пшеничке ставил бражку-то?
– А на чем же еще? Ну, не картофельной же шелухе. Я ведь, дядя Игнат, его не для продажи изготавливал-то, а для себя. Я уже года спиртное в магазине не беру. Ага. Магазинное пойло моему в подметки не годится. Мне, как на пятидесятилетие, детки аппарат всучили, так вот с тех пор я сам и гоню. Лучше лучшего выходит. Руку набил. Я даже пивом щас после бани не балуюсь. С него, только брюшину раздувает, да изжога глотку шебаршит. Не стало хорошего пива у нас. Толи дело раньше. В былые годы я мог за один присест легко литров семь приговорить.
– Ой, и не говори. – зацокал Каретников. – Я вон все за нашей современной молодежью наблюдаю, разливуху повадились в киоске возле сельсовета брать. Отпетые головушки. Зачем, говорю, желудок портите с этих годков? Намаетесь потом. Они меня, как-то один разок этой дрянью угостили, так я весь исплевался. Правильно ты, Степка, толкуешь. Там и пивом-то не пахнет, один галимый спирт.
Все, кто слушал сейчас охотоведа, причем даже те, кто отродясь не пил хорошего пива, сходу согласились с ним.
На доходе полуночи, когда за разговорами была почти прикончена волшебная бутыль, и мужики засобирались расходится по домам, Быстров, требуя продолжения банкета, попросил участкового рассказать людям его любимую, так сказать коронную историю, как он однажды, еще будучи работником милиции, отмазывал своих двоюродных братьев от армии. Да, был у него в жизни, и такой веселый эпизод.
– Рассказать, что ли? – с подозрением рассматривал окосевшие за вечер мужские рожи бывший майор.
Все тут же моментально оживились, и одновременно закивали головой. Расходится сразу, как-то расхотелось.
И пенсионер Бакланов, попросив для пущей солидности у Степана золотую Яву, неторопливо начал.
– У меня в Бакланихе, кто из вас еще не слышал эту историю, родная тетушка живет, материна сестра. Тетка Евдокия. – решил зайти издалека Иван. – Ладная такая старушонка, а деловущая какая. Жалко, что в последнее время она шибко сдала. Все кашляет и кашляет без конца. Но, что поделать, годы? Они ведь, родимые, никого не щадят. Только дай слабинку, и загнешься. Э-хе-хе.
Кто-то тоже обреченно вздохнул и покашлял в руку.
– А история моя самая обычная, мужики, как три рубля. Прямо уж не невидаль какая. Но раз Степка попросил, то, так и быть, расскажу, уважу. Когда у меня еще была жива жена, были мы, как-то со всем своим семейством у тетки Дуни в деревне тоже на именинах. Мы часто к ней туда наведывались, особенно летом. Ни на каких курортах сроду не бывали, море только по телевизору и видели. Куда там. Только выходные подходят, мы котомку собираем, и в деревню на нашем Москвичонке мчим. У нас же из этой деревушки, из Бакланихи род-то идет. И фамилия моя - Бакланов, в честь той самой деревни пошла. Ну, так вот, значит. Были мы на именинах. Выпили мы там у тетки на веранде хорошенько, захмелели. Красотища на свежем воздухе пить. И тут тетушка отводит меня в сторонку и задает мне один шкурный вопрос. Какие, спрашивает у меня, отношения с военкоматом?
Мужики с каменными красными лицами внимательно слушали Ивана, и не шевелились.
– Вот те на, думаю. Вот это заявка. Я сразу же сообразил, куда это она клонит. Я ей и отвечаю, дескать, двери с ноги открываю, знаю там всех. И тут она безо всяких кошек-мышек попросила меня отмазать от армии своего старшего сына Аркашку, то есть моего двоюродного братана. Вообще-то у нее, у тетки, трое сыновей.
– И как? – кто-то неделикатно перебил. – Отмазал?
