Зима 41–42 гг. была суровой. Повымерзли сады. Весной много садов было вырублено и превращено в огороды. У нас помёрзло большое вишнёвое дерево, летом иногда под ним пили чай. Проблема огорода была насущной. Отец тёти Зины, мрачный старовер, решил сломать баню. Добротную баню сломали, «дрова» поделили, участок, который занимала баня, тоже поделили и пустили под огород. Тётя Шура на правах старшей сестры вносила перемены в нашу жизнь. Именно по её инициативе в конце 42 года была куплена коза Светка. Светка была красавицей — серая, с чёрной полосой на спине, с карими умными глазами. Появление козы круто изменило мою жизнь. Во дворе был старый амбар. В первой лучшей половине у дяди Вани был дровяник и стайка, когда-то там могла быть и конюшня. Далее два отсека — в одном курятник, в другом — летний погреб. По весне в него метали снег. Летом в погребе хранили продукты. За амбаром был сарай, наш дровяник. Светка была огулена, весной она объягнилась, и мама стала учиться её доить. Моя козья эпопея и началась с весны 43 года.
В городе не было электрического освещения. Зимой 42–43 гг., когда шла битва за Сталинград, в городе было введено затемнение. Окна плотно завешивались, и за тщательностью затемнения следили патрули. Народ освещался керосиновыми лампами. Потом, в связи с нехваткой керосина, перешли на мигалки — маленькие пузырьки, в горлышко которых сквозь жестяную трубочку был пропущен фитиль. Не было спичек — стали пользоваться кремнем и кресалом. А ночи той зимой были жгуче лунными, светлыми. Дом ещё держал тепло, — если были вытоплены русская печь и голландка, — можно было в морозы по деревянному крашеному полу ходить босиком. Правда, зима 42–43 гг., кажется, не была особенно холодной, но в лесном краю не хватало дров. Школу топили торфом. Тепла от него было мало, а угарного запаха — предостаточно. Мы сидели в пальто, в пальто была и молоденькая учительница Надежда Сергеевна, полнотелая, стройная красавица с огромной косой. Она только что закончила педучилище, и ей тяжело было с этой полуголодной, полуоборванной оравой, постоянно вертящейся на партах, кричащей, постоянно разговаривающей друг с другом, невзирая на учительницу.
Для наведения порядка в класс иногда приходил директор школы, человек в возрасте, инвалид с палкой. После безуспешных уговоров он начинал орать и бить палкой по учительскому столу. Был такой заводила, мальчишка по фамилии Рогачёв, по прозвищу Рогатик. Как-то уже по весне директор и Надежда Сергеевна хотели отловить Рогатика и отправить в дирекцию, но он ловко вскочил на подоконник и выпрыгнул в окно второго этажа. Перепуганные учительница и директор кинулись вниз, но Рогатик благополучно приземлился, вскочил и убежал.
Когда мы осенью 43 года пришли в 4-ый класс, то Надежды Сергеевны уже не было. Пошли слухи, что её съели волки. Действительно, её родители жили в селе Яромаска, километра 4–5 от города. Некоторые говорили, что она ежедневно ходила вдоль берега Камы домой и обратно. Сейчас я так не думаю, она, наверное, снимала угол в городе или жила у родственников. Но волки в годы войны и впрямь обнаглели. Они заходили на окраины города, и были случаи, когда поедали собак. Позже я узнал, какой волк съел Надежду Сергеевну, но об этом после.
Война шла своим чередом. Я не мог её осмыслить, понять умом. Она воспринималась как всеобщий, повседневный тяжкий труд и лишения, включая похоронки. У одних этих лишений было меньше, у других — больше. Я не помню никаких политбесед, только плакаты Кукрыниксов, один по поводу победы под Сталинградом. Карикатурно изображённый Гитлер у кольца, в котором его окружённые войска, и текст: «Потеряла я колечко, а в колечке 22 дивизии». Есть у меня стихотворение:
«От чего же вдруг сегодня
День особенно так весел,
Из груди легко, свободно
Льются звуки чудных песен?
Потому что там, на Волге,
Победил отец и брат,
И хоть мал я, понимаю,
Что такое Сталинград!»
Но это я сочинил явно позже, где-то в 47–48 годах.
Не знаю точно когда, но к лету 43 года разрушили старое кладбище на горе. Великолепные памятники из гранита с золотыми надписями, которые не уступали по своим достоинствам тому, что я позднее увидел на старых кладбищах Москвы и Санкт-Петербурга, были сброшены с пьедесталов и разбиты на куски, склепы из крепкого красного кирпича разобраны или засыпаны. Кладбище исчезло, весной 43 года оно превратилось в картофельное поле. Землю там горожанам давали небольшими участками. Кладбище было большим и превращалось в огород постепенно. Мы, мальчики, особенно по весне пасли там коз. Это был мой первый выход в пастухи, и ознаменовался он неприятным и смешным одновременно событием. Между кладбищенской церковью и школой вырыли большую яму, в которую, как я тогда понимал, вылили содержимое школьных туалетов. Яму слегка присыпали землёй. Моя коза Светка, наверно, первой провалилась в это дерьмо. Дерьмо стало засасывать её, как болото, она истошно орала. Я и кто-то из пацанов держали её за рога, пока не подошёл кто-то из взрослых и не помог вытащить козу из ямы. Дерьмо со Светки текло ручьями. Подошедшие женщины стали ругать тех, кто соорудил это очистное сооружение. Попади туда ребёнок или даже подросток, особенно если близко не было людей, он бы просто утонул в дерьме.
Я погнал Светку под гору, в Юрманку и пытался отмыть, несмотря на её первоначально робкие, а потом просто злобные протесты. Она даже пыталась меня забодать, но я быстро показал ей, кто здесь хозяин. Светка любила сунуть морду в чужой огород, чтобы съесть что-нибудь сладенькое. Иногда она пыталась идти, куда ей хотелось, а не куда положено, и что плохо, любила обижать маленьких — натура у неё была блудливая. Но со временем достаточно было моего окрика, чтобы она льстиво завиляла хвостом и начинала демонстрировать примерное поведение. Я думаю, она хорошо понимала свою зависимость от меня, особенно в зимнее время. Я возвращался из школы, до дому было ещё метров 100–150, но Светка, а позже её потомки — Танька, Манька и Милка, свиньи, которых мы держали обычно до поздней осени, непонятным образом чуяли, что я подхожу к дому. Они принимались дружно орать. Я входил в дом, бросал на сундук матерчатую сумку с книгами (портфелей тогда не было и в помине) и первым делом открывал заслонку русской печи, где томился большой чугун с очистками и прочим съедобным хламом, делал болтушку для свиней и коз, а козам ещё и доставал с сеновала сено. Только после этого я обедал сам и делал уроки.
Тяжёлой работой для меня летом был полив огурцов и помидоров, и потому, что мне в мои 11–12 лет тяжело было на коромысле тащить два больших ведра воды, и потому, что воду на полив брали из Юрманки, с полными вёдрами приходилось подниматься в гору. Моей повинностью также была распилка и колка дров. Мы не испытывали нужды в дровах, даже когда отец был в армии, из Райисполкома дров нам привозили. Но их часто выгружали у ворот, а то и у дороги вне нашего двора, и нередко они были сырыми. Мама не раз плакала, пытаясь вечером растопить печь.
Иллюстрация. Коза. Фото первой половины 1940-х гг. Источник: блог novate https://novate.ru/blogs/190819/51443/