– Это, с каких таких щей? – Иван был готов к этому вопросу, и он негодуя затряс головой. – Я сам служил во внутренних войсках, отец у пацанов тоже армию знал не понаслышке, а они, что, какие-то особенные? Нееет. Со мной, такие номера не проходят. Шиш, думаю, вам на постном масле. Короче, подозвал я прямо там на именинах к себе Аркадия. А он ростом, такая шпала вымахала, на полторы головы выше меня. Спрашиваю у него, обормота, шепотом, чтобы никто не услышал, дескать, а сам-то он в армию хочет идти, или мать одна бурдомажит? И тут выясняется, что парень наоборот ждет не дождется повестки, чтобы поскорее из дома свалить. У меня от сердца тут же отлегло. Думаю, мужчина вырос-то, братан-то мой, а не обертка от конфетки. Единственное, что я ему тогда посоветовал, так это служить надо в хороших войсках, и пообещал ему подсобить в этом деле.
Пока Бакланов рассказывал, кто-то негромко чихнул.
– Ну, и все. Дождался я понедельника, и пошуршал в военкомат. Обещал же братану похлопотать. А обещание, тем более родственнику, это святое, надо исполнять. Прохожу прямиком в кабинет к самому военкому Кацуре, с собой у меня в дипломате пара бутылок коньячишки, дефицитные шпроты, несколько плавленых сырков, лимонад Байкал. Возьми, говорю хохлу, братана в хорошие войска, Михалыч. А? Парень армией бредит. Кацуре, как раз в тот день, к счастью было с бодуна. После выходных же было дело. Зашли мы к нему в комнату отдыха, распили первую бутылку, вторую, тот потом еще литр водки достал. Военных же не перепить. Сами умотают любого. В итоге, забрили Аркашку в десантники, и отправили в Чечню. Тогда, как раз война с Чечней была.
– Дааа, Митрофанович. – Павел в изумлении закачал головой. – Подсобил ты братану со службой. Наверно он и не рассчитывал, что на фронт попадет? Ха-ха-ха!
– Да ну, их. Я потом сам пожалел тыщу раз. Веришь? После того случая, я долго глаз в деревню не казал. Тетка мне всю плешь проела, думал со свету сживет. Тебе, говорит, было русским языком говорено, а ты сделал все наоборот. Угрожала мне, не дай Бог, что с мальчишкой на войне случится. Живым в землю обещала закопать.
– Еще бы. А ты, что от нее ожидал? Благодарность?
– Слушайте дальше, мужики. – вошел в раж бывший участковый. – Это еще, только пол беды. Самое интересное будет впереди. Подходит, значит, очередь второго, среднего брата в армию идти. Олега. Тетка, конечно, ко мне уже больше не обращается, знает, что я после Аркашки, палец о палец не ударю. Да и хрен бы с этой теткой. Мне с ней детей не крестить. Мне стало Олежку жалко. Смышленый вырос пацан, школу без троек закончил. Я, значит, по своей инициативе, снова старой, тореной дорожкой поехал к Кацуре, и тот братана по-свойски, тоже в десантники определил. ВДВ. Войска дяди Васи. А че? Я пораскинул мозгами, снаряд же в одну воронку не падает? В итоге Олег, как и Аркадий, тоже попадает в горячую точку на Кавказ. Ага. Опять промашка вышла.
Мужики все разом принялись хохотать. Степан, глядя на возбужденного Бакланова, с каким серьезным видом тот рассказывает байку, даже прослезился слегка.
– Они с войны-то хоть вернулись? – кто-то спросил.
– Вернулись. Слава Богу оба пришли.
Гости снова притихли. Бакланов продолжал.
– Тетка после второго раза, уже теперь с нами, ни с кем не общалась, не только со мной. В наш адрес, полились теперь уже только одни проклятия и мат. Короче, разругались в доску. Да, кстати, первый брательник, Аркадий-то, когда из армии вернулся, он стал такой драчливый, мог запросто по пьяни пол деревни отпластать.
– А ты, как хотел-то, Митрофаныч? – распрямился на тесной скамейке Быстров. – Хитрый Митрий. Думал он паинька у вас с войны придет?
– Аркашка на фронте-то снайпером был. – не без гордости сказал бывший майор. – Он у нас с детства метко стрелял. Весь в деда, в Ананьевскую породу пошел. Дедушка-то у него, кто не знает, заядлым охотником был. В пятикопеечную монету из своей берданки с двадцати метров попадал. Сколько они вон с дядей Игнатом Каретниковым дичи перебили. Батюшки мои. Те еще были промысловики. Ага. Положим, берут лицензию на отстрел одного лося, а сами шлепают под нее с десяток штук. Для них же закон, что дышло. Кто их там будет проверять? Сами с усами. А если кто и захотел бы нос в их епархию засунуть, я бы все равно бумагам ход не дал. Они же охотились-то у меня на участке. В нашем заповеднике. А там знаете, сколько зверья? Отмазывал их то и дело, басмачей. Зато опять же я всегда был с мясом, и не надо было, ни на рынке, ни в магазине покупать. Короче, жил не тужил, припеваючи. Так, дядя Игнат?
Бакланов с хитрецой во взгляде подмигнул охотоведу. Тот в растерянности закрякал и полез в карман за куревом. Мужики посмотрели на старика и дружно загалдели.
– У нас, когда мать с отцом были живы, у них все стены в прихожей дома сроду были в разных чучелах, даже голова рыси имелась. – и Иван изобразил обеими руками ее примерный, весом с пол пуда размер. – Вот такой калган. Вот поэтому Аркадия и отрядили командиры в снайпера. Самая нервная специальность, снайпер. Эти архаровцы могли несколько суток в засаде неподвижно хорониться. Даже мочились лежа, чтобы враг их не засек. Я, как-то спрашивал у братца, дескать, не сняться убиенные-то по ночам? А он мне, точно такой же вопрос. А тебе, говорит, дядя Ваня, твои ментовские жмуры не снятся? Я подумал-подумал, говорю, вроде нет. И мне тоже, говорит, не снятся. Кхах!
Возле ворот стояла гробовая тишина. Даже скулившая до этого на цепи весь вечер у соседей в ограде лохматая дворняга, забилась в конуру и не высовывала носа.
– Щас, мужики, заканчиваю. – Бакланов попросил у Степана еще одну, последнюю сигарету. – Тут, значит, подошла очередь третьего, самого младшего брательника, Архипа, в армию идти. Те-то двое с войны героями вернулись, с орденами, а этот, что, хуже их? И вот тут опять на горизонте нарисовалась тетка. Хе-хе-хе. Даю, говорит, тебе последний шанс, бесстыдник. Хочешь, спрашивает у меня, себя реабилитировать в моих глазах? Хлопочи, говорит, тогда в своем поганом комиссариате, пусть хоть куда его, кровососы, забирают, хоть на северный полюс, хоть к черту на кулички, только не в Чечню.
– Дала тебе последний шанс? – с любопытством прокряхтел Степан.
– Типа того. Примчался я, значит, весь в мыле снова к своему корешу Кацуре, покумекали с ним за рюмкой чая, куда можно пацана повыгодней пристроить, и выбрали с ним от греха подальше военно-морской флот. У меня тогда прямо от сердца отлегло. Слава тебе Господи, думаю. Тут же сбегал в винный магазин за презентом. Говорю, всем своим большим семейством будем за подполковника Кацуру молиться. В Чечне же моря нет.
Все тоже с облегчением выдохнули.
– Ну, ладно, хоть с третьим выкормышем твоей тетке Евдокии повезло. – тихо прозвучал из темноты чей-то пьяненький и далеко не молодой голосок.
– Да как сказать. – заинтриговал этой фразой Иван всю честную компанию. – Повезло ли? – и выпучив свои глаза, на одном дыхании отчеканил. – Его на первые полгода направили в Калининград в учебку. А потом оттуда, сразу на Кавказ, в Чечню. Ха-ха-ха! Короче, я долго боялся в деревню ездить. Всячески избегал с теткой встреч. Потому что, как я только переступал порог их дома, она сразу же меня пилила, как бензопила Тайга. Сказала, что больше ко мне ни в жизнь не обратится. Что я ей больше не племянник, и чтобы я на похороны к ней не приходил.
– Тебе же проще. – спокойно отреагировал Степан.
– Кстати, вот еще, что. Я когда в военкомате за братовьев-то ходатайствовал, ко мне там всегда относились с большим уважением. Говорили, Иван Митрофанович, золотой вы наш человек, с вами всегда приятно иметь дело. Не то, что с некоторыми. Дескать, другие вон мои милицейские коллеги носятся за Кацурой, как за Богом с подарками, медицинские справки пачками таскают, что будто бы у них родственники все больные, даже мочатся ночью в постель. А ты нам, таких гренадеров поставляешь. Любо-дорого глядеть. Но после братанов, я с военкоматом все же завязал. Я всех своих друзей предупредил на будущее, чтобы они ко мне больше не обращались.
– Че далеко ходить? У нас вон тоже, у председателя колхоза у Петра Данилыча племянничка, родичи решили от армии отмазать любимого единственного сынка. – стал вдруг вслух возмущаться Каретников. – Всех поросят зарезали под это дело, да еще вдобавок взятку, кому-то из военного начальства собрали восемь тысяч по тем временам. Хотели, чтобы их кровинка, грубо говоря, за огородами служил. А толку? Хм. Его в итоге тоже, как и Ванькиных брательников отправили в Чечню бандитов по горам искать. Хорошо, что там война была уже победная, и он домой живым пришел. А так бы, кто знает…
Мужики оживленно зашушукались между собой.
– Захарка! А, Захарка! – решил вдруг, ни к месту блеснуть своим, на самом деле, не таким уж и далеким умишком Степан. – А ты знаешь, кто такие гренадеры? Не знаешь? Нет?
– А я обязательно должен знать? – трепыхался Горелов возле забора на усыпанной прелыми тополиными листьями земле. – Меньше знаешь, крепче спишь.
Быстров аккуратно, почти, как барышню взял за локоть, сидевшего рядом с собой бывшего участкового, и в шутливой форме извинился передним за то, что некрасиво его перебил.
– Не знает, что ли? – ни капли не обидевшись на товарища, широко улыбнулся отбеленными до неприличия вставными зубами Иван Митрофаныч. – Зато весь вечер строит из себя принцессу. Эх, ты. Дурилка ты, дурилка. Хех! Второгодник. И как только тебя выпустили из школы с аттестатом, недоросль? Гренадеры, чтоб ты знал на будущее, и больше не позорился, это отборные части пехоты, штурмовики. Так ведь, Пашка промокашка?
Павел не знал, что сказать в ответ, так как в его прославленном стройбате, со времен царя Гороха отродясь не было никаких гренадеров, и он тактично промолчал.
– Мы все тут, Степка, гренадеры собрались. – думая в уголке свою печальную думушку, безмятежно потягивал горький табак дед Игнат. – Один краше другого. Щас вон еще одну такую четвертуху с божьей помощью осилим, и можно хоть на штурм Рейхстага, или вон Ванькиного отделения милиции с голыми руками итить.
Тут на свету в воротцах, неожиданно для всех замаячила раздетая, с растрепанной кудрявой шевелюрой, и размазанной на мокром лице яркой косметикой полная фигура самой виновницы торжества.
– Все курлыкаете, голуби? – колыхая своей пышной, как у дородной поварихи грудью, слету затарахтела она.
– А что? – не понял этой странной выходки Степан.
– Как это, что? Хм. Все уже давно пляшут, каблуки все сбили, а они все на улице сидят. А накурили-то, накурили-то. Господи. Куряки. Как паровозы. Степка! Я с кем разговариваю, с загородкой? Хоть противогаз надевай. Хватит тут своим табачиной воздух портить. Ступайте бегом в избу. Поди уже все сплетни не на раз на мелкой терке перетерли? Ну-ка. Я кому сказала? Марш отсюда! Бабы заскучали. Участковый! На тебя вся надежда. Гони-ка, Ваня Митрофаныч, всю эту шайку-лейку скорее к нам.
Быстров, с какой-то неловкостью перед народом замялся и нехорошо покосился на, как ему показалось, сильно сдавшую за этот вечер жену, и не зная, как себя вести в такой ситуации, сжал зубами тлеющий бычок.
– Ты не видишь, что мы тут с мужиками разговариваем? – глядя в упор на именинницу, словно намокший под дождем пес передернулся он несколько раз.
– Вижу. Слава Богу, не слепая. – как курица наседка, смешно закудахтала она. – Поэтому и вышла к вам. Торчите тут, как пни. Тьфу! Марш, я сказала, в дом. Вы че не русские, что ли? А? Степка!
– Ага. Не русские. Чукчи. – не унимался Степан.
Юбилярша впала в ступор.
– Ктооо? – удивленно рявкнула она.
– Нагайбаки. Ха-ха-ха! – хохотал Быстров. – Поняла?
– Какие еще мандабаки?
– Да не мандабаки, дура, а нагайбаки. Крещеные татары, такие были в старину. Вот кто. Кряшены! Ха-ха-ха!
– Тьфу ты, Господи! Сам ты татарин, дурак. Я уж неладное подумала. Нехристь ты бессовестный. Вот ты кто.
– Я же тебе сказал, любимая, лапонька ты моя. – продолжал глумиться над женой неблагодарный муж. – Щас договорим, и придем. Может быть. А может и нет. Нам и тут с мужиками неплохо. Верно мужики?
Гости вновь загалдели, как перепуганное воронье.
– Ты лучше сама ступай в тепло, плясунья, а то простынешь на холоде, а мне возись потом с тобой.
Женщина не стала больше никого упрашивать, унижаться, и она с гордо поднятой головой вернулась в дом.
– Все-таки интересный, эти бабы народ. – с невозмутимым видом разливая по пустым стопкам последние остатки горючего, рассуждал вслух Быстров. – Хлебом не корми, дай только нами покомандовать.
– Да уж. Наши жены, пушки заряжены. Эти бабы командирши еще те. – тоже вслух подумал Бакланов. – Ни че не соображают в этой жизни, а в каждую щелку суют свой нос все равно. – и не дожидаясь, пока кто-либо скажет слово, шустро приговорил свою законную порцию, и передернувшись от наслаждения, смачно прокряхтел.
Мужики тоже еще немного порассуждав о житейских буднях, и выкурив при этом напоследок по крайней сигаретке, дружно сгребли с земли пустую посуду, и кто бодрой и твердой поступью, а кто прямо сильно шатаясь и поддерживая друг друга, веселой гурьбой повалили в дом.
По середке глубоко,
А по краю мелко.
Девяносто лет старухе -
А она все в девках…
Доносился из-за бревенчатой стены охрипший бас, натрескавшегося вдрызг гармониста, и частый, похожий на барабанную дробь неугомонный топот женских копыт.
– Послушай, дядя Ваня? Кхе-кхе. У меня к тебе один маленький, личный вопросик имеется. – вдруг ни к селу ни к городу, Пашка крепко схватил своей молодой потной пятерней Бакланова за выправленную сзади из брюк рубаху, пока они еще не успели зайти в дом.
Иван из-за этого был вынужден резко остановиться.
– Чего тебе? – опешил он от такой манеры поведения.
– Извини, конечно, за нахальство. – замялся от своих безобразных движений Рябинин. – Но почему ты сам начальником не стал? Послушаешь тебя. Ты же ведь вроде мужик-то башковитый, с корочками, с большими связями, а всю жизнь пропыхтел простым участковым. Как так-то? Обидно за тебя нам землякам. Надо было в город, дядя Ваня, пробираться, глядишь бы, чем черт не шутит, и до генерала, а может и вовсе до министра дослужил. А?
Иван прямо растерялся, от такого неожиданного вопроса. Какой к гребаной бабушки из него, из рядового, вшивого участкового инспектора министр? Он всегда, всю свою сознательную жизнь смотрел на вещи трезвыми глазами, и отлично помнил мудрые слова своих наставников, что в чужие сани садиться нельзя.
– Спрашиваешь, почему я, Павлик, в начальники не вышел? – все же решил немного помечтать Иван. – А видать язык у меня шершавый. Во-первых, принципы не позволяли унижаться, и задницы вышестоящему начальству лизать. А во-вторых, тут ты свою работу провернул, и ступай на все четыре стороны. А у начальства как? Знаешь? А там, в верхних эшелонах власти нужно за все стадо отвечать. А мы ведь, подчиненные-то, не подарки. Нет. Начальник со своей рутиной, иной раз забывает, как родная баба пахнет. Все ему не до нее. Нееет. Только глупец, так думает, что начальник, это счастье. Хрен-то там. На самом же деле, это наказание за прошлые грехи.
– Ты на полном серьезе, так считаешь?
– А че мне считать? Хм. Я жизнь прожил. Я, мой хороший, никогда не мечтал быть начальником. Зачем? Это блажь, пустая трата времени. Я, Павлик, и простым урядником любые вопросы не плохо решал.
Рябина хлопал окосевшими глазами и молчал.
– Решал. Да еще, как решал. По щелчку. Кто ведь ко мне за помощью, только не обращался. От самого последнего заморыша, до председателей колхозов и разных деловых тузов. Помню, однажды, первый секретарь райкома Дедов, ружье тут у меня в заповеднике по пьяни на охоте потерял. И как ты думаешь, к кому он обратился?
– А че тут думать? Конечно к тебе?
– В том-то все и дело, что ко мне, к Иван Митрофанычу. Понял? И знаешь почему?
– Странно. С его-то связями? И почему же к тебе?
– Да потому, что я ближе всех к земле-матушке нахожусь, а начальник к кабинету. Дело ведь, Павел, не в том, в каком ты чине состоишь, и какие у тебя на кителе погоны. Главное, чтобы тяма у тебя была.
– И опять ты, дядя Ваня, прав. Наверно. Э-хе-хе.
– Ну, конечно, прав. А как? Должность ведь, это явление временное, как чирей на губе, или понос. Все мы, рано или поздно, все без исключения оказываемся по ту сторону забора, за бортом. Как вон меня Захар, этот недоумок, недавно против шерсти причесал. Ты ведь слыхал?
Рябинин, конечно же слышал, и не только он один. Это слышали все, кто был в тот момент возле ворот.
– Шпана вонючая. Хм. Шут гороховый. Окрестил меня нолем без палки. Поросенок! Ха-ха-ха!
И Пашка с Иваном засмеялись и потопали дальше.
Все мужики, все до одного, за исключением бывшего охотоведа Каретникова и Степана Быстрова, сразу же напрямки, не снимая в сенцах обуви, чохом протопали знакомым путем в горницу к столу. Гульба продолжалась.
– Ишь вытанцовывают, шельмы. – наплескав в фарфоровую чашку из электросамовара на кухне кипятка, отогревался возле зажженной газовой конфорки, отяжелевший после конской дозы самогона дед Игнат. – Вот ить племяшка-то, какая у меня. Не племянница, а золото. Щедрая бабенка-то тебе Степан досталась. Ха-ха-ха!
– А то, как же не щедрая? Ха-ха-ха!
– Я и говорю. Вы вон, какой пир закатили для нас.
– Фирма веников не вяжет. – колоколом звенел победный голос мужа юбилярши на весь дом. – За это и ценю ее.
– Прямо уважили, так уважили. Дай вам Бог полную чашу в дом. Щас долго будет все село про ваши именины жужжать. Вот уж на славу посудачит народ. Кто по-доброму вспомнит, а кто позудит. Все ведь люди разные. И завистники найдутся. Куда же без них? Готовьтесь Быстровы. Все косточки вам наши бабы у колодца обсосут.
– А че нам готовится? Пусть хоть подавятся этими костями. Мне от них, ни холодно, ни жарко. Хм.
– Ишь наяривают. – хлебая из чашки горячую воду, кряхтел дед.
– Пускай наяривают! Хоть до посинения. Завтра все равно выходной, воскресенье. – еще сильнее развезло в тепле старика и он заклевал носом.
– А кто тут против? Хм. Конечно пускай наяривают. У нас ведь сегодня, все-таки не панихида, а у моей цесарки юбилей. Святое дело.
Каретников склонил голову на грудь и захрапел.
– Щас и я, дядя Игнат, с устатку кости разомну. – достав здесь же на кухне из морозильной камеры целехонькую прозрачную бутылку водки, Быстров вместе с ней мухой залетел в набитую битком горницу, и заухав по бабьи частушку, вместе со всеми лихо ударился в пляс.
На плетне презервативы,
Сохнут, трепыхаются,
Знать, жива еще деревня,
Любовью занимается…
И вновь на всю избу, как из нескольких артиллерийских орудий, залпом громыхнул истеричный женский смех. Михеич же, кривляясь, как и прежде весь банкет в уголочке на табуретке, без устали искусно пластал на своей вологодской друхрядке веселые куплеты, и между делом корчил гостям забавные рожицы.